Страница:
Своими утверждениями Макартур смог повлиять не только на президента Трумэна, но и на Объединенный комитет начальников штабов. В данном случае решающую роль вновь сыграл успех Инчхонской операции. В свое время Объединенный комитет, учитывая высокий риск, выступил против плана этой операции. Преодолевая сильное сопротивление, генерал Макартур настоял на ее проведении под свою личную ответственность и оказался прав.
Против нового плана Макартура, заключавшегося в объединении всей Кореи военной силой, ОКНШ возражал уже с меньшей настойчивостью, тем не менее предупредив его о наличии около 40 тыс. партизан в тылу и китайской армии, готовившейся к вторжению. Макартур настаивал на своем решении, делая ставку на стремительность наступления, которое бы предвосхитило любое активное противодействие Пекина.
В своем стремлении убедить Трумэна он утверждал, что угрозы Пекина вмешаться в ход войны, которые особенно усилились с середины сентября, являются не более чем блефом. На их встрече, которая состоялась на о. Уэйк 15 октября, он заявил Трумэну, что предполагает вывести из Кореи основную часть 8-й армии к рождественским праздникам, оставив на полуострове две дивизии до проведения выборов, которые могли бы состояться в январе, и утверждал, что вероятность вмешательства КНР или СССР в происходящие события крайне низка[613].
Не в последнюю очередь подобная позиция основывалась на искаженных оценках поступавших разведывательных данных. К началу октября на основе разведданных штаб американской 8-й армии представил точное описание предбоевого порядка китайских войск, развернутых вдоль р. Ялу. Однако само упоминание о возможном участии в войне Китая оказало на командование южнокорейской армии деморализующий эффект, и разведка 8-й армии была вынуждена смягчить свою оценку вероятности военного вмешательства Китая.
Этому способствовало и то, что к концу сентября стало ясно: генерал Д. Макартур не разделяет алармистских сообщений о военном вмешательстве КНР. В результате его заблуждения стали сознательно поощряться начальником разведки армии генералом Ч. Уильябаем, который стал преднамеренно занижать количество китайских войск не только в Маньчжурии, но и в последующем, после вторжения китайских войск на корейскую территорию[614].
Информация полевых командиров, знавших реальное положение дел, Макартуру не докладывалась. Генерал О. Смит, командир 1-й дивизии морской пехоты, обеспокоенный уязвимым расположением позиций своей дивизии перед перспективой китайского вторжения, обратился к начальнику штаба армии генералу Э. Элмонду с просьбой о смене оборонительных позиций. Однако Элмонд, находившийся в эйфорийной атмосфере, царившей в штабе Макартура, отказался санкционировать его просьбу[615].
Точно так же достаточно жесткая позиция Г. Насера в ходе Суэцкого кризиса 1956 г. в значительной степени обусловливалась недооценкой им возможности проведения западными государствами военной операции в зоне канала. С началом кризиса военные советники Насера убедили его в том, что в техническом отношении подготовка подобной операции потребует как минимум месяц. В дальнейшем успокаивающие, примирительные заявления президента США Д. Эйзенхауэра вселили в египетское руководство необоснованный оптимизм и веру в то, что эта операция вообще не будет осуществлена[616].
В этих и подобных им случаях ожидание успеха или даже легкой победы было плохо обосновано, а предупреждения третьих сторон оказывали слабое воздействие. В отдельных случаях даже первоначальное поражение или неудачные военные действия не могли развеять этих иллюзий. Так, после явного успеха израильской армии в войне 1967 г. многие политические деятели Египта настаивали на том, что Израилю удалось уничтожить ряд аэродромов, только потому, что за штурвалами самолетов находились американские летчики[617].
Значительное влияние на характер кризисного решения оказывает предположение военно-политического руководства о неизбежности войны как исхода кризиса. Политики, которые считают, что вооруженного конфликта или войны можно избежать, как правило, готовы к примирительным процедурам в ходе военно-политических кризисов. В том же случае, когда война представляется политикам неизбежной, они настроены не на поиск путей урегулирования кризиса, а на прогнозирование примерной даты начала ожидаемого конфликта и соответствующей подготовки к нему.
По этому поводу О. Бисмарк в свое время высказался следующим образом: «Ни одно правительство, если оно считает, что война неизбежна, даже если оно и не желает ее, не настолько глупо, чтобы оставить противнику выбор времени и повода для войны, ожидая момента, наиболее благоприятного для врага»[618].
Фактор неизбежности войны сыграл значительную роль в эскалации арабо-израильского кризиса 1967 г. со стороны как Израиля, так и арабских стран. По заключению ряда исследователей, на израильских политиков, принимавших кризисное решение, давил так называемый «синдром Холокоста» – восприятие евреев как извечных жертв в сочетании с преувеличенным опасением за выживание Израиля как нации-государства. Этот синдром, глубоко укоренившийся в израильском национальном самосознании, обусловил восприятие арабской угрозы в мае-июне 1967 г. как очередной попытки осуществить «окончательное решение» израильского вопроса и соответственно неизбежности вооруженного конфликта.
«Чувство, что война должна была гарантировать наше существование, разделялось всем народом Израиля», – признал один из государственных лидеров Израиля того периода И. Рабин[619].
