– Нет, дочь моя, – говорил он спокойно и почти трезво. – Вы нанесли Богу не более тяжкое оскорбление, чем многие и многие другие, будьте смиренны и в признании своей вины! Великой была в вашей жизни лишь Милость – велика всегда лишь Милость. Сам же грех, ваш грех, мал и обычен. Он есть то, что происходит каждый день, он есть страшная сила того, что как раз и лишено силы, – он есть грех мира вообще…
То, что произошло после этого, в сущности, нельзя выразить. Казалось, в комнате остались только наши души, которые участвовали в некой таинственной борьбе. Невиданные и безграничные силы словно оказались в плену в этой маленькой спальне: я видела ослепительный блеск белых и черных крыльев, – я слышала одновременно полет ангелов и демонов. Каждое мгновение казалось неизмеримо значимым, простирающимся во все дали, словно мы на самом деле были и всеми теми, кого не было рядом. Потом мы как бы вновь устремлялись обратно; я видела себя самое, душа к душе с тетушкой Эдельгарт, так близко, что уже почти невозможно было заметить никаких различий, – мне вдруг казалось, будто борьба идет уже за меня. Но в то же время все, что я имела, принадлежало ей. Я стояла на коленях в ослепительном сиянии ангелов. Один из них склонился ко мне и закрыл мне глаза. Я услышала слова:
– Мы не есть нечто единичное, мы есть Любовь…
Все это, должно быть, произошло с быстротою молнии, а может быть, это произошло там, где вообще нет времени, потому что незнакомый священник продолжал с того самого места, на котором остановился:
– И все же, дочь моя, в этом противоречащем и противоборствующем Богу мире никогда и ни одно творение еще не было так любимо, как Творец. Если всю раздробленную любовь человечества слить воедино и отделить в ней любовь к Богу от всякой иной любви, то первая превзошла бы последнюю. Ибо нет ничего, что было бы так непреодолимо и незаглушаемо, как любовь к Богу. Красной нитью проходит она через все племена и народы и через каждую отдельную жизнь. Отринутая и растоптанная, оскорбленная и осмеянная в тысячах и тысячах сердец, она вновь и вновь возгорается в душах и не гаснет ни в одной из них, пока не погаснет жизнь, – будь иначе, Господь не спас бы этот мир. Дочь моя, вы, несмотря ни на что, любили Бога, и вы все еще любите Его, ибо Он любил вас…
В этот момент Жаннет, должно быть, сделала какое-то движение и отпустила мою голову, я увидела тетушку Эдельгарт лежащей на постели – лицо ее было словно освещено факелами и все же оставалось белым как снег, как будто над нею разразился гром Милосердия. Она трижды повторила в каком-то глубоком потрясении:
– Да, да, Он любил меня! Он любил меня до конца!..
Теперь должно было произойти нечто совершенно не выразимое словами, что-то такое, против чего все, что вообще может произойти, – ничто; казалось, эта маленькая бедная душа вот-вот воссияет неземной красотой, бедный, потерянный человек будет облечен в пурпур Небесного Царя. Я готова была броситься на колени перед обнаженной душой тетушки Эдельгарт…
Когда я, поддерживаемая Жаннет, выходила из комнаты, я, как во сне, обратила внимание на то, что дверь была широко открыта. В соседней комнате тоже были открыты все двери. Я вяло удивилась, так как еще находилась под впечатлением увиденного и услышанного. Лишь потом Жаннет рассказала мне, что во время тетушкиной исповеди все двери в квартире бесшумно распахнулись. Джульетта подтвердила ее слова. Но мы ни с кем не отважились говорить об этом…
После этой ночи тетушка Эдельгарт прожила еще двадцать один день – ровно столько, сколько лет она противилась Богу. Она сама воспринимала каждый из этих дней так, словно это был целый год, лишний год, который ей, благодаря милости Божьей, посчастливилось прожить. Она с самого начала приготовилась к гораздо более короткому сроку, хотя доктор, перевязавший ее рану на лбу, подтвердил, что в остальном она не пострадала и болезнь ее не представляет собой никакой опасности.
