Кузнецова Ярослава. Что-то остается

   Я ожидала обнаружить Кайда со товарищи в трактире, но просчиталась. Этих завсегдатаев на месте не оказалось. Расползлись по домам зализывать раны?
   — Добрый вечер, Эрб.
   — И тебе добрый, госпожа.
   Он улыбнулся, вытирая освобожденные от кружек руки о фартук.
   — Грога горячего? Медовухи?
   — Нет, благодарю, Эрб. Один вопрос. Ты сегодня видел Кайда?
   Он выпрямился, выпятив в бороде толстые губы, поморгал.
   — Дак того… Эт’ самое, сталбыть.
   — Заходил, да?
   — Само собой, сталбыть. И сейчас — того, значит, — он поманил меня пальцем, — На кухне они, госпожа марантина. Ты б — того, сама б глянула.
   Я прищурилась. Ага, ага.
   — А что такое?
   — Да вот, понимаешь, порвали их. Псы одичалые, а можа, и волки. Поди знай, что за твари туточки шляются средь бела дня… Нелюдь ента залетная, что Сыч приручать вздумал… А то Борг-младший давеча кота снежного видал. Богобоязненному человеку страшно за порог ступить, вот что я вам скажу, братья. Мать Этарда, знамо дело, молится за нас, грешных, денно и нощно, а то бы чудища кадакарские давно бы нас со свету сожили.
   Заключительную часть своей речи Эрб вещал уже через мое плечо. Я молча созерцала колоритную компанию, собравшуюся за кухонным столом поближе к печи.
   И то понятно — в глаза бросился избыток оголенных плеч, колен и животов. Кайд красовался обильным торсом, частично закамуфлированным рыжей курчавой растительностью. Ольд был в рубахе, но без штанов, и скромно прикрывался собственной коттой. На икрах и лодыжках его виднелись спирали из бинтов. Рагнар ограничился засучиванием штанин, но рубаха на нем тоже отсутствовала. Рожи у всех троих были постные.
   На фланге этого вертепа пристроилась Данка и со страшной скоростью орудовала иглой. Перед ней на столе громоздились изорванные и окровавленные лохмотья.
   Я подавила желание кровожадно облизнуться. Меня тронула откровенная радость на лице у Данки.
   — Госпожа Альсарена! Вечер добрый.
   Мужики нестройно прогудели приветствие. На Кайдовой физиономии отразилось некоторое беспокойство.
   — Кто же вас так разукрасил, молодцы?
   Молодцы дружно отвели глаза. Ответ держала Данка:
   — Собаки одичалые, госпожа. Видать, какая-то стая приблудная. У нас, в Узле, с позапрошлой зимы ничего подобного не приключалось. А в ту пору их не меньше полусотни спустилось, от пастушьих-то деревень. Помнишь, бать, Гвану тогда все ноги изгрызли, еле отбился? И это — в полумиле от околицы, по дороге в Лисий Хвост.
   — Да не в Лисий Хвост, окстись. Гван тогда к перевалу ездил, к Оку Гор. За кожами да за дратвой, эт’ самое. Я еще просил ремень мне прикупить, широкий, значит, в ладонь. А он на два пальца уже привез, и мне ж еще пеняет…
   — Да не, бать, тогда Гван пьяный поехал, не помнишь, что ли? С кобылы навернулся, кобыла домой сама пришла, ать — Гвана нет. Мариона — в визг, ты сам тогда рыскал по округе с мужиками. В сугробе у третьей версты нашли, тот угрелся себе и спит, и твой ремень при нем. А собаки уж после были…
   — Да ты че, доча! Все напутала.
   — Эрб, эй, хозяин! — донеслось из зала.
   — Иду, братья, иду!
   Эрб удалился, прикрыв дверь.
   — Ничего я не напутала, ты сам все напутал! — Дана сердито сверкнула глазами на дверь. — Все было, как я сказала, — она повернулась к Кайду и компании: — Все ведь так и было, а?
   — Как скажешь, Даночка, — дипломатично согласился кузнец, — Ты шей, шей.
   Я шагнула к столу. Улыбнулась.
   — Дикие псы, говорите? Целая стая?
   — Стая, не стая, а штук десять наберется, — храбро заявил Рагнар.
   — Какой ужас! И что, так и напали ни с того ни с сего?
