Кузнецова Ярослава. Что-то остается

   — Давай выпьем, — достал бутыль и кружки, — Выпьем… за одного человека.
   Стуро поглядел на меня, озадаченно хмурясь. Видно, не мог разобраться в эмоциях моих. Да я, честно говоря, и сам в них не особо разбирался. С одной стороны — дожил, коряга, до двадцати девяти, из них четыре с хвостом — лишние, подарок богов — вроде бы радоваться надо. А с другой… Гиря, гиря моя, когда ж ты меня в покое оставишь?..
   Вот мама — улыбается, набрасывает мне на плечи настоящий тильский плащ из овчины, расшитый яркими шерстяными нитками:
   — С днем рождения, Ирги.
   А дед, лукаво усмехаясь, вдруг извлекает из-за спины — посох! Посох пастушеский, мечту мою…
   — Держи-ка.
   — А — драться им? Научишь?
   — Само собой.
   Мне — шесть лет, и всего через месяц мама сляжет от непонятной болезни, и напрасно будет биться Красавица Раэль…
   «— Ох, малыш, бедный ты мой…
   И вовсе она не страшная, и молодая-молодая, моложе мамы…
   — Зачем ты плачешь, Раэль? Мама ведь поправится. Поправится, да?»
   Вот Лерган напускает на себя таинственный вид:
   — Идем-ка. Идем, идем, — и волочет меня в конюшню, а там…
   — Ты что, Лерг, в уме повредился? Это ж деньги какие… — бормочу я, пялясь на ладного, крепкого конягу, настоящего нилаура, откуда он, Лерг, то есть, его, лошадь, в смысле…
   — Деньги — не проблема, — фыркает Лерг, копируя Великолепного.
   А сам аж светится весь от удовольствия.
   Мне — восемнадцать, и полугода не пройдет, как Лерг…
   Дьявол, да прекрати же! Но ничего с этим не поделаешь. Не сбросить гирю. Не сбросить…
   Вот Ринаора и ее сын, Энидар, брат мой единокровный…
   — С днем рождения, — смущенно сует мне в руку стилет в изящных ножнах с клепками ирейского серебра и убегает.
   Он немного побаивается меня, этот мальчишка, такой же светлоглазый, как Ринаора, такой же одержимый…
   Мне — тринадцать, а он — на год меня младше, Энидар…
   — Ирги…
   Я помотал головой, отгоняя воспоминания, улыбнулся.
   — Мне не нравится, — сказал Стуро, сдвинув брови.
   — Что не нравится?
   — Ты думаешь. Ты… Тебе нехорошо. Это из-за меня?
   — Нет. Из-за того, за кого мы выпили. Ирги Иргиаро, можно сказать — его наследник.
   — Нас-лед-ник — а-ае?
   — Принадлежавшее ему — мое, хочу я этого, или нет. Память, Стуро.
   — Она… мешает, да?
   — Мешает. Но деваться от нее некуда.
   Стуро помолчал, обдумывая. Потом проговорил негромко:
   — У меня — тоже. Только — моя, не чужая. Память. Как я был аблисом.
   Здрасте, приехали.
   Я поднялся.
   — Хочу тебя научить одной вещи, Стуро.
   Он глянул с интересом.
   — Это может пригодиться. Сейчас ты будешь уворачиваться от меня, а я — тебя ловить.
   — Уже было, — помрачнел Стуро, — Ты поймаешь. Чему учиться?
   — Уворачиваться. Ты ведь слышишь меня. Научишься слышать «хватаю», сможешь увернуться.
   — Ты говорил — будет не один, больше.
   — Ничего, двоих или троих ты тоже слышишь, так ведь?
   — Слышу, — кивнул, потом слабо улыбнулся, — Я услышу «хватаю» — и сам укушу.
   — Правильно. Ну, пошли на улицу.

Альсарена Треверра

   — Хорошо срослось, — Леттиса ощупала освобожденное Мотыльково крыло. — Даже следа не осталось. Чисто, гладко, любо-дорого поглядеть. Потрогай, Иль. Да не здесь, ниже. Вот тут был перелом у самого сустава. И второй — на пядь ниже. А? Как тебе?
   — Ровно и не было ничего, — хмыкнула Ильдир.
   Мотылек переминался с ноги на ногу и все оглядывался через плечо — что там девицы шушукаются?
