Страница:
Косыгин привнес в обсуждение новый, еще более жесткий тон. Руководство КПЧ, заявил он, готовит реабилитацию, «они думают обыграть это, считая, что руки у Готвальда и Запотоцкого в крови и что они действовали вместе с Советским Союзом. На этом фоне они и думают организовать новую партию, собственно, буржуазную партию и буржуазные порядки». По мнению Косыгина, просьбы чехословацкой стороны о займе в 500 млн руб. золотом носят по своей сути провокационный характер: «Они знают, что мы откажем в этом, что на таких условиях, как они предлагают, не дадим этого займа, – и они на этом тоже хотят сыграть»[218].
Майский 1968 г. пленум ЦК КПЧ, на который рассчитывала Москва, не принес никаких изменений в расстановке политических сил и не обеспечил поражения реформаторов.
4 июня по дипломатическим каналам в Москве было получено сообщение о встрече советского посла с Биляком. На этот раз он подробно охарактеризовал положение в руководстве КПЧ, уделив особое внимание так называемому «пражскому центру», куда, по его словам, входили Шик, первый секретарь Южноморавского обкома КПЧ Й. Шпачек, Цисарж, Кригель и министр внутренних дел Й. Павел. К ним присоединились заведующий организационно-политическим отделом ЦК Ф. Коларж и заведующий отделом административно-государственных органов В. Прхлик. Эти люди, утверждал Биляк, проводят заседания в здании ЦК КПЧ, в кабинете Цисаржа. «Пражский центр» пытается действовать в пражских районах, дискредитирует Дубчека. Биляк также отметил, что у Дубчека в качестве «оперативной силы» имеется до 10 тыс. наиболее преданных солдат и офицеров, которые в случае необходимости будут немедленно приведены в готовность»[219].
Отношения между КПСС и КПЧ продолжали тем временем ухудшаться и постепенно достигли критической точки. Ситуация стала сопоставимой с советско-югославским разрывом 1948 г. Однако в Москве все еще надеялись, что очередные многосторонние переговоры все же могут выправить положение.
Но в последовавшем между Л.И. Брежневым и А. Дубчеком телефонном разговоре выяснилось, что чехи отказываются от совместной встречи представителей шести коммунистических партий в Варшаве. Это был откровенный демарш.
Брежнев обрушился на Дубчека с обвинениями, заявив, что отказ от встречи открывает новый конфронтационный этап в отношениях между КПСС и КПЧ. Дубчек вяло оправдывался, признавая, что прессой действительно допускались отдельные ошибки, в частности антисоветские выпады[220].
«Письмо пяти», как его назвали в Праге, в Президиум ЦК КПЧ, содержавшее приглашение чехословацких лидеров в Варшаву, по-прежнему расценивали в Чехословакии как недопустимое вмешательство во внутренние дела.
В ходе Варшавского совещания (в отсутствии чехословацкой делегации) было выработано послание в адрес ЦК КПЧ. В документе говорилось, что «ввиду развернувшегося в ЧССР наступления контрреволюции, братские партии настоятельно требуют от чехословацкого руководства срочно принять энергичные меры, чтобы отразить натиск врага, учитывая, что защита социализма в Чехословакии не частное дело только этой страны, а священный долг всего социалистического содружества».
Вести из Праги были все менее обнадеживающими. Один из руководителей ЦК КПЧ информировал, что за советским посольством и за виллами, где живут советские дипломаты, установлена слежка, контролируются все их встречи.
В середине июля по каналам КГБ из Праги пришло секретное письмо на имя Л.И. Брежнева от кандидата в члены Президиума ЦК КПЧ А. Капека. В нем сообщалось: «В ЦК КПЧ группа из руководящего состава партии в лице Смрковского, Кригеля, Шпачека, Шимона, Цисаржа, Славика овладела всеми средствами массовой информации и ведет антисоветскую и антисоциалистическую работу». В конце письма А. Капек прямо призвал: «Я обращаюсь к Вам, товарищ Брежнев, с призывом и просьбой оказать братскую помощь нашей партии и всему нашему народу в деле отпора тем силам, которые создают серьезную опасность самим судьбам социализма в Чехословацкой Социалистической Республике»[221].
Письмо было зачитано на заседании Политбюро, однако его сочли недостаточным для принятия важного военно-политического решения. Через несколько дней по тем же каналам на имя Брежнева поступило еще одно письмо, подписанное теперь уже пятью чехословацкими руководителями. Речь в письме шла о возникновении в ЧССР возможности «контрреволюционного переворота» и содержался призыв к вмешательству в чехословацкие события. «В такой тяжелой обстановке обращаемся к вам, советские коммунисты, руководящие представители КПСС и СССР, с просьбой оказать нам действенную поддержку и помощь всеми средствами, которые у вас имеются. Только с вашей помощью можно вырвать ЧССР из грозящей опасности контрреволюции. Мы сознаем, что для КПСС и СССР этот последний шаг для защиты социализма в ЧССР был бы нелегким.
В связи со сложностью и опасностью развития обстановки в нашей стране, просим вам о максимальной засекреченности этого нашего заявления, по этой причине пришлем его прямо лично для вас на русском языке»[222].
19 июля на очередном заседании Политбюро ЦК КПСС Л.И. Брежнев заявил, что в отношениях с Чехословакией наступил новый этап. Время, по его словам, «работает не в нашу пользу, против нас. Сейчас в Праге ждут приезда Чаушеску и Тито, идет разговор о каком-то дунайском сговоре, дунайской встрече». Брежнев подчеркнул, что КПЧ получила поддержку в европейском коммунистическом движении, а Итальянская и Французская коммунистические партии призвали к проведению европейского совещания, где действия ЦК КПЧ могут получить одобрение. Отсюда следовал вывод: «Возник не только новый момент, но и новые требования к нашим действиям. Возникает один вопрос: все ли мы исчерпали из арсенала политического воздействия, все ли мы сделали до того, как принять крайние меры? Мы и на пленуме заявили о том, что примем все зависящие от нас меры политического воздействия. Если это не даст соответствующего эффекта, только тогда предпримем крайние меры».