Подобная установка привела к быстрой эскалации кризиса и дальнейшему перерастанию его в вооруженный конфликт. С началом кризиса частичная мобилизация вооруженных сил Израиля произошла 16 мая по распоряжению премьер-министра Л. Эшкола и начальника Генерального штаба И. Рабина. Но уже 18 мая была осуществлена полная мобилизация. Затем последовал кратковременный (23 мая – 4 июня) период попыток политического урегулирования, начатый во многом под давлением США. Однако убежденность в невозможности политического решения обрекла переговоры на провал. В подобных условиях поводом для решения о начале военных действий против арабских стран, принятого правительством Израиля 4 июня 1967 г., стало подписание военного договора между Египтом и Сирией.
В свою очередь и руководство Египта в 1967 г. исходило из неизбежности войны с Израилем. Египетское политическое руководство, так же как и военные эксперты, находилось тогда под впечатлением совокупного количественного, а по отдельным направлениям и качественного превосходства арабских армий над израильской.
Арабские армии (Египта, Сирии и Иордании) имели почти в два раза больше танков и штурмовых орудий и почти в три раза больше сверхзвуковых истребителей, чем Израиль. Г. Насер и египетские военные считали, что подобное соотношение сил при любых обстоятельствах гарантирует их от неблагоприятного исхода, подобного тому, что произошло в 1956 г., и надеялись нанести израильской армии сокрушительное поражение.
Восприятие египетским руководством войны как неизбежной и ожидание ее благоприятного исхода особенно отчетливо проявились в ходе поездки Насера на Синай, в район армейских позиций. Выступая перед офицерами-летчиками, он заявил: «Они, евреи, угрожают нам войной. Мы говорим им: пожалуйста. Мы готовы к войне»[620].
Существенное влияние на возможную эскалацию кризиса оказывает ограниченность существующих политических и военных решений. В ряде случаев подобная ограниченность обусловлена тем, что порядок действий на случай кризисной ситуации уже установлен в заранее разработанных военных планах. Эти планы отражают возможные варианты действий по различным, но чаще всего наихудшим сценариям развития событий. Содержание этих планов и наличие соответствующей военной силы для их осуществления могут резко ограничивать спектр возможных военно-политических решений в ходе кризиса.
Они могут вынудить государственных деятелей выбирать между отказом от военного пути решения кризисной проблемы и принятием неадекватного и явно неудачного варианта действий.
Американский генерал Д. Дэлтон так прокомментировал эту ситуацию: «Проблема заключается в том, что наши планы застыли, что они реально не могут быть применимы к быстро меняющейся обстановке… Когда у нас нет возможности по различным причинам использовать для их корректировки компьютеры, мы должны это делать примитивно, от руки, карандашом»[621].
Другим проявлением данной проблемы может стать механическое приложение когда-то успешно осуществленных военных планов к последующим кризисным ситуациям. Вероятность этого усиливается в результате того, что организационные структуры, реализующие принятое решение, склонны использовать уже апробированный опыт.
Примером в этом отношении стал американо-кубинский кризис (1961 г.). ЦРУ, которому было поручено свергнуть политический режим Ф. Кастро без демонстрации явного американского участия, взяло за основу план, успешно использованный в 1954 г. для свержения правительства Арбенса в Гватемале[622]. Хотя две ситуации были схожи лишь внешне, план подготавливался и впоследствии стал осуществляться лишь с незначительными дополнениями. В результате выбранный военно-политический курс завершился провалом.
Одной из наиболее распространенных в послевоенный период причин перерастания военно-политического кризиса в вооруженный конфликт являются просчеты и ошибки, прежде всего политико-психологического порядка, при принятии кризисных решений.
Традиционная политологическая школа характеризует процесс принятия решения в ходе кризиса как преимущественно рациональный процесс. В соответствии с этой точкой зрения политики, участвующие в процессе принятия решения, стремятся максимально объективно оценить поступающую информацию, необходимую для принятия решения, с тем, чтобы в последующем на основе ее адекватного осмысления избрать оптимальный военно-политический курс. С этой целью они тщательно рассматривают широкий спектр альтернатив и оценивают вероятный успех каждой из них в достижении поставленных кризисом военно-политических целей. На протяжении всего кризиса политики остаются «открытыми» для любой новой, в том числе и неблагоприятной для избранного ранее решения информации и в случае необходимости незамедлительно корректируют избранный ранее военно-политический курс. Политики строят свою деятельность на основе принципов «политического торга», адекватно оценивая наиболее вероятные выгоды и потери от принятого решения.
Однако реальный процесс выработки решения в значительной степени отличается от описанной выше «рациональной» модели. В послевоенный период в ходе принятия кризисных решений был совершен ряд характерных (типичных) ошибок и просчетов, которые способствовали перерастанию военно-политического кризиса в вооруженный конфликт.
Во многих кризисных ситуациях на процесс принятия решения негативно влияла так называемая «последовательность в восприятии», проявлявшаяся прежде всего в значительных упрощениях как при рассмотрении кризисной проблемы, так и при организации информационного процесса принятия решения.
Причина этого в том, что большинство политиков и военных интерпретируют информацию о ходе кризиса в соответствии с устоявшимся комплексом своих жизненных представлений. В результате, несмотря на информацию, ставящую эти представления под сомнение, они тем не менее стремятся сохранить свои убеждения и установки в неприкосновенности.