   — Вот здесь и здесь, — перешла Летта на старый найлерт. — Чувствуешь что-нибудь, Мотылек? Вот здесь болит?
   — Нет. И здесь нет. Все хорошо. Я знал, что хорошо. Давно знал.
   В голосе его слышалось упрямство. Мол, проклятые трупоеды заставили проболеть лишние несколько суток. Вас бы так помариновать, мол.
   — Пошевели крылом, Мотылек, подвигай.
   Парень тут же выполнил просьбу. В комнатке стало тесно — мы отступили в углы. Задетая крылом табуретка опрокинулась, раскатились чурбачки у печи, кочерга, а за ней совок для углей грохнулись на железный лист.
   — Эй! — всполошился Сыч. — Хозяйство мне порушишь! Растопырился на радостях! Давай во двор.
   — И то правда, сказала я, — пойдемте на улицу.
   Летта предостерегающе подняла ладонь.
   — Только, Мотылек, имей в виду. Сегодня — никаких полетов. Помахаешь крыльями и довольно.
   Парень что-то неопределенно буркнул и решительно вышел за дверь. За ним выскочили собаки, а следом — мы.
   Снег заметно осел. Сугробы, поеденные солнцем, поросли косыми слоистыми кристаллами. Пронзительно тенькала синица в ельнике. Мотылек дошагал до середины двора и замер, будто испугавшись открывшегося простора.
   — Эй, Мотылек! Распускай паруса. Места хватит.
   Я побежала к нему — а он, закинув голову, глядел на небо. Потом оглянулся и махнул рукой. Черный складчатый груз за плечами его надулся горбом и вдруг взорвался с сухим треском, мгновенно развернув опрокинутый гигантский острозубый веер. И веер этот тотчас задрожал напряженно, поймав в лопасти свои воздушный поток. Я уловила странный томительный отзвук — так невидимая гроза грохочет далеко за горами, волнуя, и пугая, и смущая контрастом угрозы и ясного неба. Так на грани слуха звенела мембрана распахнутых крыл, оказавшихся в своей стихии. Так звенит серебро о серебро, хрусталь о хрусталь — чистый и точный камертон, обнаруживающий истинную связь.
   Звук чуть сменил тональность — черный веер раскрылся еще шире, выбрал иную плоскость, и по плоскости этой разлилась глазурью сияющая небесная синева.
   Тонкая ломкая фигурка между звенящих крыл сделала шаг, второй, потом побежала — вниз по склону, увязая в зернистом снегу, и тут ее мотнуло, подломив не поспевающие ноги, оторвало от земли и потащило — вверх, вбок, и опять — вверх, вверх…
   — Стой, глупец! Стой! Вернись, ненормальный!
   Кричала Леттиса, к ней присоединилась Ильдир. Они голосили — а я онемела. Я глядела, забыв дышать, глядела, как он летит, наискось пересекая блеклый размытый пейзаж. Летит — черный, синий, золотой. И снова — черный, и снова — синий, и опять — золотой…
   Глаза заслезились. Я принялась ожесточенно тереть их, а потом озираться, потому что потеряла Мотылька из виду. А найдя наконец, поняла, что все переменилось.
   Он двигался теперь рывками, неуклюже заваливаясь вправо. Близкая стена Алхари служила фоном его полету — или уже падению?
   Солнце щедро лупило в ледники. В их свечении совсем пропадала уже не парящая, а порхающая черная бабочка. Вот ниже, ниже, через область тени протянулся ее прерывистый путь. Мотылек снижался, замыкая круг. Вот прямо над нашими головами пронеслась странно ныряющая в воздухе угловатая фигура, похожая на гигантский кленовый лист. Еще несколько судорожных нырков — и она канула за ельник.
   Пауза.
   — Редда, ищи! — голос Сыча хриплый, словно бы сорванный.
   Я оглянулась, чуть не грохнувшись на землю. Кажется, я все это время не дышала. У девчонок были совершенно перевернутые белые лица. Мимо них пробежал Сыч — Редда и Ун уже скрылись среди елок.
   — Дурак… Что за дурак, — проговорила Летта и прижала пальцы к губам.
   Я подобрала юбки и припустила следом за Сычом.
