– Вы хотите, чтобы у нас само собой тараканы развелись?! – сердито отрезала журналистка, и Цейханович с тоской понял, что не провожать ему нынче никого, как в годы ранней, безответной юности, но с ходу не сдался Судьбе.
– А что вы имеете против тараканов? Таракан исконно русское животное. Без тараканов и России б не было… Будто у вас дома своих тараканов нет… – сказал он и гнусно ухмыльнулся.
– Что?! – возмущённо воскликнула чистюля-журналистка. – У меня – тараканы?! Да за кого вы меня принимаете?!.. Надо же!.. – И посмотрела на меня, как на Цейхановича.
– А мы к вам в гости придём!.. И проверим… – неловко попытался разрядить ситуацию я. – Если, конечно, пригласите…
– Пожалуйста!.. Хоть с санинспекцией… – неожиданно легко согласилась милая ненавистница тараканов, а Цейханович, естественно, опять принял приглашение на свой счёт.
Так мы и оказались субботним полуднем на Таганке перед квартирой № 33, где проживала одинокая, симпатичная «акула пера», которая, слава Богу, поостереглась принять для аппетита перед едой тридцать три капли «Цейханида», и вполне жизнерадостно впустила нас в свою аккуратную обитель.
Эх, святая простота женская!..
Ведала б она, что в кармане Цейхановича злобно томятся в душной спичечной коробке его верные ручные тараканы Гриша и Гоша, вряд ли осчастливила нас своим гостеприимством. Но осчастливила согласно сценарию своей жизни. Наверное, очень жестокому сценарию, ибо уже тридцать три года, несмотря на приличную внешность, делила своё женское одиночество с некрасивыми подругами и с покойной мамой.
Напрасно кто-то простодушно полагает, что жизнь есть вольная игра со смертью. Увы, невольная – и совершенно безжалостная. Но люди, опаздывающие на чужие похороны, по-прежнему уверены, что сами не умрут никогда. И хорошо, что уверены. И ни слова не сдвинуть в тайных книгах Бытия, как не отмыть от чёрных полос шкуру убитого тигра, как не очистить от шерсти шкуру живого льва.
– О, как у вас стерильно! – с искренним уважением сказал Цейханович, бегло оглядев квартиру, которая была столь чиста, что необоримо хотелось принять душ, а потом наследить со скрипом мазутными сапожищами.
– Доставай! – скомандовал Цейханович.
Я вытащил из сумки бутылку неподдельного «Мукузани».
– И всё?! – сердито удивился мой друг.
– Ты же сам сказал: возьми бутылку… – с недоумением ответствовал я.
– Пошлёшь дурака за бутылкой, он одну бутылку и принесёт! – сокрушённо сказал Цейханович, как бы намекая хозяйке на вопиющую ошибочность её симпатии.
И не промахнулся подлец. Без женского сострадания посмотрела на меня журналистка с подпольной кличкой «Нутрия», брезгливо бросила взгляд на мои нечищеные туфли, которые я неловко снял в прихожей, и пригласила на кухню.
Очень скоро кончилась бутылка моего «Мукузани», а добавки из «погребов» хозяйки не последовало.
– Может, чайку? – устало предложила она.
– Можно и чайку! – весело согласился Цейханович, будто и вина не пил, будто только-только откупорил новую бутылку, а потом решил завязать с возлияниями на веки вечные.
А я буквально всем нутром чувствовал, как скребутся в спичечной коробке оголодавшие тараканы Гриша Гофман и Гоша Клопшток, как они жаждут выскочить на волю к вожделенным хлебным крошкам, которые как бы ненароком щедро рассыпал по столу Цейханович.
И грянул заветный миг тараканий.
Едва хозяйка отвернулась, дабы заняться чайными делами, как тотчас выпустил Цейханович на хлебный стол своих быстроногих оглоедов и голосом погорельца возвопил:
– Тараканы!!! Тараканы!!!
– Где?! – с отчаянным неверием выкрикнула хозяйка. Побелело до жути её милое лицо, ямочки на щеках обратились в провалы. Выпал из рук чайник, и стало слышно в страшной тишине, как растекается по полу не кипячёная вода. Схватила она кухонное полотенце и стала бешено бить по столу, дабы уничтожить нежданных тварей. Но гуманист Цейханович самоотверженно прикрыл руками своих подельников, сгреб вместе с крошками и ловко упрятал обратно в спичечную коробку.
– Боже мой!.. Как это?!. Как?.. – обессиленно выдохнула женщина и безвольно рухнула на стул.
О, как жалко стало мне несчастную!
Жалко стало чужую уходящую молодость и жизнь.
И самого себя стало жалко неведомо отчего.
Но Цейханович быстро овладел ситуацией, не зря он славился умением делать брёвна из спичек, – и деловито предложил потрясённой хозяйке принять для успокоения тридцать три капли «Цейханида».
– Там, в шкафчике… – безвольно согласилась женщина.
– Всё своё ношу с собой! – самодовольно сказал Цейханович, достал из кармана пузырёк чёртовой микстуры и благородно накапал в рюмку двадцать одну каплю «Цейханида» вместо тридцати трёх, ибо и его сердцу иногда была ведома разумная жалость.
После сего мы, естественно, откланялись, ибо говорить было решительно не о чем, – ну не о тараканах же, чёрт побери.
Подзаправившись в пивной и дополнительно подкормив своих ручных мерзавцев солёными сухариками, Цейханович раздумчиво спросил:
– Что быстрее всего на свете?
– Ну мысль! А что? – раздражённо пробурчал я.
– Ошибаешься! И очень крупно… Быстрее всего на свете – понос. Не успел подумать, как уже обосрался!.. – мрачно ответил Цейханович и мрачно умолк.
Загнал перекормленных тараканов в спичечную коробку и засунул её в нагрудный карман, поближе к сердцу, дабы шустроногие хлебожоры слышали, что не чурбан бесчувственный их хозяин, что ничто человеческое, как Карлу Марксу, ему не чуждо, – ни зависть, ни подлость, ни жалость, в конце концов.
Что там сверкает в углу окна?! Звезда или пылинка?!
Да какая разница: что где сверкает. Какая разница: комар ли зудит, таракан ли шуршит… Всё одно – жизнь. А что такое – жизнь? Кто ответит?..
Да и кому он нужен, этот ответ?! Неотвратима жизнь! Как смерть, неизбежна и неотвратима. И бессмысленны все вопросы и ответы. И не страшно притяжение зла и земли, несмотря на невосполнимую убыль пространства и времени.
