– А права эта твоя сбежавшая баба, что всё – дерьмо! Вот взять эту самую Австралию!.. Там же сплошная темнота! Там о Пушкине ни один идиот слыхом не слыхивал. Недавно спрашиваю одного засранца-иностранца, он где-то около Австралии прописан, – кто лежит у нас в мавзолее на Красной площади. А он этак снисходительно отвечает, как из клуба знатоков: «Пушкин!» Ну разве не темнота?..
– Ну, быть может, Пушкин до Австралии ещё не дошёл, но зато там любят Пастернака. Не зря же моя супружница его книжонку с собой прихватила, – вступился за австралийцев Падре.
– Так уж и любят! Тоже мне чин почитания!.. – агрессивно не согласился Цейханович, ибо страшно не выносил, что где-то кто-то любит не его, а то, что он сам недолюбливает и долюбливать не собирается. – Ни один идиот, кроме твоей дуры, Пастернака там не знает – и знать не хочет!
– Да его весь прогрессивный мир знает, он же Нобелевский лауреат! По национальности – еврей, а по призванию – великий русский поэт, – возмущённо возразил Падре.
Но Цейханович не менее возмущённо вскричал:
– Ты это чего?! Если еврей пишет еврейские стихи, то он национальный еврейский поэт, а никакой другой! Твой Пастернак – великий еврейский поэт, а если записать его в русские, то и на выдающегося не вытянет. У русских и без него пруд пруди своих поэтов. Хватит мародёрствовать, хватит безнаказанно обирать чужие народы! Ты это брось!.. Брось, пока не поздно, свои антисемитские штучки!
Дабы оградить Падре от дальнейших оскорблений и не обращать спор в скандал, в связи с катастрофической убылью водки, пришлось вмешаться мне, человеку весьма далёкому от русской и иной поэзии:
– Но числят же Владимира Набокова американским писателем, хотя он – русский по национальности?! Наши и американцы числят, – и ничего, мы даже гордимся.
– Да мало ли какой глупостью у нас гордятся разные дураки и русофобы! А американцы вашего Набокова вообще никем не числят. Сдался он им, как снег прошлогодний! Если б числили, то дали бы Нобелевскую премию, – и не побежал бы он от них помирать в Щвейцарию… Набоков – писатель русский и по фамилии, и по происхождению, и плевать, что он по-английски коряво писал. А ты!.. Ты – наследственный русофоб!..
Я не стал оспаривать своё родовое происхождение, ибо с малых лет убедился, – спорить с Цейхановичем о литературе абсолютно бесполезно, да и чего, собственно говоря, спорить, но возразил:
– А вот в Африке считают Пушкина африканским поэтом. И памятник ему поставили аж в Аддис-Абебе.
– Ну и катились бы вместе с Падре в эту Адидас-Амёбу! Там самое место таким, как вы, антисемитам и русофобам… А с Пушкиным ещё надо разобраться, не зря его хотели сбросить с парохода современности. Вбили людям в головы разными юбилеями и лукоморьями: Пушкин да Пушкин… А что там в этом хвалёном Лукоморье творится?! А?! Бред какой-то:
– А как же тогда расценивать знаменитые стихи Пушкина «Клеветникам России»? – не в шутку озадачился я.
– А это он для маскировки писал, чтоб Царь его долги оплачивал, – отбрил меня Цейханович и скомандовал: – Гони-ка ты вместе с Падре за бутылкой, пока я ещё добрый!
Но Падре оказался полностью недееспособен на сей счёт. Цейханович поскучнел, разобиделся и попрекнул хозяина не только даровым видаком, но и гнилыми противогазами:
– Хоть я тебе их обратно проиграл, но приносить не буду! Ищи их сам на дальней помойке! Всё! Ноги моей у тебя не будет! – и прикрикнул на меня и Авербаха: – А вы чего расселись?! У вас что, ноги лишние? Тут не клуб шахматный! Пусть он теперь с самим собой играет, или со своей женой сбежавшей. По переписке! Авось выиграет какую-нибудь дрянь!.. Вон отсюда!.. Все, кто честен – вон!..
– Нет жизни на земле, но жизни нет и выше… Помирать пора!.. – глотнув всей пастью свежего воздуха, неожиданно пожаловался Авербах.
– Отлично! С завтрашнего дня и начнём помирать. Ты – первый, а мы посмотрим! – решительно согласился Цейханович.
Приотстал малость от нас, достал из-за пазухи фломастер и во всю мощь вывел на двери подъезда: «Всё – полное дерьмо».
Откровенно полюбовался написанным и, придерживая дверь, ибо кто-то ломился из дома на выход, приписал три жирных восклицательных знака.
Долгое время Цейханович не наведывался к Падре и оставался лишь в виде надписи на стене и в подъезде:
«Дерьмо!!!» и «Всё – полное дерьмо!!!»
Но равнодушная природа сделала своё дело. Потускнели многозначные слова от дождей и ветров, вжились в бетон и железо – и почти исчезли в неодушевлённой материи с глаз людских.
Но никуда не исчезли ни Падре, ни Цейханович, ни Авербах, ни я, многогрешный. И вообще пока не думаем исчезать ни частично, ни полностью. Хотя прекрасно знаем, что когда-нибудь умрём, но верить в свою смерть отказываемся. Да и зачем в неё верить? Вера нужна жизни! А смерти наша вера без надобности.
И ничего случайного нет ни на земле, ни выше.
И, может быть, совсем неслучайно Цейханович вновь замирился с Падре. По слухам, недавно они предлагали купить по дешёвке какой-то испорченный видеомагнитофон полковнику Лжедимитричу, но без кассеты. Полковник вроде призадумался.
А сам Цейханович в сопровождении Авербаха на днях был замечен у почты. Авербах волок на горбу здоровенный грязный ящик. Что-то гремело, звякало, перекатывалось то ли в ящике, то ли в голове Авербаха.
«Эй, потише там!» – покрикивал Цейханович.
Верные люди сообщили мне по секрету, что ящик с надписью «Всё – полное дерьмо!!!» был отправлен не куда-нибудь, а в саму Австралию.
Заколдованный клад
– Ну, быть может, Пушкин до Австралии ещё не дошёл, но зато там любят Пастернака. Не зря же моя супружница его книжонку с собой прихватила, – вступился за австралийцев Падре.
– Так уж и любят! Тоже мне чин почитания!.. – агрессивно не согласился Цейханович, ибо страшно не выносил, что где-то кто-то любит не его, а то, что он сам недолюбливает и долюбливать не собирается. – Ни один идиот, кроме твоей дуры, Пастернака там не знает – и знать не хочет!