   — Дак того, — снова влез дипломатичный Кайд, — Мы их шуганули… Палкой кинули… Они и — того. На нас, то есть.
   — Ты бы, госпожа, сама поосторожней бы ходила, — сказала Данка, отрываясь от шитья, — Дикие собаки — не шутка, госпожа. Разорвать, можа, не разорвут, а покусают — будь здоров.
   — Спасибо за заботу, Даночка. Я ведь этих собак видела, молодые люди правду говорят — истинно дикие да злющие. Вот только в числе они ошиблись — не десять их, а всего лишь две.
   Данка уставилась во все глаза:
   — Ой, госпожа! И не кинулись?
   — А я, милая, палками их не лупила, чего же им кидаться?
   Данка перевела взгляд на мужиков и сощурилась.
   — Э, Кайд…
   — Погоди, милая. Дай сперва я скажу. Это в первую очередь относится к тебе, Кайд, но и ты, Ольд, и ты, Рагнар, послушайте. Вы, конечно, вправе были считать и собак, и их хозяина, дикими и приблудными. Ко всему прочему, насколько я знаю, Долгощелье не принадлежит Бессмарагу и суд матери Этарды на его обитателей не распространяется. Однако вы забыли, что стангрев, которого вы тут называете нечистью, находится под личной опекой настоятельницы, о чем она объявила во всеуслышание. Иначе — за все повреждения, нанесенные ему, мать Этарда вправе с вас спросить, если до нее дойдет сия новость.
   — Ну, Кайд…
   — Погоди, Дана. Это была официальная часть беседы. Теперь, так сказать — сугубо интимная.
   Я уперлась в стол кулаками и нагнулась, заглядывая собеседникам в глаза. Ольд явно сдрейфил, Рагнар растерялся. Кайд медленно багровел.
   — Я — марантина, Кайд. Тебе хорошо известно, что умеют и могут марантины. Для меня нет тайн в человеческом организме. От других марантин меня отличает лишь одно — обладая могуществом Ордена, я Ордену не принадлежу, а стало быть, не давала Святой Клятвы. Клятвы не навредить своими действиями ни больному, ни здоровому, и всякое такое в том же духе. Ты понял, о чем я говорю?
   Кайд понял. Краска схлынула, он стал бледен.
   Я еще поглядела на всю компанию, добавляя весомости, потом выпрямилась.
   Почему-то мне было неприятно. Они с готовностью проглотили мой блеф, родившийся только за счет их собственного невежества. Теперь, чихнув или споткнувшись, они каждый раз вспомнят обо мне. Так им и надо. Меня тянуло обтереть руки об юбку.
   — У! — вдруг крикнула Данка и вскочила. Скомканное тряпье полетело Кайду в физиономию, — У, проходимцы, лихоманка вас забодай! Вруны проклятые! Собаки на них напали! Как же!
   В воздух взлетели рваные штаны. Ольд схватил их, опрокинув скамью. Рагнар увернулся от половника.
   — У! — вопила Данка, разбрасывая вещи, — У! Вон из моего дома! Глаза б мои вас не видели! У, мерзавцы!
   Бам-мс! Данка схватила кочергу.
   — Да ты че, девка? Э!
   Я отошла в сторонку. Вот, значит, как деревенские бабы управляются с сильным полом. Ловко, ничего не скажешь. Кайд попытался вырвать кочергу — куда там! У Данки оказалась отменная реакция. Бац! Бац! В грудь, в живот. Бац! — подобравшемуся сзади Рагнару — в пах, безжалостно.
   — Ой, Даночка, Даночка… — это Эрб набежал на шум.
   Он моргал, растерянно комкая фартук. Даже не пытался урезонить дочку. Не на нем ли она репетирует?
   — Пошли вон! Вон пошли! Чтоб духу вашего… У! У!
   — Нет! Не в зал, не в зал! — Эрб засуетился перед дверью, — Не позорь мужиков, Даночка! Во двор их, во двор гони!
   — У! Ублюдки! Пошли вон!
   Рагнар, согнувшись пополам, головой вперед, вылетел через заднюю дверь в темноту. За ним — Ольд, поддерживая кое-как натянутые штаны. Кайд отступил последним. Данка сгребла разбросанные лохмотья и выбежала с ними во двор.
   Во дворе невнятно покричали, потом лязгнули открывающиеся ворота. Мы с Эрбом поглядели друг на друга.