Основную роль в подобной психологической реакции играют устоявшиеся представления («образы») политиков о прошедших исторических событиях, близких по своему содержанию с конкретной кризисной ситуацией. Эти образы закладываются, как правило, в юности и затем давят на них на протяжении всей их карьеры.
На процесс принятия решения «последовательность в восприятии» негативно влияет прежде всего своей иррациональной формой. Это проявляется в ухудшении восприимчивости политика к новой информации, имеющей существенное значение для принимаемого решения, но не подкрепляющей его личный опыт и сложившиеся представления.
Влияние накопленных устойчивых представлений может быть настолько сильным, что политики нередко принимают решение до того, как необходимая для этого информация осмыслена и оценена. В политической психологии этот феномен определяется как «преждевременная закрытость восприятия». После того как собран первый пласт непротиворечивой информации, по своей насыщенности удовлетворяющей условиям принятия решения и не опровергающей личный опыт и представления политиков, они долгое время ориентируются именно на эту первоначальную информацию.
Это может длиться до тех пор, пока ошибочность принятого решения не станет очевидной для большинства лиц, участвующих в принятии решения. Но и в этом случае адекватное переосмысление решения происходит не всегда. Нередко, после первого ошибочного решения, политики вновь склонны делать выбор в пользу любого, на их взгляд, удачного решения.
Подобные тенденции проявились, к примеру, в политике Дели накануне и в ходе индо-китайского военно-политического кризиса 1962 г. Индия выводила свои особые отношения с Китаем из общего культурного наследства и колониального опыта.
Как сказал еще в 1924 г. Р. Тагор, «…отношения между Китаем и Индией были построены не через причинение страдания, а через принятие общих жертв»[623].
Лидер индийского национального движения Д. Неру, побывавший в Китае накануне Второй мировой войны, вернулся оттуда под впечатлением сходства исторических судеб двух наций. Он считал, что их предназначение взаимосвязано, так как обе нации поднялись из «летаргии и слабости веков» и устремились к «творческим решениям своих монументальных проблем»[624]. Неру верил, что будущее Азии определяется взаимоотношениями двух родственных государств-колоссов. С пониманием он отнесся и к установлению в Китае коммунистического правления после многолетней гражданской войны: он был убежден, что традиции древней китайской цивилизации смягчат марксистские догмы, которые идеологически не разделял.
Поэтому индийское правительство, несмотря на малую популярность подобного политического курса внутри страны, выступило фактическим «адвокатом» коммунистического Китая на международной арене. Это выразилось прежде всего в настойчивом ходатайстве индийского правительства о предоставлении КНР места в ООН, активных попытках посредничества между Китаем и США в ходе Корейской войны. Дружественные отношения Индии и Китая достигли своего апогея вслед за подписанием соглашения по проблеме Тибета в 1954 г. Принципы мирного существования между двумя странами, заложенные в преамбулу соглашения, были представлены как идеальная модель взаимоотношений для других государств. В соглашении подчеркивался двухтысячный период гармоничных отношений между Индией и Китаем, в результате которых между ними установилась тысячекилометровая спокойная граница.
Первоначально на отношения между странами не повлияло все более заметно проявившееся соперничество за лидерство в регионе. Индия не сомневалась в своем первенстве, рассматривая себя как естественного лидера Азии. В связи с этим в Дели были популярны проекты создания азиатской федерации во главе с Индией, чему способствовало и то, что вклад Индии в укрепление мира, в особенности ее попытки по созданию блока неприсоединившихся стран, признавало значительное число азиатских и африканских политических лидеров.
Неру искренне верил в то, что именно ему принадлежит одна из главных заслуг в признании коммунистического Китая мировым сообществом. В частной беседе он охарактеризовал Чжоу Эньлая как «ученика», который обязан ему своим дипломатическим успехом во время дебюта на Бандунгской конференции 1955 г.[625], и в обмен ожидал от Китая уступок по территориальным вопросам.
Неру придерживался благоприятного представления о Китае значительно дольше, чем другие высшие государственные деятели Индии, и поэтому почувствовал себя лично обманутым, когда китайцы попытались силовым путем решить пограничную проблему. Как показали события, он до последнего надеялся, что международный авторитет Индии и былые добрососедские индокитайские отношения сдержат КНР от силовой политики в разрешении пограничных споров. Подобная убежденность основывалась и на общепризнанной приверженности Индии принципу ненасилия и склонности к поиску мирных средств разрешения конфликта.
Наиболее известен среди них принцип сатьяграха, или гражданского неповиновения, наиболее полно проявившийся в борьбе против англичан. Сатьяграхы стремились продемонстрировать истину своей позиции принятием неограниченного страдания, отказываясь от нанесения физического вреда своим оппонентам. По Ганди, этот вред может быть нанесен только в непереносимых ситуациях, когда под угрозой находятся существенные моральные ценности, а другие средства разрешения конфликта исчерпаны.