– Да его весь прогрессивный мир знает, он же Нобелевский лауреат! По национальности – еврей, а по призванию – великий русский поэт, – возмущённо возразил Падре.
Но Цейханович не менее возмущённо вскричал:
– Ты это чего?! Если еврей пишет еврейские стихи, то он национальный еврейский поэт, а никакой другой! Твой Пастернак – великий еврейский поэт, а если записать его в русские, то и на выдающегося не вытянет. У русских и без него пруд пруди своих поэтов. Хватит мародёрствовать, хватит безнаказанно обирать чужие народы! Ты это брось!.. Брось, пока не поздно, свои антисемитские штучки!
Дабы оградить Падре от дальнейших оскорблений и не обращать спор в скандал, в связи с катастрофической убылью водки, пришлось вмешаться мне, человеку весьма далёкому от русской и иной поэзии:
– Но числят же Владимира Набокова американским писателем, хотя он – русский по национальности?! Наши и американцы числят, – и ничего, мы даже гордимся.
– Да мало ли какой глупостью у нас гордятся разные дураки и русофобы! А американцы вашего Набокова вообще никем не числят. Сдался он им, как снег прошлогодний! Если б числили, то дали бы Нобелевскую премию, – и не побежал бы он от них помирать в Щвейцарию… Набоков – писатель русский и по фамилии, и по происхождению, и плевать, что он по-английски коряво писал. А ты!.. Ты – наследственный русофоб!..
Я не стал оспаривать своё родовое происхождение, ибо с малых лет убедился, – спорить с Цейхановичем о литературе абсолютно бесполезно, да и чего, собственно говоря, спорить, но возразил:
– А вот в Африке считают Пушкина африканским поэтом. И памятник ему поставили аж в Аддис-Абебе.
– Ну и катились бы вместе с Падре в эту Адидас-Амёбу! Там самое место таким, как вы, антисемитам и русофобам… А с Пушкиным ещё надо разобраться, не зря его хотели сбросить с парохода современности. Вбили людям в головы разными юбилеями и лукоморьями: Пушкин да Пушкин… А что там в этом хвалёном Лукоморье творится?! А?! Бред какой-то:
Как это она залезла на дерево со своим хвостом рыбьим? Да ещё на дуб? Откуда у моря дубы? А это что за глупость:
Там чудеса, там леший бродит.
Русалка на ветвях сидит.
Попробуй, плени мимоходом, если царь-то сам Иван Грозный! Мало не покажется – на кол задом, или по горло в смолу кипящую. А дальше:
Там королевич мимоходом
Пленяет грозного царя.
Откуда народ-то в лесах и морях? И что за народ такой, какой национальности? Как это в облаках он колдуна усмотрел, если не всякий самолёт рассмотришь. Очень подозрительно! А в итоге:
Там в облаках перед народом,
Через леса, через моря
Колдун несёт богатыря…
Ха!.. Сплошная нечисть, а не русский дух. Явное издевательство над Россией! Самая натуральная русофобия! Понятно, отчего всякие африканцы и прочие так любят вашего Александра Сергеевича…
Там ступа с Бабою Ягой
Идет, бредёт сама собой.
Там царь Кащей над златом чахнет;
Там русский дух… там Русью пахнет!
– А как же тогда расценивать знаменитые стихи Пушкина «Клеветникам России»? – не в шутку озадачился я.
– А это он для маскировки писал, чтоб Царь его долги оплачивал, – отбрил меня Цейханович и скомандовал: – Гони-ка ты вместе с Падре за бутылкой, пока я ещё добрый!
Но Падре оказался полностью недееспособен на сей счёт. Цейханович поскучнел, разобиделся и попрекнул хозяина не только даровым видаком, но и гнилыми противогазами:
– Хоть я тебе их обратно проиграл, но приносить не буду! Ищи их сам на дальней помойке! Всё! Ноги моей у тебя не будет! – и прикрикнул на меня и Авербаха: – А вы чего расселись?! У вас что, ноги лишние? Тут не клуб шахматный! Пусть он теперь с самим собой играет, или со своей женой сбежавшей. По переписке! Авось выиграет какую-нибудь дрянь!.. Вон отсюда!.. Все, кто честен – вон!..
– Нет жизни на земле, но жизни нет и выше… Помирать пора!.. – глотнув всей пастью свежего воздуха, неожиданно пожаловался Авербах.
– Отлично! С завтрашнего дня и начнём помирать. Ты – первый, а мы посмотрим! – решительно согласился Цейханович.
Приотстал малость от нас, достал из-за пазухи фломастер и во всю мощь вывел на двери подъезда: «Всё – полное дерьмо».
Откровенно полюбовался написанным и, придерживая дверь, ибо кто-то ломился из дома на выход, приписал три жирных восклицательных знака.
Долгое время Цейханович не наведывался к Падре и оставался лишь в виде надписи на стене и в подъезде:
«Дерьмо!!!» и «Всё – полное дерьмо!!!»
Но равнодушная природа сделала своё дело. Потускнели многозначные слова от дождей и ветров, вжились в бетон и железо – и почти исчезли в неодушевлённой материи с глаз людских.
Но никуда не исчезли ни Падре, ни Цейханович, ни Авербах, ни я, многогрешный. И вообще пока не думаем исчезать ни частично, ни полностью. Хотя прекрасно знаем, что когда-нибудь умрём, но верить в свою смерть отказываемся. Да и зачем в неё верить? Вера нужна жизни! А смерти наша вера без надобности.
И ничего случайного нет ни на земле, ни выше.
И, может быть, совсем неслучайно Цейханович вновь замирился с Падре. По слухам, недавно они предлагали купить по дешёвке какой-то испорченный видеомагнитофон полковнику Лжедимитричу, но без кассеты. Полковник вроде призадумался.
А сам Цейханович в сопровождении Авербаха на днях был замечен у почты. Авербах волок на горбу здоровенный грязный ящик. Что-то гремело, звякало, перекатывалось то ли в ящике, то ли в голове Авербаха.
«Эй, потише там!» – покрикивал Цейханович.
Верные люди сообщили мне по секрету, что ящик с надписью «Всё – полное дерьмо!!!» был отправлен не куда-нибудь, а в саму Австралию.
Заколдованный клад
Кто сказал, что навсегда перевелись в нашем отечестве участливые люди?!
Какая сволочь посмела такое брякнуть?!
Что, у нас гвоздей не осталось, дабы поприбивать эти грязные языки к дубовым пням?!
Жалкая и абсолютно несвоевременная клевета!
Достаточно одного Цейхановича, не говоря уже о Лжедимитриче.
