Кузнецова Ярослава. Что-то остается

   — Вино совсем не… не режет. Это, — он указал на Сычову бутыль, — режет гораздо сильнее.
   — Да нет, Мотылек, смысл не в том, режет вино или не режет. Вино называется так же, как место, где его изготавливают. А почему так называется место, я не знаю. Правда, я слыхала, там много оврагов. Тогда название «Альсатра» можно толковать как «изрезанная оврагами».
   Мотылек покачал янтарную жидкость в кружке.
   — Ты принесла это вино сегодня… Ты знала, что Ветер… Что я не упаду?
   — Я была уверена, Мотылек.
   — А я — нет, — он опустил глаза.
   Конечно. Тебе полагалось поволноваться. Зато сейчас… Какое счастье!
   — А у тебя уютно, Сыч, — сказала Летта, — Все такое опрятное, любо-дорого.
   — Эт’ парень старается, — охотник потрепал Мотылька по плечу, — Он чистюля. Что бы я без него делал?
   Я любовалась на румяные улыбающиеся лица и млела от тепла и покоя. Хотелось, чтобы этот вечер длился долго-долго.
   И вечер длился, и все улыбались, желали друг другу счастья, пили альсатру и болтали ни о чем.

Часть вторая. Кошачьи лапы

 
Рожденьем расписана жизнь —
до могилы,
И ты судьбою почти доволен —
До крови, что руки твои обагрила.
Но помни — ты над собой не волен.
Себя обманешь,
Судьбу не обманешь —
На волю рвешься —
петлю затянешь.
 
 
Петля-ошейник и цепь стальная —
Ты лишь во сне становишься храбрым,
Судьбу жестокую проклиная,
Надеясь, может, петля ослабнет —
Судьбу обманешь,
Богов обманешь,
Ошейник сбросишь,
свободен станешь!
 
 
Свобода твоя — пустая химера.
Ты путаешь след, погоню сбивая,
И, страх с тоскою тебе отмерив,
Смеются боги, с небес наблюдая.
Судьбу обманешь,
Богов — не обманешь,
На Лезвие встанешь —
в Бездну заглянешь.
 
 
И одиночество крылья мрака
Простерло над глупой твоей головою,
И в темном углу вздыхает собака,
А прошлое молча стоит за спиною.
Кого обманешь,
Кого не обманешь,
И ждать устанешь,
и лгать устанешь.
 
 
А боги следили с небес за тобою
И над безумьем твоим смеялись:
Смотрите!
Он все еще спорит с Судьбою!
И, как насмешку — тепло послали.
Себя и обманешь
И не обманешь,
Но дверь распахнешь
и руку протянешь.
 
 
На Лезвии связке не удержаться —
Себе позволил ты слишком много,
Но, если придется все-таки драться —
За чьей спиной окажутся боги?
Богам заплатишь,
Судьбу сломаешь,
С Клинка сорвавшись,
кон доиграешь.
 
 
Судьбы начертанье посмев нарушить,
Над прошлым празднуешь ты победу,
Мечтами о будущем греешь душу,
А прошлое молча идет по следу.
Богов обманешь,
Себя не обманешь —
Кем был, тем остался,
другим — не станешь.
 
 
В минувшем — корни, их не отбросишь —
Не рвется нить и не глохнет память.
Настанет день — размотав клубочек,
Права свои прошлое
властно предъявит.
Брату — не скажешь,
Друга — обманешь
И перед прошлым
с усмешкой встанешь…
 

