Курков Андрей. Пуля нашла героя (География одиночного выстрела - 3)

   Но в этот вечер они не зашли, и Добрынин был этому рад.
   В кабинете он себя чувствовал лучше, чем дома, в квартире, где до сих пор стояла незастеленная кровать Дмитрия Ваплахова. Он иногда и ночевал в кабинете - на этот случай в нижних ящиках книжного шкафа лежали два одеяла. Здесь же, в кабинете, лежал старый вещмешок Добрынина, в котором до сих пор хранились два надкушенных сухаря из далекого довоенного прошлого и револьвер, подаренный товарищем Твериным. И книги свои Добрынин перенес понемногу на завод, и теперь занимали они большую часть книжного шкафа.
   Сумерки медленно опустились на Краснореченск, и тогда Добрынин вышел в коридор. Из кладовой уборщицы взял ведро, налил в него воды.
   - Вернешься? - окликнул его на проходной один из ВОХРы.
   Добрынин остановился, опустил ведро с водой на пол.
   - Может, - сказал он, подумав.
   Было тихо и нежарко.
   Минут через пятнадцать Добрынин подошел к аллее Славы.
   Собственно, самой аллеи еще не было - ее только недавно начали разбивать в центре Краснореченска на месте снесенных старых домов.
   Пока что здесь стояли четыре метровых березки, образующие квадрат, в середине которого был похоронен Дмитрий Ваплахов. Березки были чахлые, замученные солнцем.
   Добрынин полил их, потом присел на корточки у могилы друга.
   В городе было тихо, как ночью на сельском кладбище.
   Директор спиртозавода Лимонов сказал недавно Добрынину, что здесь поставят красивый большой памятник. Уже одну новую улицу назвали именем Дмитрия Ваплахова. На этой улице пока стояли только два дома.
   "Хорошо, что здесь посадили березки, - в который уже раз подумал народный контролер. - Все-таки душою он был русским, очень русским".
   Послышались шаги, и Добрынин обернулся.
   Увидел женщину с букетом цветов. Лица не разглядел из-за темноты. Она подошла к могиле, поклонилась, постояла пару минут молча, склонив голову. Потом опустила цветы на холмик и ушла.
   Добрынин проводил ее взглядом.
   "Может быть, это мать спасенного ребенка?" - подумал он.
   Посмотрел на цветы.
   Снова тишина вечернего города окружала его. И подумал Добрынин: хорошо бы услышать собачий вой и почувствовать, как мороз пробирает кожу, почувствовать не страх, а как бы внезапно вынырнувшее и застывшее перед ним на короткое время прошлое, заполненное теми собаками и людьми, которые уже или умерли, или так же, как он, состарились. "Хотя это еще не старость, - думал Добрынин. - Это еще не старость, это просто усталость от беспрерывного труда".
   Он поднялся на ноги, взял пустое ведро и осмотрелся вокруг.
   "Куда идти?" - подумал он.
   От этой аллеи Славы до их с Дмитрием квартиры было рукой подать - пять минут. И Добрынин нехотя решил пойти домой.
   Перед тем как войти в квартиру, он проверил прибитый к двери почтовый ящик. Вытащил оттуда письмо, потом открыл дверь.
   В квартире было душновато. Включил свет на кухне, распахнул окно и присел за стол, держа полученное письмо в руках.
   "Балабинск-18, Красноармейская, 5, кв. 7, Дмитрию Ваплахову".
   Добрынин прочитал несколько раз этот адрес на конверте. Почерк был аккуратный и округлый.
   Посмотрел на обратный адрес - и тут же горестно скривились его губы.
   Как ждал Дмитрий этого письма, как ждал он хоть маленькой записочки от Тани Селивановой! И вот дошло. Дошло через два месяца после его гибели!
   Добрынин вертел письмо в руках, застывшим взглядом осматривая его со всех сторон.
   Вспыхнув, перегорела кухонная лампочка, и темнота хлынула с улицы в квартиру.
   На ощупь, с письмом в руке, Добрынин вышел в коридор, постоял, прильнув боком к стене. Постоял недолго, потом прошел в комнату и зажег там свет. Сел на свою кровать. Тяжело вздохнул.