А Авербах, а Фельдман, а Осипов-Краснер, а Раппопорт, а Мухин-Нахимсон, в конце концов!.. Почти невозможно отыскать на Земле и в Космосе более участливых субъектов. Не раз вставали волосы дыбом у меня от их патриотических и непатриотических советов. И не только у меня. Нет этой братии переводу и не будет никогда, имя им – легион. Впрочем, достаточно и одного Цейхановича, дабы Родина могла спокойно спать вечным сном. Вполне достаточно, с лихвой и бесповоротно, в прошлом и в грядущем. Участливость Цейхановича надёжней любого золотого запаса. Недаром даже его предпоследняя жена в этом ни капли не сомневается и, к месту и не к месту, с заслуженной гордостью вякает:
«Мой Изя каждой бочке – гвоздь!»
К сожалению, от иных участников пользы, как от волка капусты, но без них наша жизнь как бы не совсем жизнь. Они просто необходимы в часы трудные, в годы печальные. Необходимы, как пропасть, над которой надо пройти в никуда из ниоткуда по канату – и вернуться.
Иду я уже который год по неверному канату.
Воет, смердит подо мной организованная бездна.
И боязно мне за себя и за бездну. А ещё больше боюсь я не оправдать бесполезных советов добрых людей, толкнувших меня на столь скользкую дорожку.
И самое удивительное, что иногда одолеваю своим страхом неудачу и обращаю бесполезное в ненужное. И не обижаюсь, когда Цейханович великодушно приписывает мои мелкие подвиги на свой счёт, ибо без его бессмысленных советов вряд ли бы пришло в мою голову что-либо путное. Да и на Мухина-Нахимсона с Фельдманом не обижаюсь, не зря ведь и не случайно они мне кажутся двоюродными братьями Цейхановича, а порой полностью родными.
О, русская моя земля, ты давно уже в бездне!
О, русская моя земля, ты давно уже по ту сторону Вселенной!
О, русская моя земля, ты уже давно сама знаешь где!..
Но что-то я всё в грусть клонюсь, как друг-недруг Цейхановича по кличке Падре. Вот-вот совсем загрущу, забуду про канат над пропастью – и прощай, Родина. Но нельзя мне грустить без уважительных причин. Это человеку с католической кличкой Падре можно, ибо его жена не только сбежала в Австралию, но и малость повредилась физически и морально в полёте над океаном. Неправильно попользовалась на высоте десять тысяч метров авиатуалетом. Каким-то вакуумом крепко засосало её заднюю часть в унитаз, – и с тех пор она начисто потеряла интерес не только к законному мужу, но и к мужчинам вообще.
Все люди – идиоты, но и среди идиотов иногда попадаются люди. Но прочь, прочь, грусть-печаль окаянная! Брысь, сгинь, исчезни!
Мы с Цейхановичем над морями-океанами особенно не летаем, всё больше электричками да поездами куда надо добираемся. Приспичит – и до Австралии доедем, и ещё дальше, хоть до Антарктиды. И как говорится: дольше едешь – тише будешь. И с жёнами, и не с жёнами.
Вот так однажды в благочестивых спорах со мной, под стук вагонных колёс и пришел Цейханович к солидной мысли, что ему необходимо иметь для конспиративных и иных встреч отдельную от семьи квартиру, на худой случай, чистую комнату в приличной коммуналке. И не мешкая, прямо с момента явления солидной мысли, стал прикапливать «зелёные». Вообще-то он и раньше не гнушался складированием иноземной валюты на «чёрный день», но после судьбоносного озарения как бы активизировался и окончательно, даже в самом пьяном виде, перестал подавать организованным побирушкам в электричках и вне оных.
Но странно, именно после столь энергичной экономии деньги стали как-то неохотно липнуть к Цейхановичу. Удача отвернулась от него. Унизительно, нагло отвернулась. И Цейханович, не привыкший унижаться за здорово живёшь, отвернулся от удачи, как от смрадного костра. Но всё же почти сама собой скопилась немалая сумма, достаточная для семимесячного круглосуточного пьянства, но для покупки квартиры явно недостаточная. Как говорится: три волоса на голове – не густо, но три волосинки в жидком супе – совсем другое.
Между тем подули тяжёлые осенние ветры, облака прижались к холодной земле, а цены на городскую недвижимость тотчас подняли людоедские головы. Затосковали граждане гулящие, стали вешаться граждане бездомные в преддверии ночей ледяных. Но и не гулящие, и не бездомные тоже как-то поскучнели, как перед эпидемией дизентерии. И Цейханович поскучнел и малость упаковался в себя от недостатка удачи, но слегка рассупонился, призвав на помощь чёрного маклера и зловредного крючкотвора Мухина-Нахимсона, который с абсолютным знанием всего явного и тайного заявил:
– Только такие дураки, как ты, на зиму глядя, квартиры покупают! Сейчас, до нового года и после, их надо продавать… А по весне, когда рынок насытится, выждать – и продавать дачи.
– А квартира? – озадачился Цейханович.
– А чего квартира?! Квартиру надо было летом покупать для осенне-зимней продажи!.. Ушёл поезд! – раздражённо объяснил Нахимсон-Мухин и подозрительно спросил: – А у тебя деньги лишние завелись? Давай! Пристрою до весны в долю, есть тут одна нехилая дачка на примете, втридёшево можно срубить.
Но Цейханович поостерегся пристраиваться в долю, – и вовсе не оттого, что категорически не доверял Мухину-Нахимсону, а оттого, что не доверял никому – и, в первую очередь, самому себе. И совершенно правильно делал. Верить надо только Богу, а всё остальное по эту и ту сторону России не заслуживает даже надежды. И не случайно после коммерческого разговора с приятелем он решительно подумал:
«…А припрячу-ка я до весны свои «зелёные». Наверняка поднимутся по курсу. Удача любить терпеливых, а нетерпеливым пусть остаётся всё остальное. На даче и припрячу… Но не в банке трёхлитровой, я ж – не совок какой-то, а в трёх литровых, – и чтоб в разных местах…»
Думается, не стоит объяснять, почему Цейханович не стал предоверять свои «трудовые» сбережения государственным и частным коммерческим структурам? Надеюсь – и без объяснений это понятно не только самым последним идиотам, но и моим любезным читателям.
Цейханович, как любой из нас, не желал быть ни хитрым дураком, ни дураком обыкновенным, которые в изобилии обитают и множатся в самым населённых и ненаселённых краях нашего многострадального отечества.
Все дураки – люди, но среди людей иногда попадаются не совсем дураки.
Подумано, не сказано, но сделано.
Прибыл на дачу Цейханович и наглухо закрылся. Достал из подвала три пустых литровых банки и, не оттирая их от пыли и паутины, не вытряхивая дохлых мух и тараканов, набил «зелёными» и позапрятал по тайным местам своего загородного обиталища, да так ловко, что даже я не смог уследить.