   Елки росли на гребне невысоких скал, окружавших дом с тыла. За елками начинался глубокий овраг; противоположный его склон поднимался гораздо выше нашего, и был, собственно, уже частью Алхари.
   Здесь я столкнулась с Сычом. Он спешил назад.
   — Где?!
   — В овраге. Туда не спуститься. Я за лыжами.
   Кое-как я добралась до края оврага. Собачьи следы вели вниз. Там, частично затянутая под снежную поверхность, чернела неподвижная клякса. Около нее, как рыбы около коряги, плавали спины собак.
   Я напрягала зрение до рези. Никакого движения. Редда вылизывала невидимое отсюда Мотыльково лицо. Ун кружил, раздвигая боками снег, поскуливал. Скулеж был слышен.
   — Мотылек! — крикнула я. — Эй!
   Ничего, только Редда подняла голову.
   — Мо-ты-ле-ок!
   Загуляло эхо, ехидно возвращая мне «ок-ок-ок». Я всхлипнула.
   — Не надсаживайся, — сказал над ухом Сыч. — Сейчас я его выволоку.
   Он с шелестом пронесся мимо, плавно завернул, остановился точно около черной кляксы. Наклонился.
   — Что там, Сыч? Ну что там?!
   — Живой. Дышит. Не пойму…
   — Что? Поломался? Смотри крылья! Осторожней, Сыч! Осторожней!
   — Да не ори ты так. Уши закладывает.
   Я перевела дыхание, утерла нос. Чего он там возится? Что он там не поймет? Ага, поднимает. Тащит наверх.
   Сыч взбирался на крутизну, ставя лыжи боком, словно по лестнице. И медленно-медленно. Собаки его не опережали.
   Забрался.
   — Мотылек! Мотылечек…
   — Идем. Идем в дом.
   Мельком я увидела облепленное волосами бледное лицо. Глаза широко открыты. Рот запачкан кровью. Сыч легко скользнул дальше, оставив меня по колено в снегу. Я побрела следом.
   Когда я доплелась до дома, все уже были внутри. Разумные девушки не теряли времени даром — печка гудела, на плите грелась вода. В закутке было тесно. Через спины и головы я наблюдала, как Мотылька раздевают, ощупывают с ног до самой макушки.
   — Что там, Летта?
   — Целехонек, — Летта выпрямилась.
   — Это шок, — сказала Ильдир, — Скоро пройдет. Шок не от боли, скорее от испуга. Ничего страшного.
   Сыч спросил:
   — А глаза почему открыты?
   — Сейчас закроем, — Летта провела ладонью по мокрому, землисто-бледному лицу. Веки опустились.
   Я протиснулась поближе.
   — Господи, что у него с губой!
   Нижняя губа кровоточила. Выглядела она так, словно ее пропороли ножом.
   — Просто прокусил. Клычищи-то, что твои сабли.
   — Надо зашить, Летта.
   — Само собой, — она села в изголовье кровати, — Я подвешу его. С Богом.
   Ильдир оглянулась.
   — Как там вода, Сыч? Согрелась? Мне надо вымыть руки.
   — Может, я зашью, Иль?
   Она смерила меня снисходительным взглядом.
   — Куда тебе. Вся трясешься.
   Меня действительно била дрожь. Пока Ильдир мылась, я приготовила инструменты. Обтерла губкой Мотыльково лицо, промокнула кровь.
   Почему я так волнуюсь? Совсем ведь недавно ассистировала девочкам при гораздо более сложной операции. А теперь все из рук валится. Да что же это, Господи Боже мой!
   Вернулась Иль, взяла иглу.
   — Отверни ему губу. Вот так, придерживай. Сыч, подыми лампу повыше. Так, хорошо. Сейчас мы этому клыкастику пасть зашнуруем… А то ишь, разлетался. Ты ему всыпь, Сыч, когда проснется.
   — Всыплю, не беспокойтесь. Уж я ему всыплю, мало не покажется.
   — Крыло долго бездействовало, мышцы ослабли, их тренировать надо. Понятно, что такой нагрузки не выдержали. Ему еще повезло, что в снег упал. А то бы о камни расшибся. Как бы мы его тут собирали по частям? Альса, ты что зеваешь? Иголку в палец воткну. Кстати, обрати внимание. Да, да, на зубы. Коренные отсутствуют, потому и щеки у парня как у голодающего. Резцы, как ты там у себя писала, по сравнению с человечьими и впрямь маловаты. А коренные совсем атрофировались. Что, стангревовед? Поглубже поленилась заглянуть? Не зевай, говорю. Вот так. Еще немножко… Давай ножницы. Ну, вот и все.
