– Ну не такой уж я и великий! Не Чехов ведь… И не Булгаков Миша. Но!!!.. Но не какой-нибудь Вересаев – Серафимович!!! И насчёт городов… Ну зачем же так сразу – Астрахань?.. Можно для начала ну хотя бы Херсон. Не будем спешить с переименованиями. Так и до Архангельска можно добраться. Но всё впереди, коллеги! Всё всегда впереди!!! Со мной не пропадёте!
Даже я, непьющий и чрезвычайно далекий от поэзии человек, в отличие от не предпоследних в словесности, высокодуховных, образно соображающих Грязеватого, Янкеля Цикуты, Возлесвинского, не удержался и прочитал оду собственноручного сочинения в честь нашего большого друга:
– Что это там в этой оде?! Дебил какой-то среднерусский. Нехорошо… Пусть лучше будет: верхне-низкий дебил. Или нет! Многовато для дебила. Пусть будет: средне-низкий! Чтоб без этой, как её?!. Без русофобии!.. И смотри, Краскин! А то – я тебя! Сам знаешь. Но сегодня я добр! Как никто добр! – и Цейханович переложил пустой бутерброд обратно в тарелку Краскина.
Трудно было поверить, глядя в эти мгновения на нашего растроганного, разрозовевшегося друга, что всего лишь час назад был он сер лицом и невыносим, как взбесившийся коровий овод.
Но, однако, и в благодушествовании не забывал Цейханович с интервалом от трех до пяти минут выкрикивать заветное:
– Пропили Россию!!!
– Пропили!!! – верным эхом вторил Краскин.
И чудилось: сама Вселенная отзывается этим огнедышащим словам. Но не чудилось. И не отзывалась Вселенная. Она сама, помимо Цейхановича и Краскина, с невыносимой печалью исторгала над чёрными дырами и ревущими пустотами:
«Пропили Россию, сволочи!!!»
И никто не слышал укорного голоса Вселенной, даже Цейханович.
Но под конец вечера он неожиданно малость изменил свой слоган и стал выкрикивать почти с тем же интервалом:
– Не пропьём нашу Россию!!!
– Вашу не пропьём!!! – услужливым эхом отозвался полностью одуревший Краскин.
И клубился, полнился, летел вечер – винно-табачным облаком в промозглую, долгую ночь Покрова, – и много чего произошло за столами и под столами литературного подземья.
Многое я оставляю за пределами своего исключительно честного сочинения. Безжалостно запираю в шкафы забвения свежие скелеты сюжетов, без сожалений не даю им обрасти плотью слов и образов. Скрипят угрюмо и зло зубами мои скелеты, ломятся на волю. Но каменно моё сердце и тверда моя рука – и лёд в душе моей.
И вспоминается мне не сказка «О старике и золотой рыбке», а старый-престарый рыбацкий анекдот.
Поймал рыбак в мелких пескариных водах огромную, почти двухметровую щуку. Полюбовался на речное чудище и с тяжким вздохом выбросил её обратно в речку.
– Ты что, одурел?! – накинулись на него товарищи. Ещё раз тяжко вздохнул рыбак и ответил:
– А что толку?.. Всё равно никто не поверит.
И я нынче подобен тому рыбаку в жизнеописании деяний и подвигов своего друга Цейхановича. Но не нужна мне вера чужая. И неверие чужое мне без надобности. Хватит с лихвой душе малой веры в самого себя, хотя… Но, слава богу, я ещё не совсем Станиславский, чтобы орать перед зеркалом во тьме: «Не верю, мать твою так!..»
Увы, увы, не всё может осилить моё неловкое перо. Но я не опускаю в бессилье руки. Пусть это недосказанное, неосиленное ждёт своего часа, когда и перо половчей подвернётся, когда я сам маленько одумаюсь и поднаберусь ещё чуток ума-разума вкупе с талантом у великолепного Цейхановича.
А он был воистину великолепен, когда в конце пиршества облил кетчупом горчичного Грязеватого и на расставанье посыпал солью для сохранности.
Когда, почти не считая, прикупил у Янкеля Цикуты аж шестьсот шестьдесят шесть кило творческой свободы вместо обговоренных тридцати трёх.
Когда вместо урны плюнул на пиджак подвернувшегося некстати Возлесвинского – и даже извинения у горе-стихоплёта не потребовал.
Эх, братцы сердечные! Эх, жаль! Очень жаль, что всё когда-нибудь да кончается. По эту и, может быть, по ту сторону России. А может быть, и нет… Но всё равно жаль! И мужественно сдержим слёзы любви к самим себе.
Рано или поздно, но отрёт Господь самую последнюю слезу человеческую.
И всё-таки безумно жаль – и себя, и всех-всех во главе с Цейхановичем, ибо, кроме Господа, жалеть нас некому, да и не за что.
Ведомый под руки Авербахом и Краскиным, Цейханович с величественной нетвердостью покинул писательский кабак. Но не забыл твёрдо выкрикнуть на прощанье:
– Пропили, сволочи, Россию!!!
– Пропили, пропили! Вместе с Израилем! – успокоил своего старшего друга верный Краскин, почтительно шатаясь в такт благодетелю.
И мне вдруг во всей огромности представилась Россия непьющая. Вся, вся!.. От края до края… От тухлых чумов Чукотки до смрадных притонов Черноморья. И необъяснимой, неизбывной тревогой объяло душу. Подобно лунному свету, овладело душой моей невыразимое видение. Жутко было в этом невозможном. Безлюдно, тихо, тупо. И совершенно беспричинно страшно, как после смерти. Сверхволевым усилием я вырвал себя из чёрного, зловещего морока, аж ладони вспотели.
Нет, нет, подальше от таких глобальных грёз! Ежели от них так страшно, то какая жуть восторжествует наяву со всеобщим протрезвлением? Ведь русская жизнь в тысячу крат реальней и подлей самых немыслимых фантазий. Нет, нет, пусть уж кто-то похрабрей меня представляет Россию непьющую, флаг ему в руки!..
А Цейханович, завидев неладный «жигулёнок» Авербаха, вдруг, как бы вместе со мной, очнулся от потусторонних русских грёз и, подобно остатнему приступу дизентерии, исторгнул вялый ручей ругани в адрес отечественного дерьма на колесах.
Но Авербах, которому после подвальных возлияний совсем было нельзя за руль, даже не отбрехнулся, а поволок друга вдоль стоянки к сверкучему, серебристому, неправдоподобно чистому «Мерседесу».