Но и без меня возникла проблема.
Расторопная жена Цейхановича в преддверии сезонной безработицы по дешёвке наняла для дворовых работ каких-то полубитых, глухонемых молдаван. И молчаливые молдаване скоропостижно возвели под её началом по периметру поместья Цейхановича здоровенный забор из ворованного тёса, а заодно смастерили приличную калитку вместо привычной полудыры в бывшей самодеятельной городьбе из негодных могильных оград. Но ежели раньше через могильную полудыру лазали только друзья и приятели Цейхановича, то через сосновую калитку стали ходить люди. Иногда совершенно неведомые, неумытые и страшные. И не просто так ходить, а с мыслями:
«…А с какой-такой стати вдруг огородили домок худой?! Ась?! Да прячуть чегой-то! Нахапали у народа и прячуть! А раз сильно прячуть, знать, разобраться надоть, чтоб нечего было прятать… У город уедуть – и разберёмся, чего они прячуть. А пока пошли по пявку у Нинки у долг возьмём…»
Или ещё что-то в этом роде стало озарять окрестные среднерусские умы.
Человек человеку – нечеловек!
Человек человеку – волк!
Человек человеку – вор!
Короче говоря, дача стала практически беззащитной от нечестных, вонючих людей из-за новенького, гвардейской выправки забора, а ждать, когда он обветшает, сникнет, потемнеет, скособочится, подгниёт, когда бодрая скрипучая калитка обратится в мелкую глухонемую дыру, Цейхановичу было абсолютно некогда.
И тут вдруг вспомнился моему великому другу покойный дядюшка Янкель.
Сей легендарный родич во время Великой войны угодил в оккупацию и промаялся, сердечный, под немецко-фашистским игом в среднерусском городке почти два года, перебиваясь игрой в покер и преферанс с ненавистными захватчиками. И весьма удачливой игрой, ибо дядюшка Янкель с малолетства был отчаянным картёжником.
Начинал у анархистов, приверженцев батьки Махно, совершенствовался при коммунистических портовых властях в Одессе, а тузовых высот достиг, подвизаясь ревизором на железной дороге Рига – Орёл. Отточил до такого совершенства своё мастерство, что сам комиссар подвижного состава Мойша Розенберг лишь беспомощно разводил руками, дивясь сокрушительному умельству подчинённого:
«Любого еврея без лапсердака и паровоза оставит!.. А уж остальных вообще-таки без ничего!..»
В оккупации Янкель Цейханович с первого дня, минуя Якова, обратился в Якоба Цейхановича и стал по мере своего незаурядного таланта вредить новоявленным хозяевам, ибо немцы были для него не в диковинку. Скольких он, шутя, обул в окрестностях Риги, помнят только вагонные колёса. Новая немчура, то есть фашистская, вернее национал-социалистическая, тоже карт с неба не хватала. Лохи лохами, даром только числились в танковой дивизии СС «Мёртвая голова». Проигрывались Янкелю вчистую и аккуратно расплачивались дохлыми рейхсмарками. Даже за проигравших покойников отдавали долги после прибытия с боевых позиций, да ещё извинялись за задержку:
«Данке шон, герр Якоб!..»
Янкель, Яков, Якоб Цейханович был не только выдающимся картёжником, но и коммунистическим партийцем почти с дореволюционным стажем. Думается, неслучайно одним из его рекомендателей был гигант мирового Интернационала Карл Радек по кличке Крадек, он же Собельсон. Только крах банды Троцкого и происки матёрых сталинистов не позволили Янкелю достаточно отличиться и на партийном поприще.
Завидев октябрьским утром на углу танки с белыми крестами, дядюшка Янкель, несмотря на бессонную картёжную ночь, тотчас сообразил, что не учения идут, что конец родному райкому. Рванул задами к себе на огород и, без оглядки на ревущие за забором чужие моторы, закопал в тяжелую осеннюю землицу в железной коробке из-под монпансье свою красную книжицу с профилями коммунистических вождей. И даже вздохнул с облегчением, ибо в последние годы он не расставался с партбилетом ни на миг, ни в сортирах, ни вне оных.
Через какое-то время о Янкеле вспомнили оккупационные власти и вызвали в полицию. Главенствовал в сём новообразовании бывший бухгалтер рыбкоопа, давний заклятый партнёр дядюшки Янкеля по покеру и преферансу Абрам Буркин.
– Сталина ждёшь? Не дождёшься, сволочь! Бита карта усатая! – без лишних сентенций гаркнул Абрам, завидев на пороге кабинета бледного Янкеля, но, видимо вспомнив свой крупный ночной выигрыш, смягчился и благосклонно приказал: – Сдавай свою красную книжицу на уничтожение и трудись на победу германского Рейха! Давай, давай, доставай свой сраный партбилет, ты ж без него к бабе под бок боишься завалиться! И катись до вечера! Вечером заваливай к Берманам, распишем пульку! А что касается баб, то все они – шлюхи, кроме проституток. Вон как с немчурой разгулялись, а раньше не подойди, всё комсомолок из себя строили. Тьфу! Никаких идеалов, родиной торгуют, сучки! Воспитали на свою голову, мать твою так!..
Буркин помрачнел и менее благосклонно скомандовал:
– Партбилет на стол!
– Да я таки зарыл билет-то!.. В огороде… Как засёк танки с крестами, так и зарыл!.. – отчаянно выдохнул Янкель Цейханович.
– Вот дурак! – ухмыльнулся Буркин. – Так откопай! И немедля! Одна нога здесь, другая там!
Не помня себя, дядюшка Янкель ринулся вон.
В этот день в его подворье танков не было, ибо, опасаясь бомбёжек, немцы загоняли свою технику с улиц в сады-огороды. Но сам огород был так разутюжен узкими, зловредными гусеницами, что ни одна чесночная грядка не просматривалась. Неузнаваем стал бывший луково-чесночный рай Цейхановича, – и сколь ни долбил он ломом каменелую ноябрьскую землю, – всё было бессмысленно. Сгинул в землю, как в воду, проклятый партбилет, сместился, видать, ближе к центру планеты под воздействием враждебных механических сил, затаился в мелком железном гробу, забыв о хозяине.
Ни на следующий, ни в последующие дни так и не смог откопать чёртову книжицу разнесчастный Цейханович.
По приказу злопамятного Абрама Буркина за сокрытие и утрату партбилета дядюшку Янкеля прилюдно жестоко выпороли и отобрали спецпропуск, который он выхлопотал как жертва советских гонений, для возвращений с картёжных игрищ после комендантского часа. Заодно с Цейхановичем были выпороты три комсомолки за вредительство Рейху в виде неумеренного, антисанитарного разврата.