   Ильдир разогнулась. Я стала собирать аптечку. Зашевелилась Леттиса.
   — Ну, что?
   Она потерла ладонями лицо, посмотрела на нас озадаченно.
   — Что? — настаивала я.
   — То же самое, — она покачала головой, — Как и в прошлый раз. Тень, понятно, стала сильнее. А фон — один к одному.
   Внутри у меня что-то сжалось. То же самое. То же самое. Проклятье!
   Девочки и Сыч ушли в комнату. Иль и Летта наперебой бубнили, наставляя Сыча в том, как разрабатывать ослабленное крыло. Я беспомощно глядела на Мотылька.
   — Дурак ты, — сказала я тихо.
   Его лицо, юное, странное, осталось неподвижным. Освобожденная от повязок грудь со всем ее сумасшедшим такелажем мерно вздымалась в такт дыханию. Я подсунула ему под голову подушку, натянула одеяло. Нагнулась и поцеловала в скособоченный рот. На губах остался привкус заживляющей смолы.
   — Пойдем, Альса. Хватит слезы лить.
   — Я задержусь.
   — Пойдем-пойдем. Парень спит, Сычу тоже отдохнуть надо, — Иль сунула мне в руки плащ.
   — Сыч.
   Он поднял глаза.
   — Держись, Сыч.
   Он улыбнулся. И хлопнул меня по плечу.

Ирги Иргиаро по прозвищу Сыч-охотник

   Мы поужинали. Ун — с обычным аппетитом, Редда — как-то вяловато, все время оглядываясь на печку. На закуток, то есть. И мне кусок в горло не лез. Чуяло мое сердце, добром все это не кончится. Представляю, что будет, когда эта тварь, побратим мой, проснется. Кстати, надо бы опять глянуть, может — уже?..
   Ага. Так и есть. Проснулся.
   Он лежал на спине, уперев невидящий взгляд в потолок, придавив всей сомнительной своей тяжестью тщательно оберегаемые раньше крылья.
   — Стуро, — сказал я.
   Повернул голову и поглядел сквозь меня. Губища на сторону, под глазами темные круги.
   — Ирги… — хрипло, жалобно, как поддых сунул, — Отпусти меня, Ирги. Пришло время.
   О чем он, какое время?.. То самое. Он обещал подождать. Ради тебя. И без твоего позволения уйти не может.
   — Слушай, это глупость. Крыло просто отвыкло. Мышцы ослабли. Марантины то же сказали.
   Печальная улыбка тронула левую сторону рта, с незашитой губой.
   — Нет, Ирги. Нет. Отец Ветер не принимает меня. Я не аблис больше. Совсем. И трупоедом мне не стать. Не аблис, не трупоед — изгнанник. Никто. Я не хочу. Отпусти меня.
   Ах ты, козявка губастая-зубастая!
   — А ну, вставай! — заорал я, с трудом сдерживаясь, чтобы не сбросить его с койки, — Встать, говорю!
   Чуть шевельнулись брови, дескать, зачем кричать?
   Стуро откинул одеяло, медленно спустил с кровати ноги, поднялся, голый, тощий…
   — Ты — не никто, — сказал я, — Ты — идиот. Маленький сопливый идиот, понял? Ты ведешь себя, как трус, как слабак!
   — Я и есть трус и слабак, — усмехнулся он.
   Черт, я сейчас с ним чего-нибудь сделаю…
   — Сволочь ты, ясно?! Руки опустил? Нюни развесил? Ах, Отец Ветер не принял! Ах, мы бедные, несчастные! Не позволю, мать твою так! Я тебя, щенка…
   Прекрати. Что ты орешь на него, в самом-то деле…
   Но меня уже несло — напряжение сумасшедшего этого дня требовало выхода. Стуро пытался сохранять спокойствие, но описание водопада соплей из его носа кажется, подействовало.
   Наконец я смог взять себя в руки. И сказал:
   — Я знаю упражнения. Чтобы мышцы быстро вспомнили, зачем они нужны. И ты будешь их делать.