И ничего, что в подъезде грязного дома в эти мгновения кого-то, весьма схожего с Цейхановичем, бьют не только ногами, но и руками, ибо даже тараканов нельзя воровать у государства.
И, может быть, очень хорошо, что теоретически душа человека не бессмертна, ибо тварна. И сам человек вполне полноценная тварь.
И на собственные похороны не опоздает никто, даже Цейханович.
Последний враг
– А что вы имеете против тараканов? Таракан исконно русское животное. Без тараканов и России б не было… Будто у вас дома своих тараканов нет… – сказал он и гнусно ухмыльнулся.
– Что?! – возмущённо воскликнула чистюля-журналистка. – У меня – тараканы?! Да за кого вы меня принимаете?!.. Надо же!.. – И посмотрела на меня, как на Цейхановича.
– А мы к вам в гости придём!.. И проверим… – неловко попытался разрядить ситуацию я. – Если, конечно, пригласите…
– Пожалуйста!.. Хоть с санинспекцией… – неожиданно легко согласилась милая ненавистница тараканов, а Цейханович, естественно, опять принял приглашение на свой счёт.
Так мы и оказались субботним полуднем на Таганке перед квартирой № 33, где проживала одинокая, симпатичная «акула пера», которая, слава Богу, поостереглась принять для аппетита перед едой тридцать три капли «Цейханида», и вполне жизнерадостно впустила нас в свою аккуратную обитель.
Эх, святая простота женская!..
Ведала б она, что в кармане Цейхановича злобно томятся в душной спичечной коробке его верные ручные тараканы Гриша и Гоша, вряд ли осчастливила нас своим гостеприимством. Но осчастливила согласно сценарию своей жизни. Наверное, очень жестокому сценарию, ибо уже тридцать три года, несмотря на приличную внешность, делила своё женское одиночество с некрасивыми подругами и с покойной мамой.
Напрасно кто-то простодушно полагает, что жизнь есть вольная игра со смертью. Увы, невольная – и совершенно безжалостная. Но люди, опаздывающие на чужие похороны, по-прежнему уверены, что сами не умрут никогда. И хорошо, что уверены. И ни слова не сдвинуть в тайных книгах Бытия, как не отмыть от чёрных полос шкуру убитого тигра, как не очистить от шерсти шкуру живого льва.
– О, как у вас стерильно! – с искренним уважением сказал Цейханович, бегло оглядев квартиру, которая была столь чиста, что необоримо хотелось принять душ, а потом наследить со скрипом мазутными сапожищами.
– Доставай! – скомандовал Цейханович.
Я вытащил из сумки бутылку неподдельного «Мукузани».
– И всё?! – сердито удивился мой друг.
– Ты же сам сказал: возьми бутылку… – с недоумением ответствовал я.
– Пошлёшь дурака за бутылкой, он одну бутылку и принесёт! – сокрушённо сказал Цейханович, как бы намекая хозяйке на вопиющую ошибочность её симпатии.
И не промахнулся подлец. Без женского сострадания посмотрела на меня журналистка с подпольной кличкой «Нутрия», брезгливо бросила взгляд на мои нечищеные туфли, которые я неловко снял в прихожей, и пригласила на кухню.
Очень скоро кончилась бутылка моего «Мукузани», а добавки из «погребов» хозяйки не последовало.
– Может, чайку? – устало предложила она.
– Можно и чайку! – весело согласился Цейханович, будто и вина не пил, будто только-только откупорил новую бутылку, а потом решил завязать с возлияниями на веки вечные.
А я буквально всем нутром чувствовал, как скребутся в спичечной коробке оголодавшие тараканы Гриша Гофман и Гоша Клопшток, как они жаждут выскочить на волю к вожделенным хлебным крошкам, которые как бы ненароком щедро рассыпал по столу Цейханович.
И грянул заветный миг тараканий.
Едва хозяйка отвернулась, дабы заняться чайными делами, как тотчас выпустил Цейханович на хлебный стол своих быстроногих оглоедов и голосом погорельца возвопил:
– Тараканы!!! Тараканы!!!
– Где?! – с отчаянным неверием выкрикнула хозяйка. Побелело до жути её милое лицо, ямочки на щеках обратились в провалы. Выпал из рук чайник, и стало слышно в страшной тишине, как растекается по полу не кипячёная вода. Схватила она кухонное полотенце и стала бешено бить по столу, дабы уничтожить нежданных тварей. Но гуманист Цейханович самоотверженно прикрыл руками своих подельников, сгреб вместе с крошками и ловко упрятал обратно в спичечную коробку.
– Боже мой!.. Как это?!. Как?.. – обессиленно выдохнула женщина и безвольно рухнула на стул.
О, как жалко стало мне несчастную!
Жалко стало чужую уходящую молодость и жизнь.
И самого себя стало жалко неведомо отчего.
Но Цейханович быстро овладел ситуацией, не зря он славился умением делать брёвна из спичек, – и деловито предложил потрясённой хозяйке принять для успокоения тридцать три капли «Цейханида».
– Там, в шкафчике… – безвольно согласилась женщина.
– Всё своё ношу с собой! – самодовольно сказал Цейханович, достал из кармана пузырёк чёртовой микстуры и благородно накапал в рюмку двадцать одну каплю «Цейханида» вместо тридцати трёх, ибо и его сердцу иногда была ведома разумная жалость.
После сего мы, естественно, откланялись, ибо говорить было решительно не о чем, – ну не о тараканах же, чёрт побери.
Подзаправившись в пивной и дополнительно подкормив своих ручных мерзавцев солёными сухариками, Цейханович раздумчиво спросил:
– Что быстрее всего на свете?
– Ну мысль! А что? – раздражённо пробурчал я.
– Ошибаешься! И очень крупно… Быстрее всего на свете – понос. Не успел подумать, как уже обосрался!.. – мрачно ответил Цейханович и мрачно умолк.
Загнал перекормленных тараканов в спичечную коробку и засунул её в нагрудный карман, поближе к сердцу, дабы шустроногие хлебожоры слышали, что не чурбан бесчувственный их хозяин, что ничто человеческое, как Карлу Марксу, ему не чуждо, – ни зависть, ни подлость, ни жалость, в конце концов.
Что там сверкает в углу окна?! Звезда или пылинка?!
Да какая разница: что где сверкает. Какая разница: комар ли зудит, таракан ли шуршит… Всё одно – жизнь. А что такое – жизнь? Кто ответит?..
Да и кому он нужен, этот ответ?! Неотвратима жизнь! Как смерть, неизбежна и неотвратима. И бессмысленны все вопросы и ответы. И не страшно притяжение зла и земли, несмотря на невосполнимую убыль пространства и времени.