После сего как-то не мило жилось дядюшке Янкелю под оккупантами, да и в карты стало «везти» всё меньше и меньше в связи с безвозвратной убылью неопытных немецких партнёров. Иногда, особенно после очередного проигрыша везучему Буркину, он даже о самоубийстве начинал подумывать. Место себе присмотрел для самоуничтожения в родном огороде, в районе пропавшей могилы партбилета. Но древний родовой юмор одержал победу над случайным безумием, – и немцы несокрушимые, наконец, дрогнули на всех фронтах, а Абрам Буркин неожиданно исчез, как пятый туз в рукаве. Не вечны оказались немцы на среднерусской земле, в отличие от Янкеля Цейхановича, вылетели, как дым из трубы, как снег, растаяли тёплым полнолуньем.
На прощанье обдал бензиновым смрадом подворье Цейхановича огромный «Фердинанд», угрюмо проутюжил напослед чахоточный огород – и скрылся в душном закате, а Янкель Цейханович, простив свои карточные долги германским партнёрам, стремительно обратился из Якоба в Якова и шустро вместе с бабьём и детишками побежал встречать краснозвёздные танки.
– Эй, бабы, а кто у вас с немцами гулял?! – спросил хмельной лейтенант, утирая со лба букетом астр тяжкий пот освободителя.
– Вон, вон! В том доме! Сплошь немецкие подстилки! – выпрыгнув из толпы, завопил Цейханович и показал на дом выпоротых разгульных комсомолок.
Лейтенант зашвырнул астры в открытый люк, танк резко газанул, обдал боевой вонью радостную, пыльную толпу и ринулся прямиком на гнездовье легкомысленных бабёнок.
Цейханович аж глаза зажмурил от удовольствия в предвкушении справедливой и скорой расправы. Но не дождался ни грохота, ни грома, ни выстрелов. Открыл глаза и узрел, как бодрые танкисты скрылись в доме, а через пять минут под женский визг и смех заиграл патефон, а самая шустрая комсомолка выкрикнула из окна:
«Эй, бабоньки, у кого самогон остался?! Платим втридорога!..»
Что там на часах?! Темно! Ох, как тяжело писать, когда время неведомо.
Какие-то цифры. А может, и числа… Да какая разница!.. То ли три нуля, то ли три шестёрки… Да какая разница!.. Для кого я всё это пишу? На кого работаю?! На себя или на Цейхановича? Да какая разница!.. Всё равно надо что-то делать, ну хотя бы ради полной бессмыслицы всего существующего и несуществующего.
Неведомо моё время – и часы Вселенские где-то там, по ту сторону России. И не разглядеть усталыми глазами время, как подковы на блохе.
Но скачут, подпрыгивают, улетают куда-то мои мгновения – и пустота в руках, и в глазах пустота, и в душе нечто очень похожее. И наедине с красивой женщиной почему-то думается не о бессмертии, а о чём-то почти противоположном. Грустно моей душе. Слава Богу, женщине со мной ещё не грустно. Наедине с женщиной вообще не должно ни о чём думаться, даже о самой женщине, ибо приходит из ничто красота – и уходит в ничто. Едины в ничто и красота, и уродство. Нет, решительно нельзя сейчас думать! Но лезет, лезет упорно в голову нечто немыслимое и невыразимое в словах. О, как хорошо, что невозможно об этом рассказать ни другим, ни себе, ни женщине!..
А часы всё-таки где-то стучат. Но ни стрелок, ни чисел на этих часах, да и часов никаких нет в помине. А женщина рядом. Пригрелась и вроде дышит. Счастливые часов не наблюдают. И счастья нет, но женщина не уходит. И я не ухожу, хотя давным-давно пора.
Зачем нам вообще счастье?!
О чём молчите, люди добрые?!
Эй, кто там не может жить без русского самогона?!
Почти все русские не могут!..
М-да, надо же… Но я-то живу! Ещё живу…
Это что же получается? Нерусский я, что ли? Почему вы все так меня ненавидите, ведь я вас в упор не вижу?!..
Эй, остановите Землю! Остановите по ту сторону России!
Россия сходит с поезда!
Немедленно остановите!
Настоящий талант не пропьёшь! Но можно, если очень захочется.
Да здравствуют права человека без человека! И не будем дальше спорить о человеческих и нечеловеческих правах. У меня абсолютно нет времени, ибо оно мне совершенно не нужно.
Через три дня после освобождения города вызвали Янкеля Цейхановича в «Смерш», подивились его живучести, но не предложили перекинуться в картишки, а потребовали предъявить партбилет, спасённый от кровавых оккупантов ценой почти человеческой жизни.
С тяжёлым сердцем побрёл дядюшка Янкель домой. Август стоял на дворе, обильный среднерусский август с тёплыми дождями, – и не верилось, что совсем недалече за холмами люди убивают друг друга. Томилась огородная земля, но, сколь ни копал её вширь и вглубь унылый Цейханович, сколь ни тужился под незримым приглядом, так и не нашёл заветный металлический гробик с партбилетом.
В «Смерше» весьма раздражённо отнеслись к горестным словам дядюшки Янкеля о разорённом фашистами огороде, но кто-то даже посочувствовал и посоветовал проутюжить его нашими доблестными танками, авось откопается и прилипнет к родным гусеницам. Но Цейханович неосторожно брякнул:
«Да свои уже проутюжили, последние огурцы подавили…»
Смершевцы мрачно переглянулись, поставили Цейхановича посредине комнаты и отдубасили с четырёх углов табуретками, но не сильно и не по голове, – а потом вышвырнули вон.
В послевоенные и застойные годы дядюшка Янкель упорно рыл огород по квадратам, но проклятый партбилет, как заколдованный, отказывался объявляться на свет.
Без партбилета тихо дослужился дядюшка Янкель до старшего бухгалтера рыбкоопа, занял должность, которую когда-то занимал зловещий Абрам Буркин, бесследно сгинувший в чёрной дыре забвения. Вышел спокойно на пенсию дядюшка Янкель, стал копаться в огороде просто так, а не ради карьеры, такой чеснок развёл, что любо-дорого, – из Израиля приезжали полюбопытствовать. И вдруг, о, гром средь бабьего лета, отрыл, наконец, свой партбилет – и нечеловеческий вопль потряс округу. Воспрянул духом Цейханович и стал помаленьку подумывать о причислении себя к героям-подпольщикам, стал разные льготы ветеранские из властей выколачивать, – и поначалу не без успеха.
Какая сволочь посмела такое брякнуть?!
Что, у нас гвоздей не осталось, дабы поприбивать эти грязные языки к дубовым пням?!
Жалкая и абсолютно несвоевременная клевета!
