Страница:
Но это был всего лишь дедок-знахарь. Держа в руках лыжи, он шустро протопотал к двери и канул в сени, на улицу — во тьму.
Я снова потормошил Редду, потому что она была еще теплая. Мешком осел на пол, словно Вожатый выпустил мои ниточки. В голове тупо крутилось — быть не может… Нет, не может быть…
Даул?
Тан?
Рейгелар?
И я все не мог заставить себя подняться, и перевернуть парня, и увидеть в яремной впадине у него кинжал Даула, или стилет Тана, или тенгон Рейгелара… А вокруг метался и скулил Ун… Он-то почему жив?..
И почему тот, кто побывал здесь, не выходит — с Ирги Иргиаро сейчас проку, что с котенка новорожденного. Они выдрали из-под меня опору. Редда, хозяюшка…
А потом из пустоты выплыло слово. «Стангрев». Пьющий кровь. Кадакарский житель — питается кровью. И вполне мог — укусить Редду. И она — заснула. А его — от сотрясения мозга — вывернуло. Не впрок пошла кровушка…
И биение собачьего сердца мне не мерещится. Редда жива. Просто спит. Спит. Как скотина в деревне.
Но призрак Нашедшего не желал рассеиваться, и я буквально чувствовал его в доме — Нашедшего, Доставшего… И ноги — как чужие.
Надо встать. Надо наконец перевернуть парня и убедиться, что он цел, и прогнать призрак.
О боги, а если он высосал из Редды слишком много — вон весь пол… Если хозяюшка не очнется?..
Шаги — мягкие, шелестящие.
Все-таки.
Спину свело ожиданием.
— Вечер добрый, сын мой. Что это у тебя дверь нараспашку?
Голос негромкий, ласковый… Мать Этарда!
Я смотрел на нее, невысокую, гибкую, и мышцы болезненно ныли от свистнувшей мимо смерти, и глаза застилало туманом, и язык не особо повиновался.
— Не посмотришь ли. Собачку. Мать Этарда? Вечер добрый…
Тепло исходило от нее. Тепло обволакивало мягко и властно, изгоняло страх и растерянность. Все будет хорошо — она ведь здесь. Мать Этарда. Целительница милостью богов. Рука Ионалы… Взглянула на койку, на нас с Реддой. Чуть шевельнулись брови в невысказанном вопросе…
— Тяпнул, тварь такая, — промямлил я.
Мать Этарда присела на корточки, положила маленькую руку Редде на лоб.
Хозяюшка моя вздрогнула, потянулась, сладко зевнула и, мазнув по мне умильным взором, запрыгнула на кровать. Носом повернула своего приемыша. Никаких ножей, стилетов, тенгонов… Измаранное в крови лицо тут же было тщательно облизано, как ни в чем не бывало…
— Смотри-ка, — улыбнулась мать Этарда, — Собачка твоя не в обиде на него. Дай мне взглянуть, хорошая.
И Редда, чувствуя, что мать Этарда не сделает плохого — посторонилась. Допустила. Она у меня умница, Редда.
Лопнуло что-то внутри — с трудом я подавил истерическое хихиканье, готовое уже прорваться, клокочущее за грудиной — Редда жива, парень жив, дед сбежал, ну и черт с ним — у нас мать Этарда есть, и никто тебя не нашел, Сыч, кому ты, к черту, нужен, идиот, параноик…
Мать Этарда освободила стангрева от ремней.
— Помяли его мужики-то, — сказал Сыч-охотник. — Я уж думал — помрет…
Она не отвечала.
— Что, худо?
Обернулась. Огромные глаза грустны, меж бровей проложила тропку морщинка.
— Да, сын мой. Ты позволишь мне полечить?
— Сделай милость, — голос почему-то осип.
Кивнув, мать Этарда присела на краешек койки. Рука ее легла на лоб парня, как только что — на собачий…
Я все сидел на полу, не в силах оторваться от ее спокойного, умиротворенного лица. Такие, как она, посланы в мир богами. Святые, Великие, Источники Силы — по-разному их зовут. Суть не меняется. Рядом с этой женщиной не место боли и смерти, горю и страху. Свет ее разгоняет Тьму. Она — как факел…
Убрала руку, открыла глаза. И тут я испугался. Парню не стало лучше. Прямо скажем — наоборот. Лицо сделалось белым-белым, дыхание — а есть ли оно, дыхание?..
— Мать Этарда… — выдавил я.
— Не бойся, сын мой, — проговорила она мягко, — Не бойся. Мальчик жив. Остановлен просто.
Остановлен? Ничего себе — не бойся! Мать Этарда продолжала:
— У меня сейчас нет с собою необходимых лекарств. Поэтому я… — замялась, видно, не зная, как объяснить Сычу-охотнику, — Я его остановила. Теперь он может ждать даже целые сутки. Но так долго медлить мы не будем, сын мой, верно?
Я, мало что понимая, кивнул.
— Согласен ли ты передержать мальчика у себя какое-то время? Боюсь, нельзя его сейчас шевелить — опасно это.
Я сделал усилие, высвобождаясь из мягкого, обволакивающего тепла.
Стоящему на Лезвии надо быть осторожным. Очень и очень осторожным. И мне не нравится этот стангрев, то, что он так похож на Лерга, и то, что я… Это может плохо кончиться. Очень и очень плохо…
— Конечно, сын мой, — мягко улыбнулась мать Этарда. — Я пришлю сестер приглядывать за мальчиком, а ты переселяйся на время в Бессмараг…)
Кивнул Сыч-охотник.
— Само собой. Он уж — того, сталбыть. Обустроился тута.
Она улыбнулась, довольная терпимостью тила дремучего к твари-кровососу.
— Вот и хорошо, сын мой. За мальчиком уход требуется. Пришлю я к тебе своих девочек. Не сердишься на них? Молоды они, неразумны. Стыдно мне за них, сын мой.
— Дак того… Кхм… Этого, то есть, — сидя на полу, Сыч-охотник развел руками.
— Не сердишься! — просияла мать Этарда. — Да благословит тебя Единый за кротость твою.
А я и вправду не сердился. Чего там…
— Значит, примешь моих девочек? Они за мальчиком проследят и за собачкой твоей присмотрят, если что не так. А получше ему станет, — легонько коснулась черных волос стангрева, и сердце дернуло ревностью — я тоже хочу, чтоб по головке погладили! — Станет получше, и решим, что дальше делать.
Я снова кивнул, потом все-таки поднялся. Ишь, расселся тута на полу, деревенщина неумытая. Перед бабой, то есть, того — дамой.
Мать же Этарда добавила:
— Я, правда, уверена, что с собакой все в порядке. Спала она просто. Мальчик по всем приметам — стангрев. Не тварь, не нечисть. Создание Божье. С Кадакарских гор к нам сюда залетел.
— Во-во, — обрадовался Сыч-охотник, — И они тож балакали — стан… ентот самый.