   — Зачем? — он посмотрел на беснующегося трупоеда с жалостью, — Зачем, Ирги? Ты хочешь обмануть меня? Или — себя? Отец Ветер подал свой знак.
   — Нет, дружок, — ледяная ярость вскипела во мне, прорываясь горлом, — Ты будешь делать. Все, что я скажу. А вот если и после этого не сможешь взлететь, тогда я поверю, что Отец Ветер на тебя наклал. Тогда я сам тебя убью, хочешь? Вот этой рукой, — и, только сказав, понял, что сказал, и запоздало продрало холодом…
   А Стуро взял мою ладонь, внимательно изучил и проговорил тихонько:
   — Спасибо, Ирги.
   Кажется, он усвоил одну последнюю посылку.
   — Вот и замечательно, — я отобрал у него руку. А, черт, здесь же не развернуться. Ладно, — Одевайся, быстро. Пошли на улицу.
   — Зачем?
   — Тренироваться.
   Стуро вздохнул, демонстрируя покорность. Пусть, пусть упрямый трупоед убедится, что он, Стуро, прав. И тогда трупоеду придется выполнить свое трупоедское обещание.
   Боги, нет, неужели — снова?.. Одно к одному…
   Тьфу ты, тысяча демонов Кастанги! Хватит. Лучше подумай, как приспособить комплекс Красавицы Раэли для рук и ног к аблисскому крылу.
   Вместо груза возьмем чурбачок. А закрепим его как? Да подвяжем к пальцу, и нет проблем.
   Поминая про себя всех предков Стуро по женской линии, я притащил из сеней чурбак, соорудил веревочное крепление, примерил. Подогнал.
   — Пошли.
   В темнотище взгромоздил козявку на дроворубочную колоду.
   — Напряги крыло. Будет больно, скажешь, — взял его, завел, раскрытое…
   — Больно.
   — Хорошо. Задержи дыхание. Крыло — так. И — раз, и — два, и — три, и — четыре, и — пять. Опускай. Дыши.
   Не забыть Альсе сказать, что дыхательных упражнений у них тоже нету. У аблисов, то есть.
   — Готов? Повторим.
   Мы повторили десять раз, и у Стуро закружилась голова.
   — Как летишь, — прошептал он, — Высоко. Дышать трудно.
   Ох, парень, парень…
   — Ладно. Теперь — с грузом, — нацепил лямку с чурбаком, — Давай.
   — Что давать?
   — Шевели махалкой своей, — взялся за второе крыло, — Ну?
   Ишь, опахало лираэнское.
   — Давай-давай.
   Он быстро умаялся. И, кажется, поверил, что не судьба ему подохнуть от моей руки. Пока, по крайней мере.
   — Пошли в дом.
   — Как долго… мы будем делать это?
   Ага, как же. Он просто собирается подождать, пока мне не надоест с ним возиться. Ну-ну. Неделю на два…
   — Три дня.
   Уж что-что, а результат за три дня будет. За три дня результат и у человека виден.
   У, коз-зявка, черт тебя дери.

Альсарена Треверра

   — Все-таки не понимаю такой спешки, — ворчала Ильдир, нервно дергая козий поводок. — Всего три дня прошло, сегодня не считаю. Хочешь сказать, что за это время парень полностью восстановил ослабленные мышцы?
   — Сыч тренировал его по какой-то своей системе.
   — Иль, успокойся. Не забывай, с кем мы имеем дело. Стангревы — не люди. Они приспособлены к жизни в очень жестких условиях. Им нельзя долго болеть. Они или быстро выздоравливают, или так же быстро погибают. Валяться и болеть могут себе позволить любители комфорта, люди, например.
   Ильдир, подняв бровь, смерила взглядом Летту и меня.
   — Это вы, лираэнцы — любители комфорта, — заявила она, — Своей гребенкой всех не гребите. Иные живут в таких местах, где и жить-то невозможно. «Жесткие условия»! А когда вообще никаких условий нет? Что, думаете, там не болеют? Болеют, и еще как! И мрут ничуть не реже любителей комфорта!
   Иль — девушка флегматичная, как и большинство ингов. Но в редких случаях она заводится. Сладить с ней тогда весьма проблематично. Леттиса сказала мягко:
   — Умирают они гораздо чаще, я не сомневаюсь. Дело в том, что Единый создавал людей не для жизни без условий. У людей свое место в мире, и наши тела соответствуют этому месту. И если бы люди жили по заповедям Господним, никому бы не приходилось умирать от ран или недоедания. Ты сама это прекрасно знаешь.