   Письмо дрожало в руках.
   Немного еще помедлив, Добрынин вскрыл конверт и вытащил оттуда сложенный вчетверо тетрадный листок, исписанный таким аккуратным округлым почерком.
   "Дорогой Дмитрий!
   Большое Вам спасибо за два письма и фотокарточку. Ваша фотокарточка теперь в рамке стоит на моей тумбочке в общежитии. На фотокарточке Вы совсем не отличаетесь от живого, и я часто вспоминаю, как Вы с Вашим товарищем поили меня чаем.
   Наша бригада два дня назад получила переходящее Красное знамя за ударный труд. Трудимся мы уже не там, где была школа, а в новом светлом здании. Но начальница у нас все та же - Сазонова. Она не захотела возвращаться директором в школу.
   Ну вот, мне надо ложиться спать, чтобы утром свежей прийти на работу. Поэтому заканчиваю письмо. Передавайте привет вашему товарищу. Пишите больше о себе и о своем труде.
   С уважением и целую,
   Таня Селиванова".
   Дочитав, Добрынин выключил свет и, не раздеваясь, завалился спать.
   Утром проснулся - еще не было шести. Умылся и уселся на кухне за стол писать письмо Тане Селивановой. Уселся решительно и основательно.
   Вроде бы и не выспался он ночью, но такая в нем вдруг твердость возникла, что он сам удивился. Смотрел на ручку, которая совсем не дрожала в его руке. Окунул перо в чернильницу и, придвинув листок бумаги поближе, стал выводить:
   "Дорогая уважаемая Таня Селиванова, товарищ Таня! Пишет тебе друг и соратник Дмитрия Ваплахова, с которым мы вместе жили и работали больше двадцати лет. И вот недавно он погиб... - Тут Добрынин оторвал перо от бумаги, раздумывая, описывать его трагическую гибель или же не надо. Понял он вдруг, что если станет описывать, то обязательно напишет о заводе, а этого делать нельзя, ведь не зря город Краснореченск засекречен и в народе называется Балабинском-18. И тогда Добрынин продолжил письмо так: - ...геройски и трагически, спасая жизнь ребенка. Ребенок остался жить, а мой друг Дмитрий Ваплахов погиб. Он очень ждал твоего письма, а оно только сегодня пришло. Я, как его самый близкий друг, знаю, что про тебя он очень много думал. И, извини товарищ Таня, думаю, что он тебя любил. Похоронили его на аллее Славы в центре города. Если можешь, приезжай. Покажу могилу. Но город наш засекреченный. Я попробую помочь тебе приехать сюда. Дмитрий так много думал о тебе. Paботай теперь за себя и за него. И я буду работать за двоих.
   Напиши о своем труде больше. С уважением, самый близкий друг Дмитрия
   Павел Добрынин".
   После этого письма народный контролер написал еще одно короткое. В Сарск, майору Соколову. Он просил майора помочь Тане Селивановой приехать в Балабинск-18. Написал и о смерти Ваплахова, и о том, как ему теперь здесь одному живется. Но письмо все равно получилось очень коротким, и подумал тогда Добрынин, что в коротком письме всегда меньше уважения и любви, чем в длинном. Однако ничего добавлять не стал и по дороге на завод отправил оба письма.
   Через неделю пришел ответ из Сарска от Соколова. Ответ был еще короче, чем письмо Добрынина:
   "Дорогой Павел!
   Про смерть товарища Ваплахова я знаю. Выражаю соболезнования.
   Держись! Тане Селивановой попробую помочь. Жму руку,
   полковник Соколов".
   "Вот как! - подумал, прочитав письмо, народный контролер. - Полковник, а я его в письме майором назвал. Хорошо, что не обиделся!"
   А жара продолжалась, и продолжал Добрынин по вечерам поливать бедные чахленькие березки, посаженные на могиле друга. И каждый раз видел он все новые и новые букеты цветов. И радовался этому - значит, не забывали люди Дмитрия, не забывали краснореченцы своего героя. И березки благодаря заботе народного контролера потихоньку-помаленьку стали расти, новые листочки проклевывались из свежих почек.