Достаточно одного Цейхановича, не говоря уже о Лжедимитриче.
А Авербах, а Фельдман, а Осипов-Краснер, а Раппопорт, а Мухин-Нахимсон, в конце концов!.. Почти невозможно отыскать на Земле и в Космосе более участливых субъектов. Не раз вставали волосы дыбом у меня от их патриотических и непатриотических советов. И не только у меня. Нет этой братии переводу и не будет никогда, имя им – легион. Впрочем, достаточно и одного Цейхановича, дабы Родина могла спокойно спать вечным сном. Вполне достаточно, с лихвой и бесповоротно, в прошлом и в грядущем. Участливость Цейхановича надёжней любого золотого запаса. Недаром даже его предпоследняя жена в этом ни капли не сомневается и, к месту и не к месту, с заслуженной гордостью вякает:
«Мой Изя каждой бочке – гвоздь!»
К сожалению, от иных участников пользы, как от волка капусты, но без них наша жизнь как бы не совсем жизнь. Они просто необходимы в часы трудные, в годы печальные. Необходимы, как пропасть, над которой надо пройти в никуда из ниоткуда по канату – и вернуться.
Иду я уже который год по неверному канату.
Воет, смердит подо мной организованная бездна.
И боязно мне за себя и за бездну. А ещё больше боюсь я не оправдать бесполезных советов добрых людей, толкнувших меня на столь скользкую дорожку.
И самое удивительное, что иногда одолеваю своим страхом неудачу и обращаю бесполезное в ненужное. И не обижаюсь, когда Цейханович великодушно приписывает мои мелкие подвиги на свой счёт, ибо без его бессмысленных советов вряд ли бы пришло в мою голову что-либо путное. Да и на Мухина-Нахимсона с Фельдманом не обижаюсь, не зря ведь и не случайно они мне кажутся двоюродными братьями Цейхановича, а порой полностью родными.
О, русская моя земля, ты давно уже в бездне!
О, русская моя земля, ты давно уже по ту сторону Вселенной!
О, русская моя земля, ты уже давно сама знаешь где!..
Но что-то я всё в грусть клонюсь, как друг-недруг Цейхановича по кличке Падре. Вот-вот совсем загрущу, забуду про канат над пропастью – и прощай, Родина. Но нельзя мне грустить без уважительных причин. Это человеку с католической кличкой Падре можно, ибо его жена не только сбежала в Австралию, но и малость повредилась физически и морально в полёте над океаном. Неправильно попользовалась на высоте десять тысяч метров авиатуалетом. Каким-то вакуумом крепко засосало её заднюю часть в унитаз, – и с тех пор она начисто потеряла интерес не только к законному мужу, но и к мужчинам вообще.
Все люди – идиоты, но и среди идиотов иногда попадаются люди. Но прочь, прочь, грусть-печаль окаянная! Брысь, сгинь, исчезни!
Мы с Цейхановичем над морями-океанами особенно не летаем, всё больше электричками да поездами куда надо добираемся. Приспичит – и до Австралии доедем, и ещё дальше, хоть до Антарктиды. И как говорится: дольше едешь – тише будешь. И с жёнами, и не с жёнами.
Вот так однажды в благочестивых спорах со мной, под стук вагонных колёс и пришел Цейханович к солидной мысли, что ему необходимо иметь для конспиративных и иных встреч отдельную от семьи квартиру, на худой случай, чистую комнату в приличной коммуналке. И не мешкая, прямо с момента явления солидной мысли, стал прикапливать «зелёные». Вообще-то он и раньше не гнушался складированием иноземной валюты на «чёрный день», но после судьбоносного озарения как бы активизировался и окончательно, даже в самом пьяном виде, перестал подавать организованным побирушкам в электричках и вне оных.
Но странно, именно после столь энергичной экономии деньги стали как-то неохотно липнуть к Цейхановичу. Удача отвернулась от него. Унизительно, нагло отвернулась. И Цейханович, не привыкший унижаться за здорово живёшь, отвернулся от удачи, как от смрадного костра. Но всё же почти сама собой скопилась немалая сумма, достаточная для семимесячного круглосуточного пьянства, но для покупки квартиры явно недостаточная. Как говорится: три волоса на голове – не густо, но три волосинки в жидком супе – совсем другое.
Между тем подули тяжёлые осенние ветры, облака прижались к холодной земле, а цены на городскую недвижимость тотчас подняли людоедские головы. Затосковали граждане гулящие, стали вешаться граждане бездомные в преддверии ночей ледяных. Но и не гулящие, и не бездомные тоже как-то поскучнели, как перед эпидемией дизентерии. И Цейханович поскучнел и малость упаковался в себя от недостатка удачи, но слегка рассупонился, призвав на помощь чёрного маклера и зловредного крючкотвора Мухина-Нахимсона, который с абсолютным знанием всего явного и тайного заявил:
– Только такие дураки, как ты, на зиму глядя, квартиры покупают! Сейчас, до нового года и после, их надо продавать… А по весне, когда рынок насытится, выждать – и продавать дачи.
– А квартира? – озадачился Цейханович.
– А чего квартира?! Квартиру надо было летом покупать для осенне-зимней продажи!.. Ушёл поезд! – раздражённо объяснил Нахимсон-Мухин и подозрительно спросил: – А у тебя деньги лишние завелись? Давай! Пристрою до весны в долю, есть тут одна нехилая дачка на примете, втридёшево можно срубить.
Но Цейханович поостерегся пристраиваться в долю, – и вовсе не оттого, что категорически не доверял Мухину-Нахимсону, а оттого, что не доверял никому – и, в первую очередь, самому себе. И совершенно правильно делал. Верить надо только Богу, а всё остальное по эту и ту сторону России не заслуживает даже надежды. И не случайно после коммерческого разговора с приятелем он решительно подумал:
«…А припрячу-ка я до весны свои «зелёные». Наверняка поднимутся по курсу. Удача любить терпеливых, а нетерпеливым пусть остаётся всё остальное. На даче и припрячу… Но не в банке трёхлитровой, я ж – не совок какой-то, а в трёх литровых, – и чтоб в разных местах…»
Думается, не стоит объяснять, почему Цейханович не стал предоверять свои «трудовые» сбережения государственным и частным коммерческим структурам? Надеюсь – и без объяснений это понятно не только самым последним идиотам, но и моим любезным читателям.
Цейханович, как любой из нас, не желал быть ни хитрым дураком, ни дураком обыкновенным, которые в изобилии обитают и множатся в самым населённых и ненаселённых краях нашего многострадального отечества.
Все дураки – люди, но среди людей иногда попадаются не совсем дураки.
Подумано, не сказано, но сделано.