И ничего, что в подъезде грязного дома в эти мгновения кого-то, весьма схожего с Цейхановичем, бьют не только ногами, но и руками, ибо даже тараканов нельзя воровать у государства.
И, может быть, очень хорошо, что теоретически душа человека не бессмертна, ибо тварна. И сам человек вполне полноценная тварь.
И на собственные похороны не опоздает никто, даже Цейханович.
Последний враг
У каждого своя правда, и ложь у каждого своя. Но никто не имеет души про запас. А чтобы познать себя, свою ложь и правду, надобно иметь другую душу. Но как не познавшему себя познать другого?!
Да никак?
Да и не надо!
Да и ни к чему!
И незачем мучиться и обращать невыносимое терпение в бессмысленное ожидание.
Никто никогда ничего не дождётся!
Не дождётся никто ничего никогда!
Цейханович терпел врагов своих и не ждал их образумления, но по мере сил, без излишней любви к ближним, полнил свою правду и ложь в противовес лжи и правды иной.
И не напрасно, и не впустую, как бы вскользь говаривал: «Друг-то я, может, плохой, но враг очень, очень хороший…» Жаль, что кое-кто пропускал эти веские слова мимо ушей и скверно хихикал вослед, когда Цейханович неверной походкой, подустав от дел праведных, возвращался в родную квартиру.
Один такой умник дохихикался и угодил на тот свет по собственному желанию, ибо иные желания после ряда злоключений и несчастий у него начисто испарились.
А ты не гогочи, сволочь, не тычь грязным пальцем в пыльную спину невинного человека, не изображай, скотина, как он прицеливается всем пьяным телом, дабы не угодить в сырую, шершавую стену вместо подъездной двери. Не радуйся, хамло, когда он подскальзывается на арбузном семечке и падает в грязь на ровном месте, ведь не на корке же гнилой арбузной подскользнулся, которую ты сам, оглоед, обгрыз, смачно рыгнул и швырнул ему под ноги.
Цейханович мудро сделал вид, что не замечает злокозненности дерьмового соседа, даже здороваться не перестал, даже в морду не плюнул, но навёл о хаме справки, что оказалось весьма легко, ибо тот был заурядным отставным майором-мародёром строительных войск. Но, как всякий низкорослый майор, страдал сосед манией величия, выдавал себя за подполковника, героя разных тайных войн, и пудрил мозги «боевыми» россказнями старшеклассникам ближней школы, где подвизался военруком.
Выведав сию ценную информацию, Цейханович стал сочинять разоблачительные письма о всевозможных безобразиях в своём районе, которыми вообще богата русская жизнь от Москвы до самых до окраин, которым нет и не будет переводу в обозримом и необозримом будущем, без которых и сама русская жизнь – не жизнь, а так – случайное времяпрепровождение… Но подписывал он эти правдолюбивые жалобы не своей честной фамилией, а фамилией своего мелкого недруга, весьма редкой, но сразу запоминающейся – Костогрыз. Естественно, не от руки строчил свои послания мой великий друг, набирал на компьютере и электронной почтой вкупе с Интернетом не гнушался в популяризации соседа.
Вскорости, месяца этак через два, весь район знал о справедливце Костогрызе, вплоть до высшего начальства, не говоря о директоре школы, который был обгажен в первую очередь. Не готовый к столь неожиданной славе, Костогрыз поначалу не встревожился, с удовольствием прочитал разоблачительную заметку в окружной газетке по поводу родного РЭУ и порадовался, что не он один окрест носит бремя такой похабной фамилии. Но потом в его адрес стали приходить всевозможные официальные ответы-отписки с натужными словами благодарности за своевременные сигналы, а потом звонки последовали анонимные с угрозами и напоминаниями о случайных огнеупорных кирпичах, падающих на головы грамотных идиотов, а на стене подъезда появилась всепогодная, несмываемая надпись: «Чтоб ты сдох, Костогрыз, стукач и совок проклятый!»
И сколь ни клялся, сколь ни божился, сколь ни возмущался, ни доказывал Костогрыз всем добрым и недобрым людям, что не он, а кто-то другой под его фамилией разоблачает местную жизнь и гнусь, не верил ему никто, да и не собирался верить. И как-то погожим вечером от него сбежала жена, кстати, уже третья.
А в одно погожее утро вызвал его директор школы и, потирая благородную, просветительскую лысину, отводя брезгливый взгляд от костогрызовой физиономии, предложил уволиться по собственному желанию, иначе…
«Иначе, – сказал директор, – мы возбудим уголовное дело о краже трёх пневматических винтовок, которые вы якобы списали по акту, а на самом деле присвоили и используете у себя на даче для отстрела дроздов и сорок…»
И безропотно уволился Костогрыз, ибо нечем было крыть убиенных сорок и дроздов, не говоря об остальных мелких птичках.
А письма с жалобами и доносами под его фамилией продолжали плодиться и размножаться. Бродил без дела дважды отставной майор по злачным местам и помойкам – и, опившись дешёвого портвейна, грозил неведомо кому чудовищными карами, самим небесам грозил корявым кулаком и орал, глотая серые дождевые капли: «Нет правды на земле, но правды нет и дальше!..»
И даже после того, как ему проломили голову каким-то ловким металлическим предметом, так и не понял, что правда и ложь у каждого своя – и бестолку гневаться на Небо, Землю и на всё остальное.
Полежав почти месяц в сквозном коридоре райбольницы, Костогрыз малость прочухался, но облысел. Перестала после пролома обрастать его обритая, заштопанная черепушка. И озлился бывший военрук на весь свет – и стал строчить немыслимые доносы, сначала на залечивших его врачей, а потом во все концы и бесконечности. А заодно на благородного Цейхановича, который был абсолютно непричастен к повреждению несвежей головы Костогрыза, тем более к её облысению, – ну разве чуть-чуть, чисто символически.
Чист и ясен был великолепный Цейханович перед Богом, людьми, зверьём, растениями, минералами, водами и газами. Открыта была его душа нараспашку со всеми сомнительными грехами и несомненными добродетелями, – и словно об утёсы занебесные разбивалось немощное клеветничество помрачённого соседа.