Ирги Иргиаро по прозвищу Сыч-охотник

   Сперва Стуро, как вчера, накручивал круги. Чтоб видно его было. И мы с Альсареной, как два идиота, пялились на него, и дух захватывало от невозможности виденного нами. А потом козява заложил крутой вираж и унесся к черту на куличики, скрылся за Алхари, канул… К едрене маме.
   Два идиота все стояли, нелепо задрав головы. Глупые надежды — вот сейчас вывернет из-за хребта…
   — Куда это он направился? — Альсарена приставила ко лбу ладошку козырьком, — Ишь, просторы бороздит.
   — Это называется «ловить ветер». По-моему.
   Или наоборот — ветер ловит тебя? Не ловит. На крыло берет.
   — По-моему, это называется «ловить сон короля», — усмехнулась наша барышня, — Так выражается один мой знакомый.
   Альхан, небось. Контрабандист. Интересно, который из них? Наверное, этот… Норв.
   — Не знаю, что там эта козявка собирается ловить, но что поймает — знаю.
   По шее. И по заднице. Вот пусть только вернется, я ему задам…
   — Пойдем следом потихоньку, — предложила Альсарена.
   И мы двинулись вперед по каменистой тропке. Редда степенно потрусила на два шага сзади и слева, а Ун взрявкнул и обогнал нас, потешно выбрасывая лапы в разные стороны. И этот туда же.
   — Вот и выпорхнула пташка из гнезда, — сказал я, чувствуя себя дедом столетним и все высматривая в небеси черную козявистую точку.
   — А ведь так и есть, — улыбнулась Альса, — Птенец наш встал на крыло.
   — Ищи-свищи теперь.
   — Эге-гей! — она пробежала несколько шагов, — Мотыле-ок!
   — Ге-ге-эй! — эхо пошло вверх, перевалило через Алхари, а оттуда, из-за Драконьей спины, откликнулось: — О-о-ок!
   — Ищи ветра, — вздохнула Альса и завопила: — Э-эй! Ищи ветра-а!
   — Ра-а! Ра-а! Ра-а!
   — Ты потише тут, — буркнул Сыч-охотник, — Кадакар все-таки. И не носись, как эта…
   — Как Ун, — фыркнула Альсарена, а Редда одернула совсем уже разошедшегося щенка — легонько куснула за плечо, рыкнула.
   — Правильно, хозяюшка. Правильно. Нечего, — повернулся к Альсе, — Она у меня умница.
   — Строгая она у тебя.
   — Хочешь, фокус покажу? Редда, — насторожилась, я чуть кивнул на барышню, — Охранять, — и, самой Альсе: — Ты иди вперед, иди.
   Она пошла, неуверенно оглянулась. Я достал нож и двинулся кошачьим шагом, заходя Альсе за спину.
   Редда метнулась ко мне, по пути четко сшибла опекаемую в снег, свалила врага, сомкнула челюсти на руке с оружием.
   — Ай! Ничего себе фокус! Сыч! О Боже…
   Ун, припав на передние лапы, обиженно гавкал.
   — Ар, хозяюшка. Молодец.
   Редда выпустила меня, отступила в сторону и уселась, довольная. Я поднялся.
   — Не потеряла форму, — выудил из сугроба барышню, отряхнул себя и ее, — Это тебе не Унушка. Она троих возьмет.
   — А меня обязательно надо было ронять? — снег набился Альсе под капюшон.
   — Конечно. Я же мог метнуть нож. Это называется «снять с линии». Скажи спасибо, я этого обормота не подключил. Он бы тебя еще в сторону откатил. Оп-па! — и пошел на руках.
   — Браво, браво! — обрадовалась итарнагонская аристократочка, — Да ты настоящий акробат.
   — Причем — потомственный, — заявил я гордо.
   А что — по стене, как муха — на запястьях и ступнях — «кошачьи когти», а то и без них… Тан делал это. И говорил, что отец в молодости тоже так мог… К черту.
   — Смертельный номер! «Полет Сыча»! — взмахнул руками, побежал к Альсе: — Угу! Угу! — в трех шагах от нее «наткнулся на преграду», сделал сальто назад: — Ого! Оп-па! — и раскланялся.