Как разновидность международной сатьяграхи, рассматривал Неру и свою политику «передовых постов», в результате которой он намеревался достигнуть цели без вооруженного насилия. Индийские посты должны были отграничить спорный район и, одновременно охватывая по флангам китайские позиции, сделать их дальнейшее существование бессмысленным. Таким образом, стратегия Индии заключалась в вытеснении китайцев без обращения к силе. Такая форма конфронтации должна была побудить оппонента сделать выбор между насилием и компромиссом. Столкнувшись в свое время с подобным выбором, англичане нередко уступали из опасения негативной реакции общественного мнения в случае насилия. Неру ожидал, что и китайцы уступят по той же причине. Он был убежден: что использование Китаем силы против Индии восстановит против него общественное мнение в третьем мире, которым Пекин дорожил. Осуждение китайской агрессии, за которым, как верил Неру, должна была последовать политическая изоляция Китая, означало бы слишком дорогую для него цену.
Однако политика «передовых постов» как форма сатьяграхи оказалась неадекватна сложившейся военно-политической обстановке.
Помимо искажений в процессе восприятия значительное и нередко негативное влияние на принятие решения оказывают мотивационные установки политиков. Подобно обычным людям, они подвержены сомнениям, страхам, испытывают личностные симпатии и антипатии, часто внутреннее сопротивление перед необходимостью принятия окончательного решения. В условиях психологического стресса, который в отдельные периоды кризиса может принимать крайне острые формы, политики нередко приходят к выводу, что любое решение связано с огромным риском и чревато тяжелыми политическими последствиями. В подобной ситуации они откладывают принятие решения, ищут дополнительные аргументы в поддержку избранного решения или отрицают свою ответственность за него.
Влияние мотивации и психологического стресса на процесс принятия решения проявляется в различных формах. Так, если политик оценивает возможный риск от принятого решения как достаточно низкий, он может просто проигнорировать поступающую информацию, расходящуюся с избранным решением. Политические психологи определяют это явление как «бесконфликтную инерцию».
Если же возможный риск от избираемого решения оценивается как достаточно высокий, то политик, как правило, стремится проанализировать оптимальность других альтернативных решений. При наличии более или менее приемлемой альтернативы она, как правило, принимается без особой внутренней борьбы. Этот способ принятия решения определяется политическими психологами как «бесконфликтное изменение».
«Бесконфликтное изменение» может приобрести дисфункциональный характер, если по мере развития кризиса первоначальная стратегия лишь слегка, поверхностно корректируется, но одновременно игнорируется широкий спектр альтернативных военно-политических решений. Это происходит чаще всего тогда, когда политик ощущает свою непосредственную личную ответственность за выбранное ранее решение и предполагает, что коренное его изменение может повлечь за собой резкую критику со стороны оппозиции или, более того, взрыв недовольства в общественном мнении страны.
Политик переживает глубокий психологический стресс в том случае, когда осознает размер риска, связанного с принятием окончательного решения, и при этом не видит на начальном этапе приемлемого варианта действий. В подобных случаях политики обращаются к поиску, как правило, наименее рискованного и относительно приемлемого решения. Если же поиск не приводит к успеху, он продолжается на фоне растущей неудовлетворенности от различных альтернативных вариантов решений.
В конечном счете подобная стратегия результируется в феномене «оборонительного избегания», характеризующегося стремлением избежать информацию, вызывающую дополнительный стресс. Политические психологи различают в основном три формы «оборонительного избегания»: откладывание в принятии решения, перекладывание ответственности за принятие решения на других лиц и, наконец, безусловная поддержка однажды избранного решения.
Первые два способа не нуждаются в особом объяснении.
Третий способ проявляется, как правило, тогда, когда политик утрачивает надежду обнаружить какое-либо удовлетворительное альтернативное решение и в то же время не в состоянии отложить принятие решения или переложить ответственность за него на других официальных лиц. Тогда он останавливает выбор на относительно приемлемом решении, в последующем стремясь всячески подчеркивать его позитивные аспекты и преуменьшая возможные негативные последствия.
Характерным примером является политика США в отношении КНР входе Корейской войны (1950 г.). Феномен «оборонительного избегания» проявился в преуменьшении уровня возможной вовлеченности КНР в корейскую войну, результатом чего стало игнорирование или искажение смысла соответствующей информации, в достаточной степени раскрывавшей истинные намерения оппонента.
С конца августа 1950 г. содержание китайских заявлений стало отражать все большую озабоченность действиями войск ООН в Корее, а со второй половины сентября, после успешной десантной операции в Инчхоне, они приобретали все более жесткий характер. 23 сентября Пекин заявил, что «имеющие боевой опыт корейцы из Маньчжурии» уволены из китайской армии и получили возможность сражаться в Корее. Индийскому послу в Пекине К. Паниккару было сказано, что «китайцы не намерены сидеть со связанными руками и ждать, пока американцы подойдут к их границам»[626]. 30 сентября Чжоу Эньлай в торжественной речи, посвященной первой годовщине КНР, идентифицировал США с «наиболее опасным врагом Китая» и заявил, что китайское правительство «не должно бездеятельно мириться с уничтожением своего соседа империалистическими державами»[627]. На следующей неделе он несколько раз повторял угрозу о возможном военном вмешательстве КНР в корейскую войну. Еще более очевидное предупреждение было передано индийскому послу К. Паниккару 3 октября. В этот день индийский посол посетил дом Чжоу Эньлая, где его информировали, что Китай вмешается в ход событий, если американские войска пересекут 38-ю параллель. Когда К. Паниккар уточнил, касается ли это южнокорейских войск, то получил ответ: «Это не имеет отношения к южнокорейской армии, но если американцы вторгнутся в Северную Корею, то американские действия встретят китайское сопротивление»[628]. В тот же день индийский посол передал это сообщение своему правительству, которое в свою очередь довело его до сведения британских и американских официальных лиц.