   — Что это… нашло на нее? — спросил он шепотом.
   — Справедливое негодование.
   — А-а…
   Вернулась Дана. Щеки раскраснелись, альдские раскосые глаза светятся, как льдинки. В косах снежная крупа. А хороша наша Даночка, братцы. Эх, будь я мужиком!.. Да, но кочерга…
   — Пусть только сунутся еще! — агрессивно заявила Дана, ставя кочергу к печке, — Зашей, Даночка, дырочку. Собачки злые искусали. Да чтоб они их до смерти загрызли, врунов поганых!
   — Почто ты их выставила, доча?
   — По первое число! Слыхал, небось, как Кайд с подпевалами про тварь кадакарскую небывальщину плел? Мол, отродье дьявола, нечисть, нежить, на костер его… Ты думал, это так, болтовня пустая? Ан нет! Это они в Долгощелье с Сычовыми собачками побеседовали! Я тебе вот что, бать, скажу. Ежели бы Сыч собачек своих не отозвал — слопали бы собачки и Кайда, и подпевал его. И поделом. Ишь, тоже мне, охотники за нечистью нашлись. И еще, главное, бессовестно сюда заявились — Даночка, зашей дырочку. У! Как я их не убила?
   — Хм, — пробормотал Эрб, — Да я что? Я ничего, спросил тока… — и, мне: — Мы люди маленькие, госпожа. Нам бы все тихо, мирно — чтоб, значит, закон соблюсти да Бессмарагу угодить. Сдается мне, получили уже парни по заслугам-то, а? Эт’ я к тому, что можа, не надо… Ну, того… Чтоб, стало быть, по-свойски, по-семейному… Сор из избы, понимаешь…
   — Не беспокойся, Эрб. Ничего я матери Этарде не скажу. Сыч шуметь не будет, Кайд и покусанные тоже. Ты, Дана?
   Она пожала плечами:
   — Как скажешь, госпожа.
   — Вот и ладно. Останется между нами. А мне пора домой.
   — Я провожу, госпожа.
   Данка накинула шаль и пошла за мной через шумную залу. Мы спустились с крыльца, и тут она ухватила меня за рукав.
   — Госпожа Альсарена… А как там насчет, ну, этого… Арфадизнака, то есть? Ты обещала давеча…
   О Господи! Забыла, так и есть. Я с трудом удержалась, чтобы не хлопнуть себя по лбу.
   — В процессе приготовления, милая. Это хорошо, что ты напомнила. Завтра взгляну на него, и если состав достиг положенной кондиции, принесу.
   — Вот хорошо, вот ладно-то! А я уж думала — не до меня, глупой, госпоже нашей Альсарене. Всем известно — мать Этарда приставила ее к твари крылатой, кажный Божий день до твари ходит, лечит ее и изучает.
   — Не «ее», а «его», — поправила я, — Тварь называется стангрев. И это юноша, не старше нас с тобой, очень, между прочим, симпатичный. А ест он мед и молоко, и вообще любую жидкую пищу. И разговаривает на своем языке, я составляю словарь.
   — Эва! — удивилась Данка, — А кровь-то как? Неужто крови совсем не берет?
   — Э… Кровь он тоже употребляет, это верно. Но ведь и ты ешь мясо. А стангревам, чтобы насытиться, не нужно убивать животных. Они вообще не знают убийства.
   — А падучая как же?
   — От кого ты слыхала про падучую?
   — Все говорят… У! Кайд первый сбрехал. Ах он!..
   — Послушай, Даночка. То, что ты называешь «падучей»…
   И я еще долго рассказывала ей о стангревах вообще и о Мотыльке в частности, а Данка качала головой и цокала языком.
   Потом мы все-таки распрощались. Я и так уже опаздывала к вечерней молитве.
   Афродизиак этот обещанный… Библиотека наверняка уже закрыта, придется ждать до завтра. А может, не мудрствовать лукаво? Взять готовый рецепт, один из множества, что я знаю наизусть? Мандрагора. Дубровник, аир, подсушенные семена конопли с солью… Фенхель, подмаренник… Настойка заманихи, кстати, очень способствует… Что еще? Ах, совсем забыла — ятрышник! И еще вот — чабер. В вине с медом и перцем действует, говорят, весьма возбуждающе… С перцем? Хм. Вкус должен быть все-таки какой-нибудь нейтральный. Ятрышник в этом смысле — то, что надо. Значит, ятрышник, подмаренник, корневища аира… и растереть в пасту с цветочной пыльцой…
   Да, а вот папку с записями я опять забыла.