– Вот!.. Как обещал! – с гордостью гаркнул он.
– Ну это… это… – прищёлкнул пальцами Цейханович, – это соответствует!..
Качнулся, чуть не упал, но, подхваченный Краскиным, ещё раз изобразил одним пальцем одобрительный щелчок, почти трезво обозрел окрестность, дабы убедиться, что видят подлецы, кому такое авто подано. Убедившись, что кое-кто с завистью видит, в том числе и Возлесвинский, усмехнулся победоносно Цейханович и нырнул в салон безукоризненной иномарки, как в постель роскошной блондинки-хохлушки из лучшего берлинского борделя.
И двинулись мы восвояси в том же составе, что и прибыли, – я, Авербах, Краскин и, естественно, Цейханович. А незнакомый молчун-водила не в счёт. Он больше не появится в жизни Цейхановича, а стало быть, и в нашей жизни, – и посему, хоть он мне почему-то и запомнился, слова на нём поэкономлю. Им и так тесно в моих неловких сочинениях.
И вообще, какой это умник сказал, что в настоящей литературе словам должно быть тесно, а мыслям просторно? Вроде бы Некрасов… Слава богу, что не Толстой и не Достоевский. И не Бунин, и не Есенин… Ишь как красиво завернул не разобиженный жизнью певец обиженных. Явно после крупного картёжного проигрыша. Перепутал, должно быть, в горячке краплёного туза с дамой – и нате вам:
«…мыслям просторно, а словам тесно».
Но слова – они ведь как люди. И дышат, и живут, и умирают. А в тесноте, в уплоте, в давке особенно не раздышишься и не наживёшься. Да и не наживается никто, кроме воров карманных. А умирают порой самые молодые и здоровые.
Слово – творец пространства. Слово творящее властвует над звёздами и временем. Пространство-Слово может вполне обойтись без времени, а заодно и без наших мыслей. Но вот мыслям человеческим лишний простор не во благо. Нашим некрепко мыслящим головам простор только во вред. Эк куда эти самые «мысли» скакать начинают по русской бескрайности, такое порой навытворяют, хоть святых уноси. И уносим…
А посему чётко и ответственно заявляю: в настоящей литературе словам должно быть просторно, а мыслям, ежели они, конечно, есть, – не очень. А совсем по мне, так лучше вообще без «мыслей» и разных бредовых общечеловеческих ценностей. Раза три в жизни у меня самого случались «мысли». И я, дурак, радовался: «…Мыслю! Существую!» А потом довольно скоро оказывалось: нечему было радоваться, сразу надо было плакать. И всё из-за «мыслей» чёртовых.
И давно приспело списать в утиль нелепое высказывание какого-то древнего мудреца: «Мыслю – следовательно, существую». Или поручить небезызвестному Краскину подредактировать сей афоризм, естественно, под руководством Цейхановича. Думаю, вполне всех устроит такой вариант: «Живу – следовательно, существую». Кстати, Цейханович его уже почти одобрил.
Поэтому ещё раз угрюмо и честно заявляю: в настоящей литературе словам должно быть вольно и просторно, а мыслям… А пошли они куда подальше! Истинное Слово в них не нуждается. Настоящему Слову мысли без надобности. Пространство-Слово и есть вечность, а всё остальное от лукавого. Вот так-то, товарищи-господа хорошие! И если я не прав, то лучше со мной не спорить. Для этого, слава Богу, существует и живет Цейханович – и прошу прощения за случайное лирическое отступление.
«Мерседес», резво кативший нас по вечерней столице, был воистину «Мерседес». На таком «Мерседесе» я даже с покойным президентом Хорватии не езживал, не говоря уже о других покойных и здравствующих президентах и экс-президентах вкупе с премьерами и экс-премьерами. Даже с королём шведским, хлопотавшим и хлопочущим за меня в Нобелевском комитете по просьбе Цейхановича, мы ездили по Стокгольму в менее шикарном авто.
Наш «чудо-Мерседес» был до безобразия нашпигован электроникой и прочими «умными» штучками, которые русскому – смерть, а немцу – одно удовольствие. Но одна штучка оказалась почти смертельной аж для самого Цейхановича. Именовалась она по-русски как противоалкогольное устройство, а по-немецки более расплывчато и наукообразно. Что-то вроде: анализатор атмосферы внутри движущегося помещения. Активно реагировало это подлое устройство на концентрацию спиртовых паров в салоне, то есть рядового русского перегара. И не ради красивых показателей реагировало, но намертво отключало двигатель при превышении допустимого предела. Интересно, какой немецкий идиот определил этот предел? Хотел бы я поговорить с ним накоротке где-нибудь близ русской помойки.
Прав, абсолютно прав Цейханович, что не до конца доверяет немцам. Экий простор технической мысли развели! Просто безобразие какое-то пространственно-мысленное. Не зря я говорил выше, что всякая мысль должна знать своё законное место у параши Бытия. А параша, естественно, должна находиться в самом неудобном месте.
Но многим мои высказывания весьма не по сердцу, многие из-за моей правды, как от фотоаппарата, воротят от меня свои нефотогеничные рыла. Вот и получайте противоалкогольные устройства, и кривитесь кто во что горазд, и не дивитесь чему-нибудь ещё более человеконенавистному. И не дивитесь, что мыслите, существуете – и не живёте, в рот вам дышло! Не дивитесь, что в общемировом ничто, как на том свете, вам нет места, ибо ничто есть газовая камера человеческого духа. И привет господину Хайдеггеру, без влияния коего так низко пали немцы!..
Вечер дышал бетонным холодом и мгой. Знобко душе в Москве поздними вечерами октябрьскими. Тонированные стёкла «мерса» были наглухо задраены – и, быстро надышавшись нашими благовониями, проанализировав их, проклятое устройство сработало. Двигатель заглох, и машина встала как вкопанная. Да не где-нибудь, а на выезде с сумасшедшего Садового кольца к Самотёке.
– Так и знал! – угрюмо пробурчал водитель.
– Может, проветрится и заведётся?.. – профессионально обнадёжился Авербах.
Но водитель мрачно объяснил, что хитрожопые немцы всё предусмотрели. Проветривай – не проветривай, меньше, чем через час не заведётся. И не до протрезвления ездоков, а дабы дорожная полиция успела обратить внимание на стоящее авто.
– Скоро все иномарки такими устройствами снабдят, – с горьким вздохом сказал водитель, глядя на вздетые, угрозные кулаки в объезжающих нас машинах.