   Альса засмеялась, захлопала в ладоши:
   — Браво! Ой, здорово! «Полет Сыча» — это гениально!
   — Правда? Сам придумал.
   — А почему — Сыч? — спросила она.
   Я пожал плечами.
   — Прозвали. Спасибо, хоть не кабан.
   — А мне кажется, ты — дневная птица, — проговорила задумчиво барышня.
   — Это какая же?
   — Сорокопут, — она улыбнулась.
   Сорокопут, ишь… Хотя… Сам крепенький, хвост короткий, нос толстый… Серенькая такая птаха. Маловат вот разве.
   — Смотри-ка, похоже. Только Сыч, он как-то — того. Солиднее.
   — Да, сорокопут росточком не вышел, — Альсарена вздохнула, — Но, знаешь, не простая это птичка. Себе на уме. Мышей вон да жуков на терновые иголки насаживает. Словно и не птица вовсе.
   — Ага. Не птица, — я фыркнул, — Кошка.
   — Точно, — кивнула барышня, — Кошачьи замашки. Ну, про терновник я так сказала. А на руках ты здорово ходил.
   — А, баловство, — отмахнулся я, — Стоять на одной двенадцатую четверти. Или шестую четверти веер крутить… В акробаты податься — самое оно. Жаль только — не возьмут.
   — Какой веер?
   Я принял стойку, изобразил.
   — Вот такой.
   — Черный зеркальный веер, — поняла Альса, — Красиво.
   Я невольно разулыбался.
   — Он тебе понравился?
   Поглядела на меня.
   — Я не знаток оружия. Но меня он как-то… задел, что ли. Снился потом несколько раз.
   А что, это мы можем.
   — Он такой. Ему лет триста, не меньше. Из Самой. Не подделка.
   — Ирейское «черное зеркало» и слепой ни с чем не спутает, — авторитетно заявила «не знаток оружия».
   — Ну, не скажи. В Тарангите приучились подделки ковать. На взгляд не отличишь. Только на звук. Зеркало — оно по-особому поет. Как-нибудь дам послушать.
   Ну, и на вес, конечно. У моего Зеркальца баланс, какой не у всякого ирейского меча встретишь. На вид двуручник, а в руках почти не чувствуешь. Сам идет, лапушка. Словно и вправду живой…
   — Не может быть! — запротестовала Альса, — В смысле, не может быть, что на взгляд не отличишь. Зеркало глаз цепляет, за собой тянет, словно под воду. На зеркало долго смотреть — с ума сойти можно.
   — В Тарангите народ ушлый. Уж поверь. Так что, ежели решишь зеркало покупать — меня зови.
   — Непременно позову, — улыбнулась она, — Как только решу. Кстати, у меня брат в королевской гвардии, офицер. Ему бы твой совет не помешал.
   Ох, зря этот разговор затеялся. Зря. Но конь норовистый закусил удила, взбрыкнул, и мне стало все равно.
   — Я вот тоже мечтал — в армию. В Каорен. Но видишь, даже в акробаты не возьмут. Куды уж, с нашим рылом…
   — А ты разве не из Тилата родом? — удивилась барышня, — Куда из Тилата путь — в Каорен, прямиком.
   — Не, — Сыч-охотник покрутил башкой, — Мы, енто — местные. Альдамарские, сталбыть. Слыхала, можа, городишко такой, — зачем, зачем?.. — Кальна.
   — Ничего себе — городишко! — Альса всплеснула руками, — Здоровущий город, не меньше Арбенора. Я там, правда, не была…
   И твое счастье.
   — Уж — того, не малый. Вонючий тока.
   — Ага, — кивнула она, — Запашок тебе не понравился.
   — У меня нос — что у пса. Прям больной делаюсь от запахов.
   Странное это было состояние: я и рассказывал, и не рассказывал ей, — как будто лазейку оставлял для себя…
   — Что же твой нос на север тебе указал, не на юг?
   А ты что, думал, не дойдет до этого? Отвечай, раз спросили.
   — То не нос. То — хвост поджатый, — давай уж, приятель, договаривай, — Струсил я. Жить захотелось.