   Лето близилось к концу, но жара не спадала.
   Глава 6
   Прошло два месяца, а Марка все не освобождали. Он давно уже сдал книги в библиотеку, а новые не брал, боясь, что не успеет их прочитать. Однако время шло, и все продолжалось по-старому. По-прежнему почти каждый день Юрец приводил кого-нибудь из друзей послушать попугая. По-прежнему друзья оставляли в уплату всякие съедобные мелочи, но только теперь Юрец отрезал себе большую часть "гонораров", а иногда и полностью забирал принесенное.
   Кузьма за два месяца освоил еще десятка два зэковских стихов, а Марк начинал их понимать и, естественно, стал понимать зэковские разговоры между собой. После этого его время от времени посещала неизвестно когда и где услышанная фраза: "У каждого человека столько культур, сколько языков он знает". Фраза звучала странно, но смысл ее был понятен.
   И вот как-то утром после завтрака в камеру зашел знакомый надзиратель, любивший поделиться с Марком мыслями о только что прочитанных книгах. Вот и в этот раз Марк ожидал от надзирателя устной рецензии на новый роман украинского писателя Вадима Собко "Залог мира". Но надзиратель был хмур и, видимо, в мыслях своих был в это утро далек от литературы.
   - Забирают тебя, Маркуша, - сказал он упавшим голосом. - Мне только что сказали. Я хотел вступиться, но чуть не получил...
   Мурашки пробежали по спине артиста.
   - Куда забирают? - испуганно спросил Марк.
   - На свободу... - с трудом выдавил из себя надзиратель.
   - На свободу? - полушепотом повторил Марк, не понимая причину такого мрачного настроения своего надзирателя. - Это же хорошо...
   - Хорошо? - теперь уже полушепотом повторил с недоумением надзиратель. Тебе хорошо... а я с кем останусь?..
   Испуг Уже прошел, и к Марку вернулась светлая вера в скорое светлое будущее.
   Надзиратель тем временем вытащил из кармана гимнастерки бумажку и протянул ее Марку.
   - Что это? Твой адрес? - спросил Марк, разворачивая маленький четырехугольничек.
   - Адрес тюрьмы, - ответил надзиратель. - Если снова возьмут, попроси, чтобы тебя снова сюда прислали... Начальник говорил, что у тебя друзья в ЦК, неужто не устроят?..
   Марк пообещал.
   - Ну ладно, - тяжело вздохнул надзиратель. - Собирай вещи и жди.
   Надзиратель ушел. Марк осмотрелся.
   - Какие вещи? - спросил он сам себя, заглядывая под нары.
   Все вещи, находившиеся в камере, принадлежали тюрьме, и Марк не хотел брать чужого.
   Кузьма с интересом наблюдал за хозяином, расхаживавшим по камере широкими шагами свободного человека.
   Наконец дверь снова открылась. В проеме стояли двое надзирателей и начальник тюрьмы Крученый.
   - Вы готовы? - спросил начальник тюрьмы.
   - Да, - ответил Марк, поправляя на носу очки с толстыми стеклами.
   - Тогда пойдемте!
   Марк взял клетку с Кузьмой и подошел к двери.
   - Птицу оставьте! - строго проговорил Крученый.
   - Как? - вырвалось у Марка. - Как оставить? Где?
   - Здесь оставьте, - спокойно продолжал начальник тюрьмы. - Амнистия распространяется только на вас. По состоянию здоровья. Птица на здоровье не жаловалась и, значит, остается досиживать срок.
   Марк сделал несколько шагов назад и остановился посередине камеры, крепко сжимая в правой руке кольцо клетки.
   - Выходите! - требовательно прогремел Крученый.
   - Нет, разрешите мне тоже тогда...
   - Что тоже?
   - Тоже досидеть свой срок... я ведь без птицы - никто... так просто, паразит...
   - Совсем болен, - покачал головой Крученый. - Еще каюкнется тут в тюрьме... А ну, отберите у него птицу и выведите за ворота! - приказал начальник надзирателям. - И туда же ему чемодан его вынесете! Все, исполняйте!