Впрочем, в тот период Цейхановичу было не до Костогрыза – и торчащая с утра до вечера у подъезда, перевязанная грязными бинтами голова экс-майора была безразлична ему, как неопрокинутая урна. Не до того было Цейхановичу в то время, даже мимо урны плюнуть было некогда. В скверную историю он влип. Его бывшая любовница из ближнего пригорода вдруг порешила, что прижитые ею неведомо от какого производителя дебильные сыновья-близнецы являются урождёнными Цейхановичами, и в зрелости, когда из-за экономии на бритье отрастят бородёнки, будут в аккурат вылитыми Цейхановичами, а стало быть, прямыми наследниками всего движимого и недвижимого добра этой знатной древнерусской фамилии.
Сколько сил, сколько воли и ловкости пришлось изыскать моему другу, дабы не смириться с незаслуженным отцовством, – уж больно настырной и безудержно сумасшедшей от долгих ночей безмужества оказалась его случайная бабёнка.
До исследований ДНК дело дошло, почти до клонирования, дабы весь подлунный и неподлунный мир мог убедиться, что близнецы-дебилы, хоть и похожи в бородатом и безбородом виде на Цейхановича, но кровного отношения к нему не имеют.
Старший близнец – Изя был стопроцентно признан Лжецейхановичем. Однако по поводу младшего – Славика у некоторых некомпетентных органов и людишек остались некоторые сомнения. Но пусть эти некомпетентщики остаются с ними, а ещё лучше, ежели засунут свои мнения-сомнения в одно общеизвестное место и никогда оттуда не вытаскивают ради собственной и чужой безопасности.
Оправдан был мой друг перед светом и жизнью, но глаза его чуток погрустнели и язык огрубел. Но не озлобился всерьёз Цейханович на прогрессивное человечество после столь идиотских злоключений, не проклял раньше времени Судьбу свою, не изничтожил рукоприкладством склочную экс-любовницу, а, сочинив от её имени десятка два жалоб на разные неудобные, влиятельные инстанции, великодушно простил клеветничество и даже изъявил желание встретиться с лжесыновьями-недоделками. Естественно, в присутствии нейтральных свидетелей, коими дежурно стали я, Авербах и полковник Лжедимитрич.
Надо прямо сказать: жалостливое свиданьице получилось, очень жалостливое.
Цейханович подарил близнецам старые тюбетейки, которыми ещё в студенческие годы его осчастливили друзья-узбеки, из которых ещё можно было сшить вполне приличный солнцезащитный бюстгальтер для их вечно перегретой мамани. А одному близнецу, не знаю, правда, какому, сомнительному или наоборот, Цейханович втихаря сунул мелкую конфету и как-то почти по-отечески сумел погладить по полуквадратной голове.
Почтительно присутствуя при сем трогательном действе, глядя на тусклую, вконец излинявшую экс-любовницу моего друга, мне подумалось с тяжелой печалью: «…По-настоящему женщину оценивают лишь тогда, когда расстаются с ней на веки вечные».
А Цейханович, привычно подслушав мою печальную мыслеглупость, мрачно изрёк:
– По-настоящему женщину ценят до того, как ею овладеют.
– А нельзя вообще баб ценить по-настоящему! – гаркнул Лжедимитрич. – Портятся они, сволочи, от этого, как сметана от солнца!
– Но иногда чуть-чуть можно, – возразил Цейханович и ещё раз, как бы украдкой, погладил полуквадратную голову приглянувшегося сопле-розового близнеца.
– И чуть-чуть никак нельзя! – грохнул по столу кулачищем доселе безмолствующий Авербах.
– Таким, как ты, – и чуть-чуть нельзя, – охотно согласился Цейханович, но остатки водки разлил во все стаканы.
– Что-то не того все эти близнецы, а не пора ли нам отсюда того… – уныло сказал я.
– Пора, фраера! В погонах по вагонам! Пусть их папаша-алиментщик разбирается, какой близнец его, а какой ещё чей! – жизнерадостно громыхнул Лжедимитрич.
На вольном воздухе мы сразу позабыли о дебильных Лжецейхановичах, но мне вдруг совершенно не по делу вспомнилась другая любовница Цейхановича, из Бурятии, почему-то прижившая от него ребёнка негритянской национальности. Но я не зацепился языком за это несуразное воспоминание, оставил его дозревать в огородах подсознания до лучших, а может быть, и не до лучших времён для моего великого друга.
Однако, что-то не в ту заводь занесло меня глубоководное течение романа, почти в болото несудоходное, где к берегу толком не причалишь, где топкая, жирная чернь вместо земли обетованной, где лишь страшные водно-летучие существа обитают, – и ради спасения себя и текста надо срочно выгребать на сломанных вёслах слов из греховодных пристанищ в открытые воды русской словесности. Да и к Костогрызу пора возвернуться, ибо подобные ему не тонут нигде и никогда, а исчезают сразу из бытия и небытия в вечность беспамятную.
Безысходно облысел Костогрыз после черепо-повредительства, но дабы не светиться юной лысиной на всю округу, продолжал жить с забинтованной головой. От переупотребления бинты обратились в крепкую чёрную повязку. Глядя по утрам в тусклое зеркало, Костогрыз представлял себя удачливым обладателем чёрного пояса по каратэ и не страшился незапланированных встреч с Цейхановичем. Как-то он даже решился пожаловаться соседу на преждевременное облысение, испросил, так сказать, совета лечебного.
И Цейханович совершенно дружелюбно посоветовал:
«А ты выливай каждое утро тридцать три капли зелёнки на лысину и втирай до обеда, а перед едой принимай вовнутрь столько же, но без алкоголя. Можешь не сомневаться: на одного волосатого на Земле навсегда станет меньше».
Покривился Костогрыз, скрипнул остатками злых зубов и побрёл в свою железобетонную конуру, дабы настрочить в Главное аптекоуправление очередной донос на Цейхановича за незапатентованные рекомендации лысеющим и облысевшим согражданам.
Очень не любил Цейханович, когда ему мешали, но ещё больше сам не любил мешать кому-то в мире этом и в мире ином. И по мере природных сил старался исправлять проходящие образы иного и этого мира.
У Цейхановича, в отличие от многих и многих его последователей, ничего не валилось ни из рук, ни из ног. Он мог запросто выловить кильку из закрытой консервной банки. Мог плюнуть в чужую форточку до того, как плюнут оттуда, – и неспешно отвалить, не дожидаясь, когда заоконная нецензурная брань плавно перейдёт в уличную матерщину. Он спокойно мог теоретически обходиться без спиртных напитков неделями, а то и месяцами, что даже практически редко кому удаётся. Преуспевал он и в сочинительстве всевозможных остроумных присловиц и пословиц. Кое-кто не без оснований приписывает ему авторство неблагозвучной, но верной поговорки: «И на еврея есть гонорея!» Цейханович был воистину человеком не от мира сего, жил познанием конечности бытия, как начала, – и не случайно только его озарила идея использовать негодные женские бюстальтеры в качестве чепчиков для сиамских близнецов.