   Ведь мог же, мог, наплевав на все — в Каорен. И взяли бы на границе, и не дался бы живым, и все бы кончилось… Нет, следы заметал, в охотничьи ученики подался…
   — Сыч, — укоризненно покачала головой Альса, — Я же марантина, — поправилась: — Ну, почти марантина. Не говори мне, что желание жить — трусость.
   Ну да, конечно. Жизнь — дар Единого. Искра, так сказать. Бесценная. И искру сию положено холить всячески и лелеять.
   — Понимаешь… Когда сделал первый шаг, и хочешь сделать второй, да вот — последним он будет… Начинает казаться, что можно отскочить в сторону, и оттуда делать «бе-бе-бе! Не достанешь, не достанешь!» Так ведь все равно — достанут. Получится — прятался, время тянул… — повернулся, глянул в глаза ей, — А зачем?
   — Ты думаешь — незачем? — тихо спросила Альса.
   Я усмехнулся, поворошил ногой мелкие камешки. Лицо Тана увиделось ясней ясного.
   «— Главное…»
   — Для того, чтобы одержать верх, — я нагнулся, поднял один камешек, — Вовсе не обязательно в живых остаться. Теперь я это понимаю, — и запустил камешком в сторону Кальны.
   Пусть я прятался и трусил, но, когда вы меня найдете…
   — Это — вызов, да? — вернул меня на тропинку кадакарскую голос Альсарены. — Сорокопут, прикинувшийся сычом, делает вызов кошке?.. Или кошку вызывает… тоже кошка?
   Вот черт.
   — Не знаю, — я пнул камешек побольше, и он покатился с тропки, пропахав в снегу борозду, — Наверное все-таки… Кошка.
   А куда ты денешься от этого, друг? Имя сменить можно, а вот как сменишь память, душу… Кошка ты. Кошка и есть. Чертополох.
   — Ладно, — сказал я, — Забудь, что я тебе тут наболтал. Ни к чему это.
   А какого черта тогда болтать было? Кто тя за язык-то тянул?
   — И еще. На всякий случай… Ты только не обижайся, — глянул на нее и снова отвернулся, — Ты… пореже к нам приходи. Не светись особо. Это тебе не шутки шутить, на фокусы смотреть.
   — А я не к тебе хожу, — нахмурилась Альсарена, — А к Мотыльку.
   — Им все равно будет.
   У тех, кто меня найдет, вообще может быть приказ на Большую подчистку — брать все, что похоже на приятелей Ирги Иргиаро, Рейгелар разберется.
   Альсарена пожала плечами, беспечно фыркнула:
   — Вот книгу напишу…
   — Обиделась.
   — У меня своя корысть.
   Упрямая лираэночка.
   Мы пошли дальше. Она впереди.
   — А чтобы не путаться в фауне… — сказал я в ее прямую спину, — Ирги меня звать.
   Альса остановилась. Обернулась.
   — Все-таки тил. Я уж думала, не найлар ли ты?
   Я хмыкнул.
   — Спасибо, Ирги.
   — Не за что.
   Внезапно с неба обрушился Звук — жуткий хохот, гул обвала, дьявольские взвизги…
   Я сбил Альсу в снег.
   — Мамочки!
   Прикрыл, приняв упор на колено и выгнувшись.
   Редда и Ун — по бокам.
   В руке — нож мой верный.
   А над головой — со свистом — пронеслась — черная клякса.
   Козява.
   — М-мать. Убью.
   Второй раз за сегодня вытащил из сугроба Альсу, отряхнул.
   Стуро между тем вернулся, снижаясь, зацепил крылищами своими за елки, грохнулся, побарахтался в снегу, выскочил на тропку.
   — Веселые игры! — заорал гневно, — Да?! Я тут! А вы! Пропасть!
   Грозен — ух! Забоялся, сталбыть.
   — Здесь нету! — продолжал бушевать козява, — Там нету! Ты сам говорил!
   Ах ты, твареныш этакий. Я же еще и виноват.
   — А скажи-ка, друг, — начал я вкрадчиво, отодвинул барышню и издал «рычание снежного кота»: — Где ты сам шлялся?! Обещал на виду быть! Я т-те щас покажу «здесь нету, там нету»!!!
   — Я летал! — пискнул Стуро, — А ты!.. Ты!..
   — А я — ходил! Летать, знаешь, не обучен! Ладно, хватит. Пошли домой.