Против нового плана Макартура, заключавшегося в объединении всей Кореи военной силой, ОКНШ возражал уже с меньшей настойчивостью, тем не менее предупредив его о наличии около 40 тыс. партизан в тылу и китайской армии, готовившейся к вторжению. Макартур настаивал на своем решении, делая ставку на стремительность наступления, которое бы предвосхитило любое активное противодействие Пекина.
В своем стремлении убедить Трумэна он утверждал, что угрозы Пекина вмешаться в ход войны, которые особенно усилились с середины сентября, являются не более чем блефом. На их встрече, которая состоялась на о. Уэйк 15 октября, он заявил Трумэну, что предполагает вывести из Кореи основную часть 8-й армии к рождественским праздникам, оставив на полуострове две дивизии до проведения выборов, которые могли бы состояться в январе, и утверждал, что вероятность вмешательства КНР или СССР в происходящие события крайне низка[613].
Не в последнюю очередь подобная позиция основывалась на искаженных оценках поступавших разведывательных данных. К началу октября на основе разведданных штаб американской 8-й армии представил точное описание предбоевого порядка китайских войск, развернутых вдоль р. Ялу. Однако само упоминание о возможном участии в войне Китая оказало на командование южнокорейской армии деморализующий эффект, и разведка 8-й армии была вынуждена смягчить свою оценку вероятности военного вмешательства Китая.
Этому способствовало и то, что к концу сентября стало ясно: генерал Д. Макартур не разделяет алармистских сообщений о военном вмешательстве КНР. В результате его заблуждения стали сознательно поощряться начальником разведки армии генералом Ч. Уильябаем, который стал преднамеренно занижать количество китайских войск не только в Маньчжурии, но и в последующем, после вторжения китайских войск на корейскую территорию[614].
Информация полевых командиров, знавших реальное положение дел, Макартуру не докладывалась. Генерал О. Смит, командир 1-й дивизии морской пехоты, обеспокоенный уязвимым расположением позиций своей дивизии перед перспективой китайского вторжения, обратился к начальнику штаба армии генералу Э. Элмонду с просьбой о смене оборонительных позиций. Однако Элмонд, находившийся в эйфорийной атмосфере, царившей в штабе Макартура, отказался санкционировать его просьбу[615].
Точно так же достаточно жесткая позиция Г. Насера в ходе Суэцкого кризиса 1956 г. в значительной степени обусловливалась недооценкой им возможности проведения западными государствами военной операции в зоне канала. С началом кризиса военные советники Насера убедили его в том, что в техническом отношении подготовка подобной операции потребует как минимум месяц. В дальнейшем успокаивающие, примирительные заявления президента США Д. Эйзенхауэра вселили в египетское руководство необоснованный оптимизм и веру в то, что эта операция вообще не будет осуществлена[616].
В этих и подобных им случаях ожидание успеха или даже легкой победы было плохо обосновано, а предупреждения третьих сторон оказывали слабое воздействие. В отдельных случаях даже первоначальное поражение или неудачные военные действия не могли развеять этих иллюзий. Так, после явного успеха израильской армии в войне 1967 г. многие политические деятели Египта настаивали на том, что Израилю удалось уничтожить ряд аэродромов, только потому, что за штурвалами самолетов находились американские летчики[617].
Значительное влияние на характер кризисного решения оказывает предположение военно-политического руководства о неизбежности войны как исхода кризиса. Политики, которые считают, что вооруженного конфликта или войны можно избежать, как правило, готовы к примирительным процедурам в ходе военно-политических кризисов. В том же случае, когда война представляется политикам неизбежной, они настроены не на поиск путей урегулирования кризиса, а на прогнозирование примерной даты начала ожидаемого конфликта и соответствующей подготовки к нему.
По этому поводу О. Бисмарк в свое время высказался следующим образом: «Ни одно правительство, если оно считает, что война неизбежна, даже если оно и не желает ее, не настолько глупо, чтобы оставить противнику выбор времени и повода для войны, ожидая момента, наиболее благоприятного для врага»[618].
Фактор неизбежности войны сыграл значительную роль в эскалации арабо-израильского кризиса 1967 г. со стороны как Израиля, так и арабских стран. По заключению ряда исследователей, на израильских политиков, принимавших кризисное решение, давил так называемый «синдром Холокоста» – восприятие евреев как извечных жертв в сочетании с преувеличенным опасением за выживание Израиля как нации-государства. Этот синдром, глубоко укоренившийся в израильском национальном самосознании, обусловил восприятие арабской угрозы в мае-июне 1967 г. как очередной попытки осуществить «окончательное решение» израильского вопроса и соответственно неизбежности вооруженного конфликта.
«Чувство, что война должна была гарантировать наше существование, разделялось всем народом Израиля», – признал один из государственных лидеров Израиля того периода И. Рабин[619].