   И Крученый простучал по коридору тюрьмы тяжелыми подошвами сапог.
   Надзиратели навалились на артиста, отобрали клетку, а его самого, завернув руки за спину, провели коридорами и отпустили только за тяжелыми железными воротами, отделявшими свободу от тюрьмы.
   Там Марк опустился на землю, ослабевший от внутренней борьбы. Уселся прямо под воротами на прогретом солнцем булыжнике. В глазах собирались слезы.
   За спиной на мгновение снова открылась дверца, и возле Марка мягко опустился его чемоданчик с обычным гастрольным набором вещей.
   "Нет, я отсюда один не уйду, - упрямо думал Марк. - Я здесь буду сидеть, пока не освободят Кузьму..."
   Под вечер из ворот тюрьмы вышел Крученый с сыном. Увидев сидевшего на булыжнике артиста, Крученый остановился, посмотрел на бывшего подопечного с некоторой симпатией и даже с сочувствием.
   - Ехали бы вы домой, товарищ Иванов!
   - Я буду сидеть здесь, пока вы не освободите попугая! - как-то по-птичьи резко выпалил Марк. Лицо начальника тюрьмы изменилось.
   - Па, выпусти птичку! - попросил тут папу Володя.
   - Не встревай! - рявкнул на сына Крученый. Потом обернулся к Марку. Скажите, если я ее освобожу, вы ее выпустите из клетки?
   - Что? - Марк не понял странный вопрос. - Что вы говорите?
   - Я говорю, товарищ Иванов, что вы в душе надзиратель! Вы же всю жизнь попугая в клетке держите! Вы даже в камере его полетать не выпускали, хотя камера по сравнению с вашей клеткой!.. И вы мне говорите: освободите! Да я и без вас бы освободил птицу и выпустил бы ее на волю, если б не была она осуждена советским судом за серьезное преступление. Ясно?
   Марк вздохнул тяжело и уставился на булыжник.
   - Мой вам добрый совет - уезжайте домой! - сказал напоследок Крученый и потащил за руку своего сына прочь.
   А мальчишка все оглядывался и с интересом и сочувствием смотрел на оставшегося сидеть под воротами тюрьмы дядю.
   - А я отсюда без Кузьмы не уйду! - разглядывая булыжник мостовой, проговорил упрямо Марк.
   Однако уже на следующий день голодного и простудившегося ночью артиста связали и в таком состоянии погрузили в поезд, шедший в Москву.
   Надзиратели, "провожавшие" его на вокзале, поручили проводнику кормить пассажира из рук и освободить его от веревок только в ближнем Подмосковье.
   Лежать на нижней полке со связанными руками и ногами было неудобно. С трудом Марк поворачивался иногда с боку на бок. Хотелось поглядеть в окошко, но соседей в купе не было, и некого было попросить приподнять его хотя бы на минутку, чтобы смог он выловить своим больным взглядом из проносящихся мимо пейзажей какую-нибудь красивую картинку, какой-нибудь очаровательный кусочек своей великой Родины.
   А как только вспоминал он об оставленном в тюрьме попугае - сами собою лились из его глаз слезы, и щипали щеки. И кожа щек уже чесалась, но руки были связаны, и болели перетянутые тугой веревкой кисти.
   Открылась дверь в купе, и проводник, молодой паренек в синей форме и в фуражке, спросил:
   - Чай пить будете?
   - Сволочи! - вырвалось вдруг у Марка, и снова из его глаз полились слезы.
   Марк рыдал, а обиженный им проводник ушел в тамбур и нервно закурил "Беломорканал". Это была его первая самостоятельная поездка проводником без наставника, и поездка эта обещала быть трудной.
   Глава 7
   Время шло быстро. Уже начали приходить на Подкремлевские луга письма с майскими штемпелями. Уже птицы голосили вовсю, заполняя своими криками и пением цветущие природные окрестности.
   Солнце светило ярко, как прожектор. Воздух был чист и свеж.
   И даже на щеках у Эква-Пырися появился неожиданный румянец, а на носу выступили едва заметные точечки веснушек.
