Кузнецова Ярослава. Что-то остается

   — Это — меч.
   — Меч — а-ае? Это?
   — Это. Большой меч.
   — Да, оно большое.
   — Его держат вот так, — принял низкую стойку, чтобы не влепиться острием в потолок, — Двумя руками. Как-нибудь покажу, если захочешь. Не здесь.
   Покивал, уважительно прищелкнул языком, коснувшись начищенной тускло взблескивающей поверхности.
   — Хочешь подержать?
   Принял на подставленные ладони, покачал, улыбнулся.
   — Теплый. Тяжелый. Красивый. Им убивают? — вздохнул, — Жалко.
   Я напоследок прошелся по лезвию мягкой тряпкой и убрал Зеркальце в ножны. Развернул тенгонник. Показал Стуро Цветок Смерти и как Цветок Смерти метают.
   — Ух! — изрек Стуро и попробовал выдернуть тенгон из стены.
   — Осторожно, обрежешься. Вот так.
   Покачал головой.
   — Нет. Я так не смогу. Ты сильный.
   — Глупости. Тренировка. Хочешь, тебя обучу?
   Он подумал, потом виновато развел руками, помотал лохматой головой.
   Ну да, конечно. Взять в руки оружие — уподобиться трупоедам. Убивающим собратьев своих. А Стуро разглядывал лук и колчан. Сказал тихо:
   — У нас такое есть. Только мало.
   — Луки?
   — Лу-ки. Да. У моего… У сына брата моей мамы. Реликвия. От прадеда.
   Ясно. Спер, небось, у трупоеда. А то и пришил, трупоеда-то. Вряд ли лук этот — дружеский дар. Разобравшись с тенгонами, я взялся за чистку метателей.
   Любимое оружие Великолепного. Когда-то, тысячу лет назад, он стал меня натаскивать, и первое время метатели мне по ночам снились. Этакий хоровод из метателей, и в центре — сам Великолепный. И ругается…
   Боги, подайте, что ли, знак какой? Уходить или оставаться, померещилось мне с испугу или — правда…
   Но богам было начхать на вставших на Лезвие спина к спине. Даже моему Рургалу было начхать. Волчара серохвостый. А вот не принесу жертву в День, что тогда завоешь?
   Будто есть ему до этого дело. А, к черту.
   Пора браться за сапоги. Кое-как подравнял ножом куски, отыскал дратву и иглу потолще.
   — Сними обувь.
   — Зачем?
   — Это — присоединю. От снега.
   Стуро вручил мне чаплы свои, а сам опять уселся на табуретку.
   Что же не идут они? Неужто — правда, решили дождаться, когда побегу? Эх, мне бы к оружию, что уже есть, еще одну штуку. В Каорене, говорят, водится такая. «Драконов огонь» называется. Арвараны делают, как — никто не знает…
   Редда ткнулась мне в руку холодным носом. Сбор вещей — понятно. Чистка оружия — тоже. А вот чем теперь занялся опекаемый, и, главное — зачем?
   — Не боись, хозяюшка. Не спятил. Жди гостей.
   — Ар-рм.
   Для нее все встало на место. Мало ли чем можно успокаиваться в ожидании гостей? Как говорится, каждый сходит с ума по-своему.
   — Никого?
   — Никого, — для убедительности помотал головой.
   — А как долго… э-э, как далеко ты слышишь?
   — Через это…
   — Стену?
   — Сте-ну, да. Через стену — не очень далеко. Без преград слышу лучше. Могу выйти.
   — Нет, — еще чего не хватало. Я те выйду, к-козявка, — Слушай так. Услышишь — скажешь. А сам, если придут — быстро нырь под койку.
   — Не нырь! — возмутился он, сдвинул брови, — Я буду драться. Сам нырь. Мы — спина к спине.
   Ох, чертушка! Какое «спина к спине», ты соображаешь или нет?
   — Стуро, — сказал я, — Эти люди придут убивать. Ты же не сможешь убить.
   — Я буду драться, — повторил он упрямо.
   — Нет. Драться буду я. Сначала. А ты будешь — резерв. Засада. Выйдешь из-под кровати, завоешь, укусишь. Они испугаются. Убегут. А?
   — Нет. Я не хочу. Это трусость. Мне хватит. Больше не хочу.