– А не пробовали загодя отключать эту хреновину? – полюбопытствовал Авербах.
– Ещё как пробовали! Да чёрта с два, вся электроника вырубается, – уныло пробубнил водитель.
– Плохо, значит, пробовали! – раздражённо отрубил Авербах.
Откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза, будто измысливая, как ловчее и наверняка поотключать в грядущем эти антирусские устройства. А оживившийся Краскин патриотично вплёл прутик в корзину безнадежной ситуации:
– Вот и славно! Вот и будем на своих колёсах кататься… Конец засилью иноземному на наших дорогах!
На эти задушевные слова пробудился отключившийся ещё до двигателя Цейханович – и, узнав о причине стояния, с лёту обрушился на неповинного водителя:
– Кто тебя подослал?! В каком застенке на Лубянке служишь?! Знаю! У полковника-душителя Лопусова служишь!..
– Да не знаю я никакого Лопусова! И не служу нигде!.. – совершенно растерянно отбрехнулся водитель.
– Ну так будешь, чёрт возьми, служить! Пристроим! У самого Лопусова! – изничтожительно изрёк Цейханович, оборотившись, ухватил за ворот съежившегося Краскина и перевёл на него стрелку праведного гнева: – Это ты, скотина! От твоего перегара стоим! Привык на халяву водяру жрать по-черносотенному! У, погромщик!..
Цейханович замахнулся на Краскина, но Авербах, которого ну никак нельзя было заподозрить в черносотенстве, бесцеремонно перехватил руку друга и мстительно сказал:
– А сколько раз ты блевал в моём «жигуле» – и хоть бы хны!.. Никогда не глох. А ты всё хаял мою машину. Вот и получай!..
– Чтоб вы все сдохли! Уроды проклятые! Сговорились с немчурой! Пропили, сволочи, Россию! Ну погодите! – отчаянно выкрикнул Цейханович.
Резко распахнул дверцу и вывалился на ревущую полосу. И если бы не Краскин, успевший-таки ухватить своего сварливого благодетеля за полу дублёнки, – поминай как звали нашего Цейхановича. Обратился бы он неловким, кровавым мешком костей в безжалостном, неостановимом железноколесье – и кто бы тогда открывал нам глаза на все наши и не наши технические и иные несовершенства.
Улучив момент, мы кое-как выбрались из безжизненного «мерса» – и сквозь тупые автомобильные толпы прорвались на угрюмый пешеходный берег. Поймали частника для доставки Цейхановича домой, ибо оставлять его в таком униженном состоянии без присмотра в скопищах общественных было весьма накладно.
Частник, естественно, оказался на старой «Ниве», но Цейханович всю дорогу молчал и лишь в конце пробурчал:
– Абажурники проклятые!..
– Какие ещё жулики?.. – осмелился полюбопытствовать Краскин.
– Немцы! Кто ж ещё?! Кто, кроме них, додумался выделывать абажуры из человеческой кожи! Зря потом Сталин с ними церемонился, ГДР какую-то сделал… Вот теперь и получаем.
– Совершенно с вами согласен насчёт Сталина! С него эта демократия пошла! Нарушил ленинские нормы!.. – охотно откликнулся седовласый широкорожий частник, явно из бывших зам-завотделов.
Цейханович покривился, но приказал Краскину:
– Добавь человеку на «чай»!
О том, что жизнь иная есть, надо помнить, если даже её и нет.
То ли об этом, то ли ещё о чём-то, не менее грустном, в который раз подумалось мне, когда, уложив Цейхановича спать на диван до прихода жены, мы неприкаянно и опустошенно расползлись по своим железобетонным норам.
И, может быть, Цейхановичу подумалось нечто подобное.
Глядишь, да подумалось ему, что возвращается только тот, кому возвращаться абсолютно некуда.
Или вот что ещё могло ему подуматься: всю глубину русской глупости не постичь даже самому умному еврею.
А быть может, что-то ещё более значительное. Но уснул он, не дожидаясь нашего ухода.
Во сне Цейхановичу сразу приснилась муха. Он морщился, втягивал нос, возмущался, гневался: почему гнусное насекомое летает во сне, да ещё на Покров? Но муха упорно кружила и кружила по ту сторону России вокруг носа Цейхановича. Он хотел было прихлопнуть эту несуразную русскую муху, но поостерёгся. Он решил во сне оставить жизнь летучей дряни и саму её оставить по ту сторону России. Пусть другие дураки с ней разбираются. Ведь муха в предзимье, хоть и во сне, но явно к покойнику. Цейханович крепко знал, что покойники, даже самые-самые замечательные, не нужны никому и практически почти бесполезны. Прихлопнешь чёртову муху – и привет родителям! Стараясь не замечать зудящую вокруг носа тварь, он начал потихоньку выбираться из подлого сновидения.
И выбрался, выскользнул, ускользнул, вытек и утёк. И утренний свежий свет русского раннезимья был ему в награду по эту сторону России.
А муха в сновидческой запредельности, потеряв нос Цейхановича как ориентир безнаказной надежды, по всей видимости, сдохла с тоски. Её высохший труп по сию пору покоится в квартире Цейхановича, где-то за книжными стеллажами, почти по эту сторону России.
Всё почти, почти всё, к сожалению, проходит. Стал я замечать в последние времена, что поубавился критический пыл моего друга, особенно в области отечественной науки и техники. Но сам Цейханович абсолютно не изменился, разве что поправился чуть-чуть в преддверии весны. Но всё-таки мне кажется, что он как бы понял, что сильно заступил, прыгая в длину. Заступил в самой последней попытке. И теперь ему осталось прыгать, нет, не в высоту, а в ширину, где ему ничего не светит, кроме безжалостного солнца вечного поражения.
Но, возможно, я ошибаюсь, что он как бы понял. Но надеюсь, что Цейханович не знает, что я ошибаюсь. И не скоро ещё узнает. Может быть, ха-ха-ха! не узнает никогда. И, слава Богу, что никогда.
И если даже никакой иной жизни нет и не будет, то всё равно о ней надо всегда помнить, на худой случай хотя бы никогда не забывать.
Цейханович во льду
Даже я, непьющий и чрезвычайно далекий от поэзии человек, в отличие от не предпоследних в словесности, высокодуховных, образно соображающих Грязеватого, Янкеля Цикуты, Возлесвинского, не удержался и прочитал оду собственноручного сочинения в честь нашего большого друга:
Цейханович снисходительно пожурил меня за стихотворческую самодеятельность, но одобрил верноподданничество, положил ненадкушенный бутерброд без колбасы в мою тарелку и приказал Краскину подредактировать текст:
Ни громов, ни погромов,
Ни проломленных крыш.