— Кто? — удивилась мать Этарда.
— Ну, енти… Девочки которые. Отдай, грят, ентого самого. Станарев который. Кадакарский.
Настоятельница снова улыбнулась. Да черт возьми, я готов тут придуриваться до бесконечности, чтоб только улыбка ее…
— А питаются стангревы кровью, это верно, — сказала она. — Так что придется нам, сын мой, кормить мальчика тем, к чему Господь его народ приспособил. Кровью свежей.
Она говорила со мной, как с Кайдом каким-нибудь. Парнишка — не нечисть, кровь пить — еще не самое худшее… Ирги Иргиаро справился с желанием сказать: «Я — найлар, мать Этарда. Стангрев из Кадакара — гость под крышей моей».
— Того, — ухмыльнулся неловко Сыч-охотник, — Будем с им на пару — ему кровушка, мне — дичинка. Я ж — эт' самое. Кажный день — того. Сталбыть. Тока, мать Этарда… Оно-то, можа… Выворачивает его. Как есть наизнанку.
— На этот счет не беспокойся, сын мой. Больше такого не случится. Девочек я пришлю с утра, они все сделают, а потом — попробуй поить его из чашки, хотя… — с сомнением качнула головой, — я не знаю, сможет ли он привыкнуть к такому способу.
Поднялась.
— Спасибо, мать Этарда, — я не удержался — коснулся пальцами полы ее черного плаща, — Вышние тебя видят.
Она мягко поправила:
— Единый, сын мой, — и погладила меня по голове.
Улыбнулась:
— Прощай. И не тревожься за мальчика. Все будет хорошо.
Вот так. Пришла сюда, в Долгощелье. Сама, пешком. И — ни словом, ни взглядом не укорила наглого охотника…
Редда лизнула приемыша своего в ухо. Повернула ко мне лобастую голову.
— Все будет хорошо, девочка, — сказал я, — Мать Этарда — это мать Этарда. Вышние нас пожалели.
Ох, и видочек у «мальчика» — меня аж передернуло. «Остановлен»… Нет, я понимаю, это термин такой марантинский. Только дело в том, что я другое значение слова «остановлен» знаю слишком хорошо. Синоним слова «убрать», только применительно к человеку, имеющему задание — «остановить», сиречь «перебить приказ»…
Ладно, не надо об этом. Лучше глянь, дружище Ирги, во что превратил гостюшка жилище твое. Кровушки захотелось, ишь.
А кровушка-то засохла уже. Как ее отдирать теперь? Кровать перестилать… Постирушку устраивать, да еще в холодной воде… Пол скоблить… Пол можно и горячей… У-у, тварь!
Подбросил я в печку дровец, взял котел и пошел за снегом. З-закон гостеприимства, будь он неладен!
Альсарена Треверра
Ирги Иргиаро по прозвищу Сыч-охотник
Я снова потормошил Редду, потому что она была еще теплая. Мешком осел на пол, словно Вожатый выпустил мои ниточки. В голове тупо крутилось — быть не может… Нет, не может быть…
Даул?
Тан?
Рейгелар?
И я все не мог заставить себя подняться, и перевернуть парня, и увидеть в яремной впадине у него кинжал Даула, или стилет Тана, или тенгон Рейгелара… А вокруг метался и скулил Ун… Он-то почему жив?..
И почему тот, кто побывал здесь, не выходит — с Ирги Иргиаро сейчас проку, что с котенка новорожденного. Они выдрали из-под меня опору. Редда, хозяюшка…
А потом из пустоты выплыло слово. «Стангрев». Пьющий кровь. Кадакарский житель — питается кровью. И вполне мог — укусить Редду. И она — заснула. А его — от сотрясения мозга — вывернуло. Не впрок пошла кровушка…
И биение собачьего сердца мне не мерещится. Редда жива. Просто спит. Спит. Как скотина в деревне.
Но призрак Нашедшего не желал рассеиваться, и я буквально чувствовал его в доме — Нашедшего, Доставшего… И ноги — как чужие.
Надо встать. Надо наконец перевернуть парня и убедиться, что он цел, и прогнать призрак.
О боги, а если он высосал из Редды слишком много — вон весь пол… Если хозяюшка не очнется?..
Шаги — мягкие, шелестящие.
Все-таки.
Спину свело ожиданием.
— Вечер добрый, сын мой. Что это у тебя дверь нараспашку?
Голос негромкий, ласковый… Мать Этарда!
Я смотрел на нее, невысокую, гибкую, и мышцы болезненно ныли от свистнувшей мимо смерти, и глаза застилало туманом, и язык не особо повиновался.
— Не посмотришь ли. Собачку. Мать Этарда? Вечер добрый…
Тепло исходило от нее. Тепло обволакивало мягко и властно, изгоняло страх и растерянность. Все будет хорошо — она ведь здесь. Мать Этарда. Целительница милостью богов. Рука Ионалы… Взглянула на койку, на нас с Реддой. Чуть шевельнулись брови в невысказанном вопросе…
— Тяпнул, тварь такая, — промямлил я.
Мать Этарда присела на корточки, положила маленькую руку Редде на лоб.
Хозяюшка моя вздрогнула, потянулась, сладко зевнула и, мазнув по мне умильным взором, запрыгнула на кровать. Носом повернула своего приемыша. Никаких ножей, стилетов, тенгонов… Измаранное в крови лицо тут же было тщательно облизано, как ни в чем не бывало…
— Смотри-ка, — улыбнулась мать Этарда, — Собачка твоя не в обиде на него. Дай мне взглянуть, хорошая.
И Редда, чувствуя, что мать Этарда не сделает плохого — посторонилась. Допустила. Она у меня умница, Редда.
Лопнуло что-то внутри — с трудом я подавил истерическое хихиканье, готовое уже прорваться, клокочущее за грудиной — Редда жива, парень жив, дед сбежал, ну и черт с ним — у нас мать Этарда есть, и никто тебя не нашел, Сыч, кому ты, к черту, нужен, идиот, параноик…
Мать Этарда освободила стангрева от ремней.
— Помяли его мужики-то, — сказал Сыч-охотник. — Я уж думал — помрет…
Она не отвечала.
— Что, худо?
Обернулась. Огромные глаза грустны, меж бровей проложила тропку морщинка.
— Да, сын мой. Ты позволишь мне полечить?
— Сделай милость, — голос почему-то осип.
Кивнув, мать Этарда присела на краешек койки. Рука ее легла на лоб парня, как только что — на собачий…
Я все сидел на полу, не в силах оторваться от ее спокойного, умиротворенного лица. Такие, как она, посланы в мир богами. Святые, Великие, Источники Силы — по-разному их зовут. Суть не меняется. Рядом с этой женщиной не место боли и смерти, горю и страху. Свет ее разгоняет Тьму. Она — как факел…
Убрала руку, открыла глаза. И тут я испугался. Парню не стало лучше. Прямо скажем — наоборот. Лицо сделалось белым-белым, дыхание — а есть ли оно, дыхание?..