   — Стуро, — я досчитал до десяти и продолжал почти спокойно: — Как ребенок говоришь. Драться ты не умеешь. Убивать не будешь. А если тебя схватят…
   Безликая тень держит нож у его горла, бесплотный голос: «Бросай оружие»…
   Вот черт. А я думал, дратва руками не рвется. Очень даже рвется.
   Стуро хлопал на меня чернющими своими гляделками, и лицо у него было растерянное.
   — Полезешь, куда скажу, козявка! — рявкнул я, а Стуро обиженно буркнул:
   — Спина к спине, двое…
   — То-то и оно, — норовистый конь взбрыкнул и пустился в галоп, — Ты не себя подставляешь. Связку. А я не хочу попадать к ним живым.
   Он не понимал. Конечно, боги, откуда ему, не трупоеду, знать такие вещи.
   — Тебя схватят. Нож к горлу. Я сдамся.
   — Не схватят, — фыркнул он.
   — Ладно. Я — один. Я буду тебя хватать. Ты — не давайся мне. Ар, зверье. Спокойно.
   И пошел на него.
   Обманный выпад, он отпрыгнул — прямо в мои объятия. Худющий-то какой, Ионала Милостивица! Когда ж я его откормлю хоть чуть-чуть?..
   Потрепыхался. Замер, обиженно сопя.
   — Вот, — сказал я, — А я — один. Их будет больше.
   Выпустил его, вернулся к столу.
   А может, все-таки — показалось? У страха глаза велики… Но там что-то было, в пиве, было! Тан не зря меня натаскивал. И — Данка, Данка! Никогда она так себя не вела. Совесть нечиста — видно же…
   — Ирги…
   — Да? — я поднял голову.
   Стуро осторожно тронул меня за плечо.
   — Ирги. Я был неправ. Но я не хочу прятаться, — глаза подозрительно заблестели, меж бровей — горькая морщинка, — Я хочу — сам. Хоть что-то — сам. Понимаешь?
   — Понимаю.
   Ох, малыш, как я тебя понимаю…
   Сам. Хоть что-нибудь. И — если не сейчас, то — никогда.
   И за окном — дождь, и темнота…
 
   (И можно плюнуть на все и лечь в постель, и натянуть одеяло на голову, и не думать, не думать, ни о чем не думать…)
 
   И за спиной — мешок с взятым в кабинете, и Зеркальце, и в руке — поводок Редды…
   И — на подоконник.
   Сзади — пустой оружейный ковер, и отцовский тайник со вспоротым брюхом, и догорает свечка на пустом столе…
   И — пока не хватились — в Храм.
   Успеть сделать хоть Это…
   Стуро сжал мое плечо. И сказал очень тихо:
   — Спина к спине.

Альсарена Треверра

   Потайная дверца подалась натужно, но без скрипа. Петли замерзли, наверное. Щель очертила оранжевая кайма — с той стороны горел свет. Все-таки приехал. Именно сегодня. Вовремя я спохватилась.
   Протиснулась внутрь.
   — Гуляешь, голубка, гуляешь. Заставляешь ждать.
   — Здравствуй, Норв. О-о, что это с тобой?
   Буйные его кудри, принципиально ничем не прикрываемые в любую погоду, теперь прижимала пиратская повязка из яркого шарфа. Все остальное — глаза, улыбка, серьга в ухе — по-прежнему блестело и рассыпало рои праздничных бликов.
   — Это? Глупости. Небольшая ссадина.
   — Ну-ка, покажи… Не крути головой! Я врач или не врач?
   — Да ерунда, я тебе говорю. Ну, Бог с тобой, смотри, коли приспичило. Обыкновенная шишка. Портит внешний вид.
   И впрямь шишка. По виду — вчерашняя. С желто-лиловым ореолом во весь лоб.
   — Подрался?
   — Да что ты! У вьючной подпруга лопнула. Так, представляешь, пряжка мне прямиком промеж глаз и влетела…
   — Да уж, пряжка, как же!
   — Как Бог свят!
   — Не богохульствуй, альхан. Ладно, ладно, пусть будет пряжка.
   — Почему ты мне не веришь? Никогда не веришь! Я тебя хоть раз обманывал?
   — Откуда я знаю? — я засмеялась.
   Норв полез за пазуху.