Прибыл на дачу Цейханович и наглухо закрылся. Достал из подвала три пустых литровых банки и, не оттирая их от пыли и паутины, не вытряхивая дохлых мух и тараканов, набил «зелёными» и позапрятал по тайным местам своего загородного обиталища, да так ловко, что даже я не смог уследить.
Но и без меня возникла проблема.
Расторопная жена Цейхановича в преддверии сезонной безработицы по дешёвке наняла для дворовых работ каких-то полубитых, глухонемых молдаван. И молчаливые молдаване скоропостижно возвели под её началом по периметру поместья Цейхановича здоровенный забор из ворованного тёса, а заодно смастерили приличную калитку вместо привычной полудыры в бывшей самодеятельной городьбе из негодных могильных оград. Но ежели раньше через могильную полудыру лазали только друзья и приятели Цейхановича, то через сосновую калитку стали ходить люди. Иногда совершенно неведомые, неумытые и страшные. И не просто так ходить, а с мыслями:
«…А с какой-такой стати вдруг огородили домок худой?! Ась?! Да прячуть чегой-то! Нахапали у народа и прячуть! А раз сильно прячуть, знать, разобраться надоть, чтоб нечего было прятать… У город уедуть – и разберёмся, чего они прячуть. А пока пошли по пявку у Нинки у долг возьмём…»
Или ещё что-то в этом роде стало озарять окрестные среднерусские умы.
Человек человеку – нечеловек!
Человек человеку – волк!
Человек человеку – вор!
Короче говоря, дача стала практически беззащитной от нечестных, вонючих людей из-за новенького, гвардейской выправки забора, а ждать, когда он обветшает, сникнет, потемнеет, скособочится, подгниёт, когда бодрая скрипучая калитка обратится в мелкую глухонемую дыру, Цейхановичу было абсолютно некогда.
И тут вдруг вспомнился моему великому другу покойный дядюшка Янкель.
Сей легендарный родич во время Великой войны угодил в оккупацию и промаялся, сердечный, под немецко-фашистским игом в среднерусском городке почти два года, перебиваясь игрой в покер и преферанс с ненавистными захватчиками. И весьма удачливой игрой, ибо дядюшка Янкель с малолетства был отчаянным картёжником.
Начинал у анархистов, приверженцев батьки Махно, совершенствовался при коммунистических портовых властях в Одессе, а тузовых высот достиг, подвизаясь ревизором на железной дороге Рига – Орёл. Отточил до такого совершенства своё мастерство, что сам комиссар подвижного состава Мойша Розенберг лишь беспомощно разводил руками, дивясь сокрушительному умельству подчинённого:
«Любого еврея без лапсердака и паровоза оставит!.. А уж остальных вообще-таки без ничего!..»
В оккупации Янкель Цейханович с первого дня, минуя Якова, обратился в Якоба Цейхановича и стал по мере своего незаурядного таланта вредить новоявленным хозяевам, ибо немцы были для него не в диковинку. Скольких он, шутя, обул в окрестностях Риги, помнят только вагонные колёса. Новая немчура, то есть фашистская, вернее национал-социалистическая, тоже карт с неба не хватала. Лохи лохами, даром только числились в танковой дивизии СС «Мёртвая голова». Проигрывались Янкелю вчистую и аккуратно расплачивались дохлыми рейхсмарками. Даже за проигравших покойников отдавали долги после прибытия с боевых позиций, да ещё извинялись за задержку:
«Данке шон, герр Якоб!..»
Янкель, Яков, Якоб Цейханович был не только выдающимся картёжником, но и коммунистическим партийцем почти с дореволюционным стажем. Думается, неслучайно одним из его рекомендателей был гигант мирового Интернационала Карл Радек по кличке Крадек, он же Собельсон. Только крах банды Троцкого и происки матёрых сталинистов не позволили Янкелю достаточно отличиться и на партийном поприще.
Завидев октябрьским утром на углу танки с белыми крестами, дядюшка Янкель, несмотря на бессонную картёжную ночь, тотчас сообразил, что не учения идут, что конец родному райкому. Рванул задами к себе на огород и, без оглядки на ревущие за забором чужие моторы, закопал в тяжелую осеннюю землицу в железной коробке из-под монпансье свою красную книжицу с профилями коммунистических вождей. И даже вздохнул с облегчением, ибо в последние годы он не расставался с партбилетом ни на миг, ни в сортирах, ни вне оных.
Через какое-то время о Янкеле вспомнили оккупационные власти и вызвали в полицию. Главенствовал в сём новообразовании бывший бухгалтер рыбкоопа, давний заклятый партнёр дядюшки Янкеля по покеру и преферансу Абрам Буркин.
– Сталина ждёшь? Не дождёшься, сволочь! Бита карта усатая! – без лишних сентенций гаркнул Абрам, завидев на пороге кабинета бледного Янкеля, но, видимо вспомнив свой крупный ночной выигрыш, смягчился и благосклонно приказал: – Сдавай свою красную книжицу на уничтожение и трудись на победу германского Рейха! Давай, давай, доставай свой сраный партбилет, ты ж без него к бабе под бок боишься завалиться! И катись до вечера! Вечером заваливай к Берманам, распишем пульку! А что касается баб, то все они – шлюхи, кроме проституток. Вон как с немчурой разгулялись, а раньше не подойди, всё комсомолок из себя строили. Тьфу! Никаких идеалов, родиной торгуют, сучки! Воспитали на свою голову, мать твою так!..
Буркин помрачнел и менее благосклонно скомандовал:
– Партбилет на стол!
– Да я таки зарыл билет-то!.. В огороде… Как засёк танки с крестами, так и зарыл!.. – отчаянно выдохнул Янкель Цейханович.
– Вот дурак! – ухмыльнулся Буркин. – Так откопай! И немедля! Одна нога здесь, другая там!
Не помня себя, дядюшка Янкель ринулся вон.
В этот день в его подворье танков не было, ибо, опасаясь бомбёжек, немцы загоняли свою технику с улиц в сады-огороды. Но сам огород был так разутюжен узкими, зловредными гусеницами, что ни одна чесночная грядка не просматривалась. Неузнаваем стал бывший луково-чесночный рай Цейхановича, – и сколь ни долбил он ломом каменелую ноябрьскую землю, – всё было бессмысленно. Сгинул в землю, как в воду, проклятый партбилет, сместился, видать, ближе к центру планеты под воздействием враждебных механических сил, затаился в мелком железном гробу, забыв о хозяине.
Ни на следующий, ни в последующие дни так и не смог откопать чёртову книжицу разнесчастный Цейханович.