И понял однажды мой великий друг, до последней тёмной глуби своей души широкой осознал, что очень крупно мешает зверолысому соседу доживать остатние дни золотой осени человечества, а посему навеки перестал отвечать на его нечленораздельные приветствия и на всё остальное. Цейханович решительно вычеркнул Костогрыза из собственного списка живущих на Земле, но в список неживущих внести повременил, ибо не каждому из родных и близких, далёких и недалёких, двуногих и недвуногих, дано было в него попасть, как, впрочем, и в первый печальный список.
Хорошим людям вечно без причины не везёт. И остаётся лишь завидовать плохим, которым, как правило, везёт абсолютно беспричинно. Но хорошие завидовать не умеют. Однако во времена последние учатся – и, авось, когда-нибудь научатся. Может, тогда их и оставит в покое невезуха беспричинная. А может, наоборот… Но я всё-таки таю малую надежду на беспричинно-следственное грядущее существование. Почти веру в жизнь следственно-беспричинную таю. Но пока… Но пока найти хорошего человека очень нелегко. Почему? Безнадёжный, гиблый и беспросветный вопрос. Почти такой же безнадёжный, как и ответ на него. И оставим лишние слова безнадёжности молчания. Так-то оно спокойней.
Поглотит молчание слова неизречённые, стерпит, скроет самые страшные слова, которые невыносимы для смертных и бессмертных в светящейся тишине вечно-цветущего сада Вселенной. И сирени, и черёмухи, и жасмин одновременно цветут в саду незримом – и нет ему ни конца, ни начала, но никто не ведает, как войти в этот сад и вернуться из сада.
Умерла сбежавшая жена Костогрыза. Неведомо отчего умерла где-то в глухих притонах Южного Бутова. Но мрачная информация каким-то странным образом дошла до Костогрыза – и он, благополучно заделавшись вдовцом, совершенно законно и униженно пожаловался неприступному Цейхановичу:
– Жена сдохла!.. Что делать-то?!
Цейханович, не повернув головы кочан к страдальцу, нахмурился и приказал:
– Беги быстрей – и люби её, пока ещё тёплая!
– Да закопали уже! – сокрушился Костогрыз.
– Так откопай немедля!
– Да не знаю, куда закопали, то ли в Южное Бутово, то ли в Северное!.. – совсем и окончательно сокрушился новоявленный вдовствующий майор.
– Ну и болван! Разыщи! Не в Гренландии же эти чёртовы Бутово. А то на том свете искать придётся! – строго сказал Цейханович, сунул соседу мелкую денежку и скомандовал: – Не стой, дурак, без дела! Поорудуй мозгами и лопатой.
– Верите ли вы в Бога? – иногда спрашивали Цейхановича глуповатые люди.
И Цейханович иногда отвечал глуповатым и иным людям:
– В Бога-то я всегда верю! Я в человека не верю.
И, наверное, был прав, ибо, забегая вперёд, сообщаю читателю, что пропавшая жена Костогрыза совсем не умерла, а всего лишь притворилась покойницей.
Да простят меня господа читатели за испорченное настроение, поскольку лишать публику неожиданности так же нехорошо, как умыкать по рассеянности чужие интимные принадлежности типа кошельков, зажигалок, расчёсок, зубочисток, носовых платков, домашних тапочек, любовниц и прочего.
Но не стоит морщить грязные носы, дорогие и недорогие господа! Не стоит чересчур уж сильно обижаться на загнанного повествователя. А то ведь и я могу обидеться. И очень-очень сильно! Могу запросто прекратить писать талантливо и обратить свой текст в серое занудство. Это мне раз плюнуть, как Цейхановичу в чужую форточку. Забудьте ради самих себя об испорченном настроении. Не воздух же я вам испортил, в конце концов! Я даже вашу жизнь почти не порчу в отличие от своей, которую легкомысленно и безоглядно отдал литературе.
И сожрала раньше времени литература жизнь мою!
Сожрала ненасытная и спасибо не сказала. И не облизнулась даже.
Оставила, людоедка некультурная, мне одни читательские и писательские обиды. А я уже давным-давно не писатель, не читатель – и почти не человек, а сплошная неутолимая обида на самого себя. Но всё мерещится в хорошую погоду, когда дома никого нет, когда небо огромней неба, когда земля прекрасней земли, когда любовь дороже любви, что не меня сожрала литература, а кого-то совершенно другого. Малой искры красоты земной и небесной не стоит этот другой. И не знаю я себя – другого, и, даст Господь, не узнаю никогда! Но с каждым днём всё меньше узнаю себя в утреннем зеркале. Когда-нибудь совсем не узнаю. И все забудут меня – и я себя позабуду. Только литература – обманщица подлая – наверняка не забудет. И на том ей спасибо! А если и забудет, то всё равно: спасибо! Хотя бы за вечное забвение, ибо истинное забвение всеобъемнее и прекраснее самой громокипящей славы.
Однако вернёмся к Костогрызу, тем более, что пора с ним расставаться. Поднадоел он автору своим всепогодным нытьём, да и читатель, как мне кажется, давно от него не в восторге, чего не скажешь о неистребимом Цейхановиче.
Костогрыз и не подумал заняться поисками могилки своей малогабаритной неверной жены. Напился до бесчувствия на подаяние Цейхановича самопальной водки – и сдох, не протрезвев. И, может быть, хорошо, что не протрезвел, ибо не узнал, что его беглая жена-лжепокойница выбилась в люди и возглавила крупную продуктовую фирму. Но житья ей не было от всевозможных «плановых» проверок, а тут ещё доносы мерзавца-мужа, которые неведомо как достигали цели. Она даже попыталась сменить фамилию Костогрыз на девичью – Жлоба. Но в наш век всеобщей компьютеризации-дебилизации это оказалось совершенно бесполезным, и затравленная женщина, дабы хоть как-то выжить, распустила слухи о своей преждевременной кончине.
Но умер Костогрыз!!!
Закручинилось серебряное облако над тёмной дорогой, замерла на миг одинокая звезда в непромытом окне, вспыхнула неестественным белым огнем и перегорела последняя лампочка в гиблом подъезде.
Но что-то неведомое разуму враз высветилось.
Но что-то явное навсегда обратилось тайным.
И нечто преобразилось в Ничто.
Упали свинцовые тучи в воды свинцовые, задохнулся илом последний омут в реке городской – и забытый утопленник устало всплыл со дна ледяного.