   — Видишь это? — потряс извлеченным из недр тонкого полотна рубахи объемистым кошелем, — Десять лиров. Кругленьких, толстеньких золотых лиров. Твоя доля. За две унции «сладких слез». Этого мало? По ту и эту сторону Кадакара тебе никто не даст больше двух с половиной за лот. Посчитай! И после всего этого ты говоришь, что я нечестен? На, бери, считай!
   Он совал кошель мне в руки.
   — О Господи, Норв! Да при чем тут деньги! Мне до этих денег дела нет…
   — Я для нее корячусь, из шкуры вон, а ей дела нет?
   Чертов альхан! Я схватила кошель, не глядя прицепила к поясу и повисла на Норвовой шее.
   — Миленький мой, хороший! Да я, может быть, ревную просто, где ты, с кем ты, я же здесь, в глуши, одна-одинешенька, думаю о тебе, беспокоюсь, я же не денег жду, а тебя, ненаглядного, дорогого! Не обижай голубку свою, лучше поцелуй… м-м, еще раз… и еще, м-м, сладкий мой!
   Некоторое время мы топтались в тесной арке, чуть не сшибли фонарь. Наконец Норв оторвался, глотнул воздуха.
   — Что-то ты в этот раз больно горяча, Альса. Соскучилась?
   — Ох, и соскучилась! Норвушка, я тебе кое-что скажу, не рассердишься?
   — Что еще? — насторожился.
   — У меня сегодня для тебя ничего нет. Понимаешь, не получилось. Этарда что-то пронюхала. Глаз с меня не спускает. Если она меня застукает, вышвырнет из Бессмарага, как котенка приблудного. Я и сейчас, с тобой встречаясь, страшно рискую… Норв! Ты рассердился?
   Он знакомо поджал губы, глядя мимо меня в проем арки, в темноту. Правда, рук с плеч моих не убрал.
   — Норв!
   — Ладно, — проговорил он неожиданно мягко, — Я вернусь через месяц. У тебя будет достаточно времени. Ты уж постарайся, голубка, хорошо?
   Я покачала головой.
   — Норв, боюсь… Боюсь, с этим покончено. Меня теперь вообще не допускают в лабораторию и к складам. Норв, это серьезно. Этарда нашла мне другую работу.
   Он отстранил меня, придерживая за плечи.
   — Ах, вот почему ты такая ласковая сегодня! Поня-атно… — он покивал.
   Во мне бушевал комплекс вины. Я с трудом подавила рвущиеся наружу уверения в том, что все это — временные трудности, что, конечно же, к следующему разу я приготовлю ему целую пропасть этих проклятых пилюль, что, если он захочет, разворую для него весь Бессмараг до последнего камешка. Но, черт побери, я же — аристократка, гордая лираэнка, а не деревенская простушка, обалдевшая от золотых перстней и бархатного плаща. В конце концов!
   — Хорошо, Норв. Если ты рассматривал меня только как выгодного поставщика контрабанды, то с прискорбием заявляю, что моя лавочка закрывается. Ты хороший партнер, с тобой приятно было иметь дело. А сейчас — позволь раскланяться.
   — Альса!
   Он приподнял меня и встряхнул, да так, что от плаща отлетела фибула.
   — Что ты болтаешь? Ну, что ты болтаешь! — подтащил мня к себе и обнял, подхватив спадающий плащ. — Ладно, ладно… потом. К черту. Да не хлюпай ты, не хлюпай. Сказала гадость, теперь хлюпает… Ну, кто обижаться-то должен, а? На глупость такую? Вот дурища-то. Дурища, голубка, дурища и есть. И за что я тебя люблю, дурищу этакую?
   — Правда, любишь?
   — Правда, правда. Особенно когда у тебя губа сковородником и нос распухший. Красавица ты моя. Кра-са-авица!
   Ну вот, опять и смех и грех. Веревки вьет из меня этот альхан. Настоящее крокодильство это, ненаглядный мой.
   — Послушай, Альса, голубка, — шептал меж тем ненаглядный, — Мы на денек задержимся здесь, время есть. Давай встретимся, помиримся как следует. У меня подарочек для тебя есть — загляденье. А то ведь я уеду, опять на месяц расстанемся.
   — Сейчас же — зима, Норв! Я не снежная кошка, чтобы любиться в сугробе… Или ты к Эрбу меня приглашаешь? Чтобы потом вся деревня обо мне судачила? Благодарю покорно!
   — При чем тут Эрб, глупая? Я с Омелой договорюсь. Слышишь? Завтра, вечерком. Как стемнеет.