   Ильдир знала. И я тоже знала. Все вокруг знали, как изменить мир к лучшему. Некоторым даже удавалось кое-что привнести или переделать. Но вот насчет улучшений… мнения расходились.
   День сегодня был пасмурный. На востоке, над гребнем Алхари, собиралась какая-то сизая мгла. Она обещала снег или дождь, но с тем же успехом могла рассосаться. В Кадакаре трудно быть в чем-то уверенным.
   Тропинка сделала последний поворот, и мы вышли к Сычовой избе. Навстречу уже несся развеселый Ун. Редда поздоровалась издали.
   Мотылек дожидался нас в дверях. Выглядел он взволнованно.
   — Здравствуйте, — нам с Леттой, — Здравствуйте, — на лиранате, Ильдир и козе.
   — Ну, что? — спросила Летта, — Ты настаиваешь на полете именно сегодня?
   — Да, — Мотылек облизал зашитую губу.
   Из комнаты выдвинулся Сыч.
   — День добрый, барышни. Ну-коть, осмотрите торопыгу нашего. Он у меня вчерась тягал без малого фунтов восемьдесят.
   Мотылек вышел на дорожку. Девушки развернули крыло и принялись дотошно его обследовать. Крыло разделяло их, как забор. Девчонки смешно приседали, возили носами по крылу, каждая со своей стороны, будто две соседки пытались подглядеть друг за другом в щелочки.
   — Крыло в идеальном состоянии, — заключила Леттиса, — Вынуждена согласиться, что откладывать дальше бессмысленно.
   Мотылек весь подобрался при этих словах. Глаза у него были отчаянные, испуганные, по скуле ползла капелька пота. Сейчас или никогда.
   — Может, он поест сперва? — спросила Ильдир, — Переведите ему.
   Сыч перевел.
   Мотылек помотал головой. Потом. Все потом.
   Я хотела сказать — будь осторожен, береги себя, постарайся не упасть… Ничего я не сказала. Никто ничего не сказал.
   Мотылек молча поглядел на каждого из нас, и мы молча расступились, освобождая дорогу.
   Он пошел вперед, потом побежал. Звучный хлопок — и вибрирующее полотнище пересекло опушку от края и до края. Воздух пронизал томительный, на грани слышимости звон. Плавно, без толчка Мотылек взмыл прямо на стену елок и сосен, пошел вертикально вверх — и вот уже косой широкий треугольник выводит роскошную дугу по облакам, клубящимся над Алхари.
   Потом он снизился, и стало видно вытянутое в струну тело, пятно лица и волосы, бьющиеся, как флаг. Он махнул рукой и что-то крикнул — ветер отнес его голос в долину и разбил там на несколько гортанных «ра-ра-ра». Я завопила в ответ, что-то вроде «давай-давай!»
   «Вай-вай-вай!» — потешался ветер. Справа что-то проорал Сыч, залаяли собаки. Мотылек завернул на второй круг.
   Пейзаж неожиданно задернула подвижная сетка дождя пополам со снегом. Мотылек наискось рассек снежную ленту — она оборвалась и сейчас же срослась, как живая.
   — Спускайся-а-а!
   Нас хлестнуло мокрой ледяной кашей. Шквал унесло в долину. Воздух на несколько мгновений очистился. Черный парус летел уже низко, у самой земли, по диагонали приближаясь к нам. Я, путаясь в юбках, бросилась наперерез.
   Ноги Мотылька вспахали снег, он пробежал несколько шагов, гася крыльями скорость, и рухнул — на колени, потом на руки. Меня ударило воздушной волной.
   — Эй, ты как? Цел? В порядке? Мотылек, Мотылечек! — я грохнулась рядом, схватила его за плечи.
   — Да, да, да, — повторял он, задыхаясь.
   Снежный заряд обрушился из-за спины, залепив Мотыльку все лицо. Он засмеялся.
   Подбежали остальные.
   — Парень! Козявка, эй!
   Девушки попадали на четвереньки, ощупывая распластанные крылья. Мотылек смеялся, закинув голову. Из залепленных снегом глазниц текло.
   — Поднимайся… Ну, поднимайся.