Над берёзовым домом
Соловьиная тишь.
Но какая-то сволочь
В тихой роще поёт,
Где мой друг Цейханович
Пиво светлое пьёт.
Но поёт во всю глотку
Среднерусский дебил.
Пиво тёплою водкой
Цейханович запил.
А поющая сволочь
Не заткнётся никак.
И мой друг Цейханович
Перешёл на коньяк.
Сколько ж надо терпенья,
Чтоб всё это снести!
И шампанским от пенья
Надо друга спасти.
Эй, поющая сволочь,
Где твой грязный стакан?!
Почему Цейханович
Без шампанского пьян?!
И врасплохе заткнулся
За берёзой певун.
Цейханович споткнулся —
И лежит, как валун.
Эй, поющая сволочь,
Что глядишь на меня?!
Вон храпит Цейханович
Под берёзой у пня.
Он вконец обессилел.
Где гремучая прыть?
Вот как тяжко в России
Цейхановичем быть!
– Что это там в этой оде?! Дебил какой-то среднерусский. Нехорошо… Пусть лучше будет: верхне-низкий дебил. Или нет! Многовато для дебила. Пусть будет: средне-низкий! Чтоб без этой, как её?!. Без русофобии!.. И смотри, Краскин! А то – я тебя! Сам знаешь. Но сегодня я добр! Как никто добр! – и Цейханович переложил пустой бутерброд обратно в тарелку Краскина.
Трудно было поверить, глядя в эти мгновения на нашего растроганного, разрозовевшегося друга, что всего лишь час назад был он сер лицом и невыносим, как взбесившийся коровий овод.
Но, однако, и в благодушествовании не забывал Цейханович с интервалом от трех до пяти минут выкрикивать заветное:
– Пропили Россию!!!
– Пропили!!! – верным эхом вторил Краскин.
И чудилось: сама Вселенная отзывается этим огнедышащим словам. Но не чудилось. И не отзывалась Вселенная. Она сама, помимо Цейхановича и Краскина, с невыносимой печалью исторгала над чёрными дырами и ревущими пустотами:
«Пропили Россию, сволочи!!!»
И никто не слышал укорного голоса Вселенной, даже Цейханович.
Но под конец вечера он неожиданно малость изменил свой слоган и стал выкрикивать почти с тем же интервалом:
– Не пропьём нашу Россию!!!
– Вашу не пропьём!!! – услужливым эхом отозвался полностью одуревший Краскин.
И клубился, полнился, летел вечер – винно-табачным облаком в промозглую, долгую ночь Покрова, – и много чего произошло за столами и под столами литературного подземья.
Многое я оставляю за пределами своего исключительно честного сочинения. Безжалостно запираю в шкафы забвения свежие скелеты сюжетов, без сожалений не даю им обрасти плотью слов и образов. Скрипят угрюмо и зло зубами мои скелеты, ломятся на волю. Но каменно моё сердце и тверда моя рука – и лёд в душе моей.
И вспоминается мне не сказка «О старике и золотой рыбке», а старый-престарый рыбацкий анекдот.
Поймал рыбак в мелких пескариных водах огромную, почти двухметровую щуку. Полюбовался на речное чудище и с тяжким вздохом выбросил её обратно в речку.
– Ты что, одурел?! – накинулись на него товарищи. Ещё раз тяжко вздохнул рыбак и ответил:
– А что толку?.. Всё равно никто не поверит.
И я нынче подобен тому рыбаку в жизнеописании деяний и подвигов своего друга Цейхановича. Но не нужна мне вера чужая. И неверие чужое мне без надобности. Хватит с лихвой душе малой веры в самого себя, хотя… Но, слава богу, я ещё не совсем Станиславский, чтобы орать перед зеркалом во тьме: «Не верю, мать твою так!..»
Увы, увы, не всё может осилить моё неловкое перо. Но я не опускаю в бессилье руки. Пусть это недосказанное, неосиленное ждёт своего часа, когда и перо половчей подвернётся, когда я сам маленько одумаюсь и поднаберусь ещё чуток ума-разума вкупе с талантом у великолепного Цейхановича.
А он был воистину великолепен, когда в конце пиршества облил кетчупом горчичного Грязеватого и на расставанье посыпал солью для сохранности.
Когда, почти не считая, прикупил у Янкеля Цикуты аж шестьсот шестьдесят шесть кило творческой свободы вместо обговоренных тридцати трёх.
Когда вместо урны плюнул на пиджак подвернувшегося некстати Возлесвинского – и даже извинения у горе-стихоплёта не потребовал.
Эх, братцы сердечные! Эх, жаль! Очень жаль, что всё когда-нибудь да кончается. По эту и, может быть, по ту сторону России. А может быть, и нет… Но всё равно жаль! И мужественно сдержим слёзы любви к самим себе.
Рано или поздно, но отрёт Господь самую последнюю слезу человеческую.
И всё-таки безумно жаль – и себя, и всех-всех во главе с Цейхановичем, ибо, кроме Господа, жалеть нас некому, да и не за что.
Ведомый под руки Авербахом и Краскиным, Цейханович с величественной нетвердостью покинул писательский кабак. Но не забыл твёрдо выкрикнуть на прощанье:
– Пропили, сволочи, Россию!!!
– Пропили, пропили! Вместе с Израилем! – успокоил своего старшего друга верный Краскин, почтительно шатаясь в такт благодетелю.
И мне вдруг во всей огромности представилась Россия непьющая. Вся, вся!.. От края до края… От тухлых чумов Чукотки до смрадных притонов Черноморья. И необъяснимой, неизбывной тревогой объяло душу. Подобно лунному свету, овладело душой моей невыразимое видение. Жутко было в этом невозможном. Безлюдно, тихо, тупо. И совершенно беспричинно страшно, как после смерти. Сверхволевым усилием я вырвал себя из чёрного, зловещего морока, аж ладони вспотели.
Нет, нет, подальше от таких глобальных грёз! Ежели от них так страшно, то какая жуть восторжествует наяву со всеобщим протрезвлением? Ведь русская жизнь в тысячу крат реальней и подлей самых немыслимых фантазий. Нет, нет, пусть уж кто-то похрабрей меня представляет Россию непьющую, флаг ему в руки!..