   — В это клопиное гнездо!
   — Плащ свой постелю, если ты такая брезгливая. Чего боишься? Омела тебя и не увидит, я ей с полудня арварановки поставлю… Слышишь? Дорогу, небось, не забыла, к Омеле-то? Я тебе открою, потом провожу, ни одна собака не заметит.
   В общем-то, я несколько ошалела от такого напора. Надо было подумать, прикинуть, но в голове путалось. На подобное приключение я не рассчитывала. Как-то оно не входило в мои планы.
   — Постой! Как же я приду вечерком в Косой Узел? А Этарда? Как я ей объясню отлучку?
   — Да ведь ты каждый день шастаешь в Долгощелье, возвращаешься по темноте. Причем — одна. И никто за тобой не следит.
   Я моргнула. Все уже знает, чертов альхан. До всего докопался.
   — Это моя работа, Норв. Тот стангрев, помнишь, из-за которого столько шума было? Я собираюсь писать книгу о стангревах, поэтому делаю записи и наблюдаю. Это — очень ответственное задание.
   — Избавь меня от научных лекций, голубка. Я тебе о чем толкую? О свиданке. Постарайся завтра побыстрее закончить свои наблюдения. И — бегом к Омеле. Вернешься вовремя. Договорились?
   — Надо подумать, Норв…
   — Некогда раздумывать, — он недовольно нахмурился, — Что, опять не так? Скажешь, и эта лавочка закрывается? Зачем тогда пришла сегодня?
   — Норв…
   — Вот что я тебе скажу, голубка. Я завтра буду ждать у Омелы. Не придешь — значит, между нами все кончено. Я навязываться не собираюсь. Ночь тебе на размышление. Поняла? Вот и размышляй. А мне пора.
   Он подтолкнул меня к двери. Нагнулся, подхватил фонарь и кожаную сумку.
   — Да, — повернулся ко мне, — Это гостинцы тебе и подружкам. На здоровьице.
   Я приняла объемистый сверток.
   — Спасибо, Норв.
   — До завтра, — холодно чмокнул в щеку.
   Повернулся и вышел из-под арки.
   Ветер напал на него, задрал, распялил небрежно распахнутый плащ. Словно крылья взвилось черное полотнище. Словно крылья…
   Норв начал спускаться в сторону дороги прямо по целине. Мелькнул огонек фонаря и исчез. И Норв исчез, остались одни сугробы да ветер.
   Завтра к Омеле? Хорошо, приду. Но если таким образом Норв попытается надавить на меня и заставить вернуться к колбам и перегонным кубам, то ничего у него не выйдет.
   Я пишу книгу. И дело вовсе не в Этарде, марантинах, и даже не в стангреве, если уж на то пошло. Я напишу эту книгу, или перестану уважать себя.

Ирги Иргиаро по прозвищу Сыч-охотник

   Стуро вдруг напрягся, выдохнул еле слышно:
   — Идут…
   Все-таки. Все-таки.
   — Сколько их, малыш?
   — Кажется, двое…
   Всего двое? Что же, и вправду — чужаки? Или, поняв, что так легко тильского медведя из берлоги не выгнать, решили — подтолкнуть?
   Отодвинул доску, которая «бойницу» маскирует. Ни хрена не видно.
   — Один — она, — сказал Стуро, — Та, что приносила питье.
   — Альсарена?
   Кивнул.
   Худо дело. Если они отследили нашу барышню…
   — А второй?
   — Я ее не знаю.
   — Ее?
   Может, инга или всезнайка? Нет, их он должен помнить. Но, может, помнить — не значит знать?..
   И тут я увидел две фигуры, двигавшиеся к нашему дому — чуть доску не уронил.
   Боги милосердные!
   Незнакомка, сопровождаемая Альсареной, оказалась настоящей красавицей. Высокая стройная блондинка, с эдак кокетливо загнутыми рогами. Коза. Провалиться мне на этом месте. Сам же просил…
   — Это завтрак твой идет, — сказал я, но смотреть Стуро не пустил.
   На всякий случай.
   — Больше никого не слышишь?
   — Никого.
   Альса с козой между тем были у самого дома.
   — Мальчики, доброе утро.
   — Закрой это, — кивнул я на лавку с арсеналом, а сам пошел встречать.