— Мать Этарда… — выдавил я.
— Не бойся, сын мой, — проговорила она мягко, — Не бойся. Мальчик жив. Остановлен просто.
Остановлен? Ничего себе — не бойся! Мать Этарда продолжала:
— У меня сейчас нет с собою необходимых лекарств. Поэтому я… — замялась, видно, не зная, как объяснить Сычу-охотнику, — Я его остановила. Теперь он может ждать даже целые сутки. Но так долго медлить мы не будем, сын мой, верно?
Я, мало что понимая, кивнул.
— Согласен ли ты передержать мальчика у себя какое-то время? Боюсь, нельзя его сейчас шевелить — опасно это.
Я сделал усилие, высвобождаясь из мягкого, обволакивающего тепла.
Стоящему на Лезвии надо быть осторожным. Очень и очень осторожным. И мне не нравится этот стангрев, то, что он так похож на Лерга, и то, что я… Это может плохо кончиться. Очень и очень плохо…
* * *
(-Это… — сказал Сыч-охотник, — Мы — того, то есть. То есть, пущай лежит, коли шевелить нельзя, тока, мать Этарда… — вдохнул поглубже и выпалил: — Меня тогда пущай Бессмараг приютит. Под одной крышей с ентим — не останусь. Вон собачку он тяпнул, а коли — меня решит? Мы на енто дело не согласные. Так что — пустишь в странноприимный дом…— Конечно, сын мой, — мягко улыбнулась мать Этарда. — Я пришлю сестер приглядывать за мальчиком, а ты переселяйся на время в Бессмараг…)
* * *
Стоящему на Лезвии надо быть очень осторожным. Осторожным… Очень…Кивнул Сыч-охотник.
— Само собой. Он уж — того, сталбыть. Обустроился тута.
Она улыбнулась, довольная терпимостью тила дремучего к твари-кровососу.
— Вот и хорошо, сын мой. За мальчиком уход требуется. Пришлю я к тебе своих девочек. Не сердишься на них? Молоды они, неразумны. Стыдно мне за них, сын мой.
— Дак того… Кхм… Этого, то есть, — сидя на полу, Сыч-охотник развел руками.
— Не сердишься! — просияла мать Этарда. — Да благословит тебя Единый за кротость твою.
А я и вправду не сердился. Чего там…
— Значит, примешь моих девочек? Они за мальчиком проследят и за собачкой твоей присмотрят, если что не так. А получше ему станет, — легонько коснулась черных волос стангрева, и сердце дернуло ревностью — я тоже хочу, чтоб по головке погладили! — Станет получше, и решим, что дальше делать.
Я снова кивнул, потом все-таки поднялся. Ишь, расселся тута на полу, деревенщина неумытая. Перед бабой, то есть, того — дамой.
Мать же Этарда добавила:
— Я, правда, уверена, что с собакой все в порядке. Спала она просто. Мальчик по всем приметам — стангрев. Не тварь, не нечисть. Создание Божье. С Кадакарских гор к нам сюда залетел.
— Во-во, — обрадовался Сыч-охотник, — И они тож балакали — стан… ентот самый.
— Кто? — удивилась мать Этарда.
— Ну, енти… Девочки которые. Отдай, грят, ентого самого. Станарев который. Кадакарский.
Настоятельница снова улыбнулась. Да черт возьми, я готов тут придуриваться до бесконечности, чтоб только улыбка ее…
— А питаются стангревы кровью, это верно, — сказала она. — Так что придется нам, сын мой, кормить мальчика тем, к чему Господь его народ приспособил. Кровью свежей.
Она говорила со мной, как с Кайдом каким-нибудь. Парнишка — не нечисть, кровь пить — еще не самое худшее… Ирги Иргиаро справился с желанием сказать: «Я — найлар, мать Этарда. Стангрев из Кадакара — гость под крышей моей».
— Того, — ухмыльнулся неловко Сыч-охотник, — Будем с им на пару — ему кровушка, мне — дичинка. Я ж — эт' самое. Кажный день — того. Сталбыть. Тока, мать Этарда… Оно-то, можа… Выворачивает его. Как есть наизнанку.
— На этот счет не беспокойся, сын мой. Больше такого не случится. Девочек я пришлю с утра, они все сделают, а потом — попробуй поить его из чашки, хотя… — с сомнением качнула головой, — я не знаю, сможет ли он привыкнуть к такому способу.
Поднялась.
— Спасибо, мать Этарда, — я не удержался — коснулся пальцами полы ее черного плаща, — Вышние тебя видят.
Она мягко поправила:
— Единый, сын мой, — и погладила меня по голове.
Улыбнулась:
— Прощай. И не тревожься за мальчика. Все будет хорошо.
Вот так. Пришла сюда, в Долгощелье. Сама, пешком. И — ни словом, ни взглядом не укорила наглого охотника…
Редда лизнула приемыша своего в ухо. Повернула ко мне лобастую голову.
— Все будет хорошо, девочка, — сказал я, — Мать Этарда — это мать Этарда. Вышние нас пожалели.
Ох, и видочек у «мальчика» — меня аж передернуло. «Остановлен»… Нет, я понимаю, это термин такой марантинский. Только дело в том, что я другое значение слова «остановлен» знаю слишком хорошо. Синоним слова «убрать», только применительно к человеку, имеющему задание — «остановить», сиречь «перебить приказ»…
Ладно, не надо об этом. Лучше глянь, дружище Ирги, во что превратил гостюшка жилище твое. Кровушки захотелось, ишь.
А кровушка-то засохла уже. Как ее отдирать теперь? Кровать перестилать… Постирушку устраивать, да еще в холодной воде… Пол скоблить… Пол можно и горячей… У-у, тварь!
Подбросил я в печку дровец, взял котел и пошел за снегом. З-закон гостеприимства, будь он неладен!
Альсарена Треверра
— Дуры и есть, — ворчала Леттиса, — Две дуры.
— Три дуры, — поправила я.
— Три, — согласилась она, — хоть тебе и позволительно побыть иногда дурой. А нам с Иль никак нельзя. У нас выпуск в мае. Шесть лет учились, а? Скоро наколки получим. И — вперед. Какие же мы марантины, если от нас люди шарахаются?
— Просто мы врать не умеем, — сказала рассудительная Иль. — Никто не учил.
— И слава Богу.
Обо мне этого не скажешь. Уж я-то покрутилась в высшем свете, прежде чем отправилась в Бессмараг алкать знаний. Отец сделал реверанс в сторону церковников, набирающих силу у нас, в Итарнагоне. Не уверена, правда, что слишком удачный — марантины не очень популярны среди духовенства. Они не из тех, кто сражается за власть. Впрочем, за два с половиной года я отстала от событий. В редких письмах мой осторожный отец обходил сей вопрос стороной. Далековато я забралась от родных краев. Правда, пока Иверена, старшая моя сестра, не вышла замуж, дома мне делать нечего.