А Цейханович, завидев неладный «жигулёнок» Авербаха, вдруг, как бы вместе со мной, очнулся от потусторонних русских грёз и, подобно остатнему приступу дизентерии, исторгнул вялый ручей ругани в адрес отечественного дерьма на колесах.
Но Авербах, которому после подвальных возлияний совсем было нельзя за руль, даже не отбрехнулся, а поволок друга вдоль стоянки к сверкучему, серебристому, неправдоподобно чистому «Мерседесу».
– Вот!.. Как обещал! – с гордостью гаркнул он.
– Ну это… это… – прищёлкнул пальцами Цейханович, – это соответствует!..
Качнулся, чуть не упал, но, подхваченный Краскиным, ещё раз изобразил одним пальцем одобрительный щелчок, почти трезво обозрел окрестность, дабы убедиться, что видят подлецы, кому такое авто подано. Убедившись, что кое-кто с завистью видит, в том числе и Возлесвинский, усмехнулся победоносно Цейханович и нырнул в салон безукоризненной иномарки, как в постель роскошной блондинки-хохлушки из лучшего берлинского борделя.
И двинулись мы восвояси в том же составе, что и прибыли, – я, Авербах, Краскин и, естественно, Цейханович. А незнакомый молчун-водила не в счёт. Он больше не появится в жизни Цейхановича, а стало быть, и в нашей жизни, – и посему, хоть он мне почему-то и запомнился, слова на нём поэкономлю. Им и так тесно в моих неловких сочинениях.
И вообще, какой это умник сказал, что в настоящей литературе словам должно быть тесно, а мыслям просторно? Вроде бы Некрасов… Слава богу, что не Толстой и не Достоевский. И не Бунин, и не Есенин… Ишь как красиво завернул не разобиженный жизнью певец обиженных. Явно после крупного картёжного проигрыша. Перепутал, должно быть, в горячке краплёного туза с дамой – и нате вам:
«…мыслям просторно, а словам тесно».
Но слова – они ведь как люди. И дышат, и живут, и умирают. А в тесноте, в уплоте, в давке особенно не раздышишься и не наживёшься. Да и не наживается никто, кроме воров карманных. А умирают порой самые молодые и здоровые.
Слово – творец пространства. Слово творящее властвует над звёздами и временем. Пространство-Слово может вполне обойтись без времени, а заодно и без наших мыслей. Но вот мыслям человеческим лишний простор не во благо. Нашим некрепко мыслящим головам простор только во вред. Эк куда эти самые «мысли» скакать начинают по русской бескрайности, такое порой навытворяют, хоть святых уноси. И уносим…
А посему чётко и ответственно заявляю: в настоящей литературе словам должно быть просторно, а мыслям, ежели они, конечно, есть, – не очень. А совсем по мне, так лучше вообще без «мыслей» и разных бредовых общечеловеческих ценностей. Раза три в жизни у меня самого случались «мысли». И я, дурак, радовался: «…Мыслю! Существую!» А потом довольно скоро оказывалось: нечему было радоваться, сразу надо было плакать. И всё из-за «мыслей» чёртовых.
И давно приспело списать в утиль нелепое высказывание какого-то древнего мудреца: «Мыслю – следовательно, существую». Или поручить небезызвестному Краскину подредактировать сей афоризм, естественно, под руководством Цейхановича. Думаю, вполне всех устроит такой вариант: «Живу – следовательно, существую». Кстати, Цейханович его уже почти одобрил.
Поэтому ещё раз угрюмо и честно заявляю: в настоящей литературе словам должно быть вольно и просторно, а мыслям… А пошли они куда подальше! Истинное Слово в них не нуждается. Настоящему Слову мысли без надобности. Пространство-Слово и есть вечность, а всё остальное от лукавого. Вот так-то, товарищи-господа хорошие! И если я не прав, то лучше со мной не спорить. Для этого, слава Богу, существует и живет Цейханович – и прошу прощения за случайное лирическое отступление.
«Мерседес», резво кативший нас по вечерней столице, был воистину «Мерседес». На таком «Мерседесе» я даже с покойным президентом Хорватии не езживал, не говоря уже о других покойных и здравствующих президентах и экс-президентах вкупе с премьерами и экс-премьерами. Даже с королём шведским, хлопотавшим и хлопочущим за меня в Нобелевском комитете по просьбе Цейхановича, мы ездили по Стокгольму в менее шикарном авто.
Наш «чудо-Мерседес» был до безобразия нашпигован электроникой и прочими «умными» штучками, которые русскому – смерть, а немцу – одно удовольствие. Но одна штучка оказалась почти смертельной аж для самого Цейхановича. Именовалась она по-русски как противоалкогольное устройство, а по-немецки более расплывчато и наукообразно. Что-то вроде: анализатор атмосферы внутри движущегося помещения. Активно реагировало это подлое устройство на концентрацию спиртовых паров в салоне, то есть рядового русского перегара. И не ради красивых показателей реагировало, но намертво отключало двигатель при превышении допустимого предела. Интересно, какой немецкий идиот определил этот предел? Хотел бы я поговорить с ним накоротке где-нибудь близ русской помойки.
Прав, абсолютно прав Цейханович, что не до конца доверяет немцам. Экий простор технической мысли развели! Просто безобразие какое-то пространственно-мысленное. Не зря я говорил выше, что всякая мысль должна знать своё законное место у параши Бытия. А параша, естественно, должна находиться в самом неудобном месте.
Но многим мои высказывания весьма не по сердцу, многие из-за моей правды, как от фотоаппарата, воротят от меня свои нефотогеничные рыла. Вот и получайте противоалкогольные устройства, и кривитесь кто во что горазд, и не дивитесь чему-нибудь ещё более человеконенавистному. И не дивитесь, что мыслите, существуете – и не живёте, в рот вам дышло! Не дивитесь, что в общемировом ничто, как на том свете, вам нет места, ибо ничто есть газовая камера человеческого духа. И привет господину Хайдеггеру, без влияния коего так низко пали немцы!..
Вечер дышал бетонным холодом и мгой. Знобко душе в Москве поздними вечерами октябрьскими. Тонированные стёкла «мерса» были наглухо задраены – и, быстро надышавшись нашими благовониями, проанализировав их, проклятое устройство сработало. Двигатель заглох, и машина встала как вкопанная. Да не где-нибудь, а на выезде с сумасшедшего Садового кольца к Самотёке.
– Так и знал! – угрюмо пробурчал водитель.
– Может, проветрится и заведётся?.. – профессионально обнадёжился Авербах.