Исторгла бездна пустоту – и пустота не пожрала бездну.
Но умер Костогрыз!
Плачьте, акации чахлые!
Плачьте, воробьи подорожные!
Плачьте, протрезвевшие бомжи!
Умер, вернее, перестал существовать Костогрыз.
Но что есть истинное существование?!
Что есть жизнь истинная?!
Да никак?
Да и не надо!
Да и ни к чему!
И незачем мучиться и обращать невыносимое терпение в бессмысленное ожидание.
Никто никогда ничего не дождётся!
Не дождётся никто ничего никогда!
Цейханович терпел врагов своих и не ждал их образумления, но по мере сил, без излишней любви к ближним, полнил свою правду и ложь в противовес лжи и правды иной.
И не напрасно, и не впустую, как бы вскользь говаривал: «Друг-то я, может, плохой, но враг очень, очень хороший…» Жаль, что кое-кто пропускал эти веские слова мимо ушей и скверно хихикал вослед, когда Цейханович неверной походкой, подустав от дел праведных, возвращался в родную квартиру.
Один такой умник дохихикался и угодил на тот свет по собственному желанию, ибо иные желания после ряда злоключений и несчастий у него начисто испарились.
А ты не гогочи, сволочь, не тычь грязным пальцем в пыльную спину невинного человека, не изображай, скотина, как он прицеливается всем пьяным телом, дабы не угодить в сырую, шершавую стену вместо подъездной двери. Не радуйся, хамло, когда он подскальзывается на арбузном семечке и падает в грязь на ровном месте, ведь не на корке же гнилой арбузной подскользнулся, которую ты сам, оглоед, обгрыз, смачно рыгнул и швырнул ему под ноги.
Цейханович мудро сделал вид, что не замечает злокозненности дерьмового соседа, даже здороваться не перестал, даже в морду не плюнул, но навёл о хаме справки, что оказалось весьма легко, ибо тот был заурядным отставным майором-мародёром строительных войск. Но, как всякий низкорослый майор, страдал сосед манией величия, выдавал себя за подполковника, героя разных тайных войн, и пудрил мозги «боевыми» россказнями старшеклассникам ближней школы, где подвизался военруком.
Выведав сию ценную информацию, Цейханович стал сочинять разоблачительные письма о всевозможных безобразиях в своём районе, которыми вообще богата русская жизнь от Москвы до самых до окраин, которым нет и не будет переводу в обозримом и необозримом будущем, без которых и сама русская жизнь – не жизнь, а так – случайное времяпрепровождение… Но подписывал он эти правдолюбивые жалобы не своей честной фамилией, а фамилией своего мелкого недруга, весьма редкой, но сразу запоминающейся – Костогрыз. Естественно, не от руки строчил свои послания мой великий друг, набирал на компьютере и электронной почтой вкупе с Интернетом не гнушался в популяризации соседа.
Вскорости, месяца этак через два, весь район знал о справедливце Костогрызе, вплоть до высшего начальства, не говоря о директоре школы, который был обгажен в первую очередь. Не готовый к столь неожиданной славе, Костогрыз поначалу не встревожился, с удовольствием прочитал разоблачительную заметку в окружной газетке по поводу родного РЭУ и порадовался, что не он один окрест носит бремя такой похабной фамилии. Но потом в его адрес стали приходить всевозможные официальные ответы-отписки с натужными словами благодарности за своевременные сигналы, а потом звонки последовали анонимные с угрозами и напоминаниями о случайных огнеупорных кирпичах, падающих на головы грамотных идиотов, а на стене подъезда появилась всепогодная, несмываемая надпись: «Чтоб ты сдох, Костогрыз, стукач и совок проклятый!»
И сколь ни клялся, сколь ни божился, сколь ни возмущался, ни доказывал Костогрыз всем добрым и недобрым людям, что не он, а кто-то другой под его фамилией разоблачает местную жизнь и гнусь, не верил ему никто, да и не собирался верить. И как-то погожим вечером от него сбежала жена, кстати, уже третья.
А в одно погожее утро вызвал его директор школы и, потирая благородную, просветительскую лысину, отводя брезгливый взгляд от костогрызовой физиономии, предложил уволиться по собственному желанию, иначе…
«Иначе, – сказал директор, – мы возбудим уголовное дело о краже трёх пневматических винтовок, которые вы якобы списали по акту, а на самом деле присвоили и используете у себя на даче для отстрела дроздов и сорок…»
И безропотно уволился Костогрыз, ибо нечем было крыть убиенных сорок и дроздов, не говоря об остальных мелких птичках.
А письма с жалобами и доносами под его фамилией продолжали плодиться и размножаться. Бродил без дела дважды отставной майор по злачным местам и помойкам – и, опившись дешёвого портвейна, грозил неведомо кому чудовищными карами, самим небесам грозил корявым кулаком и орал, глотая серые дождевые капли: «Нет правды на земле, но правды нет и дальше!..»
И даже после того, как ему проломили голову каким-то ловким металлическим предметом, так и не понял, что правда и ложь у каждого своя – и бестолку гневаться на Небо, Землю и на всё остальное.
Полежав почти месяц в сквозном коридоре райбольницы, Костогрыз малость прочухался, но облысел. Перестала после пролома обрастать его обритая, заштопанная черепушка. И озлился бывший военрук на весь свет – и стал строчить немыслимые доносы, сначала на залечивших его врачей, а потом во все концы и бесконечности. А заодно на благородного Цейхановича, который был абсолютно непричастен к повреждению несвежей головы Костогрыза, тем более к её облысению, – ну разве чуть-чуть, чисто символически.
Чист и ясен был великолепный Цейханович перед Богом, людьми, зверьём, растениями, минералами, водами и газами. Открыта была его душа нараспашку со всеми сомнительными грехами и несомненными добродетелями, – и словно об утёсы занебесные разбивалось немощное клеветничество помрачённого соседа.
Впрочем, в тот период Цейхановичу было не до Костогрыза – и торчащая с утра до вечера у подъезда, перевязанная грязными бинтами голова экс-майора была безразлична ему, как неопрокинутая урна. Не до того было Цейхановичу в то время, даже мимо урны плюнуть было некогда. В скверную историю он влип. Его бывшая любовница из ближнего пригорода вдруг порешила, что прижитые ею неведомо от какого производителя дебильные сыновья-близнецы являются урождёнными Цейхановичами, и в зрелости, когда из-за экономии на бритье отрастят бородёнки, будут в аккурат вылитыми Цейхановичами, а стало быть, прямыми наследниками всего движимого и недвижимого добра этой знатной древнерусской фамилии.