Леттиса ткнула меня локтем:
— Слушай, ты говорила ему что-нибудь… особо оскорбительное?
— Я натравила на него альханов.
— Ах, да… Вот черт! Зачем я тебя послушалась?!
— Хватит.
Теперь эти две без пяти минут марантины казнятся и каются.
После заутрени Этарда призвала нас к себе и ласковейшим голосом пожурила за неуклюжесть и невнимательность. И не более того. Именно за неуклюжесть и невнимательность. Что-то есть в этой старой деве, заставляющее ходить по струнке весь Бессмараг и всю округу. Причем я ни разу не слышала, чтобы она повышала голос. Святая Маранта, говорят, с равной легкостью укрощала диких зверей и неприятельские армии.
И вот теперь мы — Летта, Иль и я — были, так сказать, наказаны. То есть, приставлены к добытому Сычом-охотником стангреву (Этарда работала с тварью и опознала в ней стангрева) — и обязаны лечить его, ухаживать за ним и всячески помогать самому Сычу. Незачем лишний раз указывать, что Летта с Иль были в восторге. Как Этарда уговорила Малену отступиться, осталось покрыто мраком, однако Малена не чувствовала себя обделенной. Волки сыты и овцы целы. И что такого есть в Этарде, что все, и я в том числе, с удовольствием пляшем под ее дудку?
Тропинка, ведущая в Долгощелье, наконец повернула. Мы снова увидели приземистую избушку Сыча.
Замешкались. Летта кашлянула и храбро вышла вперед. Постучала.
— Гав-гав-гав! — ответили изнутри.
И уже по человечески:
— Чего надо?
Сейчас он нам накостыляет, этот Сыч. Я напряглась.
— Из Бессмарага, хозяин. Пришли предложить помощь.
Экий просительный тон. Дверь распахнулась. Можжевеловый холм просунул в отверстие черную патлатую башку.
— А-а, барышни! Ну-кось, заходите, неча на дворе мерзнуть.
Летта, за ней Ильдир и — последняя — я, переступили высокий порог и оказались в темных сенях. В темноте было тесно, вокруг громоздились лыжи, палки, снегоступы, похожие на великанские сита, какие-то непонятные устройства из веревок, железок и ремней — вероятно, охотничьи снасти. Хозяин уже манил нас в комнату. В комнате оказалось немногим светлее, зато было замечательно тепло. Но тоже тесно.
Небеленая и очень большая печь, громоздкая мебель, сам хозяин, два здоровенных пса, проявившие сдержанный интерес, нас трое — все это неловко толпилось, топталось и задевало друг за друга.
— Доброе утро…
— Доброе утро…
— Сюда можно положить?..
— Ох, извините…
— Не боись, не укусит. А ну, кыш.
— А где пациент?
Сыч рыкнул на собак и посторонился.
Печь перегораживала комнату почти пополам. Со стороны входа находилась плита и дверка для дров, а с обратной стороны — маленький закуток. В закутке располагалась койка. А на койке лежал — он.
Вернее, на койке возвышался ворох шкур и одеял, и сперва даже было непонятно, где здесь изголовье. Но тут Ильдир прошептала: «Ой, мамочки…», а Летта нагнулась и разгребла сверток с одного конца. И я увидела черную кляксу на подушке. А в кляксе этой — очертания человеческого лица. Почти человеческого. Нет, правда. И дело не в том, что лицо это было испятнано обморожением, исцарапано и избито, причем раны оставались свежими и кровь, казалось, только-только стерли влажной тряпицей. И не в том, что оно было жуткого зеленого цвета. Просто…
Ладно, сейчас не время праздно таращиться. Вон девушки уже распаковали пациента и теперь перекидывались отрывистыми фразами:
— Свеженький. Не больше шестой четверти.
— Кровопотеря. Обезвоживание.
— Само собой. Это доберем.
— Подвешен?
— Нет, остановлен.
Сыч за нашими спинами крякнул. Профессиональный марантинский жаргон смутит кого хочешь.
— Хозяин, забирай одеяла. Поставь кипятить воду. Принеси сюда лампу. Альса, доставай подстилку.
Сыч уволок одеяла и приволок лампу. Я вытащила принесенное с собой вощеное полотно, не пропускающее влагу. Пока охотник бережно приподнимал свою добычу, а девушки готовили операционный стол, я жадно разглядывала стангрева.
Грубо и в общих чертах: это был человек с крыльями, как у нетопыря. Подробнее: никакой это был не человек, а самое немыслимое, невероятное, удивительное, фантастическое существо, из всех, созданных Единым.
У него были крылья. С ума сойти, какие у него были крылья! Даже сейчас, сложенные, свернутые и, кажется, искалеченные, они были огромны, когтисты и черны. К крыльям крепилось какое-то тощее, изломанное и ребристое тельце. Ниже талии оно ничем не отличалось от человеческого. Имело две голенастые ноги и все, что положено индивидууму мужского пола, правда, такого кошмарно провалившегося живота я еще ни у кого не встречала. Выше же талии начинался неизведанный ландшафт, неопознанная страна, не имеющие названия кручи, овраги и буераки.
Девушки как раз распороли довольно грамотную повязку, стягивавшую стангреву грудь или то, что у него находилось на этом месте. Грудина сильно выдавалась вперед, отчего ребра стангрева сходились под гораздо более острым углом, чем у нас с вами. Узкая и высокая грудная клетка была прихотливо опутана слоями сухих, тонких, как ремни, мышц. Похоже, плечевой пояс стангрева дублировался. Ключицы, лопатки — еще раз, немного ниже и заметно мощнее — автономная конструкция для крепления крыл.
Меня охватило острое желание заглянуть внутрь этого загадочного тела — посмотреть, как оно все-таки устроено. Но, пока существо дышит, вскрытие отменяется.
Девушки срезали последние повязки и теперь ощупывали пациента — стремительно и методично, не пропуская ни дюйма израненной плоти. А еще были крылья: завалив стангрева набок, немного приподняв и разведя — сначала одно, потом — другое. Буровато-черные, с прутьевидной арматурой полых сверхдлинных костей. С тисненым ветвистым узором вен, с плоскими, как лезвия, иззубренными и обломанными когтями, Господи, зачем ему когти на крыльях?
Наконец осмотр был окончен. Летта оглянулась.
— Вода готова, хозяин?
Сыч хлопнул себя по лбу и утопал к плите. Летта тем временем уселась у стангрева в изголовье, подобрала ноги, чтобы нам не мешать, прислонилась к стене и сказала:
— Ну, с Богом.