Подобная установка привела к быстрой эскалации кризиса и дальнейшему перерастанию его в вооруженный конфликт. С началом кризиса частичная мобилизация вооруженных сил Израиля произошла 16 мая по распоряжению премьер-министра Л. Эшкола и начальника Генерального штаба И. Рабина. Но уже 18 мая была осуществлена полная мобилизация. Затем последовал кратковременный (23 мая – 4 июня) период попыток политического урегулирования, начатый во многом под давлением США. Однако убежденность в невозможности политического решения обрекла переговоры на провал. В подобных условиях поводом для решения о начале военных действий против арабских стран, принятого правительством Израиля 4 июня 1967 г., стало подписание военного договора между Египтом и Сирией.
В свою очередь и руководство Египта в 1967 г. исходило из неизбежности войны с Израилем. Египетское политическое руководство, так же как и военные эксперты, находилось тогда под впечатлением совокупного количественного, а по отдельным направлениям и качественного превосходства арабских армий над израильской.
Арабские армии (Египта, Сирии и Иордании) имели почти в два раза больше танков и штурмовых орудий и почти в три раза больше сверхзвуковых истребителей, чем Израиль. Г. Насер и египетские военные считали, что подобное соотношение сил при любых обстоятельствах гарантирует их от неблагоприятного исхода, подобного тому, что произошло в 1956 г., и надеялись нанести израильской армии сокрушительное поражение.
Восприятие египетским руководством войны как неизбежной и ожидание ее благоприятного исхода особенно отчетливо проявились в ходе поездки Насера на Синай, в район армейских позиций. Выступая перед офицерами-летчиками, он заявил: «Они, евреи, угрожают нам войной. Мы говорим им: пожалуйста. Мы готовы к войне»[620].
Существенное влияние на возможную эскалацию кризиса оказывает ограниченность существующих политических и военных решений. В ряде случаев подобная ограниченность обусловлена тем, что порядок действий на случай кризисной ситуации уже установлен в заранее разработанных военных планах. Эти планы отражают возможные варианты действий по различным, но чаще всего наихудшим сценариям развития событий. Содержание этих планов и наличие соответствующей военной силы для их осуществления могут резко ограничивать спектр возможных военно-политических решений в ходе кризиса.
Они могут вынудить государственных деятелей выбирать между отказом от военного пути решения кризисной проблемы и принятием неадекватного и явно неудачного варианта действий.
Американский генерал Д. Дэлтон так прокомментировал эту ситуацию: «Проблема заключается в том, что наши планы застыли, что они реально не могут быть применимы к быстро меняющейся обстановке… Когда у нас нет возможности по различным причинам использовать для их корректировки компьютеры, мы должны это делать примитивно, от руки, карандашом»[621].
Другим проявлением данной проблемы может стать механическое приложение когда-то успешно осуществленных военных планов к последующим кризисным ситуациям. Вероятность этого усиливается в результате того, что организационные структуры, реализующие принятое решение, склонны использовать уже апробированный опыт.
Примером в этом отношении стал американо-кубинский кризис (1961 г.). ЦРУ, которому было поручено свергнуть политический режим Ф. Кастро без демонстрации явного американского участия, взяло за основу план, успешно использованный в 1954 г. для свержения правительства Арбенса в Гватемале[622]. Хотя две ситуации были схожи лишь внешне, план подготавливался и впоследствии стал осуществляться лишь с незначительными дополнениями. В результате выбранный военно-политический курс завершился провалом.
Одной из наиболее распространенных в послевоенный период причин перерастания военно-политического кризиса в вооруженный конфликт являются просчеты и ошибки, прежде всего политико-психологического порядка, при принятии кризисных решений.
Традиционная политологическая школа характеризует процесс принятия решения в ходе кризиса как преимущественно рациональный процесс. В соответствии с этой точкой зрения политики, участвующие в процессе принятия решения, стремятся максимально объективно оценить поступающую информацию, необходимую для принятия решения, с тем, чтобы в последующем на основе ее адекватного осмысления избрать оптимальный военно-политический курс. С этой целью они тщательно рассматривают широкий спектр альтернатив и оценивают вероятный успех каждой из них в достижении поставленных кризисом военно-политических целей. На протяжении всего кризиса политики остаются «открытыми» для любой новой, в том числе и неблагоприятной для избранного ранее решения информации и в случае необходимости незамедлительно корректируют избранный ранее военно-политический курс. Политики строят свою деятельность на основе принципов «политического торга», адекватно оценивая наиболее вероятные выгоды и потери от принятого решения.
Однако реальный процесс выработки решения в значительной степени отличается от описанной выше «рациональной» модели. В послевоенный период в ходе принятия кризисных решений был совершен ряд характерных (типичных) ошибок и просчетов, которые способствовали перерастанию военно-политического кризиса в вооруженный конфликт.
Во многих кризисных ситуациях на процесс принятия решения негативно влияла так называемая «последовательность в восприятии», проявлявшаяся прежде всего в значительных упрощениях как при рассмотрении кризисной проблемы, так и при организации информационного процесса принятия решения.
Причина этого в том, что большинство политиков и военных интерпретируют информацию о ходе кризиса в соответствии с устоявшимся комплексом своих жизненных представлений. В результате, несмотря на информацию, ставящую эти представления под сомнение, они тем не менее стремятся сохранить свои убеждения и установки в неприкосновенности.
Основную роль в подобной психологической реакции играют устоявшиеся представления («образы») политиков о прошедших исторических событиях, близких по своему содержанию с конкретной кризисной ситуацией. Эти образы закладываются, как правило, в юности и затем давят на них на протяжении всей их карьеры.