Ирги Иргиаро по прозвищу Сыч-охотник

   Охохонюшки. Когда же это кончится-то? Когда я наконец перестану любоваться на дорогие физиономии по ночам? Сегодня вот чуть с лежанки своей не полетел. Лежанка у меня на печи — доски сколоченные, на манер топчана, только без ножек, сверху — перина там, шкуры всяческие. А когда, например, Даул Рык втыкает в Стуро свой кинжал, или еще что подобное — начинает Сыч-охотник хваталками размахивать. Ну, и — с лежанки долой. На пол, сталбыть.
   Да. Так вот, пробудился я, сами понимаете, не в лучшем настроении. Сходил глянуть на парня. Он вроде бы посапывал спокойно, не переполошили его страхи мои. Ну и слава богам.
   Вернулся к печи, постель свернул, доски снял, рядышком прислонил, да и отправился завтракать. В сенях порубил на кусочки заячьи тушки, сготовил на костерочке похлебку — возле тайника у меня таперича не токмо дрова рубят, тама еще костровище трупоедское. От чужих глаз в общем-то подале. Пожрал там же, колоду вместо стола используя. А че делать, коли побратима от жующих трупоедов блевать тянет?
   Покончив с едой, снова заглянул в закуток. Побратим уже проснулся и, живехонек-здоровехонек, восседал на койке, завернувшись в тогу свою, аки древний лираэнец. Хотя, конечно, лираэнец из него, как из меня — нал.
   — Доброе утро, — сказал я на лиранате.
   — Доб-рое ут-ро, — повторил он с некоторым трудом и улыбнулся: — Ирги.
   — Есть хочешь?
   Покивал.
   Я положил в молоко остатки меда. Принялся болтать ложкой. Что ты в самом деле, э? До сих пор тебя не нашли. С чего бы — через четыре-то года?
   Нет, конечно, я понимал, что сам себя обманываю. Слишком много их, тех, кто не успокоится, пока не отыщет Ирги Иргиаро, тила. Чтобы всех не стало — моровая язва должна приключиться. Холера. Чума бубонная.
   Но, черт возьми! Следы я спутал на совесть. Почти пять лет меня все устраивало, а вот теперь — не пойми, с чего… А если так подумать — обросший человек менее подозрителен, чем бобыль-охотник… Э, ладно. Чего ж тогда не женишься, хоть вон на той же Данке? Брось, приятель. Неужели не надоело себе врать? Хватит, успокойся. Судьба, боги, Ветер — плевать кто — решил поиграть с тобой. И рассудок не справился с чувством. Бывает. Ну и что?
   Всего-навсего маленькая поправка. Увеличим бдительность, а в случае чего — смоемся вместе со Стуро. Вот и все.
   — Держи.
   — Спасибо.
   Присосался к чашке.
   Одежонку бы ему какую-нито справить. Неча черт знает в чем шляться. Не приблуда, чай. Побратим. Ну да, штаны-то есть, на енти птичьи ходилки любые мои штаны на манер ингских придутся — до колена перевязывать придется. А вот рубаха… Да и наверх чего… котту, либо куртец… Ага, а крылушки куды девать? Гм… Так. Перво-наперво сходим к Марионе Гвановой. Попрошу у нее просто одежку, а потом — дырочки сами прорежем, для крылушек… Да и к Гвану к самому смотаться не худо, сапоги ему закажем. Чин-чином… Тока — не на себя. Ножонка-то у Стуро небольшая.
   Я взял дощечку и уголек.
   — Малыш.
   — Стуро, — поправил он строго, — Когда мы двое — Стуро.
   — Когда — двое? А если — трое?
   — Парень. Малыш. Эй. Ко-зяв-ка. Моты-лек, — все-таки лиранат ему еще не очень дается, — Как пожелаешь. Но — не Стуро. Нет.
   Ясно.
   Выходит — наоборот. Имя назвать — почти побрататься. Ишь ты. Сталбыть, когда лезли к нему двое трупоедов с имечками своими — вроде как в друзья набивались… Хм, а ведь похоже на Старый Кодекс… Забавно. Откуда такое сходство? Что общего у этих крылатых-зубастых с древними найларами? Только не говорите мне, что у нас были одни предки.