После чего закрыла глаза. Летта начала «стеречь Тень», то есть, занялась тем видом целительства, которое прямо использовало магические практики, культивируемые орденом святой Маранты. Летта владела этими практиками почти виртуозно. Ильдир сильно уступала ей, а обо мне и говорить нечего.
Этарда полностью подготовила пациента для работы. Она «остановила» его, поместив его Тень в место вне времени, по правде говоря, в шаге от смерти. Собственно, Тенью у марантин для простоты назывался грандиозный пласт сознания не подчиняющийся контролю разума, то есть «затененный». Работа с этим пластом позволяла марантинам творить чудеса, она же позволяла им называть свои действия магией. Увы, мне, как вольной слушательнице, сия магия была недоступна.
Кроме того, Этарда «освежила» больного, то есть вернула раны и все внутренние повреждения в первоначальное состояние. В итоге мы получили пациента, можно сказать, только-только с места катастрофы. Вернуть его к жизни и привести в порядок — наша задача.
Сколько же на бедняге синяков, царапин и ран! Слава Богу, не слишком глубоких. Мы с Иль, вымывшись, вооружились изогнутыми иглами и принялись штопать. Надо успеть, пока раны сухие.
Ага, началось. Летта «отвязала» пациента. И теперь потихонечку отпускала поводок. Все тело его словно бы оттаяло. Вдох-выдох, неровно заходила грудь, и внутри, там, в клетке из ребер, что-то негромко, но устрашающе захлопало. Кожа меняла цвет, как у какого-нибудь осьминога. Жуткая зелень наливалась теплотой, будто железо в горне. Плоть под нашими пальцами стремительно нагревалась. Засочилась, закапала кровь.
Сыч шумно вздохнул у нас из-за спин. Я подхватила губку, отерла кровь. Капает — не страшно. Это выходит та, застоявшаяся, несвежая. Да и выходит ее всего ничего.
На правом боку у стангрева — старые раны, несколько параллельных глубоких борозд. Сейчас, стараниями Этарды, они снова открылись. Однако, по некоторым приметам можно определить — получены они около двух недель назад…
— Снежный кот, — буркнула Ильдир.
Похоже на то. Выходит, бедняга пытался охотиться в горах, прежде чем наведался в деревню. Что-то они не поделили со снежным котом. Стангрев ли выбрал хищника в качестве жертвы, или наоборот, неизвестно. В любом случае, кот за себя постоял.
Старые безобразные шрамы — особая задача. Тело помнит, как формировался рубец и пытается повторить ту же работу. Телу в общем-то наплевать, как оно выглядит.
Пока Ильдир колдовала над метками снежного кота, я еще раз обтерла пациента губкой. В теплую воду были добавлены уксус и мед, эвкалиптовое и миндальное масло. Теперь куском полотна — насухо.
— Переворачиваем. Осторожно, не сдвинь ребра. Вот так.
На спине несколько ссадин, большая рана на пояснице и на бедре, ближе к колену. Я приготовила широкие бинты, нарезанные из плотной ткани по косой, что позволяло им немного тянуться. Сломанные два ребра совместили, корпус стангрева затянули в тугой жесткий корсет. Впрочем, с этим пришлось помучиться: перепонки крыл занимали всю возможную длину спины — от основания шеи почти до самых ягодиц. Стыки перепонок и туловища густо опушены, скорее мехом чем волосами, хотя, уж не знаю по каким причинам, волосяной покров на теле стангрева оказался весьма умеренным (если, конечно, не считать не очень опрятной, но поразительно обильной шевелюры, с которой нам еще предстояло разбираться).
Потом мы взялись за крылья. Правое помято, но в порядке, а вот на левом в двух местах сломан один из пальцев — на человеческой ладони он считался бы средним. Нет, вру, этот палец — безымянный. Указательный и средний срастались во второй фаланге, видимо, добавляя крылу необходимую жесткость.
Мы приладили лубки — две длинные ясеневые рейки, обмотанные полотном. Сломанный палец накрепко зафиксировали, на всякий случай подвязав и обездвижив все остальные. В локте и в… хм… плече крыло оставалось свободным. Насколько я поняла, возможность двигать крыльями, даже сложенными, была для стангрева необходима.
Мерзкая вещь обморожения. Почти такая же мерзкая, как ожоги. Плотная черная кожа перепонок глянцевито поблескивала: ее покрывал тонкий восковидный налет, вероятно, вырабатываемый особыми железами. Служил он, должно быть, для защиты от влаги и переохлаждения, но длительных испытаний, увы, не выдержал. По черной коже тут и там расползались отвратительные мокнущие пятна, которые только и ждали возможности превратиться в язвы. Мы с Ильдир приложили все усилия, чтобы этого не произошло. Кроме того, пятна обморожений имелись на пальцах рук и ног, а также на лице. Если специально составленная для подобных случаев мазь подействует на стангрева так же, как на других больных, то никаких следов не останется.
Однако, работая, я все время ощущала неуверенность. Мы лечили его как человека, а он не был человеком. Последнее дело — не отличать одно создание Божье от другого. И внутренние отличия могут быть гораздо более глубокими, чем внешние.
Если Иль и думала о том же, то вслух ничего подобного не высказывала. Мы забинтовали стангреву пальцы на ногах и руки — от ногтей до самых запястий. Руки у него были страшненькие — кроме обморожений, ладони оказались в лапшу изрезанны, кое-где почти до кости. Хватался за лезвие, бедняга. Такие раны плохо заживают.
Ну, теперь голова. На темени — ссадина и обширный кровоподтек. Волосы уже выстрижены — Сыч поработал. Череп цел, а сотрясение, конечно, вещь неприятная, но не смертельная. Ничего, отлежится, отоспится. Насчет последнего Летта постарается. Мобилизует стангревскую Тень на выздоровление, и жизненной энергией щедро поделится. Летта у нас одна из лучших. Если у больного есть хоть малюсенький шанс, Летта его вытащит. А у стангрева шансов достаточно.
Ну вот, вроде и все. Ильдир разогнулась. Я еще раз прошлась губкой по не забинтованным участкам, почистила подстилку и насухо все вытерла. Мы уложили пациента на правый бок, аккуратно разместив крылья вдоль тела. Сложенные, они все равно оказались дюймов на десять больше расстояния от пяток до плеч, и, наверное, при ходьбе царапали землю. Расправить же их хотя бы наполовину не представлялось возможным — места не хватало. Я только могла гадать, какой размах они имеют, эти крылья.
Я складывала аптечку, Ильдир вполголоса наставляла Сыча, когда Летта наконец открыла глаза. Выглядела она измучено.
— Ну, — спросила я, — как там дела с Тенью?
Она нагнулась, рассматривая стангрева, словно впервые увидела.
— Забавно, — прошептала она, — Такой на вид заморенный, слабенький. Кожица прозрачная… — погладила его по щеке и хмыкнула: — Ишь, мотылек.
— Так что Тень-то?
— Какая может быть Тень у молодого парня? Нормальная Тень. Неистовая, сильная, жадная.