Этим осторожным, сдержанным заявлением Брежнев дал понять, что на этом этапе он по-прежнему остается сторонником политического давления на ЦК КПЧ. С ним согласился Косыгин, который считал, что эффективной формой оказания политического давления может стать двусторонняя встреча.
Подобная позиция, однако, не нашла поддержки у большинства членов Политбюро. Объектом критики, естественно, стал не Брежнев, а Косыгин. Андропов, Устинов, Мазуров, Капитонов – все они считали, что настало время для жестких мер. В конечном счете Политбюро пришло к компромиссному решению: встречу с чехословацкими лидерами рассматривать как последнюю политическую меру воздействия.
Политика давления на Прагу во многом облегчалась относительно нейтральным отношением международного общественного мнения к происходившему в Чехословакии.
Встреча с государственным секретарем США Д. Раском, состоявшаяся 22 июля, показала: американцы не хотят вмешиваться в конфликт. Раск заявил: «Правительство США стремится быть весьма сдержанным в своих комментариях в связи с событиями в Чехословакии. Мы определенно не хотим быть как-то замешаны или вовлечены в эти события»[223]. Это был сигнал для Москвы. Политическому руководству СССР стало ясно: реализация «крайних мер» не приведет к активному противодействию со стороны США.
Согласно решениям Политбюро от 19 и 22 июля, началась спешная практическая проработка этих «крайних мер». 20 июля была подготовлена первая, а 26 июля – вторая редакция Декларации от имени Политбюро ЦК КПЧ и Революционного правительства ЧССР о внутренней и внешней политике, а также «Обращения к гражданам ЧССР, к чехословацкой армии». Эти документы должны были быть обнародованы после того, как войска СССР и других стран Варшавского Договора войдут в Чехословакию. 26—27 июля на заседании Политбюро ЦК КПСС были полностью отработаны все необходимые документы, включая и заявление «К советскому народу». Час принятия решения неумолимо приближался.
Последние советско-чехословацкие переговоры 29 июля – 1 августа 1968 г. проходили при участии почти всего состава как Политбюро ЦК КПСС, так и Президиума ЦК КПЧ. Они состоялись в Чиерне-над-Тисой. Отсутствие на переговорах глав важнейших советских ведомств: министра обороны А.А. Гречко, министра иностранных дел А.А. Громыко и председателя КГБ Ю.В. Андропова – явно указывало на стремление участников представить обсуждение чисто партийным делом.
Встречу, впрочем, трудно было назвать переговорами в точном смысле этого слова. В Москве она задумывалась скорее как форма массированного давления; ставка делалась на то, чтобы заставить наконец Прагу пойти на уступки и изменить свою позицию.
Накануне переговоров в Политбюро поступили почти одновременно послания от Н. Чаушеску, И. Тито и 18 европейских компартий, в которых содержалась просьба (завуалированное предупреждение) не оказывать слишком жесткого давления на руководство Чехословакии. Делегации разместились по-походному – в двух железнодорожных составах посреди табачных плантаций у погранполосы, что должно было указывать на чрезвычайность происходящего и оказать на пражских лидеров психологическое давление.
Переговоры открылись четырехчасовой речью Брежнева, в которой он смешивал цитаты из чехословацкой печати с обвинениями в потакании западному империализму и стремлении «протащить контрреволюцию». Если ставилась цель достичь взаимопонимания, это выступление нельзя было считать удачным.
Оно с самого начала вызвало неудовольствие противоположной стороны. Мероприятие оказалось под угрозой срыва.
Кремлевские лидеры не учли менталитет чехов и словаков. Они не ожидали, что бесцеремонным нажимом лишь возродят в пражском руководстве чувство сплоченности. В подобной ситуации даже Биляк и Индра со своими сторонниками сочли благоразумным примкнуть к общему лагерю.
Во время переговоров наиболее агрессивно повел себя П.Е. Шелест. Он поднял вопрос о статусе и положении украинского национального меньшинства в Словакии. Занявшись выяснением, кто в чехословацком руководстве «правый», Шелест оскорбил Кригеля, назвав его «галицийским евреем»[224]. Выпад до предела обострил обстановку. Косыгин был вынужден отправиться к поезду чехословацкой делегации и принести извинения за Шелеста, «зашедшего слишком далеко».
После перерыва стороны договорились продолжить обмен мнениями по группам.
В конечном итоге чехословацкое руководство дало обязательство обуздать прессу, подтвердило приверженность социализму и верность своей страны обязательствам по линии Организации Варшавского Договора. Однако пражскому руководству во главе с Дубчеком предложили еще раз высказать свою позицию на многостороннем форуме в Братиславе. Делегация КПЧ не скрывала удивления: зачем собираться еще раз? Но была вынуждена согласиться при условии, что встреча состоится на территории Чехословакии и не станет вмешательством во внутренние дела.
На самом деле встреча оставила у обеих сторон глубоко негативное впечатление[225].
Присутствовавший на переговорах в Чиерне В.А. Александров считал, что постоянными «источниками нагнетания недоверия» в ходе откровенной дискуссии были два чехословацких руководителя – председатель Национального собрания И. Смрковский и глава Национального фронта Ф. Кригель, «первый – в силу своих амбиций, претензий на роль главного трибуна, второй – в силу умопомрачительного политического инфантилизма. Стоило Дубчеку или Чернику сказать какую-нибудь доброжелательную в отношении СССР фразу, как тот и другой „анфан террибль“ спешили в своем кругу опровергнуть сказанное: дескать, не надо верить, на самом деле „Саша“ думал иначе. В иных случаях такая разноголосица ничего бы не значила, но речь шла об отношениях, которые назывались „братскими“, а здесь уже доверие или его отсутствие приобретали определяющее значение».