   — Поди сюда, Стуро, — сказал я. — Ногу дай.
   — Зачем?
   — Одежда, — сказал я, — Одежда для ноги. Обувь, — вспомнил наконец, — Тебе сделают обувь.
   — У вас есть мгерорам?
   — Кто? — «что-то там с огнем», — Кто?
   — Тот, кто делает — обувь. Из кожи. Из мертвой кожи.
   — Сапожник?
   — Са-пож-ник. Да.
   — Есть. Лисица по прозвищу. Давай ногу.
   Стуро снял чуню, поставил ступню на дощечку. Я аккуратно обвел угольком. Боги, до чего ж у него лапка махонькая…
   Стук в дверь. Ун бафкнул, Редда же и не пошевелилась. Альсарена, сталбыть. Зачисленная в «почти свои». Я пошел встречать.
   — Добрый день, мальчики.
   — О, кто пожаловал. Ну, как Кайд? Жив?
   Она поглядела удивленно, потом фыркнула:
   — Что с ним сделается. Мы поговорили. По-свойски.
   Интересно, чего она ему сказала? Или рожу все ж таки разодрала? Настроена наша барышня вчера была прямо скажем — весьма и весьма решительно.
   — Ну-ну, — усмехнулся я. — Чайку будешь? Тока вскипел.
   Но Альсарена уже ворковала вокруг моего Стуро, мешая лиранат и найлерт:
   — Да ты здорово высокий, Мотылек! Смотри-ка, уже на ногах! Как чувствуешь себя сегодня?
   — Хорошо, — парень чуть улыбнулся, кивнул на меня: — И он — тоже.
   — Пришел срок… — начала Альса, замялась: — Э-э… Как бы это сказать… Короче, я намерена снять швы, — и посмотрела на меня — переводи, дескать.
   Стуро тоже посмотрел на меня.
   Легко сказать — переводи…
   — М-м… Жилы, — нашел я, — Чужие жилы — в тебе.
   А как еще? Раны зашили — жилами. Теперь надо вытащить…
   — Чужие жилы держали раны. Чтобы здоровье вернулось. Здоровье вернулось. Теперь надо вынуть.
   — Зачем? — парнишка отступил на шаг — одна нога в чуне, вторая босая. Он, видно, представил, как из него вытянут все жилы, потом отберут те, которые чужие…
   — Спокойно, — Альсарена взяла Стуро за руку, — Ты напугал его, Сыч. Нить, Мотылек. Нить, связующая… скрепляющая раны. Надо убрать. Иди сюда.
   Парень вспомнил, что он — не трус, и храбро отправился с нашей барышней в закуток.
   — Ложись. Сними это. Сейчас…
   А все равно нить ее — из жилы.
   Из закутка доносилось:
   — Вот так. Та-ак. Молодец. Очень хорошо. Отлично зажило! — это мне, — Впервые вижу, чтобы так быстро все зарастало. Просто удивительно, — и снова — Стуро: — Ногу. Нет, это… согни. Еще раз. Отлично. Сейчас будет немножко больно…
   Лекарь ты наш. Дорвалась до пациента.
   — Терпи. Терпи… Храбрый мальчик. Смелый мальчик. Сильный мальчик. Можешь открыть глаза.
   Ишь, воркует над Мотылечком. Еще бы — редкостный случай быстрого заживления.
   — Я не буду забинтовывать, — крикнула Альсарена, — Пусть подышит, — вышла, улыбаясь — на щеках ямочки, — Такой пациент — сплошное удовольствие. Заживает, как на… э-э…
   — Как на собаке, — я взял чайник.
   — Как на собаке, — согласилась наша барышня, выбросила зажатые в кулачке нитки в печь. — Послушай, я вчера забыла свою папку. То есть, не вчера, а позавчера. Где бы она могла быть?
   Папку. Ну да, конечно. Вчера не до папки было.
   — Енто, что ль? — Сыч-охотник кивнул владелице на ее имущество, прислоненное к стене.
   — Ага, — Альсарена принялась копаться в бумажках.
   — Я, того, — забубнил Сыч-охотник, — Тут листик валялся. На столе, сталбыть.
   — Какой листик?