Тетушка Эдельгарт и в самом деле умерла не от болезни, а именно от воли Божьей. Богу больше незачем было посылать ей болезнь, которая сломила бы ее физически, ибо душа ее теперь так беззаветно предалась Ему, что мгновенно с абсолютной покорностью принимала все, что Он ниспосылал ей. Она не нуждалась ни в каких особенных милостях, и они не были явлены ей; именно это она и считала величайшей милостью, видя в происходящем знак того, что Бог убедился в ее покорности и смирении.
Но главным счастьем ее последних дней было Святое причастие, которое мы ежедневно вместе принимали из рук отца Анжело. Она обычно после этого преображалась – на лице ее как бы оставался отблеск Святого таинства, не гаснувший несколько часов. В остальном же об этих днях трудно рассказывать, так как с нами не происходило ничего, что было бы примечательно для других, но в этом-то и заключалась их благостная красота. Мы были так глубоко связаны друг с другом, что я даже не испытывала скорби о ее смерти.
Она умерла именно в тот день, который сама предсказала, умерла на моих глазах, совершенно безмятежно и всего лишь за несколько секунд. Трудно было даже предположить, что она при этом испытывала хоть какую-то телесную боль. Трудно было и поверить в то, что она умерла; все, кто ее видел, вначале не верили, что она мертва. В своем вечном сне она выглядела бесконечно кроткой и счастливой, казалось, этот лик возвещает блаженство вечной жизни в Любви Божьей. Она была так прекрасна, что мы не смогли отказать себе в желании снять с нее посмертную маску. Позже мы с Жаннет часто дарили друзьям и знакомым изготовленное по этой маске посмертное изображение тетушки. Как мы потом не раз слышали, для многих оно стало утешением перед смертью…
Сразу же после тетушкиной кончины пришло известие о том, что мой опекун благополучно достиг немецкого порта. Я сообщила ему о своем сиротстве и вскоре получила от него необычайно сердечное письмо, в котором между прочим говорилось, что его дом, дом близкого друга моего отца, отныне должен стать и моим домом. Что сам он, к сожалению, сейчас пока никак не может покинуть Германию и просит меня незамедлительно отправиться к нему.
Вначале я не соглашалась с таким переустройством моей жизни, так как чувствовала себя неразрывно связанной с Вечным городом, и дальнейшая судьба моя виделась мне в стенах монастыря на виа деи Луккези. Однако мои шестнадцать лет не позволяли мне пока что принять послушничество, и, когда я высказала отцу Анжело свое желание дождаться положенного срока в Риме, он с улыбкой ответил:
– Рим – всюду.
Я знала, что он хотел сказать, и все же мне не сразу удалось совладать с болью огорчения. А он между тем ласково продолжал, утешая меня:
– Несите же этот лик, горящий в вашей душе, в мир, покажите ему, как дочь Вечного города, лик вашего Царя!..
Отъезд мой состоялся вскоре после этого разговора, так как мой опекун из Германии позаботился через своих доверенных лиц обо всем, что связано было с нашим имуществом и другими моими делами.
В последний день моего пребывания в Риме, вечером, перед тем как сесть в ночной поезд и отправиться на север, я вместе с Жаннет и отцом Анжело поехала в собор Святого Петра. Мы прошли по уже погрузившемуся в сумерки среднему нефу к могиле апостола; там, рядом с папским алтарем, с которого на меня однажды упал первый луч евхаристической любви к Спасителю, мы опустились на колени и соединили наши души в молитве.
Спустя некоторое время я поднялась и одна приблизилась к тому месту, где я тогда, в Чистый четверг, бросилась наземь перед мощами святой Вероники. Я встала коленями на голые каменные плиты; собор держал меня в своих незримых объятиях, огромный, как мир, в который я должна была отправиться; и куда бы ни повел меня мой путь – нигде на земле не будет такого места, которого бы не вместила в себя эта исполинская церковь!
Я поприветствовала свою святую и, молитвенно сложив руки, протянула их вверх, к парившей в мистическом мраке вечернего купола колоннаде:
– Запечатлейся глубже, лик Царя моего! Не я, но Ты должен жить в моей душе, в моем сердце, в моих глазах, на моих устах, не я, но Ты всегда, до конца дней моих, только Ты!