Сколько сил, сколько воли и ловкости пришлось изыскать моему другу, дабы не смириться с незаслуженным отцовством, – уж больно настырной и безудержно сумасшедшей от долгих ночей безмужества оказалась его случайная бабёнка.
До исследований ДНК дело дошло, почти до клонирования, дабы весь подлунный и неподлунный мир мог убедиться, что близнецы-дебилы, хоть и похожи в бородатом и безбородом виде на Цейхановича, но кровного отношения к нему не имеют.
Старший близнец – Изя был стопроцентно признан Лжецейхановичем. Однако по поводу младшего – Славика у некоторых некомпетентных органов и людишек остались некоторые сомнения. Но пусть эти некомпетентщики остаются с ними, а ещё лучше, ежели засунут свои мнения-сомнения в одно общеизвестное место и никогда оттуда не вытаскивают ради собственной и чужой безопасности.
Оправдан был мой друг перед светом и жизнью, но глаза его чуток погрустнели и язык огрубел. Но не озлобился всерьёз Цейханович на прогрессивное человечество после столь идиотских злоключений, не проклял раньше времени Судьбу свою, не изничтожил рукоприкладством склочную экс-любовницу, а, сочинив от её имени десятка два жалоб на разные неудобные, влиятельные инстанции, великодушно простил клеветничество и даже изъявил желание встретиться с лжесыновьями-недоделками. Естественно, в присутствии нейтральных свидетелей, коими дежурно стали я, Авербах и полковник Лжедимитрич.
Надо прямо сказать: жалостливое свиданьице получилось, очень жалостливое.
Цейханович подарил близнецам старые тюбетейки, которыми ещё в студенческие годы его осчастливили друзья-узбеки, из которых ещё можно было сшить вполне приличный солнцезащитный бюстгальтер для их вечно перегретой мамани. А одному близнецу, не знаю, правда, какому, сомнительному или наоборот, Цейханович втихаря сунул мелкую конфету и как-то почти по-отечески сумел погладить по полуквадратной голове.
Почтительно присутствуя при сем трогательном действе, глядя на тусклую, вконец излинявшую экс-любовницу моего друга, мне подумалось с тяжелой печалью: «…По-настоящему женщину оценивают лишь тогда, когда расстаются с ней на веки вечные».
А Цейханович, привычно подслушав мою печальную мыслеглупость, мрачно изрёк:
– По-настоящему женщину ценят до того, как ею овладеют.
– А нельзя вообще баб ценить по-настоящему! – гаркнул Лжедимитрич. – Портятся они, сволочи, от этого, как сметана от солнца!
– Но иногда чуть-чуть можно, – возразил Цейханович и ещё раз, как бы украдкой, погладил полуквадратную голову приглянувшегося сопле-розового близнеца.
– И чуть-чуть никак нельзя! – грохнул по столу кулачищем доселе безмолствующий Авербах.
– Таким, как ты, – и чуть-чуть нельзя, – охотно согласился Цейханович, но остатки водки разлил во все стаканы.
– Что-то не того все эти близнецы, а не пора ли нам отсюда того… – уныло сказал я.
– Пора, фраера! В погонах по вагонам! Пусть их папаша-алиментщик разбирается, какой близнец его, а какой ещё чей! – жизнерадостно громыхнул Лжедимитрич.
На вольном воздухе мы сразу позабыли о дебильных Лжецейхановичах, но мне вдруг совершенно не по делу вспомнилась другая любовница Цейхановича, из Бурятии, почему-то прижившая от него ребёнка негритянской национальности. Но я не зацепился языком за это несуразное воспоминание, оставил его дозревать в огородах подсознания до лучших, а может быть, и не до лучших времён для моего великого друга.
Однако, что-то не в ту заводь занесло меня глубоководное течение романа, почти в болото несудоходное, где к берегу толком не причалишь, где топкая, жирная чернь вместо земли обетованной, где лишь страшные водно-летучие существа обитают, – и ради спасения себя и текста надо срочно выгребать на сломанных вёслах слов из греховодных пристанищ в открытые воды русской словесности. Да и к Костогрызу пора возвернуться, ибо подобные ему не тонут нигде и никогда, а исчезают сразу из бытия и небытия в вечность беспамятную.
Безысходно облысел Костогрыз после черепо-повредительства, но дабы не светиться юной лысиной на всю округу, продолжал жить с забинтованной головой. От переупотребления бинты обратились в крепкую чёрную повязку. Глядя по утрам в тусклое зеркало, Костогрыз представлял себя удачливым обладателем чёрного пояса по каратэ и не страшился незапланированных встреч с Цейхановичем. Как-то он даже решился пожаловаться соседу на преждевременное облысение, испросил, так сказать, совета лечебного.
И Цейханович совершенно дружелюбно посоветовал:
«А ты выливай каждое утро тридцать три капли зелёнки на лысину и втирай до обеда, а перед едой принимай вовнутрь столько же, но без алкоголя. Можешь не сомневаться: на одного волосатого на Земле навсегда станет меньше».
Покривился Костогрыз, скрипнул остатками злых зубов и побрёл в свою железобетонную конуру, дабы настрочить в Главное аптекоуправление очередной донос на Цейхановича за незапатентованные рекомендации лысеющим и облысевшим согражданам.
Очень не любил Цейханович, когда ему мешали, но ещё больше сам не любил мешать кому-то в мире этом и в мире ином. И по мере природных сил старался исправлять проходящие образы иного и этого мира.
У Цейхановича, в отличие от многих и многих его последователей, ничего не валилось ни из рук, ни из ног. Он мог запросто выловить кильку из закрытой консервной банки. Мог плюнуть в чужую форточку до того, как плюнут оттуда, – и неспешно отвалить, не дожидаясь, когда заоконная нецензурная брань плавно перейдёт в уличную матерщину. Он спокойно мог теоретически обходиться без спиртных напитков неделями, а то и месяцами, что даже практически редко кому удаётся. Преуспевал он и в сочинительстве всевозможных остроумных присловиц и пословиц. Кое-кто не без оснований приписывает ему авторство неблагозвучной, но верной поговорки: «И на еврея есть гонорея!» Цейханович был воистину человеком не от мира сего, жил познанием конечности бытия, как начала, – и не случайно только его озарила идея использовать негодные женские бюстальтеры в качестве чепчиков для сиамских близнецов.