Но водитель мрачно объяснил, что хитрожопые немцы всё предусмотрели. Проветривай – не проветривай, меньше, чем через час не заведётся. И не до протрезвления ездоков, а дабы дорожная полиция успела обратить внимание на стоящее авто.
– Скоро все иномарки такими устройствами снабдят, – с горьким вздохом сказал водитель, глядя на вздетые, угрозные кулаки в объезжающих нас машинах.
– А не пробовали загодя отключать эту хреновину? – полюбопытствовал Авербах.
– Ещё как пробовали! Да чёрта с два, вся электроника вырубается, – уныло пробубнил водитель.
– Плохо, значит, пробовали! – раздражённо отрубил Авербах.
Откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза, будто измысливая, как ловчее и наверняка поотключать в грядущем эти антирусские устройства. А оживившийся Краскин патриотично вплёл прутик в корзину безнадежной ситуации:
– Вот и славно! Вот и будем на своих колёсах кататься… Конец засилью иноземному на наших дорогах!
На эти задушевные слова пробудился отключившийся ещё до двигателя Цейханович – и, узнав о причине стояния, с лёту обрушился на неповинного водителя:
– Кто тебя подослал?! В каком застенке на Лубянке служишь?! Знаю! У полковника-душителя Лопусова служишь!..
– Да не знаю я никакого Лопусова! И не служу нигде!.. – совершенно растерянно отбрехнулся водитель.
– Ну так будешь, чёрт возьми, служить! Пристроим! У самого Лопусова! – изничтожительно изрёк Цейханович, оборотившись, ухватил за ворот съежившегося Краскина и перевёл на него стрелку праведного гнева: – Это ты, скотина! От твоего перегара стоим! Привык на халяву водяру жрать по-черносотенному! У, погромщик!..
Цейханович замахнулся на Краскина, но Авербах, которого ну никак нельзя было заподозрить в черносотенстве, бесцеремонно перехватил руку друга и мстительно сказал:
– А сколько раз ты блевал в моём «жигуле» – и хоть бы хны!.. Никогда не глох. А ты всё хаял мою машину. Вот и получай!..
– Чтоб вы все сдохли! Уроды проклятые! Сговорились с немчурой! Пропили, сволочи, Россию! Ну погодите! – отчаянно выкрикнул Цейханович.
Резко распахнул дверцу и вывалился на ревущую полосу. И если бы не Краскин, успевший-таки ухватить своего сварливого благодетеля за полу дублёнки, – поминай как звали нашего Цейхановича. Обратился бы он неловким, кровавым мешком костей в безжалостном, неостановимом железноколесье – и кто бы тогда открывал нам глаза на все наши и не наши технические и иные несовершенства.
Улучив момент, мы кое-как выбрались из безжизненного «мерса» – и сквозь тупые автомобильные толпы прорвались на угрюмый пешеходный берег. Поймали частника для доставки Цейхановича домой, ибо оставлять его в таком униженном состоянии без присмотра в скопищах общественных было весьма накладно.
Частник, естественно, оказался на старой «Ниве», но Цейханович всю дорогу молчал и лишь в конце пробурчал:
– Абажурники проклятые!..
– Какие ещё жулики?.. – осмелился полюбопытствовать Краскин.
– Немцы! Кто ж ещё?! Кто, кроме них, додумался выделывать абажуры из человеческой кожи! Зря потом Сталин с ними церемонился, ГДР какую-то сделал… Вот теперь и получаем.
– Совершенно с вами согласен насчёт Сталина! С него эта демократия пошла! Нарушил ленинские нормы!.. – охотно откликнулся седовласый широкорожий частник, явно из бывших зам-завотделов.
Цейханович покривился, но приказал Краскину:
– Добавь человеку на «чай»!
О том, что жизнь иная есть, надо помнить, если даже её и нет.
То ли об этом, то ли ещё о чём-то, не менее грустном, в который раз подумалось мне, когда, уложив Цейхановича спать на диван до прихода жены, мы неприкаянно и опустошенно расползлись по своим железобетонным норам.
И, может быть, Цейхановичу подумалось нечто подобное.
Глядишь, да подумалось ему, что возвращается только тот, кому возвращаться абсолютно некуда.
Или вот что ещё могло ему подуматься: всю глубину русской глупости не постичь даже самому умному еврею.
А быть может, что-то ещё более значительное. Но уснул он, не дожидаясь нашего ухода.
Во сне Цейхановичу сразу приснилась муха. Он морщился, втягивал нос, возмущался, гневался: почему гнусное насекомое летает во сне, да ещё на Покров? Но муха упорно кружила и кружила по ту сторону России вокруг носа Цейхановича. Он хотел было прихлопнуть эту несуразную русскую муху, но поостерёгся. Он решил во сне оставить жизнь летучей дряни и саму её оставить по ту сторону России. Пусть другие дураки с ней разбираются. Ведь муха в предзимье, хоть и во сне, но явно к покойнику. Цейханович крепко знал, что покойники, даже самые-самые замечательные, не нужны никому и практически почти бесполезны. Прихлопнешь чёртову муху – и привет родителям! Стараясь не замечать зудящую вокруг носа тварь, он начал потихоньку выбираться из подлого сновидения.
И выбрался, выскользнул, ускользнул, вытек и утёк. И утренний свежий свет русского раннезимья был ему в награду по эту сторону России.
А муха в сновидческой запредельности, потеряв нос Цейхановича как ориентир безнаказной надежды, по всей видимости, сдохла с тоски. Её высохший труп по сию пору покоится в квартире Цейхановича, где-то за книжными стеллажами, почти по эту сторону России.
Всё почти, почти всё, к сожалению, проходит. Стал я замечать в последние времена, что поубавился критический пыл моего друга, особенно в области отечественной науки и техники. Но сам Цейханович абсолютно не изменился, разве что поправился чуть-чуть в преддверии весны. Но всё-таки мне кажется, что он как бы понял, что сильно заступил, прыгая в длину. Заступил в самой последней попытке. И теперь ему осталось прыгать, нет, не в высоту, а в ширину, где ему ничего не светит, кроме безжалостного солнца вечного поражения.
Но, возможно, я ошибаюсь, что он как бы понял. Но надеюсь, что Цейханович не знает, что я ошибаюсь. И не скоро ещё узнает. Может быть, ха-ха-ха! не узнает никогда. И, слава Богу, что никогда.
И если даже никакой иной жизни нет и не будет, то всё равно о ней надо всегда помнить, на худой случай хотя бы никогда не забывать.