В свою очередь после возвращения из Чиерны-над-Тисой Ф. Кригель сказал: «После Чиерны я не могу спать. Я обнаружил невероятно низкий уровень этих людей, не прочитавших в жизни ни единой книги Маркса или Ленина. Когда я думаю, что судьба мира зависит от них, я не могу спать»[226].
После переговоров премьер О. Черник позвонил Ч. Цисаржу – единственному оставшемуся в Праге члену высшего партийного руководства – и заклинал его постараться избежать появления в печати непосредственно перед новой встречей лидеров блока резких публикаций, способных вызвать раздражение Москвы.
Однако чехословацкая печать уже оказалась вне досягаемости партийного контроля. Один из номеров массового издания «Литерарни листы» вышел с карикатурой на В. Ульбрихта. Достигнутые договоренности не соблюдались.
Последней, все более призрачной надеждой, оставалось братиславское совещание. На совещании в Братиславе было много рукопожатий, поцелуев и цветов. Оно напоминало встречу старых друзей, не отягощенных разногласиями и спорами, обрадованных возможностью у видеть друг друга после разлуки. Делегации в полном составе разместились в большом зале. Началось оживленное обсуждение, грозившее затянуться до бесконечности.
Коллективное обсуждение вскоре пресек Брежнев. Он предложил остаться только первым секретарям, добавив: «Вот, со мной будет еще Косыгин». Партийные лидеры заперлись в отдельной комнате и стали читать текст проекта совместного заявления, который был подготовлен советской рабочей группой в салон-вагоне по пути из Чиерны до Братиславы[227]. К этой работе никто из помощников и лиц, не входивших в руководство, допущен не был. Исправления в проект вносил непосредственно Брежнев, который отдавал текст лист за листом своему помощнику Г.Э. Цуканову – единственному человеку, получившему право входить в комнату переговоров.
В соседнем зале ожидали все остальные – руководители рангом поменьше, эксперты, сопровождающие лица.
Заявление шести братских компартий, принятое в Братиславе, не содержало утверждения о наступлении контрреволюции в Чехословакии. В самых общих выражениях говорилось о социалистических завоеваниях прошлого; о соблюдении общих закономерностей социалистического строительства в соответствии с документами московского Совещания коммунистических и рабочих партий 1957 г., включая руководящую роль партии, принцип демократического централизма, непримиримую борьбу против буржуазной идеологии; о тесных связях внутри СЭВ и Варшавского Договора; о братской взаимопомощи и солидарности.
Но во фразах, которые на первый взгляд казались шаблонными заявлениями газетных передовиц, скрывался далеко не безобидный смысл.
Главным пунктом братиславского заявления стало положение о защите завоеваний социализма как общем интернациональном долге всех социалистических стран. Это был достаточно неопределенный тезис, допускавший различную интерпретацию. В том числе он предполагал применение в случае необходимости коллективных (включая военные) мер против страны-нарушителя. Каждая сторона, покидая встречу, считала себя победителем. Дубчек рассматривал итоги совещания в Братиславе как «легализацию чехословацкого пути к социализму».
Но он ошибался. Признав защиту социализма делом всего социалистического содружества и тем самым право «братских» партий обсуждать, а при случае и вмешиваться во внутренние проблемы суверенной страны, Дубчек тем самым допустил возможность подмены межгосударственных отношений межпартийными.
Западные журналисты, наблюдавшие за ходом встречи, отметили непонятную робость в поведении Брежнева и рассерженный вид Ульбрихта и Гомулки.
Сразу после братиславской встречи несколько успокоенный Брежнев уехал в отпуск. Его замещал в ЦК КПСС А.П. Кириленко, которому было поручено передавать в Крым, где находился Генеральный секретарь, обобщенную информацию и оценки ситуации в Чехословакии.
На самом деле информация, поступавшая в Крым из Москвы, имела для Брежнева второстепенное значение. Основным каналом информации, которому он полностью доверял, стал телефонный кабель Ялта – Прага, разговоры с советским посольством, шедшие непрерывно, по несколько раз в день. Через этот канал с Брежневым контактировали представители «здоровых сил» в чехословацком руководстве. Их живая речь, видимо, была более убедительной, чем соответствующее письменное изложение в донесениях посла Червоненко.
Основной лейтмотив бесед был один: команда Дубчека интерпретирует результаты братиславского совещания совсем иначе, чем лидеры остальных компартий.
Вскоре после братиславской встречи на стол Брежневу легли шифровки о собраниях партактивов в пражских районах, на которых Ф. Кригель и И. Смрковский делились впечатлениями, как они «обманули русских», и отмечали, что «все будут делать по-своему»[228].
У Брежнева окончательно сложилось убеждение: с чехословацкими реформаторами дальнейшие переговоры бесполезны, в ближайшем будущем они неизбежно будут сметены второй, более радикальной волной, которая приведет к реставрации буржуазных порядков в Чехословакии.
Разноголосица и столкновение честолюбий в рядах чехословацких реформаторов позволяли Москве заниматься активными поисками замены Дубчеку – то предлагая пост первого секретаря не стоявшему на передних позициях Э. Эрбану, от чего тот благоразумно отказался, то вынашивая планы создания марионеточного «рабоче-крестьянского правительства». По мнению Млынаржа, на поисках Кремлем стопроцентно надежной кандидатуры сказывалась «русская традиция ставить на кого-то одного, облеченного абсолютным доверием», неумение учитывать и тем более сотрудничать с различными политическими силами или негласными фракциями одной партии[229].