Альсарена Треверра

   Выстрелы в темноте. Стрелы — одна, другая, третья — уходят во мрак. Во мраке — перебежки, вскрики, ахи, что-то с грохотом рушится, разбивается, раскатывается в разные стороны. Кто там вскрикивает, ахает и раскатывается — неизвестно. Понятно только одно — стрелы куда-то попали. Но куда? Или в кого?
   Сыч, сорокопут, кошки… Что означает весь этот зверинец? Какие из моих выстрелов вслепую поразили цель? Сколько стрел пролетело мимо? Где, наконец, трофеи? Опять я осталась с пустыми руками.
   Отец, а пуще него — двоюродный дед Мельхиор — любит поучать: «Извлечь информацию можно из чего угодно. Слова же — кладезь неисчерпаемый. Слова — что орехи — снаружи кожура, мало на что пригодная, а внутри — сладкое ядрышко».
   Вот только не впрок пошли мне лираэнские хитрости. Зря дед Мельхиор кивал и щурил выцветший глаз. Зря отец снисходительно трепал меня по плечу. Умудрившись получить от Сыча богатейший материал, я не выжала из него ни капли смысла.
   — Привет, Ирги.
   — Привет.
   Он повернулся от печи, в руках чайник.
   — У меня тут хлеб, да грудинки копченой кусочек. Пожуем, пока козява гуляет?
   — Пожуем. Давно он улетел?
   — Да с утра раннего. Как умчался…
   — Ищи ветра… — я уселась, оперлась локтями о стол, — Понимаю я его. Я бы тоже… с утра до вечера.
   Сыч, то есть, теперь уже не Сыч, а Ирги, поставил передо мной дымящуюся кружку. Нарезая хлеб и грудинку, он хмурился, вздыхал.
   — Что-то ты невеселый сегодня.
   — Да нет, ерунда. Просто не привык еще, что парня поблизости нет.
   Он сел напротив, откусил бутерброд, пожевал. Посмотрел на меня из-под кустистых бровей.
   — Умом-то вроде соображаю, что ничего такого не случится. Но, когда он под боком, как-то спокойнее.
   — Мотылек знает, куда можно летать, а куда лучше не соваться. В прошлое воскресенье на службе Этарда целую лекцию прочла поселянам. В качестве профилактики. И девочки к Боргу ходили, и к Эрбу, специально предупредить. Чтоб — ни-ни. Хотя, конечно, всегда найдется пара-тройка личностей… Тот же Кайд, например. Пока-то он себя тихо ведет.
   Ирги уныло покивал буйно-косматой головой.
   — Я тоже парню вдалбливал. Со своей стороны, так сказать. Впрочем, его учить не надо. Это мы с тобой для него — «люди». А остальные — как были трупоеды, так трупоеды и есть.
   — А Иль с Леттой?
   — Они — «девочки». Трупоедицы или нет, я не выяснял, — Сыч (Ирги, одернула я себя) — усмехнулся: — А ты — «та, которая наша».
   — Которая ваша. Очень лестно. Правда.
   Тут, по моему мнению, вводную часть беседы можно было заканчивать. К интересующему меня вопросу я подплывала кругами, издалека.
   — Кстати, насчет девочек. Они сейчас заняты по горло. Готовятся к выпуску. И наколки им должны сделать со дня на день. Ты видел когда-нибудь марантинскую наколку?
   — Не доводилось, — Ирги пожал плечами.
   — Ее наносят вот сюда, на внутреннюю сторону предплечья. Наколка изображает цветок черного мака о четырех лепестках, наложенный на свернувшуюся узлом змею-Амфисбену. У Амфисбены две головы, они повернуты в противоположные стороны, это символ двойственности: Свет-Тень, Пламя-Лед, Жизнь-Смерть… ну, и так далее. А мак, соответственно, изображает целительство. Интересно, правда?
   — Н-да, — ответствовал Ирги, поджимая губы в бороде. Пальцы его застучали по столешнице, — Весьма интересно. Весьма.
   — У моего двоюродного деда, в Катандеране, есть большой геральдический альбом. Я всегда любила его рассматривать. Ты ведь знаешь, геральдический зверь Лираэны — Белый Дракон. Вообще, знак Дракона символизирует вечность, а белый цвет — чистоту и святость. А вот у альдов старый королевский герб — Камана, это такая мифическая птица с головой рыси. А у Каорена — два герба; мирный, торговый — Золотая Ладья, и военный — Альбатрос и три скрещенных стрелы. А у Тилата какой знак?