   — Ну, такой же вот. Где енти… Ну, чего он балакал, ты калякала. Я его тудыть сунул. Чтоб — того. Не попортился.
   Альсарена извлекла листочек, тот самый, закапанный:
   — Спасибо, — продолжила изыскания, смущенно бормоча: — И зачем я только угольный карандаш взяла?.. — подняла голову от бумажек, — Погоди, здесь же не все.
   — Че было, — покачал башкой Сыч-охотник, — Один лежал, туточки.
   Альсарена поднесла к моему лицу лист, дописанный до конца, даже кусочек слова «страх» не поместился. А ты с похмелья не заметил. Дурак.
   — Я помню, — Альсарена зажмурилась: — Трупоеды… Пожирают плоть… собратьев своих… Вы — неправильные трупоеды…
   А вроде такая косая была — ишь, что-то все же отложилось…
   — Трупоеды не пожирают плоть собратьев своих, — встряло вылезшее из закутка «сплошное удовольствие», — Трупоеды убивают собратьев своих. Но — не пожирают. Я знаю.
   — Да-да, — отмахнулась Альса, дескать, никто тебя не обвиняет, повернулась ко мне, — Слушай, ты сам это записывал! — для верности ткнула пальцем в мою сторону.
   — Че? — Сыч-охотник возбужденно поскреб в косматых патлах.
   — Ты сам это записывал, — повторила Альсарена уже не так уверенно.
   — Ага. Записывал, сталбыть. Ну да, — хмыкнул, покрутил башкой, — Две бутыли, то есть. Полторы — мои, а полушка — твоя, подруга.
   — Какие бутыли? Какая полушка? Что ты мне голову морочишь? Сыч, или как там тебя зовут по-настоящему?
   Много как зовут, барышня ты моя.
   — Две бутыли — арварановки, — с готовностью пояснил Сыч-охотник, — А с непривычки — спасибо, я тута на ентой… на дуели не дрался. С сундуком, к примеру. Э?
   — Чего? — хлопала глазами бедная девочка.
   — Пить надыть меньше, вот че я те скажу, барышня, — отрубил Сыч-охотник, уселся за стол, уцепил свою чашку. Надулся, сталбыть. А как тут не надуться — черт знает в чем подозревают…
   — Любезный рыцарь, — на найлерте произнесла Альсарена, — Негодование ваше неуместно.
   Сыч-охотник вытаращился на нее, как давеча — Стуро в ответ на «славного отрока, ибо желание есть…» и так далее.
   А козявочка, не понимая, что происходит, но чуя, что все отнюдь не в порядке, всунулся:
   — Я… Я — причина сему?
   Чему «сему», дурачок? Тоже мне, пуп земли…
   — Нет. Спать иди.
   Он похлопал пушистыми, длинными, как у девушки, ресницами, потом кивнул:
   — Хорошо, — и смылся в закуток.
   Наша аристократическая барышня уперла руки в боки, но вместо базарных выражений, коих я ожидал, изрекла, опять же — на найлерте:
   — С какой целью приказано ему удалиться? Днем не спят.
   — Я сплю, — поддержал побратима Стуро.
   — Ты молчи, — огрызнулась Альсарена, — Благородный рыцарь, сей вопрос — к вам.
   Вопрос, вопрос… Шла бы ты со своими вопросами…
   Сыч-охотник вздохнул.
   — Неча ему тута. Швы тока сняли. Отдыхает пущай.
   — Что ж ты, мил друг, — перешла на лиранат Альса, — разучился на старом найлерте разговаривать?
   — Язык сей — не для склок, — сказал я и добавил на лиранате: — И парень, кстати, тоже. Чай-то будешь?
   — Спасибо, — буркнула Альсарена, села напротив, взяла чашку. Обиженно проговорила: — Что это за балаган, Сыч? Сам же знаешь, что старый найлерт невозможно выучить, не умея читать и писать. Мертвый это язык, никто на нем не говорит.
   — Говорят, — буркнул Сыч-охотник, — При храмах. И еще — в Каор Энене.
   Традиции хранят не только аристократы. А здесь, в Альдамаре, старый найлерт очень удобен — никто не поймет из посторонних. Близнецы вон вообще неграмотны, да и Даул Рык с грехом пополам подпись свою нацарапает, а старый найлерт выучили, хоть, кстати, и не родной язык…
   — И ты хочешь сказать, что к храму допускают неуча? — не сдавалась Альсарена.