Потом я склонилась к полу и поцеловала его; я поцеловала не камни – я поцеловала священное сердце мира, я поцеловала то место, в котором соприкасаются небо и земля, – Рим Иисуса Христа, непреодолимый и поистине Вечный Рим!..
То, что произошло после этого, в сущности, нельзя выразить. Казалось, в комнате остались только наши души, которые участвовали в некой таинственной борьбе. Невиданные и безграничные силы словно оказались в плену в этой маленькой спальне: я видела ослепительный блеск белых и черных крыльев, – я слышала одновременно полет ангелов и демонов. Каждое мгновение казалось неизмеримо значимым, простирающимся во все дали, словно мы на самом деле были и всеми теми, кого не было рядом. Потом мы как бы вновь устремлялись обратно; я видела себя самое, душа к душе с тетушкой Эдельгарт, так близко, что уже почти невозможно было заметить никаких различий, – мне вдруг казалось, будто борьба идет уже за меня. Но в то же время все, что я имела, принадлежало ей. Я стояла на коленях в ослепительном сиянии ангелов. Один из них склонился ко мне и закрыл мне глаза. Я услышала слова:
– Мы не есть нечто единичное, мы есть Любовь…
Все это, должно быть, произошло с быстротою молнии, а может быть, это произошло там, где вообще нет времени, потому что незнакомый священник продолжал с того самого места, на котором остановился:
– И все же, дочь моя, в этом противоречащем и противоборствующем Богу мире никогда и ни одно творение еще не было так любимо, как Творец. Если всю раздробленную любовь человечества слить воедино и отделить в ней любовь к Богу от всякой иной любви, то первая превзошла бы последнюю. Ибо нет ничего, что было бы так непреодолимо и незаглушаемо, как любовь к Богу. Красной нитью проходит она через все племена и народы и через каждую отдельную жизнь. Отринутая и растоптанная, оскорбленная и осмеянная в тысячах и тысячах сердец, она вновь и вновь возгорается в душах и не гаснет ни в одной из них, пока не погаснет жизнь, – будь иначе, Господь не спас бы этот мир. Дочь моя, вы, несмотря ни на что, любили Бога, и вы все еще любите Его, ибо Он любил вас…
В этот момент Жаннет, должно быть, сделала какое-то движение и отпустила мою голову, я увидела тетушку Эдельгарт лежащей на постели – лицо ее было словно освещено факелами и все же оставалось белым как снег, как будто над нею разразился гром Милосердия. Она трижды повторила в каком-то глубоком потрясении:
– Да, да, Он любил меня! Он любил меня до конца!..
Теперь должно было произойти нечто совершенно не выразимое словами, что-то такое, против чего все, что вообще может произойти, – ничто; казалось, эта маленькая бедная душа вот-вот воссияет неземной красотой, бедный, потерянный человек будет облечен в пурпур Небесного Царя. Я готова была броситься на колени перед обнаженной душой тетушки Эдельгарт…
Когда я, поддерживаемая Жаннет, выходила из комнаты, я, как во сне, обратила внимание на то, что дверь была широко открыта. В соседней комнате тоже были открыты все двери. Я вяло удивилась, так как еще находилась под впечатлением увиденного и услышанного. Лишь потом Жаннет рассказала мне, что во время тетушкиной исповеди все двери в квартире бесшумно распахнулись. Джульетта подтвердила ее слова. Но мы ни с кем не отважились говорить об этом…
После этой ночи тетушка Эдельгарт прожила еще двадцать один день – ровно столько, сколько лет она противилась Богу. Она сама воспринимала каждый из этих дней так, словно это был целый год, лишний год, который ей, благодаря милости Божьей, посчастливилось прожить. Она с самого начала приготовилась к гораздо более короткому сроку, хотя доктор, перевязавший ее рану на лбу, подтвердил, что в остальном она не пострадала и болезнь ее не представляет собой никакой опасности.
Тетушка Эдельгарт и в самом деле умерла не от болезни, а именно от воли Божьей. Богу больше незачем было посылать ей болезнь, которая сломила бы ее физически, ибо душа ее теперь так беззаветно предалась Ему, что мгновенно с абсолютной покорностью принимала все, что Он ниспосылал ей. Она не нуждалась ни в каких особенных милостях, и они не были явлены ей; именно это она и считала величайшей милостью, видя в происходящем знак того, что Бог убедился в ее покорности и смирении.