   — У Тилата? — Ирги перестал барабанить и дернул плечом, — Кастанга знает, какой. Овца вроде… на фоне гор.
   Голос у него сделался напряженным. Не нравился ему этот разговор. Вообще похоже, он после вчерашних откровений решил идти на попятный.
   — Забавно, — я делала вид, что не замечаю его недовольства, — У благородных семей тоже есть свои гербы. Но они, как правило, сложные, составлены из множества мелких частей. Например, у Треверров — три алые розы на золотом поле. Вообще наша фамилия так и переводится — три розы, «трев иверан» на мертвом лиранате. Но мне больше нравится герб семьи Нурранов из Тевилы — крылатый корабль и шестнадцать алмазных звезд. У альдамарской аристократии все больше геометрические фигуры в ходу, правильно их называют «геральдическими», ну, там — глава, стропило, пояс… А вот изображения, взятые из реальной жизни, негеральдические, весьма редки. Но я припоминаю один герб из книги… Кому он принадлежит, не помню… Там изображена кошка… а, может, две…
   Ирги рывком поднялся, и я прикусила язык. Ох, зря я все это затеяла…
   — Черный леопард. На лазоревом поле, — Ирги шипел сквозь зубы, — С серебряной каймой.
   Я ясно различала подтекст — если ты сию же минуту не прекратишь играть в эти игры, я тебя вышвырну, как…
   Редда подняла голову, ставя торчком уши. Скрипнула входная дверь, в сенях прошелестели шаги. Охотник движением фокусника накинул на хлеб и мясо кусок полотна, заменявший полотенце.
   В комнату вошел Мотылек.
   Глаза его метнулись от меня к Ирги и обратно. Он мгновенно оценил ситуацию.
   — Привет, — сказал он и нахмурился, — Солнце светит. Тепло. Хорошо. Пойдем. Погуляем.
   И схватил меня за рукав.
   Я повиновалась без возражений. Он вытолкнул меня в сени, сунул в руки плащ, а сам задержался в дверях.
   — Спасибо, малыш, — приглушенный голос охотника.
   — Идем, — Мотылек выволок меня наружу.
   Солнце сияло вовсю. Звенела капель, продалбливая ледяные канавки в старом сугробе. Снег, зернистый и рассыпчатый, был похож на хрустальное крошево.
   Некоторое время мы брели бок о бок молча. Наконец я спросила:
   — Он разозлился на меня?
   Мотылек поддел ногой растрепанную еловую шишку.
   — Он волновался. Он был раздражен.
   — Он хотел, чтобы я ушла?
   — Да… — Мотылек подумал и повторил: — Да.
   Опять помолчали.
   Мы миновали знакомые елки. Тропинка обледенела, кое-где проглядывали вытаявшие каменные гребешки.
   — Плохо, — вздохнула я, — Возомнила о себе невесть что. Больно умная, думала. Сумею, думала, правильно задать вопрос — и пожалуйста, получу ответ на болюдечке…
   Мотылек покачал головой.
   — Я не понимаю, что ты говоришь. Но ты… жалеешь о чем-то. Ты недовольна? Собой?
   — Еще как. Знаешь, есть такая вещь — любопытство. Иногда оно заставляет делать глупости.
   Мотылек усмехнулся:
   — Любопытство — не вещь.
   — Верно. В руки не возьмешь, прочь не выбросишь. Как ты думаешь, стоит попросить у Ирги прощения?
   Мотылек словно на стену натолкнулся.
   — У… Ирги?
   — Да, у Ирги.
   — У Ирги… — он потрогал зашитую губу, — Если у Ирги… Тогда — стоит.
   — Пойдем, — я резко повернула обратно.
   Мотылек поймал меня за плечо.
   — Нет. Не сейчас. Погоди.
   — Чего ждать-то?
   Пальцы его соскользнули по рукаву и сжали мою ладонь.
   — Погоди. Дай время. Ему. И себе. Успокойся.
   — Я спокойна.
   — Нет. Еще нет. Поднимемся туда, к соснам. Там красиво. Видно долину, деревню. И твой дом.
   — Мой дом? Бессмараг?
   — Да.
   Ладонь его оказалась узкой, твердой, удивительно горячей. Мне было приятно это прикосновение. Мы шли, держась за руки, как дети. Я оглянулась: цепочка Мотыльковых следов по всей длине перечеркнута косыми штрихами — это задевали снег концы сложенных крыл.
   — Когда ты ушла вчера, он… Ирги… Он думал. И беспокоился. Я не спрашивал, но… Знаешь, очень трудно объяснить… Он верит тебе. И — боится… Боится? Опасается, да. Опасается, что ты… как сказать? Подойдешь слишком близко, так?