9 августа в телефонном разговоре с Дубчеком Брежнев высказал свои претензии по поводу фактического отказа чехословацкой стороны выполнять прежние договоренности.
«Создается впечатление, – говорил Брежнев, – что из совещаний не сделаны выводы. Обязательства, которые мы с вами приняли в Чиерне-над-Тисой, не выполняются». Затем он заговорил о мерах по овладению средствами массовой информации и прекращению деятельности социал-демократической партии и клубов[230].
13 августа состоялся новый телефонный разговор с Дубчеком. Брежнев требовал объяснений в отношении антисоветских выпадов в чехословацкой прессе. Поднимались Брежневым и две другие проблемы: обещанные изменения в МВД и в партийном руководстве. В этой трудной эмоциональной беседе со множеством взаимных упреков со стороны Брежнева прозвучали обвинения в обмане, в отказе от принятых обязательств. В свою очередь Дубчек постоянно ссылался на изменившиеся обстоятельства, на невозможность решать поставленные вопросы на Президиуме. До сих пор, однако, неясно, что имел в виду Дубчек под словами «изменившиеся обстоятельства». Судя по всему, контроль над ситуацией действительно выскользнул из его не очень твердых рук.
Выводы, сделанные в Москве после разговора Брежнева с Дубчеком 13 августа, стали решающими. Никто уже не сомневался или не смел сомневаться в необходимости военного вторжения в Чехословакию.
16 августа Политбюро ЦК КПСС утвердило текст послания Брежнева Дубчеку. В нем на двух страницах пункт за пунктом перечислялись обязательства, нарушенные чехословацким руководством.
На следующий день, 17 августа, заседание Политбюро ЦК вел сам Брежнев. С этого заседания началась завершающая стадия подготовки к вторжению. Было принято решение собрать 18 августа совещание руководителей стран – членов Варшавского Договора, чьи войска привлекались к военной операции в Чехословакии.
Устрашение реформаторов
Майский 1968 г. пленум ЦК КПЧ, на который рассчитывала Москва, не принес никаких изменений в расстановке политических сил и не обеспечил поражения реформаторов.
4 июня по дипломатическим каналам в Москве было получено сообщение о встрече советского посла с Биляком. На этот раз он подробно охарактеризовал положение в руководстве КПЧ, уделив особое внимание так называемому «пражскому центру», куда, по его словам, входили Шик, первый секретарь Южноморавского обкома КПЧ Й. Шпачек, Цисарж, Кригель и министр внутренних дел Й. Павел. К ним присоединились заведующий организационно-политическим отделом ЦК Ф. Коларж и заведующий отделом административно-государственных органов В. Прхлик. Эти люди, утверждал Биляк, проводят заседания в здании ЦК КПЧ, в кабинете Цисаржа. «Пражский центр» пытается действовать в пражских районах, дискредитирует Дубчека. Биляк также отметил, что у Дубчека в качестве «оперативной силы» имеется до 10 тыс. наиболее преданных солдат и офицеров, которые в случае необходимости будут немедленно приведены в готовность»[219].
Отношения между КПСС и КПЧ продолжали тем временем ухудшаться и постепенно достигли критической точки. Ситуация стала сопоставимой с советско-югославским разрывом 1948 г. Однако в Москве все еще надеялись, что очередные многосторонние переговоры все же могут выправить положение.
Но в последовавшем между Л.И. Брежневым и А. Дубчеком телефонном разговоре выяснилось, что чехи отказываются от совместной встречи представителей шести коммунистических партий в Варшаве. Это был откровенный демарш.
Брежнев обрушился на Дубчека с обвинениями, заявив, что отказ от встречи открывает новый конфронтационный этап в отношениях между КПСС и КПЧ. Дубчек вяло оправдывался, признавая, что прессой действительно допускались отдельные ошибки, в частности антисоветские выпады[220].
«Письмо пяти», как его назвали в Праге, в Президиум ЦК КПЧ, содержавшее приглашение чехословацких лидеров в Варшаву, по-прежнему расценивали в Чехословакии как недопустимое вмешательство во внутренние дела.
В ходе Варшавского совещания (в отсутствии чехословацкой делегации) было выработано послание в адрес ЦК КПЧ. В документе говорилось, что «ввиду развернувшегося в ЧССР наступления контрреволюции, братские партии настоятельно требуют от чехословацкого руководства срочно принять энергичные меры, чтобы отразить натиск врага, учитывая, что защита социализма в Чехословакии не частное дело только этой страны, а священный долг всего социалистического содружества».
Вести из Праги были все менее обнадеживающими. Один из руководителей ЦК КПЧ информировал, что за советским посольством и за виллами, где живут советские дипломаты, установлена слежка, контролируются все их встречи.
В середине июля по каналам КГБ из Праги пришло секретное письмо на имя Л.И. Брежнева от кандидата в члены Президиума ЦК КПЧ А. Капека. В нем сообщалось: «В ЦК КПЧ группа из руководящего состава партии в лице Смрковского, Кригеля, Шпачека, Шимона, Цисаржа, Славика овладела всеми средствами массовой информации и ведет антисоветскую и антисоциалистическую работу». В конце письма А. Капек прямо призвал: «Я обращаюсь к Вам, товарищ Брежнев, с призывом и просьбой оказать братскую помощь нашей партии и всему нашему народу в деле отпора тем силам, которые создают серьезную опасность самим судьбам социализма в Чехословацкой Социалистической Республике»[221].