   — Да… Да, сейчас…
   Крылья поползли, собираясь в огромный намокший ворох. Иль и Летта заботливо поправляли складки. Сыч нагнулся и вздернул парня на ноги. Мотылек, все еще бессильно смеясь, уткнулся лицом в охотникову бороду. Я осторожно разжала стиснувшие мой локоть пальцы. Рука была мокрая и невероятно горячая. Она сейчас же схватилась за мою ладонь.
   — Ну-ну, расклеился, козява, — гудел Сыч, гладя до отказа пропитанные водой Мотыльковы волосы.
   Из-под его пятерни выжимались и текли вниз струйки воды. Из-за плеч Мотылька, как два маленьких серпа, торчали когти на сгибах крыл.
   — Слава Тебе, Господи, — бормотала Ильдир, — Единый, Милосердный, Создатель Мира, Радетель жизни…
   У меня шумело в голове от всех этих переживаний. Под Твоей рукой ходим, Господи. Вернусь в Бессмараг, поставлю по свечке Альберену и Маранте, ибо благословение их было с нами сегодня.
   Мы потихоньку двигались к дому, обмениваясь бессмысленными восклицаниями и улыбками, словно толпа осененных Благодатью.
   Нас встретила недоумевающая коза: мол, бросили, разбежались, никакого почтения к ее козьей милости. Мотылек от переизбытка чувств (а может, от голода), кинулся ей на шею. Мы оставили эту парочку лобызаться во дворе, а сами прошли внутрь.
   Иль занялась печкой. Сыч развесил наши плащи по стенам, сушиться, а меня заодно заставил снять промокшие сапоги. Мне были выданы меховые ингские чуньки, те самые, в которых еще недавно разгуливал Мотылек.
   На столе появилась знакомая бутыль с прозрачной жидкостью, горшочек с медом, кружки.
   — Ха, — обрадовалась я, — А мы тоже не с пустыми руками. Альсатра, вот.
   Из сумки была извлечена оплетенная лозой фляга — еще с вечера я воспользовалась разрешением Этарды и навестила кладовые.
   Вернулся Мотылек.
   — Белая Звездочка сегодня в последний раз поделилась со мной кровью, — заявил он. — Теперь я сам буду… искать свою пищу.
   — Ты уверен? — засомневалась Летта.
   — Да. Спасибо вам.
   — Иди-ка переоденься, парень, — сказал Сыч. — Возьми там сухое, в сундуке. На вот полотенце, голову вытри. С тебя льет, как с утопленника.
   Мотылек скрылся в закутке.
   — И что он теперь будет делать? Охотиться? — спросила Ильдир, которой перевели Мотыльково заявление, — Опять по чужим хлевам?
   Сыч отмахнулся.
   — Не, он в долину носа не покажет. Сейчас у него силы есть, да и крыша над головой имеется. В деревню-то он тогда только подался, когда обморозился так, что летал еле-еле. Совсем ослабел, да еще снежный кот его потрепал. Парня мороз в деревню погнал, не голод. А тут, вдоль Алхари, дичи много, мне ль не знать. К тому же в доме завсегда найдется мед, молоко или пара яиц. Так что не беспокойтесь, барышни. Не пропадем.
   Мотылек в свежей рубахе вышел из-за печи. Обеими руками он приглаживал всклокоченные волосы. Сыч кивнул на табурет.
   — Садись. Будем праздновать. Ты у нас сегодня вроде как именинник.
   Сыч разлил всем альсатру, себе — из бутыли.
   — Именинник — что это?
   — Вроде как новорожденный.
   — О! — сказал Мотылек, — Новорожденный. Это правда.
   — За тебя, парень.
   — За тебя, Мотылек. Удачи тебе.
   — Спасибо.
   — Будь здоров.
   — Будь счастлив, переведите ему.
   — Будь счастлив, дорогой.
   — Спасибо, о… Спасибо.
   Я откинулась к стене, блаженно жмурясь. Мотылек нагнулся к моему уху.
   — Это вино… Я помню. То самое?
   — То самое. Тебе нравится?
   — Да. Очень.
   — Оно называется альсатра. Альсатра — это провинция в Талориле. На мертвом лиранате «аль» означает «меч». Но скорее название, как и мое имя, произошло от «альзар» — «острие, осколок, режущий край».