   Настроение у обоих жителей Подкремлевских лугов было отменным. Неделю назад получил старик посылку от одного крестьянина из Грузии, а в той посылке было килограммов пять апельсинов, только не простых фруктов, а накачанных чачей. Старик первым заметил это - тонкий у старика нюх оказался. Но, будучи по природе добрым и общительным, сразу рассказал он обо всем Банову, и три дня после получения посылки ели они эти апельсины и там же у костра под вечер засыпали. Хорошо, что не простудились.
   После того как апельсины закончились, появился у Кремлевского Мечтателя какой-то особый блеск в глазах. Стал он что-то говорить о карточных фокусах и все обещал Банову показать эти самые фокусы, как только солдат Вася колоду карт раздобудет.
   Но Вася наотрез отказался принести сверху карты. Впрямую заявил, что игры в карты не уважает и считает социально вредными. Нечего было на это ответить старику, , и он только вздохнул тяжело и на Банова посмотрел с сожалением.
   Однако разговор этот имел необычные последствия. Уже на следующий день солдат Вася принес им коробку с домино и стал навязчиво предлагать сыграть в козла. Тут уже старик отказался, сославшись на множество неотвеченных писем.
   Так и осталась эта коробка с костяшками домино лежать у костра.
   А дни шли, приходили письма и посылки. Болели у Банова глаза из-за сотен и тысяч малограмотных трудночитаемых писем. Горел костер, и, гремя судком, подходил к нему три раза в день солдат Вася, присаживался, желал Банову и Эква-Пырисю приятного аппетита, рассказывал о чем-нибудь и время от времени с особой тоской косился на лежавшую рядом на траве коробку домино, так и не тронутую до сих пор.
   Глава 8
   Зимней ночью, когда, уже наговорившись о разном и наспорясь о любви, заснули Захар и Петр, за окном дома заскрипел снег под чьими-то ногами, потом кто-то ругнулся, споткнувшись на пороге. И уже после этого в дверь забарабанили нетерпеливо и с силой.
   Захар встал и, не зажигая лампы, пошел к двери, даже и не думая о том, кто это мог так вот посреди зимней ночи заявиться. Отпер дверь и только тогда попробовал разглядеть в темноте, кто это зашел и даже его, хозяина, с прохода оттолкнул.
   А зашли двое, зашли и прошли в комнату.
   - Кто тут?, - спросил Захар.
   - Кто-кто, лампу зажги да и увидишь! - произнес вроде бы знакомый, но немного забытый голос.
   Захар чиркнул спичкой, зажег керосиновую лампу, после чего снова к потолку ее привесил.
   Свет тускловато опустился и осветил лица пришедших. Захар сразу узнал беглого бригадира строителей в его вечно грязном ватнике и еще одного строителя, с которым раньше никогда не разговаривал, однако лицо его помнил.
   - Ну че, - заговорил бригадир, пошатываясь. - Поглядел, теперь мяса давай!
   Захар окончательно проснулся и теперь уже жалел, что так, не подумавши, отпер дверь. Оба строителя были пьяны, и, казалось, долго на ногах им не устоять, а значит никуда они отсюда до утра не пойдут.
   - Ну, ты чего? - бригадир начинал злиться, и на его лице, красном и одутловатом, появилось недовольное выражение.
   Захар нехотя пошел в коптильню. Лязгнула, открываясь, тяжелая железная дверь-заслонка. В темноте протянул Захар руку, и сразу пальцы наткнулись на висевший на крюке теплый окорок. Взял его Захар обеими руками и снял с крюка. Выходить из коптильни не хотелось, было там приятно и тепло. Окорок этот он еще днем повесил разогреться да размягчиться, был он еще из осенних запасов. Собирался Захар его утром на холм отнести, чтобы всех он за завтраком порадовал, но неожиданный приход беглых строителей разрушал его планы.
   - Ну, ты! - донесся до него голос пьяного бригадира. - Шевелись!
   Вернулся Захар в комнату не с целым окороком, а только с маленькой его частью - вовремя вспомнил он, что есть у него в коптильне хорошо наточенное стальное лезвие, которым он всегда коптившееся мясо протыкал. Так что отрезал ломоть свинины, а остальное снова на крюк повесил.