Письмо было зачитано на заседании Политбюро, однако его сочли недостаточным для принятия важного военно-политического решения. Через несколько дней по тем же каналам на имя Брежнева поступило еще одно письмо, подписанное теперь уже пятью чехословацкими руководителями. Речь в письме шла о возникновении в ЧССР возможности «контрреволюционного переворота» и содержался призыв к вмешательству в чехословацкие события. «В такой тяжелой обстановке обращаемся к вам, советские коммунисты, руководящие представители КПСС и СССР, с просьбой оказать нам действенную поддержку и помощь всеми средствами, которые у вас имеются. Только с вашей помощью можно вырвать ЧССР из грозящей опасности контрреволюции. Мы сознаем, что для КПСС и СССР этот последний шаг для защиты социализма в ЧССР был бы нелегким.
В связи со сложностью и опасностью развития обстановки в нашей стране, просим вам о максимальной засекреченности этого нашего заявления, по этой причине пришлем его прямо лично для вас на русском языке»[222].
19 июля на очередном заседании Политбюро ЦК КПСС Л.И. Брежнев заявил, что в отношениях с Чехословакией наступил новый этап. Время, по его словам, «работает не в нашу пользу, против нас. Сейчас в Праге ждут приезда Чаушеску и Тито, идет разговор о каком-то дунайском сговоре, дунайской встрече». Брежнев подчеркнул, что КПЧ получила поддержку в европейском коммунистическом движении, а Итальянская и Французская коммунистические партии призвали к проведению европейского совещания, где действия ЦК КПЧ могут получить одобрение. Отсюда следовал вывод: «Возник не только новый момент, но и новые требования к нашим действиям. Возникает один вопрос: все ли мы исчерпали из арсенала политического воздействия, все ли мы сделали до того, как принять крайние меры? Мы и на пленуме заявили о том, что примем все зависящие от нас меры политического воздействия. Если это не даст соответствующего эффекта, только тогда предпримем крайние меры».
Этим осторожным, сдержанным заявлением Брежнев дал понять, что на этом этапе он по-прежнему остается сторонником политического давления на ЦК КПЧ. С ним согласился Косыгин, который считал, что эффективной формой оказания политического давления может стать двусторонняя встреча.
Подобная позиция, однако, не нашла поддержки у большинства членов Политбюро. Объектом критики, естественно, стал не Брежнев, а Косыгин. Андропов, Устинов, Мазуров, Капитонов – все они считали, что настало время для жестких мер. В конечном счете Политбюро пришло к компромиссному решению: встречу с чехословацкими лидерами рассматривать как последнюю политическую меру воздействия.
Политика давления на Прагу во многом облегчалась относительно нейтральным отношением международного общественного мнения к происходившему в Чехословакии.
Встреча с государственным секретарем США Д. Раском, состоявшаяся 22 июля, показала: американцы не хотят вмешиваться в конфликт. Раск заявил: «Правительство США стремится быть весьма сдержанным в своих комментариях в связи с событиями в Чехословакии. Мы определенно не хотим быть как-то замешаны или вовлечены в эти события»[223]. Это был сигнал для Москвы. Политическому руководству СССР стало ясно: реализация «крайних мер» не приведет к активному противодействию со стороны США.
Согласно решениям Политбюро от 19 и 22 июля, началась спешная практическая проработка этих «крайних мер». 20 июля была подготовлена первая, а 26 июля – вторая редакция Декларации от имени Политбюро ЦК КПЧ и Революционного правительства ЧССР о внутренней и внешней политике, а также «Обращения к гражданам ЧССР, к чехословацкой армии». Эти документы должны были быть обнародованы после того, как войска СССР и других стран Варшавского Договора войдут в Чехословакию. 26—27 июля на заседании Политбюро ЦК КПСС были полностью отработаны все необходимые документы, включая и заявление «К советскому народу». Час принятия решения неумолимо приближался.
Последние советско-чехословацкие переговоры 29 июля – 1 августа 1968 г. проходили при участии почти всего состава как Политбюро ЦК КПСС, так и Президиума ЦК КПЧ. Они состоялись в Чиерне-над-Тисой. Отсутствие на переговорах глав важнейших советских ведомств: министра обороны А.А. Гречко, министра иностранных дел А.А. Громыко и председателя КГБ Ю.В. Андропова – явно указывало на стремление участников представить обсуждение чисто партийным делом.
Встречу, впрочем, трудно было назвать переговорами в точном смысле этого слова. В Москве она задумывалась скорее как форма массированного давления; ставка делалась на то, чтобы заставить наконец Прагу пойти на уступки и изменить свою позицию.
Накануне переговоров в Политбюро поступили почти одновременно послания от Н. Чаушеску, И. Тито и 18 европейских компартий, в которых содержалась просьба (завуалированное предупреждение) не оказывать слишком жесткого давления на руководство Чехословакии. Делегации разместились по-походному – в двух железнодорожных составах посреди табачных плантаций у погранполосы, что должно было указывать на чрезвычайность происходящего и оказать на пражских лидеров психологическое давление.
Переговоры открылись четырехчасовой речью Брежнева, в которой он смешивал цитаты из чехословацкой печати с обвинениями в потакании западному империализму и стремлении «протащить контрреволюцию». Если ставилась цель достичь взаимопонимания, это выступление нельзя было считать удачным.
Оно с самого начала вызвало неудовольствие противоположной стороны. Мероприятие оказалось под угрозой срыва.
Кремлевские лидеры не учли менталитет чехов и словаков. Они не ожидали, что бесцеремонным нажимом лишь возродят в пражском руководстве чувство сплоченности. В подобной ситуации даже Биляк и Индра со своими сторонниками сочли благоразумным примкнуть к общему лагерю.
Во время переговоров наиболее агрессивно повел себя П.Е. Шелест. Он поднял вопрос о статусе и положении украинского национального меньшинства в Словакии. Занявшись выяснением, кто в чехословацком руководстве «правый», Шелест оскорбил Кригеля, назвав его «галицийским евреем»[224]. Выпад до предела обострил обстановку. Косыгин был вынужден отправиться к поезду чехословацкой делегации и принести извинения за Шелеста, «зашедшего слишком далеко».