   — Вам гостинцы из Бессмарага, — Альса отряхнула снег с себя и со своей спутницы, — Мед гречишный, яичек десяток. И — вот. Беляночка.
   — По дороге… чужого никого не встретила? — все же спросил я.
   — Кого — чужого?
   Мы прошли через сени, в комнату.
   — Незнакомого.
   — Я не приглядывалась, — барышня наша качнула головой, — Не знаю…
   Впрочем, если они где-то в округе, что — доброго утреца ей желать будут? В засаде сидят, не видно их, не слышно…
   — Вот, Мотылечек. Это — наша Белянка. Мать Этарда прислала ее для тебя.
   Стуро расплылся в идиотской улыбке.
   — Коза… Красивая… — обошел блондиночку, восхищенно прицокивая, присел на корточки, погладил мягкую козью шерсть, — Ты — хорошая. Ты — красивая. Белая Звездочка, — потом помрачнел.
   — Что такое, Мотылек?
   — Нет. Ничего.
   Альса принялась разгружать сумку, бормоча:
   — Вот, вот, а это — лично от Этарды, сливки от ее стола… Уф-ф! — и плюхнулась на лавку с кое-как наброшенным поверх оружия одеялом.
   Помешать я не успел.
   — Ай!
   На что она села? На Зеркальце? Он у меня шипастый…
   — Что у тебя тут? Ежи? — приподняла одеяло, — О-о…
   — Железо, — буркнул я.
   — Я закрыл! — отчаяние в черных глазах.
   — Да. Спасибо, малыш.
   — Вот это да-а!.. — протянула Альсарена, — Целый арсенал… Меч, а? — повернулась, — Благородный рыцарь! — со странной смесью иронии и серьезности, приправленной радостным удивлением, — Надеюсь, вы не воспримете мои действия, как желание нанести вам оскорбление?
   Да уж. С целью унизить рыцарское достоинство шмякнуться задницей на благородный меч. Я взялся за одеяло — натянуть, что ли, хотел? Сдернул. Пущай прекрасная дама пялится.
   Альсарена снова принялась рассматривать представшее ее очам, убрав руки за спину. Почему-то меня это тронуло — чтобы ненароком не дать волю любопытству, не коснуться оружия без разрешения владельца… Аристократка все-таки. Лираэнка.
   — Сыч… э-э… — смущенно пробормотала: — Даже неудобно как-то тебя так называть… А, может, вас?
   Я поморщился. Не люблю. Никогда не любил. С Эгвером все время ругался. Потом — смирился. Плетью обуха не перешибешь.
   — «Чужой»? — Альсарена нахмурилась, — Кого-то ждете — с этим? — повела рукой над лавкой.
   — Сам не знаю, — скривился я, — Нервишки шалят, — глянул на Стуро, — Э?
   — Нет, — ответил парень.
   — Что? — забеспокоилась наша барышня, — Вы думаете, я… со мной — кто-то еще?.. — мазнула встревоженным взглядом по Стуро, по мне, — Мальчики! Почему у вас такие лица?
   — Лица ей… — я ухватил початую бутыль, приложился.
   — Что с ним?
   — Он боится, — сказал Стуро. — За меня. Сказал, чтобы я — нырь. Туда, — кивнул в сторону койки, посмотрел на меня, примиряюще поднял ладони, — Молчу, молчу.
   — Опять Кайд?
   Кайд. Я заржал.
   Альсарена опустилась на табурет.
   — Не Кайд.
   — Не Кайд, — кивнул я, — Ладно, все. Проехали.
   — Это… — попытался влезть Стуро.
   — Проехали, я сказал, — рычание вышло отменное.
   Парень обиженно хлопнул ресницами.
   Я вытащил кружки.
   — Где там у тебя гречишный?
   Ага. Открыл горшочек, положил по ложке в две кружки, плеснул по чуть арваранского, начал размешивать.
   — Я могу помочь?
   Барышня, барышня… Помотал головой. Даже если бы ты и могла что-то сделать…
   — Сыч… — маленькая рука осторожно тронула мое запястье, — Ладно, пусть Сыч. Ты мне доверяешь?
   — В смысле? — я глянул на нее. Серьезна. Отшутиться не выйдет. — Доверять и поверять — разные вещи, Альса. Давайте лучше выпьем, — подвинул им кружки, уселся, — Кстати, парень, а ты есть собираешься?
   Он смутился, кивнул.