   - Кружки есть? - снова спросил бригадир, ставя на стол литровую бутыль.
   Захар поставил на столешницу две кружки.
   - Я не буду, - сказал он.
   - А на хрен ты здеся нужен! - буркнул бригадир, разливая самогон по кружкам. - Ну, Степа, давай!
   Выпили строители, закусили, еще раз выпили. Мясо доели.
   - Еще неси! - сказал, не оборачиваясь, бригадир. Но никто ему не ответил. Тогда он оглянулся и увидел, что вдвоем они бодрствовали, а Захар лежал на лавке и то ли спал, то ли спящим притворялся. Петр точно спал - его размеренное похрапывание ежеминутно нарушало тишину.
   Беглый бригадир поднялся, уже стоя допил самогон из кружки и пошел к лежавшему Захару.
   - Ну ты, сволочь! Мясо гони! Ишь, пригрелся паразитом!
   - Не дам больше! - отвечал Захар, не вставая. - Это всем на завтрак, да и то один окорок остался.
   Бригадир обернулся к своему собутыльнику, едва сидевшему за столом, и сказал:
   - Ты слышал, Степа? Он нам мяса жалеет!
   Потом наклонился и стащил Захара с лавки на пол. Стал бить ногами, приговаривая: "Мяса жалко? Да?"
   Проснулся Петр, слез с печки и тут же тоже получил от бригадира. Упал. Бригадир, видимо устав их бить, вернулся за стол и снова налил самогона в кружки. Выпили они со строителем Степой, оба крякнули.
   У печки застонал Петр. А Захар уже поднялся на ноги и смотрел на непрошеных гостей, праздно развалившихся за его столом.
   - Сволочь! - заметив, что хозяин очухался, рыкнул бригадир. - Мяса давай! Шо мы, по морозу ночью в такую даль топали за так, шоб ты нас так встречал?
   - Не дам я вам ничего, - твердо сказал Захар. - Убирайтесь!
   Бригадир медленно поднялся с табурета и пошел к Захару. Но на полпути обернулся и крикнул:
   - Степа, подмоги, их-то двое тут!
   Степа тоже поднялся, пошатываясь. Сперва вдвоем били Захара. Потом Петра, когда тот пришел в себя и попытался оттолкнуть пьяных строителей от неподвижно лежавшего коптильщика. Петра били долго, а когда он тоже залег на полу неподвижно - вынесли его на порог и с порога на снег сбросили. Сами же вернулись в комнату. Бригадир разлил остатки самогонки по кружкам - по полглотка вышло. Степа уже взял кружку в руку, но тут его бригадир остановил.
   - Погодь! - сказал он протрезвевшим от злости голосом. - Давай с этим разберемся! Бери его за ноги!
   Строитель послушно поднял Захара за ноги, а сам бригадир под руки хозяина подхватил и попятился в сторону сеней, однако там повернул не к выходу, а к железной двери-заслонке, ведущей в большую коптильню. Опустив Захара на пол, бригадир открыл тяжелую дверь.
   - Темно тута, - сказал Степа полупьяно-полуиспуганно. - Так и лоб расшибить можна!
   - Бросай! - скомандовал ему остановившийся внутри коптильни бригадир.
   Глухо ударилось тело о каменный пол. Бригадир осторожно поводил руками в темноте, сделал пару шагов вперед, снова поводил и тут нащупал теплую стенку и торчащий из нее большой крюк для подвешивания располовиненных туш.
   - Ага! - сказал он довольно. - Степа, ты где?
   - Тут... - прозвучал рядом шепот строителя.
   - Бери его за ноги!
   Пока Степа поудобнее прихватывал ноги Захара, бригадир ногами пытался определить, где лежала голова хозяина коптильни.
   Подтащив Захара к стене, они приподняли его, поставили, придерживая, рядом, потом дружно, под команды бригадира, приподняли его и что было сил бросили вперед, на невидимую стенку, из которой торчал большой железный крюк.