— Значит, все в порядке?
— Н-да, — Летта снова погладила стангрева по щеке, и вдруг двумя пальцами раздвинула ему губы, — Видела?
Ну, видела. Однако, крылья меня волнуют гораздо больше.
— Погляди, какой у него рот. Словно поцеловать кого-то собирается. Губы красивые.
— Ну и что?
— Собственно, ничего.
— Летта?
— Мне надо подумать, — она поднялась и похлопала меня по руке, — Так сразу не объяснишь.
Какие-то проблемы. Я упаковала аптечку. Стангрев спал, укрытый до подбородка одеялом. Лоб пересекает повязка, смоляной кляксой — разметавшиеся волосы, оливковая кожа, чуть выдвинутая вперед нижняя часть лица, очень впалые щеки — необычно, но вполне терпимо. Молодой парень, мой ровесник, может, немного помладше. А, может, и постарше, трудно сказать. Увидев такое лицо в толпе, я вряд ли запомнила бы его надолго. Если бы он не вздумал, конечно, улыбаться.
— Собралась, Альса?
— Да.
Сыч, несколько ошеломленный, проводил нас до дверей. Он что-то пробормотал насчет горячего чайка, но мы хором отказались. Летте требовалось кое-что посущественней чайка. Она была бледна, заторможена и цеплялась за Ильдир. Мы распрощались, пообещав явиться на следующий день.
Леттиса всю дорогу угрюмо молчала. Лишь когда миновали Косой Узел и начали подниматься к монастырю, она проговорила:
— С мотыльком придется повозиться.
Такое случается. Когда живое существо измучено настолько, что уже не в силах бороться за свою жизнь. Даже Тень, самовластная неукротимая Тень, последний оплот жизненной силы, даже она сдает свои позиции и допускает до себя смерть.
— Ты же говорила, у него нормальная Тень!
— Тень и Свет суть две части единого. Глупо рассчитывать на одно и упускать другое, — Летта вздохнула, — Да, Тень у него сильная. Но парень забрал в голову какую-то ерунду. Я это почувствовала. Все то время, пока он болтался по окрестностям, он целенаправленно загонял себя в гроб. Словно наказывал сам себя за какой-то грех. И сам себя ненавидел за то, что страстно хотел жить.
— Три дуры, — поправила я.
— Три, — согласилась она, — хоть тебе и позволительно побыть иногда дурой. А нам с Иль никак нельзя. У нас выпуск в мае. Шесть лет учились, а? Скоро наколки получим. И — вперед. Какие же мы марантины, если от нас люди шарахаются?
— Просто мы врать не умеем, — сказала рассудительная Иль. — Никто не учил.
— И слава Богу.
Обо мне этого не скажешь. Уж я-то покрутилась в высшем свете, прежде чем отправилась в Бессмараг алкать знаний. Отец сделал реверанс в сторону церковников, набирающих силу у нас, в Итарнагоне. Не уверена, правда, что слишком удачный — марантины не очень популярны среди духовенства. Они не из тех, кто сражается за власть. Впрочем, за два с половиной года я отстала от событий. В редких письмах мой осторожный отец обходил сей вопрос стороной. Далековато я забралась от родных краев. Правда, пока Иверена, старшая моя сестра, не вышла замуж, дома мне делать нечего.
Леттиса ткнула меня локтем:
— Слушай, ты говорила ему что-нибудь… особо оскорбительное?
— Я натравила на него альханов.
— Ах, да… Вот черт! Зачем я тебя послушалась?!
— Хватит.
Теперь эти две без пяти минут марантины казнятся и каются.
После заутрени Этарда призвала нас к себе и ласковейшим голосом пожурила за неуклюжесть и невнимательность. И не более того. Именно за неуклюжесть и невнимательность. Что-то есть в этой старой деве, заставляющее ходить по струнке весь Бессмараг и всю округу. Причем я ни разу не слышала, чтобы она повышала голос. Святая Маранта, говорят, с равной легкостью укрощала диких зверей и неприятельские армии.
И вот теперь мы — Летта, Иль и я — были, так сказать, наказаны. То есть, приставлены к добытому Сычом-охотником стангреву (Этарда работала с тварью и опознала в ней стангрева) — и обязаны лечить его, ухаживать за ним и всячески помогать самому Сычу. Незачем лишний раз указывать, что Летта с Иль были в восторге. Как Этарда уговорила Малену отступиться, осталось покрыто мраком, однако Малена не чувствовала себя обделенной. Волки сыты и овцы целы. И что такого есть в Этарде, что все, и я в том числе, с удовольствием пляшем под ее дудку?
Тропинка, ведущая в Долгощелье, наконец повернула. Мы снова увидели приземистую избушку Сыча.
Замешкались. Летта кашлянула и храбро вышла вперед. Постучала.
— Гав-гав-гав! — ответили изнутри.
И уже по человечески:
— Чего надо?
Сейчас он нам накостыляет, этот Сыч. Я напряглась.
— Из Бессмарага, хозяин. Пришли предложить помощь.
Экий просительный тон. Дверь распахнулась. Можжевеловый холм просунул в отверстие черную патлатую башку.
— А-а, барышни! Ну-кось, заходите, неча на дворе мерзнуть.
Летта, за ней Ильдир и — последняя — я, переступили высокий порог и оказались в темных сенях. В темноте было тесно, вокруг громоздились лыжи, палки, снегоступы, похожие на великанские сита, какие-то непонятные устройства из веревок, железок и ремней — вероятно, охотничьи снасти. Хозяин уже манил нас в комнату. В комнате оказалось немногим светлее, зато было замечательно тепло. Но тоже тесно.
Небеленая и очень большая печь, громоздкая мебель, сам хозяин, два здоровенных пса, проявившие сдержанный интерес, нас трое — все это неловко толпилось, топталось и задевало друг за друга.
— Доброе утро…
— Доброе утро…
— Сюда можно положить?..
— Ох, извините…
— Не боись, не укусит. А ну, кыш.
— А где пациент?
Сыч рыкнул на собак и посторонился.
Печь перегораживала комнату почти пополам. Со стороны входа находилась плита и дверка для дров, а с обратной стороны — маленький закуток. В закутке располагалась койка. А на койке лежал — он.
Вернее, на койке возвышался ворох шкур и одеял, и сперва даже было непонятно, где здесь изголовье. Но тут Ильдир прошептала: «Ой, мамочки…», а Летта нагнулась и разгребла сверток с одного конца. И я увидела черную кляксу на подушке. А в кляксе этой — очертания человеческого лица. Почти человеческого. Нет, правда. И дело не в том, что лицо это было испятнано обморожением, исцарапано и избито, причем раны оставались свежими и кровь, казалось, только-только стерли влажной тряпицей. И не в том, что оно было жуткого зеленого цвета. Просто…
Ладно, сейчас не время праздно таращиться. Вон девушки уже распаковали пациента и теперь перекидывались отрывистыми фразами:
— Свеженький. Не больше шестой четверти.