И понял однажды мой великий друг, до последней тёмной глуби своей души широкой осознал, что очень крупно мешает зверолысому соседу доживать остатние дни золотой осени человечества, а посему навеки перестал отвечать на его нечленораздельные приветствия и на всё остальное. Цейханович решительно вычеркнул Костогрыза из собственного списка живущих на Земле, но в список неживущих внести повременил, ибо не каждому из родных и близких, далёких и недалёких, двуногих и недвуногих, дано было в него попасть, как, впрочем, и в первый печальный список.
Хорошим людям вечно без причины не везёт. И остаётся лишь завидовать плохим, которым, как правило, везёт абсолютно беспричинно. Но хорошие завидовать не умеют. Однако во времена последние учатся – и, авось, когда-нибудь научатся. Может, тогда их и оставит в покое невезуха беспричинная. А может, наоборот… Но я всё-таки таю малую надежду на беспричинно-следственное грядущее существование. Почти веру в жизнь следственно-беспричинную таю. Но пока… Но пока найти хорошего человека очень нелегко. Почему? Безнадёжный, гиблый и беспросветный вопрос. Почти такой же безнадёжный, как и ответ на него. И оставим лишние слова безнадёжности молчания. Так-то оно спокойней.
Поглотит молчание слова неизречённые, стерпит, скроет самые страшные слова, которые невыносимы для смертных и бессмертных в светящейся тишине вечно-цветущего сада Вселенной. И сирени, и черёмухи, и жасмин одновременно цветут в саду незримом – и нет ему ни конца, ни начала, но никто не ведает, как войти в этот сад и вернуться из сада.
Умерла сбежавшая жена Костогрыза. Неведомо отчего умерла где-то в глухих притонах Южного Бутова. Но мрачная информация каким-то странным образом дошла до Костогрыза – и он, благополучно заделавшись вдовцом, совершенно законно и униженно пожаловался неприступному Цейхановичу:
– Жена сдохла!.. Что делать-то?!
Цейханович, не повернув головы кочан к страдальцу, нахмурился и приказал:
– Беги быстрей – и люби её, пока ещё тёплая!
– Да закопали уже! – сокрушился Костогрыз.
– Так откопай немедля!
– Да не знаю, куда закопали, то ли в Южное Бутово, то ли в Северное!.. – совсем и окончательно сокрушился новоявленный вдовствующий майор.
– Ну и болван! Разыщи! Не в Гренландии же эти чёртовы Бутово. А то на том свете искать придётся! – строго сказал Цейханович, сунул соседу мелкую денежку и скомандовал: – Не стой, дурак, без дела! Поорудуй мозгами и лопатой.
– Верите ли вы в Бога? – иногда спрашивали Цейхановича глуповатые люди.
И Цейханович иногда отвечал глуповатым и иным людям:
– В Бога-то я всегда верю! Я в человека не верю.
И, наверное, был прав, ибо, забегая вперёд, сообщаю читателю, что пропавшая жена Костогрыза совсем не умерла, а всего лишь притворилась покойницей.
Да простят меня господа читатели за испорченное настроение, поскольку лишать публику неожиданности так же нехорошо, как умыкать по рассеянности чужие интимные принадлежности типа кошельков, зажигалок, расчёсок, зубочисток, носовых платков, домашних тапочек, любовниц и прочего.
Но не стоит морщить грязные носы, дорогие и недорогие господа! Не стоит чересчур уж сильно обижаться на загнанного повествователя. А то ведь и я могу обидеться. И очень-очень сильно! Могу запросто прекратить писать талантливо и обратить свой текст в серое занудство. Это мне раз плюнуть, как Цейхановичу в чужую форточку. Забудьте ради самих себя об испорченном настроении. Не воздух же я вам испортил, в конце концов! Я даже вашу жизнь почти не порчу в отличие от своей, которую легкомысленно и безоглядно отдал литературе.
И сожрала раньше времени литература жизнь мою!
Сожрала ненасытная и спасибо не сказала. И не облизнулась даже.
Оставила, людоедка некультурная, мне одни читательские и писательские обиды. А я уже давным-давно не писатель, не читатель – и почти не человек, а сплошная неутолимая обида на самого себя. Но всё мерещится в хорошую погоду, когда дома никого нет, когда небо огромней неба, когда земля прекрасней земли, когда любовь дороже любви, что не меня сожрала литература, а кого-то совершенно другого. Малой искры красоты земной и небесной не стоит этот другой. И не знаю я себя – другого, и, даст Господь, не узнаю никогда! Но с каждым днём всё меньше узнаю себя в утреннем зеркале. Когда-нибудь совсем не узнаю. И все забудут меня – и я себя позабуду. Только литература – обманщица подлая – наверняка не забудет. И на том ей спасибо! А если и забудет, то всё равно: спасибо! Хотя бы за вечное забвение, ибо истинное забвение всеобъемнее и прекраснее самой громокипящей славы.
Однако вернёмся к Костогрызу, тем более, что пора с ним расставаться. Поднадоел он автору своим всепогодным нытьём, да и читатель, как мне кажется, давно от него не в восторге, чего не скажешь о неистребимом Цейхановиче.
Костогрыз и не подумал заняться поисками могилки своей малогабаритной неверной жены. Напился до бесчувствия на подаяние Цейхановича самопальной водки – и сдох, не протрезвев. И, может быть, хорошо, что не протрезвел, ибо не узнал, что его беглая жена-лжепокойница выбилась в люди и возглавила крупную продуктовую фирму. Но житья ей не было от всевозможных «плановых» проверок, а тут ещё доносы мерзавца-мужа, которые неведомо как достигали цели. Она даже попыталась сменить фамилию Костогрыз на девичью – Жлоба. Но в наш век всеобщей компьютеризации-дебилизации это оказалось совершенно бесполезным, и затравленная женщина, дабы хоть как-то выжить, распустила слухи о своей преждевременной кончине.
Но умер Костогрыз!!!
Закручинилось серебряное облако над тёмной дорогой, замерла на миг одинокая звезда в непромытом окне, вспыхнула неестественным белым огнем и перегорела последняя лампочка в гиблом подъезде.
Но что-то неведомое разуму враз высветилось.
Но что-то явное навсегда обратилось тайным.
И нечто преобразилось в Ничто.
Упали свинцовые тучи в воды свинцовые, задохнулся илом последний омут в реке городской – и забытый утопленник устало всплыл со дна ледяного.
Исторгла бездна пустоту – и пустота не пожрала бездну.
Но умер Костогрыз!
Плачьте, акации чахлые!
Плачьте, воробьи подорожные!
Плачьте, протрезвевшие бомжи!
Умер, вернее, перестал существовать Костогрыз.
Но что есть истинное существование?!
Что есть жизнь истинная?!