Цейханович во льду
Печальна наша жизнь, как труп красивой женщины. Но ладно, ладно, не буду далее нагонять тоску, не буду путать жизнь со смертью, а белое с острым. Хватит и без меня тоски в этом мире, ибо человек ещё не родился, а сосна, из которой ему скоро сколотят гроб, давно выше человеческого роста. Да и не так уж печальна жизнь наша. И, слава богу, ещё не все красивые женщины – трупы. Многие совсем не трупы – и неизвестно когда ими станут, а если и станут, то на смену им придут другие, не менее красивые.
Цейханович очень любил красивых женщин и даже заботился о них, особенно зимой.
«Тёплое бельё – хороший цвет лица!..» – говаривал он, весело похлопав по заднице свою очередную симпатию.
Но почему-то боялся переходить по льду речку возле моего дома. И в одиночку, и со мной. Никакие уговоры на него не действовали.
– Танк выдержит! Не провалишься!.. – отчаянно убеждал я своего друга, дабы срезать наш путь – и напрямки, по наледью выйти к моей девятиэтажке.
– То танк, а то я!.. Ступай хоть по прорубям, а я уж по мосту… Только не ори громко, если что, – рассудительно изрекал Цейханович и следовал рукотворной дорогой.
Величественно махал мне с моста в надежде, что когда-нибудь я всё-таки ухну под лёд на глазах у всего честного народа, а может, вместе со всем народом. Но народ честной и нечестной следовал по тяжёлой, замёрзшей реке и не собирался проваливаться в никуда на глазах у Цейхановича.
Однако меня весьма угнетала тайна лёдобоязни моего великого друга, и лезло в голову невесть что: «Может, его в детстве мать спьяну в прорубь уронила?.. Может, он сам, без матери, где-нибудь провалился?.. А может, бабу красивую под лёд уронил – и руки вовремя не подал?..» Ну и т. п.
Совершенно случайно мне удалось растопить твёрдый покров ледовитой тайны Цейхановича. Но не буду раскрывать имя хранителя чужих тайн, ибо страшна месть Цейхановича – и тонок в раннезимье лёд на русских реках, и нескончаем плач на незамерзающих реках Вавилонских.
А началась эта лёдобоязнь совершенно нелепо. Как-то Цейханович легкомысленно поклялся жене, что с утра начинает трезвую жизнь. Но к полудню исчез в неизвестном направлении с пуленепробиваемым Лжедимитричем и объявился лишь через три дня, весь в тёмных репьях, в тухлой паутине и свежих ссадинах.
Жена, в меру возрадовавшись возвращению неблаговерного, измученно вопросила:
– Ты же клялся?! Мамой своей клялся! А сам?!.
– А я тебе лгал! – снисходительно ответил Цейханович, и жена ему поверила.
Хлопнула в сердцах дверью и ушла к подругам. Цейханович помылся, почистился, подкормился в одиночестве, выгреб заначенные на «чёрный» день деньжата, которые он мудро прятал от супруги в собрании сочинений Фейхтвангера, – и решил смыться от дальнейших упрёков на дачу.
Электричка попалась ему хоть и медленная, но весёлая. По вечерним вагонам неостановимо шныряли торговцы, попрошайки, карманники – и прочий неугомонный люд, который бы давно повымер, прекратись железнодорожное движение. Повымер бы раз и навсегда, подобно доисторическим динозаврам и прочей нечисти. Но гремят, грохочут, гудят наши железные дороги – и, несмотря на убыль уродонаселения, вымирание русского человека откладывается на послеисторические времена – и по ту, и по эту сторону России.
– Отравленная приманка для крыс, мышей, муравьёв, если они вас посетили! Тараканов и прочих незваных гостей!!! Смертельный исход гарантирован! – бодро выкрикнул очередной торговец.
Цейханович не любил незваных гостей и на всякий случай купил приманку, а заодно газету «Крестьянская Россия», которая как бы бесплатно прилагалась к многоцелевой отраве. Развернул газету, наткнулся на раздел «Знакомства» и сразу понял, что не зря приобрёл капсулу с ядовитыми зёрнами.
Цейханович был далеко не глупым человеком – и жил не оттого, что мыслил. Он знал, что жизнь без всяких мышлений-размышлений и философствований есть жизнь. А вот философствования, размышления-мышления без жизни есть абсолютное ничто. И ежели ты мёртв, то сколь ни ори: «Я мыслю – следовательно, существую!» – жизни никому не прибавится – и свет воскрешения не озарит твою погибшую душу. И ещё он знал, что случайность не предусмотрена Богом в мироустройстве, – и именно поэтому сначала жил, а потом уже мыслил.
А объявления о знакомствах были презанятные и небесполезные.
Иные объявления на роковой рассказ тянули, иные – на печальную повесть, иные – на полновесный роман с прологом и эпилогом.
Ну хотя бы вот эти первопопавшиеся на глаза Цейхановичу:
«…И я кричу сквозь звёздную пургу, что я одна без счастья не могу. И если есть на свете ты и ждёшь, я верю, что услышишь и придёшь. Придёшь с цветами. Придёшь с мечтами. Всем будет весело шампанское пить с нами. Фрахтуй скорей, мой герцог, вертолёт, в пути тебя ракета не собьёт. Лети ко мне – и в сено упади. Все звёзды нам внимают впереди. Мне тридцать лет, Ваш возраст не имеет никакого значения, г. Киржач-2, до востр., Пепекина Валя».
«Женщина 42/168/80. Если нужна экономная хозяйка в доме, отзовись. Умна, добра, малоежка, могу в сельском хозяйстве всё. Варю добрую брагу. Имею две тельные коровы, есть овцы, козы, куры, петухи. Всё есть, не складывается жизнь только. Кругом пьянь и рвань. Жду настоящего человека, даже инвалида. Тульская обл – п/о Истрино, до востр., Скарятиной Ирэн».
«43/162, приятной полноты, без в/п. В душе моей любовь большая, она живёт уже давно. Кому отдать её – не знаю, ведь это мне не всё равно! Поймет не всяк любви моей большую благодать. Давай же встретимся, чтоб время коротать. Пусть ты совсем не первый у меня, но стань последним среди бела дня. Фото жду. Возврат обещаю. Орловская область, ст. Оптуха, п/о Оптушанское, до востр., Костогрыз Люде».
«Эй, мужики, которые ещё не совсем уроды, хватит дурака валять! Хватит штаны протирать в подворотнях. Хватит допиваться до белой горячки всякой дрянью из-за страха перед русской бабой. Кому совсем за пятьдесят, прошу не беспокоиться. Остальные в штанах не пожалеют. Фото обязательно цветное. Верну. Моск. обл., г. Пушкино, п/о Пушкино-1, а/я 186».