   — Ну, так иди с ней туда. Мы не смотрим.
   Стуро снова кивнул, взял козу за веревку и утянулся в закуток.
   — Расскажи, что случилось?
   Как расскажешь все это?
 
   (Я взял себя в руки и сказал — как с обрыва, головой вниз, в ледяную воду:
   — Это — нгамерты.
   Я жду — нгамертов. Они за мной охотятся.
   — Что? — слабо вскрикнула Альсарена, а из закутка выскочил перепуганный Стуро:
   — Что случилось?
   — Объясни ему, — сказал я и вышел в сени…)
 
   — Глупость, наверное. Старею, — пуганая ворона куста боится, — Со страху мерещится.
   Я еще просто не привык, что нас — двое. Боюсь подставить Стуро.
   — Что тебе мерещится? Чужаки в деревне?
   — Можно сказать и так, — выпил свое пойло, без меда, стукнул кружкой о столешницу, — Да прокисло оно просто! К черту!
   — Арварановка прокисла? — изумилась Альса.
   — Нет. Пиво у Эрба.
   Прокисло, отсюда и странный привкус. Испортилось пиво, вот и все.
   — Сыч! — возмутилась она, — Опять виляешь!
   — Не виляю. А поверяю. Как ты хотела. Раз этой ночью сюда никто не пришел, значит, пиво у Эрба просто испортилось, — вовсе необязательно было им сюда приходить ночью. И вообще… — У прокисшего пива вкус другой… Дьявол, да кончится это когда-нибудь или нет! — залепил кулаком по ребру столешницы.
   Не полегчало. Уже давно не действует. Я этой рукой много чего могу сделать. До Тана мне, конечно, далеко, но…
   Из закутка вылез Стуро. Обвиняюще глядя на Альсу, заявил:
   — Это из-за меня!
   — Я иду к Эрбу, — поднялась решительная наша барышня, — Провожу инспекцию погребов.
   Я поймал ее за руку, дернул на место.
   — Сиди. Сказал же — померещилось. Нечего таскать судьбу за хвост.
   — Сыч, миленький! — взмолилась несчастная, — Какое отношение имеет Эрбово пиво к этому арсеналу?!
   — В том-то и беда, что никакого. Скорее всего, — устал я, боги. Бояться устал, ждать… — Между Эрбовым пивом и арсеналом — вконец обалдевший Сыч, — похлопал ее по руке, — Ничего. Привыкну.
   Альсарена отхлебнула из кружки.
   — А с медом — ничего.
   — А то.
   Если мне не изменяет память, в Каорене так, с медом, предпочитают употреблять арваранское инарги, большие лакомки. Впрочем, в Каорене я никогда не был, а из чистокровных инаргов знал только одного — каллиграфа, учителя моего. И с ним мы арваранское не пили. Тана-то нельзя назвать чистокровным инаргом, у него в крови много чего намешано… Впрочем, с Таном мы тоже не пьянствовали. Тан вообще не любит крепкой выпивки, предпочитает орнат и «львиную кровь», тагу арат, вино с Тамирг Инамра.
   — Сладость смягчает алкоголь, — сказала Альса.
   Я кивнул. Спрашивать Стуро, как ему Беляночка, не стали ни она, ни я. Мало ли, для аблисов процесс принятия пищи — все-таки не то, что для нас, трупоедов.
   Парень подсел к столу, благодарно улыбнувшись, взял кружку и тоже попробовал.
   — Тебе нравится, Мотылек?
   — Да, — помолчал, потом признался: — Но то питье — лучше.
   Конечно, лучше. Хотя по мне — так лучше кардамонной лимрской нет ничего. Когда я ее пил-то в последний раз, лимрскую?..
   — Я принесу тебе, — сказала наша барышня, и я не сразу понял, что это она парню, — Твой народ пьет вино?
   Стуро кивнул.
   — Аблисы делают вино. Тоже из меда. И из молока. Да. Вкусно. Но… — вздохнул, — То питье лучше.
   Вот заладил. Сладкоежка.
   — Аблисы?
   Ну да, я же ей не сказал…
   — Аблисы, — проговорил Стуро грустно, — Мой народ.
   — Это самоназвание! — обрадовалась Альсарена и вдруг аж подпрыгнула: — «Аблайс»!
   Вычитала где-то.
   — Сама ты аблайс, — фыркнул я, — С каких пор «ие» читается как «ай»?