   - А-а-а... - прозвучал в теплой темноте стон-выдох Захара.
   - Пошли! - рявкнул на Степу бригадир, и они ощупью вышли из коптильни.
   Бригадир задвинул тяжелую дверь-заслонку. Строитель, уже, казалось, тоже протрезвевший, хотел было сразу в сени, на порог и деру дать, но бригадир схватил его за плечо и толкнул в комнату. Сам тоже зашел, остановился перед печью, снял маленькую заслонку и увидел там только тлеющий жар. Рядом аккуратно лежали дрова. Бригадир стал их просовывать в печь и укладывать там поверх жара так, чтобы посильнее взялись они огнем. Вскоре пламя зашипело, поднимаясь. Уже не осталось у печки дров, и тогда бригадир закрыл заслонку и обернулся к стоявшему за его спиной побледневшему строителю.
   - Теперь могем идти! - сказал ему и направился в сени.
   Перед самым рассветом из человеческого коровника по нужде вышел один бывший красноармеец. Свежий морозец сразу прогнал из его головы сон. Он оглянулся по одинаково серым полупрозрачным, словно покрытым туманом, сторонам. И тут нос его учуял приятный сладкодымный запах. Принюхался красноармеец, и в животе у него заурчало от воспоминания о вкусной жирной пище. А тут еще проснулся от этого растворенного в воздухе запаха его мозг, и понял он, что только из одного места может попадать в воздух этот запах - из дома-коптильни Захара. Обошел красноармеец человеческий коровник, вышел на склон, с которого даже в этот предрассветный час виден был дым, летевший из трубы стоявшего на берегу замерзшей речки домика прямо в низкое промороженное зимою небо.
   Оглянулся красноармеец на спящий человеческий коровник да и пошел вниз по склону, хрустя свежим чистым снежком. И чем ближе подходил, тем чаще слюну сглатывал. Наконец поднялся на порог. Постучал. Видел же он, что за окном, закрашенным морозными узорами, тускловатый свет горит. Никто не ответил на стук, и тогда красноармеец толкнул дверь легонечко, и она открылась. Прошел в сени.
   - Эй, Захар! - крикнул.
   А в ответ снова ничего не услышал.
   Заглянул в комнату, увидел на столе пустую бутыль и две кружки. Покачал головой.
   "Что ж это они только вдвоем да вдвоем!" - подумал скорее с недоумением, чем с завистью или обидой.
   Потом решил, что пошли Захар с одноруким Петром погулять по морозцу после выпивки.
   Вернулся в сени, выглянул мельком на двор, однако никого там не увидел и не услышал. А становилось ему уже холодно, ведь до ветру выскакивал, а значит и не оделся как следует, просто на белье шинель накинул, а на ноги - сапоги без портянок.
   "Ну ладно, - решил наконец красноармеец. - Раз их нет, от них не убудет!"
   Отпер тяжелую дверь-заслонку. Из коптильни ему в лицо сразу жар ударил обжигающий. Отскочил напуганный красноармеец. Переждал чуток, потом снова подошел к уже открытой двери-заслонке. Снова кожей лица жар ощутил, но с еще большей силой ощутил он в себе голод и, просунув лицо в коптильню, задержал его там на мгновение, проверяя свою стойкость. Было, конечно, там жарко, как в огне, но красноармеец не собирался отступать. Он открыл входные двери, впуская со двора холод, и теперь стоял как бы между холодом и жаром, все время придвигаясь поближе к открытой двери-заслонке. Наконец показалось ему, что сможет он туда пробраться. И тогда вытащил он из шинельного кармана нож-самоделку, зажал его поудобнее в руке и, набрав полную грудь прохладного воздуха, бросился в коптильню. Там уже вслепую, подгоняемый обжигающим жаром и боязнью быть пойманным вернувшимися хозяевами, нащупал он висевшее с крюка мясо и, найдя кусок поудобнее, с длинной костью, выкрутил его из сустава и потом уже своим ножом обрезал нащупанные сухожилия. Выскочил с этим куском на спасительный холод и поспешил, на ходу вгрызаясь зубами в горячее копченое мясо, вверх, на вершину холма.