   — Но от тебя-то он ничего не скрывает.
   — Я — другой. Я — совсем другой. Я — один. И я… ничего не знаю. Правда. Он мало говорил. Не скрывал, нет. Просто я… Это сложно. Сложно для меня. Непонятно. Я могу… обойтись без этого.
   И ты, Альса, можешь прекрасно без этого обойтись. Любопытство, как известно, кошку сгубило. Кошку, н-да-а… К черту кошек!
   Я решительно полезла по склону вверх. Здесь было гораздо больше проталин, покрытых седой прошлогодней травой. В пазухах камней виднелся сочно-зеленый мох и перезимовавшие листики брусники. Наверху, среди редких сосен свободно гулял ветер.
   Долина Трав открылась, как большая чаша. Из-под наших ног ступенями уходили вниз хвойные леса, кольцом окружая прижавшуюся к самому дну деревню. От деревни разбегались две охряные полосы, две дороги. Одна — мимо нас, на юг, к Голове Алхари, вторая пересекала долину и зигзагом поднималась к противоположному склону. Там, на коленях Большого Копья, расположился Бессмараг — светло-серые стены, шпиль колоколенки, длинная, утыканная трубами, крыша больницы.
   Как все близко. А Мотыльку — пару раз махнуть крыльями — и уже на той стороне. Внизу шевелились человечки. От монастыря катила двухколесная тележка — кто-то из сестер спешил к больному. Кузница Кайда, на самом краю деревни стояла открытая, вокуг толпились люди. Люди толпились и у Эрбова трактира. Сюда, к нам не долетало ни звука. Шумел только ветер, перебрасывая у нас над головами вороха хвои, да вороны орали, одурев от солнца.
   Трупоедское поселение. Как странно. Я словно бы не имела к нему никакого отношения. Так аблис смотрит со своей верхотуры, с легким интересом и отчуждением: трупоеды. Суетятся. Бегают туда-сюда.
   Я взглянула на Мотылька. Он улыбнулся, сверкнув сахарными клыками. Жмурясь от сияния, махнул рукой:
   — Вон там… на дороге. Около домов… Там — дети… Что они делают?
   — Строят снежную крепость.
   — Дом из снега? Зачем?
   — Это игрушечный дом. Потом они разделятся — часть будет защищать дом, а часть — брать его приступом. Они играют в войну.
   — В войну? Играют?
   — Ну да!
   Он нахмурился озадаченно.
   — Война — это… когда трупоеды… люди… убивают друг друга. Везде огонь… а потом вокруг — обломки. И мертвецы…
   Что за чистоплюйство! Тоже мне, великий гуманист… Я отскочила.
   — Сейчас покажу тебе, как трупоеды убивают друг друга!
   Захватила побольше снегу и запустила в Мотылька. Снежок попал ему в плечо, разбился, осыпал котту малюсенькими хрусталиками.
   — На, получай!
   Полетел второй снежок. Мотылек уклонился.
   — Вот тебе! Вот тебе!
   Я мазала безбожно. Мотылек присел, собрал горсть снега и кинул не целясь. Я шарахнулась — кое-как слепленный снежок шваркнул меня прямо в грудь, разбрызгался кляксой.
   — Ах, так?!
   Зачерпнула обеими руками, обеими и кинула. Не докинула. В ответ — целый фонтан.
   Я нырнула за куст можжевельника, проваливаясь по щиколотку, добежала до обломка скалы, затаилась.
   Шлеп! Комок снега врезался в камень у самого моего носа. Присев на корточки, я скатала новый снаряд.
   Сейчас выгляну и залеплю ему… Я подалась вперед — мимо тотчас просвистел белый шарик. Ага! Я высунулась, метнула.
   — Ура! Ты убит! Ты убит!
   Мотылек вытирал снег со лба.
   — Пропасть! — крикнул он, — Это нечестно! Это — обман!
   — Козява-раззява!
   — Что? Укушу!
   Он всплеснул крылами, на мгновение заслонив горизонт. Прыжок — я едва увернулась от цапающей руки. Бросилась под ветки молоденьких сосен, утонула почти по пояс, выбралась с другой стороны. Здесь длинная проталина огибала скалистый островок — бежать было легко. Над головой свистнули крылья — я снова кинулась в деревья. Заметила другую проталину, больше первой, всю рыжую от опавшей хвои. Затрещали ветки — Мотылек все-таки спустился. Я швырнула через плечо рассыпающийся снежок.