На процесс принятия решения «последовательность в восприятии» негативно влияет прежде всего своей иррациональной формой. Это проявляется в ухудшении восприимчивости политика к новой информации, имеющей существенное значение для принимаемого решения, но не подкрепляющей его личный опыт и сложившиеся представления.
Влияние накопленных устойчивых представлений может быть настолько сильным, что политики нередко принимают решение до того, как необходимая для этого информация осмыслена и оценена. В политической психологии этот феномен определяется как «преждевременная закрытость восприятия». После того как собран первый пласт непротиворечивой информации, по своей насыщенности удовлетворяющей условиям принятия решения и не опровергающей личный опыт и представления политиков, они долгое время ориентируются именно на эту первоначальную информацию.
Это может длиться до тех пор, пока ошибочность принятого решения не станет очевидной для большинства лиц, участвующих в принятии решения. Но и в этом случае адекватное переосмысление решения происходит не всегда. Нередко, после первого ошибочного решения, политики вновь склонны делать выбор в пользу любого, на их взгляд, удачного решения.
Подобные тенденции проявились, к примеру, в политике Дели накануне и в ходе индо-китайского военно-политического кризиса 1962 г. Индия выводила свои особые отношения с Китаем из общего культурного наследства и колониального опыта.
Как сказал еще в 1924 г. Р. Тагор, «…отношения между Китаем и Индией были построены не через причинение страдания, а через принятие общих жертв»[623].
Лидер индийского национального движения Д. Неру, побывавший в Китае накануне Второй мировой войны, вернулся оттуда под впечатлением сходства исторических судеб двух наций. Он считал, что их предназначение взаимосвязано, так как обе нации поднялись из «летаргии и слабости веков» и устремились к «творческим решениям своих монументальных проблем»[624]. Неру верил, что будущее Азии определяется взаимоотношениями двух родственных государств-колоссов. С пониманием он отнесся и к установлению в Китае коммунистического правления после многолетней гражданской войны: он был убежден, что традиции древней китайской цивилизации смягчат марксистские догмы, которые идеологически не разделял.
Поэтому индийское правительство, несмотря на малую популярность подобного политического курса внутри страны, выступило фактическим «адвокатом» коммунистического Китая на международной арене. Это выразилось прежде всего в настойчивом ходатайстве индийского правительства о предоставлении КНР места в ООН, активных попытках посредничества между Китаем и США в ходе Корейской войны. Дружественные отношения Индии и Китая достигли своего апогея вслед за подписанием соглашения по проблеме Тибета в 1954 г. Принципы мирного существования между двумя странами, заложенные в преамбулу соглашения, были представлены как идеальная модель взаимоотношений для других государств. В соглашении подчеркивался двухтысячный период гармоничных отношений между Индией и Китаем, в результате которых между ними установилась тысячекилометровая спокойная граница.
Первоначально на отношения между странами не повлияло все более заметно проявившееся соперничество за лидерство в регионе. Индия не сомневалась в своем первенстве, рассматривая себя как естественного лидера Азии. В связи с этим в Дели были популярны проекты создания азиатской федерации во главе с Индией, чему способствовало и то, что вклад Индии в укрепление мира, в особенности ее попытки по созданию блока неприсоединившихся стран, признавало значительное число азиатских и африканских политических лидеров.
Неру искренне верил в то, что именно ему принадлежит одна из главных заслуг в признании коммунистического Китая мировым сообществом. В частной беседе он охарактеризовал Чжоу Эньлая как «ученика», который обязан ему своим дипломатическим успехом во время дебюта на Бандунгской конференции 1955 г.[625], и в обмен ожидал от Китая уступок по территориальным вопросам.
Неру придерживался благоприятного представления о Китае значительно дольше, чем другие высшие государственные деятели Индии, и поэтому почувствовал себя лично обманутым, когда китайцы попытались силовым путем решить пограничную проблему. Как показали события, он до последнего надеялся, что международный авторитет Индии и былые добрососедские индокитайские отношения сдержат КНР от силовой политики в разрешении пограничных споров. Подобная убежденность основывалась и на общепризнанной приверженности Индии принципу ненасилия и склонности к поиску мирных средств разрешения конфликта.
Наиболее известен среди них принцип сатьяграха, или гражданского неповиновения, наиболее полно проявившийся в борьбе против англичан. Сатьяграхы стремились продемонстрировать истину своей позиции принятием неограниченного страдания, отказываясь от нанесения физического вреда своим оппонентам. По Ганди, этот вред может быть нанесен только в непереносимых ситуациях, когда под угрозой находятся существенные моральные ценности, а другие средства разрешения конфликта исчерпаны.
Как разновидность международной сатьяграхи, рассматривал Неру и свою политику «передовых постов», в результате которой он намеревался достигнуть цели без вооруженного насилия. Индийские посты должны были отграничить спорный район и, одновременно охватывая по флангам китайские позиции, сделать их дальнейшее существование бессмысленным. Таким образом, стратегия Индии заключалась в вытеснении китайцев без обращения к силе. Такая форма конфронтации должна была побудить оппонента сделать выбор между насилием и компромиссом. Столкнувшись в свое время с подобным выбором, англичане нередко уступали из опасения негативной реакции общественного мнения в случае насилия. Неру ожидал, что и китайцы уступят по той же причине. Он был убежден: что использование Китаем силы против Индии восстановит против него общественное мнение в третьем мире, которым Пекин дорожил. Осуждение китайской агрессии, за которым, как верил Неру, должна была последовать политическая изоляция Китая, означало бы слишком дорогую для него цену.