После перерыва стороны договорились продолжить обмен мнениями по группам.
В конечном итоге чехословацкое руководство дало обязательство обуздать прессу, подтвердило приверженность социализму и верность своей страны обязательствам по линии Организации Варшавского Договора. Однако пражскому руководству во главе с Дубчеком предложили еще раз высказать свою позицию на многостороннем форуме в Братиславе. Делегация КПЧ не скрывала удивления: зачем собираться еще раз? Но была вынуждена согласиться при условии, что встреча состоится на территории Чехословакии и не станет вмешательством во внутренние дела.
На самом деле встреча оставила у обеих сторон глубоко негативное впечатление[225].
Присутствовавший на переговорах в Чиерне В.А. Александров считал, что постоянными «источниками нагнетания недоверия» в ходе откровенной дискуссии были два чехословацких руководителя – председатель Национального собрания И. Смрковский и глава Национального фронта Ф. Кригель, «первый – в силу своих амбиций, претензий на роль главного трибуна, второй – в силу умопомрачительного политического инфантилизма. Стоило Дубчеку или Чернику сказать какую-нибудь доброжелательную в отношении СССР фразу, как тот и другой „анфан террибль“ спешили в своем кругу опровергнуть сказанное: дескать, не надо верить, на самом деле „Саша“ думал иначе. В иных случаях такая разноголосица ничего бы не значила, но речь шла об отношениях, которые назывались „братскими“, а здесь уже доверие или его отсутствие приобретали определяющее значение».
В свою очередь после возвращения из Чиерны-над-Тисой Ф. Кригель сказал: «После Чиерны я не могу спать. Я обнаружил невероятно низкий уровень этих людей, не прочитавших в жизни ни единой книги Маркса или Ленина. Когда я думаю, что судьба мира зависит от них, я не могу спать»[226].
После переговоров премьер О. Черник позвонил Ч. Цисаржу – единственному оставшемуся в Праге члену высшего партийного руководства – и заклинал его постараться избежать появления в печати непосредственно перед новой встречей лидеров блока резких публикаций, способных вызвать раздражение Москвы.
Однако чехословацкая печать уже оказалась вне досягаемости партийного контроля. Один из номеров массового издания «Литерарни листы» вышел с карикатурой на В. Ульбрихта. Достигнутые договоренности не соблюдались.
Последней, все более призрачной надеждой, оставалось братиславское совещание. На совещании в Братиславе было много рукопожатий, поцелуев и цветов. Оно напоминало встречу старых друзей, не отягощенных разногласиями и спорами, обрадованных возможностью у видеть друг друга после разлуки. Делегации в полном составе разместились в большом зале. Началось оживленное обсуждение, грозившее затянуться до бесконечности.
Коллективное обсуждение вскоре пресек Брежнев. Он предложил остаться только первым секретарям, добавив: «Вот, со мной будет еще Косыгин». Партийные лидеры заперлись в отдельной комнате и стали читать текст проекта совместного заявления, который был подготовлен советской рабочей группой в салон-вагоне по пути из Чиерны до Братиславы[227]. К этой работе никто из помощников и лиц, не входивших в руководство, допущен не был. Исправления в проект вносил непосредственно Брежнев, который отдавал текст лист за листом своему помощнику Г.Э. Цуканову – единственному человеку, получившему право входить в комнату переговоров.
В соседнем зале ожидали все остальные – руководители рангом поменьше, эксперты, сопровождающие лица.
Заявление шести братских компартий, принятое в Братиславе, не содержало утверждения о наступлении контрреволюции в Чехословакии. В самых общих выражениях говорилось о социалистических завоеваниях прошлого; о соблюдении общих закономерностей социалистического строительства в соответствии с документами московского Совещания коммунистических и рабочих партий 1957 г., включая руководящую роль партии, принцип демократического централизма, непримиримую борьбу против буржуазной идеологии; о тесных связях внутри СЭВ и Варшавского Договора; о братской взаимопомощи и солидарности.
Но во фразах, которые на первый взгляд казались шаблонными заявлениями газетных передовиц, скрывался далеко не безобидный смысл.
Главным пунктом братиславского заявления стало положение о защите завоеваний социализма как общем интернациональном долге всех социалистических стран. Это был достаточно неопределенный тезис, допускавший различную интерпретацию. В том числе он предполагал применение в случае необходимости коллективных (включая военные) мер против страны-нарушителя. Каждая сторона, покидая встречу, считала себя победителем. Дубчек рассматривал итоги совещания в Братиславе как «легализацию чехословацкого пути к социализму».
Но он ошибался. Признав защиту социализма делом всего социалистического содружества и тем самым право «братских» партий обсуждать, а при случае и вмешиваться во внутренние проблемы суверенной страны, Дубчек тем самым допустил возможность подмены межгосударственных отношений межпартийными.
Западные журналисты, наблюдавшие за ходом встречи, отметили непонятную робость в поведении Брежнева и рассерженный вид Ульбрихта и Гомулки.
Сразу после братиславской встречи несколько успокоенный Брежнев уехал в отпуск. Его замещал в ЦК КПСС А.П. Кириленко, которому было поручено передавать в Крым, где находился Генеральный секретарь, обобщенную информацию и оценки ситуации в Чехословакии.
На самом деле информация, поступавшая в Крым из Москвы, имела для Брежнева второстепенное значение. Основным каналом информации, которому он полностью доверял, стал телефонный кабель Ялта – Прага, разговоры с советским посольством, шедшие непрерывно, по несколько раз в день. Через этот канал с Брежневым контактировали представители «здоровых сил» в чехословацком руководстве. Их живая речь, видимо, была более убедительной, чем соответствующее письменное изложение в донесениях посла Червоненко.