Но главным счастьем ее последних дней было Святое причастие, которое мы ежедневно вместе принимали из рук отца Анжело. Она обычно после этого преображалась – на лице ее как бы оставался отблеск Святого таинства, не гаснувший несколько часов. В остальном же об этих днях трудно рассказывать, так как с нами не происходило ничего, что было бы примечательно для других, но в этом-то и заключалась их благостная красота. Мы были так глубоко связаны друг с другом, что я даже не испытывала скорби о ее смерти.
Она умерла именно в тот день, который сама предсказала, умерла на моих глазах, совершенно безмятежно и всего лишь за несколько секунд. Трудно было даже предположить, что она при этом испытывала хоть какую-то телесную боль. Трудно было и поверить в то, что она умерла; все, кто ее видел, вначале не верили, что она мертва. В своем вечном сне она выглядела бесконечно кроткой и счастливой, казалось, этот лик возвещает блаженство вечной жизни в Любви Божьей. Она была так прекрасна, что мы не смогли отказать себе в желании снять с нее посмертную маску. Позже мы с Жаннет часто дарили друзьям и знакомым изготовленное по этой маске посмертное изображение тетушки. Как мы потом не раз слышали, для многих оно стало утешением перед смертью…
Сразу же после тетушкиной кончины пришло известие о том, что мой опекун благополучно достиг немецкого порта. Я сообщила ему о своем сиротстве и вскоре получила от него необычайно сердечное письмо, в котором между прочим говорилось, что его дом, дом близкого друга моего отца, отныне должен стать и моим домом. Что сам он, к сожалению, сейчас пока никак не может покинуть Германию и просит меня незамедлительно отправиться к нему.
Вначале я не соглашалась с таким переустройством моей жизни, так как чувствовала себя неразрывно связанной с Вечным городом, и дальнейшая судьба моя виделась мне в стенах монастыря на виа деи Луккези. Однако мои шестнадцать лет не позволяли мне пока что принять послушничество, и, когда я высказала отцу Анжело свое желание дождаться положенного срока в Риме, он с улыбкой ответил:
– Рим – всюду.
Я знала, что он хотел сказать, и все же мне не сразу удалось совладать с болью огорчения. А он между тем ласково продолжал, утешая меня:
– Несите же этот лик, горящий в вашей душе, в мир, покажите ему, как дочь Вечного города, лик вашего Царя!..
Отъезд мой состоялся вскоре после этого разговора, так как мой опекун из Германии позаботился через своих доверенных лиц обо всем, что связано было с нашим имуществом и другими моими делами.
В последний день моего пребывания в Риме, вечером, перед тем как сесть в ночной поезд и отправиться на север, я вместе с Жаннет и отцом Анжело поехала в собор Святого Петра. Мы прошли по уже погрузившемуся в сумерки среднему нефу к могиле апостола; там, рядом с папским алтарем, с которого на меня однажды упал первый луч евхаристической любви к Спасителю, мы опустились на колени и соединили наши души в молитве.
Спустя некоторое время я поднялась и одна приблизилась к тому месту, где я тогда, в Чистый четверг, бросилась наземь перед мощами святой Вероники. Я встала коленями на голые каменные плиты; собор держал меня в своих незримых объятиях, огромный, как мир, в который я должна была отправиться; и куда бы ни повел меня мой путь – нигде на земле не будет такого места, которого бы не вместила в себя эта исполинская церковь!
Я поприветствовала свою святую и, молитвенно сложив руки, протянула их вверх, к парившей в мистическом мраке вечернего купола колоннаде:
– Запечатлейся глубже, лик Царя моего! Не я, но Ты должен жить в моей душе, в моем сердце, в моих глазах, на моих устах, не я, но Ты всегда, до конца дней моих, только Ты!
Потом я склонилась к полу и поцеловала его; я поцеловала не камни – я поцеловала священное сердце мира, я поцеловала то место, в котором соприкасаются небо и земля, – Рим Иисуса Христа, непреодолимый и поистине Вечный Рим!..