— Кровопотеря. Обезвоживание.
— Само собой. Это доберем.
— Подвешен?
— Нет, остановлен.
Сыч за нашими спинами крякнул. Профессиональный марантинский жаргон смутит кого хочешь.
— Хозяин, забирай одеяла. Поставь кипятить воду. Принеси сюда лампу. Альса, доставай подстилку.
Сыч уволок одеяла и приволок лампу. Я вытащила принесенное с собой вощеное полотно, не пропускающее влагу. Пока охотник бережно приподнимал свою добычу, а девушки готовили операционный стол, я жадно разглядывала стангрева.
Грубо и в общих чертах: это был человек с крыльями, как у нетопыря. Подробнее: никакой это был не человек, а самое немыслимое, невероятное, удивительное, фантастическое существо, из всех, созданных Единым.
У него были крылья. С ума сойти, какие у него были крылья! Даже сейчас, сложенные, свернутые и, кажется, искалеченные, они были огромны, когтисты и черны. К крыльям крепилось какое-то тощее, изломанное и ребристое тельце. Ниже талии оно ничем не отличалось от человеческого. Имело две голенастые ноги и все, что положено индивидууму мужского пола, правда, такого кошмарно провалившегося живота я еще ни у кого не встречала. Выше же талии начинался неизведанный ландшафт, неопознанная страна, не имеющие названия кручи, овраги и буераки.
Девушки как раз распороли довольно грамотную повязку, стягивавшую стангреву грудь или то, что у него находилось на этом месте. Грудина сильно выдавалась вперед, отчего ребра стангрева сходились под гораздо более острым углом, чем у нас с вами. Узкая и высокая грудная клетка была прихотливо опутана слоями сухих, тонких, как ремни, мышц. Похоже, плечевой пояс стангрева дублировался. Ключицы, лопатки — еще раз, немного ниже и заметно мощнее — автономная конструкция для крепления крыл.
Меня охватило острое желание заглянуть внутрь этого загадочного тела — посмотреть, как оно все-таки устроено. Но, пока существо дышит, вскрытие отменяется.
Девушки срезали последние повязки и теперь ощупывали пациента — стремительно и методично, не пропуская ни дюйма израненной плоти. А еще были крылья: завалив стангрева набок, немного приподняв и разведя — сначала одно, потом — другое. Буровато-черные, с прутьевидной арматурой полых сверхдлинных костей. С тисненым ветвистым узором вен, с плоскими, как лезвия, иззубренными и обломанными когтями, Господи, зачем ему когти на крыльях?
Наконец осмотр был окончен. Летта оглянулась.
— Вода готова, хозяин?
Сыч хлопнул себя по лбу и утопал к плите. Летта тем временем уселась у стангрева в изголовье, подобрала ноги, чтобы нам не мешать, прислонилась к стене и сказала:
— Ну, с Богом.
После чего закрыла глаза. Летта начала «стеречь Тень», то есть, занялась тем видом целительства, которое прямо использовало магические практики, культивируемые орденом святой Маранты. Летта владела этими практиками почти виртуозно. Ильдир сильно уступала ей, а обо мне и говорить нечего.
Этарда полностью подготовила пациента для работы. Она «остановила» его, поместив его Тень в место вне времени, по правде говоря, в шаге от смерти. Собственно, Тенью у марантин для простоты назывался грандиозный пласт сознания не подчиняющийся контролю разума, то есть «затененный». Работа с этим пластом позволяла марантинам творить чудеса, она же позволяла им называть свои действия магией. Увы, мне, как вольной слушательнице, сия магия была недоступна.
Кроме того, Этарда «освежила» больного, то есть вернула раны и все внутренние повреждения в первоначальное состояние. В итоге мы получили пациента, можно сказать, только-только с места катастрофы. Вернуть его к жизни и привести в порядок — наша задача.
Сколько же на бедняге синяков, царапин и ран! Слава Богу, не слишком глубоких. Мы с Иль, вымывшись, вооружились изогнутыми иглами и принялись штопать. Надо успеть, пока раны сухие.
Ага, началось. Летта «отвязала» пациента. И теперь потихонечку отпускала поводок. Все тело его словно бы оттаяло. Вдох-выдох, неровно заходила грудь, и внутри, там, в клетке из ребер, что-то негромко, но устрашающе захлопало. Кожа меняла цвет, как у какого-нибудь осьминога. Жуткая зелень наливалась теплотой, будто железо в горне. Плоть под нашими пальцами стремительно нагревалась. Засочилась, закапала кровь.
Сыч шумно вздохнул у нас из-за спин. Я подхватила губку, отерла кровь. Капает — не страшно. Это выходит та, застоявшаяся, несвежая. Да и выходит ее всего ничего.
На правом боку у стангрева — старые раны, несколько параллельных глубоких борозд. Сейчас, стараниями Этарды, они снова открылись. Однако, по некоторым приметам можно определить — получены они около двух недель назад…
— Снежный кот, — буркнула Ильдир.
Похоже на то. Выходит, бедняга пытался охотиться в горах, прежде чем наведался в деревню. Что-то они не поделили со снежным котом. Стангрев ли выбрал хищника в качестве жертвы, или наоборот, неизвестно. В любом случае, кот за себя постоял.
Старые безобразные шрамы — особая задача. Тело помнит, как формировался рубец и пытается повторить ту же работу. Телу в общем-то наплевать, как оно выглядит.
Пока Ильдир колдовала над метками снежного кота, я еще раз обтерла пациента губкой. В теплую воду были добавлены уксус и мед, эвкалиптовое и миндальное масло. Теперь куском полотна — насухо.
— Переворачиваем. Осторожно, не сдвинь ребра. Вот так.
На спине несколько ссадин, большая рана на пояснице и на бедре, ближе к колену. Я приготовила широкие бинты, нарезанные из плотной ткани по косой, что позволяло им немного тянуться. Сломанные два ребра совместили, корпус стангрева затянули в тугой жесткий корсет. Впрочем, с этим пришлось помучиться: перепонки крыл занимали всю возможную длину спины — от основания шеи почти до самых ягодиц. Стыки перепонок и туловища густо опушены, скорее мехом чем волосами, хотя, уж не знаю по каким причинам, волосяной покров на теле стангрева оказался весьма умеренным (если, конечно, не считать не очень опрятной, но поразительно обильной шевелюры, с которой нам еще предстояло разбираться).
Потом мы взялись за крылья. Правое помято, но в порядке, а вот на левом в двух местах сломан один из пальцев — на человеческой ладони он считался бы средним. Нет, вру, этот палец — безымянный. Указательный и средний срастались во второй фаланге, видимо, добавляя крылу необходимую жесткость.