   — Тебя там не было, подсказать, — огрызнулась наша барышня, — Аблисы, Мотылек. Они… вы разводите скот? Коровы, овцы…
   — Козы, — парень просиял тихой улыбкой, — Сестры-козы, — и опять помрачнел.
   — Что такое? — Альса заволновалась.
   — Я… Я оставил Олеру, — почти прошептал Стуро, — Ей плохо без меня. Мне плохо без нее.
   — Олера, — спросила Альса, — кто?
   — Сестра-коза, — в голосе парня появилась нежность, — Она красивая. Она добрая. У нее два козленка… Белая Звездочка тоже красивая. И большая. Но Олера… Она лучше всех. Ее должен взять мой брат. В свою семью. Я хочу… чтобы ей с ними было… хорошо.
   — Не понимаю, — Альсарена тряхнула головой, — Козы — это семья?
   — Семья, — кивнул аблис, — Есть я. Олера. Есть мама. Ее сестра-коза. Есть брат. Его сестра-коза… Семья. Родство крови.
   Я не прислушивался, пытаясь в очередной раз взвесить все «за» и «против» — морок или явь? В родстве крови Альса со Стуро, похоже, здорово запутались. Хотя — чего уж проще — аблис пьет кровь козы. Значит, кровь козы и аблиса — едина. Родство крови.
   — Давай сюда кружку, — развел Альсе еще меда с арваранским. — Для ясности. Держи.
   — Ты понимаешь? — спросила она у меня.
   — Понимаю.
   — Да! — воскликнул Стуро, — Он — понимает, — и пустился объяснять по новой.
   Сестры-козы, родство крови… Мне б ваши заботы. Ладно, пусть привкус в пиве мне померещился. Но Данка, Данка! Куда девать ее поведение? Как это-то подогнать?
   — Слушай, — я тронул Альсарену за плечо, — Ты с Кайдом не у Эрба ругалась?
   — Я не ругалась, — с достоинством отпарировала она.
   — Ну, толковала по-свойски. Не у Эрба?
   — У него.
   — Он… — черт, как спросить-то? — Не знаешь, здоров ли?
   — Эрб? Как бык, — недоумение появилось на ее лице.
   — А… Данка?
   — Данка? — Альса чуть сдвинула брови, — Тебе показалось, что она нездорова?
   — Не знаю.
   Может, и впрямь прихворнула там, или… Ну, того. Эт’ самое, то есть. С кем-нито из альханов, к примеру. Вот и мается, как дальше быть?
   — А пиво у них «прокисло», — торжественно произнесла Альсарена.
   Я подобрался. Она что-то знает!
   — Дана подала тебе пива, и ты решил, что оно прокисло. А Дана вела себя неестественно. Так?
   — Так, так. Что жилы тянешь?
   Альсарена вдруг препохабно ухмыльнулась. Взяла себя в руки.
   — Извини, — хихикнула, — Ты не то оружие приготовил.
   Я потихоньку закипал. Стуро встревоженно переводил взгляд с меня на Альсу и обратно.
   — Извини, — повторила Альса, — Это — моя работа.
   — Что это было? — лязгнул я.
   Довольно уже издеваться!
   Альсарена прыснула, неразборчиво бормотнула в кулачок:
   — …ное зелье.
   — Какое?
   — Ой, видел бы ты свое лицо! — потешалась она, — Ой, Сыч!
   Я оторвал зад от табурета, подхватил Альсарену подмышки, приподнял.
   — Повтори, — сказал я спокойно, — Что это было?
   Она кисла от смеха в моих руках. Выдавила:
   — Арфа… ди… знак… ентот… того, сталбыть…
   — Э, подруга, — спятила она, что ли?.. — Какой, к черту, знак? Какая арфа?..
   И тут до меня дошло.
   Данка.
   Заказала.
   Марантинской воспитаннице.
   Афродизиак. Приворотное…
   О боги.
   Выпустил Альсу, она брякнулась на свое место, тихонько повизгивая и всхлипывая, по щекам катились слезы.
   Приворотное зелье!
   Не то оружие!
   Сделал перекат через голову, вернее, получилось сальто через табуретку, пришел на голени.
   — Ой, Сыч! — вскрикнула Альса, перестав смеяться, — Акробатика…
   А Стуро перепугался. Он не мог понять, с чего меня так разбирает. Как, впрочем, и собаки.