По приказу злопамятного Абрама Буркина за сокрытие и утрату партбилета дядюшку Янкеля прилюдно жестоко выпороли и отобрали спецпропуск, который он выхлопотал как жертва советских гонений, для возвращений с картёжных игрищ после комендантского часа. Заодно с Цейхановичем были выпороты три комсомолки за вредительство Рейху в виде неумеренного, антисанитарного разврата.
После сего как-то не мило жилось дядюшке Янкелю под оккупантами, да и в карты стало «везти» всё меньше и меньше в связи с безвозвратной убылью неопытных немецких партнёров. Иногда, особенно после очередного проигрыша везучему Буркину, он даже о самоубийстве начинал подумывать. Место себе присмотрел для самоуничтожения в родном огороде, в районе пропавшей могилы партбилета. Но древний родовой юмор одержал победу над случайным безумием, – и немцы несокрушимые, наконец, дрогнули на всех фронтах, а Абрам Буркин неожиданно исчез, как пятый туз в рукаве. Не вечны оказались немцы на среднерусской земле, в отличие от Янкеля Цейхановича, вылетели, как дым из трубы, как снег, растаяли тёплым полнолуньем.
На прощанье обдал бензиновым смрадом подворье Цейхановича огромный «Фердинанд», угрюмо проутюжил напослед чахоточный огород – и скрылся в душном закате, а Янкель Цейханович, простив свои карточные долги германским партнёрам, стремительно обратился из Якоба в Якова и шустро вместе с бабьём и детишками побежал встречать краснозвёздные танки.
– Эй, бабы, а кто у вас с немцами гулял?! – спросил хмельной лейтенант, утирая со лба букетом астр тяжкий пот освободителя.
– Вон, вон! В том доме! Сплошь немецкие подстилки! – выпрыгнув из толпы, завопил Цейханович и показал на дом выпоротых разгульных комсомолок.
Лейтенант зашвырнул астры в открытый люк, танк резко газанул, обдал боевой вонью радостную, пыльную толпу и ринулся прямиком на гнездовье легкомысленных бабёнок.
Цейханович аж глаза зажмурил от удовольствия в предвкушении справедливой и скорой расправы. Но не дождался ни грохота, ни грома, ни выстрелов. Открыл глаза и узрел, как бодрые танкисты скрылись в доме, а через пять минут под женский визг и смех заиграл патефон, а самая шустрая комсомолка выкрикнула из окна:
«Эй, бабоньки, у кого самогон остался?! Платим втридорога!..»
Что там на часах?! Темно! Ох, как тяжело писать, когда время неведомо.
Какие-то цифры. А может, и числа… Да какая разница!.. То ли три нуля, то ли три шестёрки… Да какая разница!.. Для кого я всё это пишу? На кого работаю?! На себя или на Цейхановича? Да какая разница!.. Всё равно надо что-то делать, ну хотя бы ради полной бессмыслицы всего существующего и несуществующего.
Неведомо моё время – и часы Вселенские где-то там, по ту сторону России. И не разглядеть усталыми глазами время, как подковы на блохе.
Но скачут, подпрыгивают, улетают куда-то мои мгновения – и пустота в руках, и в глазах пустота, и в душе нечто очень похожее. И наедине с красивой женщиной почему-то думается не о бессмертии, а о чём-то почти противоположном. Грустно моей душе. Слава Богу, женщине со мной ещё не грустно. Наедине с женщиной вообще не должно ни о чём думаться, даже о самой женщине, ибо приходит из ничто красота – и уходит в ничто. Едины в ничто и красота, и уродство. Нет, решительно нельзя сейчас думать! Но лезет, лезет упорно в голову нечто немыслимое и невыразимое в словах. О, как хорошо, что невозможно об этом рассказать ни другим, ни себе, ни женщине!..
А часы всё-таки где-то стучат. Но ни стрелок, ни чисел на этих часах, да и часов никаких нет в помине. А женщина рядом. Пригрелась и вроде дышит. Счастливые часов не наблюдают. И счастья нет, но женщина не уходит. И я не ухожу, хотя давным-давно пора.
Зачем нам вообще счастье?!
О чём молчите, люди добрые?!
Эй, кто там не может жить без русского самогона?!
Почти все русские не могут!..
М-да, надо же… Но я-то живу! Ещё живу…
Это что же получается? Нерусский я, что ли? Почему вы все так меня ненавидите, ведь я вас в упор не вижу?!..
Эй, остановите Землю! Остановите по ту сторону России!
Россия сходит с поезда!
Немедленно остановите!
Настоящий талант не пропьёшь! Но можно, если очень захочется.
Да здравствуют права человека без человека! И не будем дальше спорить о человеческих и нечеловеческих правах. У меня абсолютно нет времени, ибо оно мне совершенно не нужно.
Через три дня после освобождения города вызвали Янкеля Цейхановича в «Смерш», подивились его живучести, но не предложили перекинуться в картишки, а потребовали предъявить партбилет, спасённый от кровавых оккупантов ценой почти человеческой жизни.
С тяжёлым сердцем побрёл дядюшка Янкель домой. Август стоял на дворе, обильный среднерусский август с тёплыми дождями, – и не верилось, что совсем недалече за холмами люди убивают друг друга. Томилась огородная земля, но, сколь ни копал её вширь и вглубь унылый Цейханович, сколь ни тужился под незримым приглядом, так и не нашёл заветный металлический гробик с партбилетом.
В «Смерше» весьма раздражённо отнеслись к горестным словам дядюшки Янкеля о разорённом фашистами огороде, но кто-то даже посочувствовал и посоветовал проутюжить его нашими доблестными танками, авось откопается и прилипнет к родным гусеницам. Но Цейханович неосторожно брякнул:
«Да свои уже проутюжили, последние огурцы подавили…»
Смершевцы мрачно переглянулись, поставили Цейхановича посредине комнаты и отдубасили с четырёх углов табуретками, но не сильно и не по голове, – а потом вышвырнули вон.
В послевоенные и застойные годы дядюшка Янкель упорно рыл огород по квадратам, но проклятый партбилет, как заколдованный, отказывался объявляться на свет.
Без партбилета тихо дослужился дядюшка Янкель до старшего бухгалтера рыбкоопа, занял должность, которую когда-то занимал зловещий Абрам Буркин, бесследно сгинувший в чёрной дыре забвения. Вышел спокойно на пенсию дядюшка Янкель, стал копаться в огороде просто так, а не ради карьеры, такой чеснок развёл, что любо-дорого, – из Израиля приезжали полюбопытствовать. И вдруг, о, гром средь бабьего лета, отрыл, наконец, свой партбилет – и нечеловеческий вопль потряс округу. Воспрянул духом Цейханович и стал помаленьку подумывать о причислении себя к героям-подпольщикам, стал разные льготы ветеранские из властей выколачивать, – и поначалу не без успеха.