Мы приладили лубки — две длинные ясеневые рейки, обмотанные полотном. Сломанный палец накрепко зафиксировали, на всякий случай подвязав и обездвижив все остальные. В локте и в… хм… плече крыло оставалось свободным. Насколько я поняла, возможность двигать крыльями, даже сложенными, была для стангрева необходима.
Мерзкая вещь обморожения. Почти такая же мерзкая, как ожоги. Плотная черная кожа перепонок глянцевито поблескивала: ее покрывал тонкий восковидный налет, вероятно, вырабатываемый особыми железами. Служил он, должно быть, для защиты от влаги и переохлаждения, но длительных испытаний, увы, не выдержал. По черной коже тут и там расползались отвратительные мокнущие пятна, которые только и ждали возможности превратиться в язвы. Мы с Ильдир приложили все усилия, чтобы этого не произошло. Кроме того, пятна обморожений имелись на пальцах рук и ног, а также на лице. Если специально составленная для подобных случаев мазь подействует на стангрева так же, как на других больных, то никаких следов не останется.
Однако, работая, я все время ощущала неуверенность. Мы лечили его как человека, а он не был человеком. Последнее дело — не отличать одно создание Божье от другого. И внутренние отличия могут быть гораздо более глубокими, чем внешние.
Если Иль и думала о том же, то вслух ничего подобного не высказывала. Мы забинтовали стангреву пальцы на ногах и руки — от ногтей до самых запястий. Руки у него были страшненькие — кроме обморожений, ладони оказались в лапшу изрезанны, кое-где почти до кости. Хватался за лезвие, бедняга. Такие раны плохо заживают.
Ну, теперь голова. На темени — ссадина и обширный кровоподтек. Волосы уже выстрижены — Сыч поработал. Череп цел, а сотрясение, конечно, вещь неприятная, но не смертельная. Ничего, отлежится, отоспится. Насчет последнего Летта постарается. Мобилизует стангревскую Тень на выздоровление, и жизненной энергией щедро поделится. Летта у нас одна из лучших. Если у больного есть хоть малюсенький шанс, Летта его вытащит. А у стангрева шансов достаточно.
Ну вот, вроде и все. Ильдир разогнулась. Я еще раз прошлась губкой по не забинтованным участкам, почистила подстилку и насухо все вытерла. Мы уложили пациента на правый бок, аккуратно разместив крылья вдоль тела. Сложенные, они все равно оказались дюймов на десять больше расстояния от пяток до плеч, и, наверное, при ходьбе царапали землю. Расправить же их хотя бы наполовину не представлялось возможным — места не хватало. Я только могла гадать, какой размах они имеют, эти крылья.
Я складывала аптечку, Ильдир вполголоса наставляла Сыча, когда Летта наконец открыла глаза. Выглядела она измучено.
— Ну, — спросила я, — как там дела с Тенью?
Она нагнулась, рассматривая стангрева, словно впервые увидела.
— Забавно, — прошептала она, — Такой на вид заморенный, слабенький. Кожица прозрачная… — погладила его по щеке и хмыкнула: — Ишь, мотылек.
— Так что Тень-то?
— Какая может быть Тень у молодого парня? Нормальная Тень. Неистовая, сильная, жадная.
— Значит, все в порядке?
— Н-да, — Летта снова погладила стангрева по щеке, и вдруг двумя пальцами раздвинула ему губы, — Видела?
Ну, видела. Однако, крылья меня волнуют гораздо больше.
— Погляди, какой у него рот. Словно поцеловать кого-то собирается. Губы красивые.
— Ну и что?
— Собственно, ничего.
— Летта?
— Мне надо подумать, — она поднялась и похлопала меня по руке, — Так сразу не объяснишь.
Какие-то проблемы. Я упаковала аптечку. Стангрев спал, укрытый до подбородка одеялом. Лоб пересекает повязка, смоляной кляксой — разметавшиеся волосы, оливковая кожа, чуть выдвинутая вперед нижняя часть лица, очень впалые щеки — необычно, но вполне терпимо. Молодой парень, мой ровесник, может, немного помладше. А, может, и постарше, трудно сказать. Увидев такое лицо в толпе, я вряд ли запомнила бы его надолго. Если бы он не вздумал, конечно, улыбаться.
— Собралась, Альса?
— Да.
Сыч, несколько ошеломленный, проводил нас до дверей. Он что-то пробормотал насчет горячего чайка, но мы хором отказались. Летте требовалось кое-что посущественней чайка. Она была бледна, заторможена и цеплялась за Ильдир. Мы распрощались, пообещав явиться на следующий день.
Леттиса всю дорогу угрюмо молчала. Лишь когда миновали Косой Узел и начали подниматься к монастырю, она проговорила:
— С мотыльком придется повозиться.
Такое случается. Когда живое существо измучено настолько, что уже не в силах бороться за свою жизнь. Даже Тень, самовластная неукротимая Тень, последний оплот жизненной силы, даже она сдает свои позиции и допускает до себя смерть.
— Ты же говорила, у него нормальная Тень!
— Тень и Свет суть две части единого. Глупо рассчитывать на одно и упускать другое, — Летта вздохнула, — Да, Тень у него сильная. Но парень забрал в голову какую-то ерунду. Я это почувствовала. Все то время, пока он болтался по окрестностям, он целенаправленно загонял себя в гроб. Словно наказывал сам себя за какой-то грех. И сам себя ненавидел за то, что страстно хотел жить.
Ирги Иргиаро по прозвищу Сыч-охотник
Поднявшись, я прихватил с собой тяжелый посох и отправился смотреть ловушки. Редду оставил с парнем, а Ун увязался со мною.
Добрались до любимой моей полянки, местные зовут ее почему-то Ведьмина Плешь.
— Последи, малыш.
— Уф, — ответил он и исчез в кустах.
А я немного попрыгал.
Посох, который тяжелый, по весу равен большому мечу. Изобразил веер, петли — снизу, сверху, сбоку; восьмерку и змею. Змею пришлось повторить трижды, пока неуклюжее тело вспомнило, что от него требуется. Хотя, конечно, змея с большим мечом — чистой воды эстетство. Погляжу я на любого, кто попытается так продержаться, ну, хоть полчетверти. Еще немножко покрутил кисть — сперва левую, потом — правую. И взялся за нож.
Добрались до любимой моей полянки, местные зовут ее почему-то Ведьмина Плешь.
— Последи, малыш.
— Уф, — ответил он и исчез в кустах.
А я немного попрыгал.
Посох, который тяжелый, по весу равен большому мечу. Изобразил веер, петли — снизу, сверху, сбоку; восьмерку и змею. Змею пришлось повторить трижды, пока неуклюжее тело вспомнило, что от него требуется. Хотя, конечно, змея с большим мечом — чистой воды эстетство. Погляжу я на любого, кто попытается так продержаться, ну, хоть полчетверти. Еще немножко покрутил кисть — сперва левую, потом — правую. И взялся за нож.