Основной лейтмотив бесед был один: команда Дубчека интерпретирует результаты братиславского совещания совсем иначе, чем лидеры остальных компартий.
Вскоре после братиславской встречи на стол Брежневу легли шифровки о собраниях партактивов в пражских районах, на которых Ф. Кригель и И. Смрковский делились впечатлениями, как они «обманули русских», и отмечали, что «все будут делать по-своему»[228].
У Брежнева окончательно сложилось убеждение: с чехословацкими реформаторами дальнейшие переговоры бесполезны, в ближайшем будущем они неизбежно будут сметены второй, более радикальной волной, которая приведет к реставрации буржуазных порядков в Чехословакии.
Разноголосица и столкновение честолюбий в рядах чехословацких реформаторов позволяли Москве заниматься активными поисками замены Дубчеку – то предлагая пост первого секретаря не стоявшему на передних позициях Э. Эрбану, от чего тот благоразумно отказался, то вынашивая планы создания марионеточного «рабоче-крестьянского правительства». По мнению Млынаржа, на поисках Кремлем стопроцентно надежной кандидатуры сказывалась «русская традиция ставить на кого-то одного, облеченного абсолютным доверием», неумение учитывать и тем более сотрудничать с различными политическими силами или негласными фракциями одной партии[229].
9 августа в телефонном разговоре с Дубчеком Брежнев высказал свои претензии по поводу фактического отказа чехословацкой стороны выполнять прежние договоренности.
«Создается впечатление, – говорил Брежнев, – что из совещаний не сделаны выводы. Обязательства, которые мы с вами приняли в Чиерне-над-Тисой, не выполняются». Затем он заговорил о мерах по овладению средствами массовой информации и прекращению деятельности социал-демократической партии и клубов[230].
13 августа состоялся новый телефонный разговор с Дубчеком. Брежнев требовал объяснений в отношении антисоветских выпадов в чехословацкой прессе. Поднимались Брежневым и две другие проблемы: обещанные изменения в МВД и в партийном руководстве. В этой трудной эмоциональной беседе со множеством взаимных упреков со стороны Брежнева прозвучали обвинения в обмане, в отказе от принятых обязательств. В свою очередь Дубчек постоянно ссылался на изменившиеся обстоятельства, на невозможность решать поставленные вопросы на Президиуме. До сих пор, однако, неясно, что имел в виду Дубчек под словами «изменившиеся обстоятельства». Судя по всему, контроль над ситуацией действительно выскользнул из его не очень твердых рук.
Выводы, сделанные в Москве после разговора Брежнева с Дубчеком 13 августа, стали решающими. Никто уже не сомневался или не смел сомневаться в необходимости военного вторжения в Чехословакию.
16 августа Политбюро ЦК КПСС утвердило текст послания Брежнева Дубчеку. В нем на двух страницах пункт за пунктом перечислялись обязательства, нарушенные чехословацким руководством.
На следующий день, 17 августа, заседание Политбюро ЦК вел сам Брежнев. С этого заседания началась завершающая стадия подготовки к вторжению. Было принято решение собрать 18 августа совещание руководителей стран – членов Варшавского Договора, чьи войска привлекались к военной операции в Чехословакии.
Устрашение реформаторов
Уже на апрельском заседании Политбюро ЦК КПСС после опубликования в Праге «Программы действий» КПЧ Брежнев внес предложение о необходимости проведения на территории Чехословакии военных учений. Это был один из способов давления на чехословацкое руководство. Не исключалось, что еще в ходе учений на территорию Чехословакии, в случае необходимости, будет введен дополнительный войсковой контингент.
Брежнев отдавал себе отчет в том, что подобные действия вызовут протесты в чехословацкой и западной прессе. «Ну, что же, не впервой. Зато мы сохраним социалистическую Чехословакию, зато каждый подумает после этого, что шутить с нами нельзя», – отвечал он, наверное, на это самому себе.
Серьезным препятствием для силового давления на Прагу являлось отсутствие законодательной базы для размещения советских войск на чехословацкой территории. К тому времени советские воинские контингенты дислоцировались в ГДР, Польше и Венгрии. Теперь предоставлялась возможность «выровнять» линию защиты социализма, разместив свои части и в Чехословакии. Однако попытки убедить Дубчека в необходимости не то что дислоцировать советские войска, но даже провести рядовые плановые учения наталкивались на категорический отказ Праги.
Но другого выхода, кроме проведения войсковых учений вблизи или непосредственно на территории Чехословакии, в Москве не видели.
13 мая в ЦК КПСС была направлена записка министра обороны маршала А. Гречко и командующего Объединенными Вооруженными силами Варшавского Договора И. Якубовского о поездке советской военной делегации в ЧССР, в ходе которой предполагалось решить вопрос о проведении совместных учений стран ОВД.
16 мая на Политбюро вновь возник вопрос о Чехословакии – на этот раз в связи с предстоявшим визитом в Прагу Косыгина. Он должен был не только уточнить внутриполитическую обстановку в стране, но и добиться согласия чехословацкой стороны на ввод войск для учений.
Наконец разрешение на проведение учений было получено.
23 мая маршал Гречко отчитывался на Политбюро об итогах поездки военной делегации в Чехословакию. По его мнению, в чехословацкой армии царил развал: приказы не выполнялись, армия митинговала, пресса министерства национальной обороны, Чехословацкой народной армии объявила себя независимой от собственного начальства, дивизии, стоявшие на границе с ФРГ, были укомплектованы всего на 40—50%[231].
В ходе обсуждения было решено создать специальную комиссию, оперативную группу по ситуации в Чехословакии. В нее вошли Подгорный, Суслов, Пельше, Шелепин, Мазуров, Русаков, Андропов, Громыко и Епишев.