   — Попервоначалу каждый — неуч, — фыркнул Сыч-охотник, — Одно и умеет — пеленки пачкать.
   При храме, между прочим, насколько я знаю, сперва обучают именно говорить. Запоминать тексты, не записывая. А грамоте — уже потом. Лет с шести…
   — Откуда ты знаешь старый найлерт?
   — Учили, вот и знаю, — и еще кое-чего знаю, чему учили — ох, и много знаю! — Че те надыть-то от меня?
   — Листочек с записями!
   Обида, обида. Не надо быть аблисом, чтобы понять. Сыч-охотник нахмурился.
   — Сталбыть, заныкал Сыч чужое добро? Что ж, — мы тоже обидимся, — Коли спер — спрятал где-нито. Ищи, барышня.
   — Ты тему-то не переводи. Бог с ним, с листочком, — напор ее куда-то подевался. Улетучился напор… — Не нужны мне твои тайны, — усмехнулась, — охотник. Только, если уж взялся морочить голову, — поднялась, — так делай это последовательно.
   Поглядел я в лицо ей и понял, что Сыч-охотник выиграл, что не пристанет она больше с листочками этими распроклятыми и с найлертом старым…

* * *

   (Фыркнуть, или хмыкнуть — дескать, не разбери-поймешь, чего барышня марантина крутит, чего ей, барышне, надыть-то? — и продолжать существовать спокойно, отработанно, привычно, черт побери…)

* * *

   Но тот, кто вылез из-под плиты и вольготно во мне расположился, сказал:
   — А я всегда непоследователен. Наверное, это моя беда.
   Сколько раз повторяли — и отец, и Даул, и Великолепный…
   — Ты садись, садись. Давай еще налью.
   Зачем это? Пусть уходит. Зачем ей, аристократочке, марантине-любительнице, что-то кроме удовольствия от быстрозаживающего Стуро? Зачем — тебе…
   Глупо, боги, как глупо…
   — Я же не требую от тебя выкладывать всю подноготную, — тихо и даже как-то жалобно сказала она, — Меня это не касается.
   Я налил еще чаю. Ей и себе. То-то и оно, барышня. И да убережет тебя твой Единый от «касаний» к моей подноготной.
   — Не хочешь говорить — так и скажи: «Не хочу». Скажи — «Не хочу».
   — Не хочу, — покорно повторил я.
   Не хочу. Не могу. Ни к чему. Ни к чему…
   — Вот и все, — кивнула она и отхлебнула из кружки.
   — Спасибо.
   Что бы там ни было — приятно. Когда не задают вопросов. Когда можно — без маски…
   — Ладно, — фыркнула Альсарена, — Проехали.
   Из закутка высунулся любопытный нос. Значит, напряжение действительно спало… Я налил чаю в третью кружку — для «сплошного удовольствия».
   — Сюда иди. Проехали мы.
   — Что? — он с некоторой опаской заглянул в лицо мне, Альсарене, потом взял чашку, уселся со мной рядом, глотнул, — А того питья нету?
   — Какого? — подняла брови Альса.
   — Нету. Выпили. Ни того, ни другого.
   — А-а! — дошло до барышни, — Альсатра! Тебе понравилось?
   Стуро улыбнулся смущенно, покивал.
   — Постараюсь достать, — сказала она на лиранате, — В Бессмараге найдется.
   — Да ладно. Нечего спаивать парня. Пристрастится еще. Ты мне лучше вот что скажи. У вас, в Бессмараге, то есть. Есть ведь овцы там, козы?
   — Козы? Есть… Беляночка и Пестрая, Тита в них души не чает. А что?
   — Понимаешь… — я перешел на найлерт, — Он не ест кровь маленького зверя. Зверь умрет от этого.
   — Да, — сказал Стуро, — Маленький зверь умрет, и моя вина будет. Убийство.
   — А кровь ему нужна.
   — Хочется есть, — смутился наш вампир, — Очень.
   — На молоке с медом не особо окрепнешь. Ты спроси в Бессмараге, может, можно козу арендовать? Ну, в смысле, ты ее будешь приводить, он поест, коза проснется — обратно отведешь. А? Я уже думал — в деревне купить, да держать нам животину здесь негде. Корм, опять же… У меня деньги-то есть.