Однако политика «передовых постов» как форма сатьяграхи оказалась неадекватна сложившейся военно-политической обстановке.
Помимо искажений в процессе восприятия значительное и нередко негативное влияние на принятие решения оказывают мотивационные установки политиков. Подобно обычным людям, они подвержены сомнениям, страхам, испытывают личностные симпатии и антипатии, часто внутреннее сопротивление перед необходимостью принятия окончательного решения. В условиях психологического стресса, который в отдельные периоды кризиса может принимать крайне острые формы, политики нередко приходят к выводу, что любое решение связано с огромным риском и чревато тяжелыми политическими последствиями. В подобной ситуации они откладывают принятие решения, ищут дополнительные аргументы в поддержку избранного решения или отрицают свою ответственность за него.
Влияние мотивации и психологического стресса на процесс принятия решения проявляется в различных формах. Так, если политик оценивает возможный риск от принятого решения как достаточно низкий, он может просто проигнорировать поступающую информацию, расходящуюся с избранным решением. Политические психологи определяют это явление как «бесконфликтную инерцию».
Если же возможный риск от избираемого решения оценивается как достаточно высокий, то политик, как правило, стремится проанализировать оптимальность других альтернативных решений. При наличии более или менее приемлемой альтернативы она, как правило, принимается без особой внутренней борьбы. Этот способ принятия решения определяется политическими психологами как «бесконфликтное изменение».
«Бесконфликтное изменение» может приобрести дисфункциональный характер, если по мере развития кризиса первоначальная стратегия лишь слегка, поверхностно корректируется, но одновременно игнорируется широкий спектр альтернативных военно-политических решений. Это происходит чаще всего тогда, когда политик ощущает свою непосредственную личную ответственность за выбранное ранее решение и предполагает, что коренное его изменение может повлечь за собой резкую критику со стороны оппозиции или, более того, взрыв недовольства в общественном мнении страны.
Политик переживает глубокий психологический стресс в том случае, когда осознает размер риска, связанного с принятием окончательного решения, и при этом не видит на начальном этапе приемлемого варианта действий. В подобных случаях политики обращаются к поиску, как правило, наименее рискованного и относительно приемлемого решения. Если же поиск не приводит к успеху, он продолжается на фоне растущей неудовлетворенности от различных альтернативных вариантов решений.
В конечном счете подобная стратегия результируется в феномене «оборонительного избегания», характеризующегося стремлением избежать информацию, вызывающую дополнительный стресс. Политические психологи различают в основном три формы «оборонительного избегания»: откладывание в принятии решения, перекладывание ответственности за принятие решения на других лиц и, наконец, безусловная поддержка однажды избранного решения.
Первые два способа не нуждаются в особом объяснении.
Третий способ проявляется, как правило, тогда, когда политик утрачивает надежду обнаружить какое-либо удовлетворительное альтернативное решение и в то же время не в состоянии отложить принятие решения или переложить ответственность за него на других официальных лиц. Тогда он останавливает выбор на относительно приемлемом решении, в последующем стремясь всячески подчеркивать его позитивные аспекты и преуменьшая возможные негативные последствия.
Характерным примером является политика США в отношении КНР входе Корейской войны (1950 г.). Феномен «оборонительного избегания» проявился в преуменьшении уровня возможной вовлеченности КНР в корейскую войну, результатом чего стало игнорирование или искажение смысла соответствующей информации, в достаточной степени раскрывавшей истинные намерения оппонента.
С конца августа 1950 г. содержание китайских заявлений стало отражать все большую озабоченность действиями войск ООН в Корее, а со второй половины сентября, после успешной десантной операции в Инчхоне, они приобретали все более жесткий характер. 23 сентября Пекин заявил, что «имеющие боевой опыт корейцы из Маньчжурии» уволены из китайской армии и получили возможность сражаться в Корее. Индийскому послу в Пекине К. Паниккару было сказано, что «китайцы не намерены сидеть со связанными руками и ждать, пока американцы подойдут к их границам»[626]. 30 сентября Чжоу Эньлай в торжественной речи, посвященной первой годовщине КНР, идентифицировал США с «наиболее опасным врагом Китая» и заявил, что китайское правительство «не должно бездеятельно мириться с уничтожением своего соседа империалистическими державами»[627]. На следующей неделе он несколько раз повторял угрозу о возможном военном вмешательстве КНР в корейскую войну. Еще более очевидное предупреждение было передано индийскому послу К. Паниккару 3 октября. В этот день индийский посол посетил дом Чжоу Эньлая, где его информировали, что Китай вмешается в ход событий, если американские войска пересекут 38-ю параллель. Когда К. Паниккар уточнил, касается ли это южнокорейских войск, то получил ответ: «Это не имеет отношения к южнокорейской армии, но если американцы вторгнутся в Северную Корею, то американские действия встретят китайское сопротивление»[628]. В тот же день индийский посол передал это сообщение своему правительству, которое в свою очередь довело его до сведения британских и американских официальных лиц.