27 мая в Политбюро об итогах своей поездки в Чехословакию отчитывался Косыгин, который попытался несколько сгладить тревожное впечатление, оставшееся от поездки военных. Прежде всего он «открыл для себя политическую реальность»: в данной обстановке нет более авторитетных людей в партии и стране, чем Дубчек, Черник и Свобода. Давая характеристики отдельным чешским лидерам, Косыгин высоко оценил Смрковского, который после московской поездки стоит «очень твердо на принципиальных позициях». Беседуя с Дубчеком, он услышал от первого секретаря ЦК КПЧ надежду на решения очередного пленума, которые в случае успеха «развяжут ему руки». Чехословацкое руководство заверило Косыгина, что «если остро развернутся события, а этого нельзя исключить, то они видят выход в рабочей милиции, в обращении к рабочему классу». Отметил Косыгин и то, что у официальной Праги есть надежда на помощь «наших войск». Говоря об острой классовой борьбе в стране, он подчеркнул, что с чехословацким руководством «говорить значительно легче, даже в этой обстановке, чем с Чаушеску, чем с Тито, чем с Фиделем Кастро»[232].
Во время доклада Косыгина Брежневу позвонил Шелест. Он сообщал в Москву о разговорах, которые были у него в Словакии с Биляком. То, что Биляк передавал в Москву, могло вызвать только состояние паники. По его мнению, говорил Шелест, «если в течение месяца не будет наведен порядок в стране, то мы все полетим. Полетит и наш „апостол“ (имелся в виду Дубчек. – Авт.), что нам вместе, словакам и русским, очевидно, придется еще раз освобождать Чехословакию. Он просил, если будет сложная обстановка, а он этого не исключает, чтобы можно было их семьям переехать в Ужгород, что нужно бороться за социалистическую Чехословакию». Советское руководство не должно упускать момент, «а мы, словаки, всеми силами поддержим это».
Брежнев отдавал себе отчет в том, что подобные действия вызовут протесты в чехословацкой и западной прессе. «Ну, что же, не впервой. Зато мы сохраним социалистическую Чехословакию, зато каждый подумает после этого, что шутить с нами нельзя», – отвечал он, наверное, на это самому себе.
Серьезным препятствием для силового давления на Прагу являлось отсутствие законодательной базы для размещения советских войск на чехословацкой территории. К тому времени советские воинские контингенты дислоцировались в ГДР, Польше и Венгрии. Теперь предоставлялась возможность «выровнять» линию защиты социализма, разместив свои части и в Чехословакии. Однако попытки убедить Дубчека в необходимости не то что дислоцировать советские войска, но даже провести рядовые плановые учения наталкивались на категорический отказ Праги.
Но другого выхода, кроме проведения войсковых учений вблизи или непосредственно на территории Чехословакии, в Москве не видели.
13 мая в ЦК КПСС была направлена записка министра обороны маршала А. Гречко и командующего Объединенными Вооруженными силами Варшавского Договора И. Якубовского о поездке советской военной делегации в ЧССР, в ходе которой предполагалось решить вопрос о проведении совместных учений стран ОВД.
16 мая на Политбюро вновь возник вопрос о Чехословакии – на этот раз в связи с предстоявшим визитом в Прагу Косыгина. Он должен был не только уточнить внутриполитическую обстановку в стране, но и добиться согласия чехословацкой стороны на ввод войск для учений.
Наконец разрешение на проведение учений было получено.
23 мая маршал Гречко отчитывался на Политбюро об итогах поездки военной делегации в Чехословакию. По его мнению, в чехословацкой армии царил развал: приказы не выполнялись, армия митинговала, пресса министерства национальной обороны, Чехословацкой народной армии объявила себя независимой от собственного начальства, дивизии, стоявшие на границе с ФРГ, были укомплектованы всего на 40—50%[231].
В ходе обсуждения было решено создать специальную комиссию, оперативную группу по ситуации в Чехословакии. В нее вошли Подгорный, Суслов, Пельше, Шелепин, Мазуров, Русаков, Андропов, Громыко и Епишев.
27 мая в Политбюро об итогах своей поездки в Чехословакию отчитывался Косыгин, который попытался несколько сгладить тревожное впечатление, оставшееся от поездки военных. Прежде всего он «открыл для себя политическую реальность»: в данной обстановке нет более авторитетных людей в партии и стране, чем Дубчек, Черник и Свобода. Давая характеристики отдельным чешским лидерам, Косыгин высоко оценил Смрковского, который после московской поездки стоит «очень твердо на принципиальных позициях». Беседуя с Дубчеком, он услышал от первого секретаря ЦК КПЧ надежду на решения очередного пленума, которые в случае успеха «развяжут ему руки». Чехословацкое руководство заверило Косыгина, что «если остро развернутся события, а этого нельзя исключить, то они видят выход в рабочей милиции, в обращении к рабочему классу». Отметил Косыгин и то, что у официальной Праги есть надежда на помощь «наших войск». Говоря об острой классовой борьбе в стране, он подчеркнул, что с чехословацким руководством «говорить значительно легче, даже в этой обстановке, чем с Чаушеску, чем с Тито, чем с Фиделем Кастро»[232].
Во время доклада Косыгина Брежневу позвонил Шелест. Он сообщал в Москву о разговорах, которые были у него в Словакии с Биляком. То, что Биляк передавал в Москву, могло вызвать только состояние паники. По его мнению, говорил Шелест, «если в течение месяца не будет наведен порядок в стране, то мы все полетим. Полетит и наш „апостол“ (имелся в виду Дубчек. – Авт.), что нам вместе, словакам и русским, очевидно, придется еще раз освобождать Чехословакию. Он просил, если будет сложная обстановка, а он этого не исключает, чтобы можно было их семьям переехать в Ужгород, что нужно бороться за социалистическую Чехословакию». Советское руководство не должно упускать момент, «а мы, словаки, всеми силами поддержим это».