«Единственная, неповторимая, 41/170/75, блондинка натуральная, познакомлюсь с трудолюбивым, добрым, остроумным, в меру пьющим мужчиной. Желательно с высшим или н/в образованием. Отзовитесь все, кому на Руси жить тяжело. Моск. обл., г. Электроугли-2, а/я 361».
Последнее объявление пришлось особенно по душе Цейхановичу, ибо более в меру пьющего, чем он, на Руси было невозможно найти даже среди самых-самых тяжеложивущих.
Цейханович очень любил красивых женщин и даже заботился о них, особенно зимой.
«Тёплое бельё – хороший цвет лица!..» – говаривал он, весело похлопав по заднице свою очередную симпатию.
Но почему-то боялся переходить по льду речку возле моего дома. И в одиночку, и со мной. Никакие уговоры на него не действовали.
– Танк выдержит! Не провалишься!.. – отчаянно убеждал я своего друга, дабы срезать наш путь – и напрямки, по наледью выйти к моей девятиэтажке.
– То танк, а то я!.. Ступай хоть по прорубям, а я уж по мосту… Только не ори громко, если что, – рассудительно изрекал Цейханович и следовал рукотворной дорогой.
Величественно махал мне с моста в надежде, что когда-нибудь я всё-таки ухну под лёд на глазах у всего честного народа, а может, вместе со всем народом. Но народ честной и нечестной следовал по тяжёлой, замёрзшей реке и не собирался проваливаться в никуда на глазах у Цейхановича.
Однако меня весьма угнетала тайна лёдобоязни моего великого друга, и лезло в голову невесть что: «Может, его в детстве мать спьяну в прорубь уронила?.. Может, он сам, без матери, где-нибудь провалился?.. А может, бабу красивую под лёд уронил – и руки вовремя не подал?..» Ну и т. п.
Совершенно случайно мне удалось растопить твёрдый покров ледовитой тайны Цейхановича. Но не буду раскрывать имя хранителя чужих тайн, ибо страшна месть Цейхановича – и тонок в раннезимье лёд на русских реках, и нескончаем плач на незамерзающих реках Вавилонских.
А началась эта лёдобоязнь совершенно нелепо. Как-то Цейханович легкомысленно поклялся жене, что с утра начинает трезвую жизнь. Но к полудню исчез в неизвестном направлении с пуленепробиваемым Лжедимитричем и объявился лишь через три дня, весь в тёмных репьях, в тухлой паутине и свежих ссадинах.
Жена, в меру возрадовавшись возвращению неблаговерного, измученно вопросила:
– Ты же клялся?! Мамой своей клялся! А сам?!.
– А я тебе лгал! – снисходительно ответил Цейханович, и жена ему поверила.
Хлопнула в сердцах дверью и ушла к подругам. Цейханович помылся, почистился, подкормился в одиночестве, выгреб заначенные на «чёрный» день деньжата, которые он мудро прятал от супруги в собрании сочинений Фейхтвангера, – и решил смыться от дальнейших упрёков на дачу.
Электричка попалась ему хоть и медленная, но весёлая. По вечерним вагонам неостановимо шныряли торговцы, попрошайки, карманники – и прочий неугомонный люд, который бы давно повымер, прекратись железнодорожное движение. Повымер бы раз и навсегда, подобно доисторическим динозаврам и прочей нечисти. Но гремят, грохочут, гудят наши железные дороги – и, несмотря на убыль уродонаселения, вымирание русского человека откладывается на послеисторические времена – и по ту, и по эту сторону России.
– Отравленная приманка для крыс, мышей, муравьёв, если они вас посетили! Тараканов и прочих незваных гостей!!! Смертельный исход гарантирован! – бодро выкрикнул очередной торговец.
Цейханович не любил незваных гостей и на всякий случай купил приманку, а заодно газету «Крестьянская Россия», которая как бы бесплатно прилагалась к многоцелевой отраве. Развернул газету, наткнулся на раздел «Знакомства» и сразу понял, что не зря приобрёл капсулу с ядовитыми зёрнами.
Цейханович был далеко не глупым человеком – и жил не оттого, что мыслил. Он знал, что жизнь без всяких мышлений-размышлений и философствований есть жизнь. А вот философствования, размышления-мышления без жизни есть абсолютное ничто. И ежели ты мёртв, то сколь ни ори: «Я мыслю – следовательно, существую!» – жизни никому не прибавится – и свет воскрешения не озарит твою погибшую душу. И ещё он знал, что случайность не предусмотрена Богом в мироустройстве, – и именно поэтому сначала жил, а потом уже мыслил.
А объявления о знакомствах были презанятные и небесполезные.
Иные объявления на роковой рассказ тянули, иные – на печальную повесть, иные – на полновесный роман с прологом и эпилогом.
Ну хотя бы вот эти первопопавшиеся на глаза Цейхановичу:
«…И я кричу сквозь звёздную пургу, что я одна без счастья не могу. И если есть на свете ты и ждёшь, я верю, что услышишь и придёшь. Придёшь с цветами. Придёшь с мечтами. Всем будет весело шампанское пить с нами. Фрахтуй скорей, мой герцог, вертолёт, в пути тебя ракета не собьёт. Лети ко мне – и в сено упади. Все звёзды нам внимают впереди. Мне тридцать лет, Ваш возраст не имеет никакого значения, г. Киржач-2, до востр., Пепекина Валя».
«Женщина 42/168/80. Если нужна экономная хозяйка в доме, отзовись. Умна, добра, малоежка, могу в сельском хозяйстве всё. Варю добрую брагу. Имею две тельные коровы, есть овцы, козы, куры, петухи. Всё есть, не складывается жизнь только. Кругом пьянь и рвань. Жду настоящего человека, даже инвалида. Тульская обл – п/о Истрино, до востр., Скарятиной Ирэн».
«43/162, приятной полноты, без в/п. В душе моей любовь большая, она живёт уже давно. Кому отдать её – не знаю, ведь это мне не всё равно! Поймет не всяк любви моей большую благодать. Давай же встретимся, чтоб время коротать. Пусть ты совсем не первый у меня, но стань последним среди бела дня. Фото жду. Возврат обещаю. Орловская область, ст. Оптуха, п/о Оптушанское, до востр., Костогрыз Люде».
«Эй, мужики, которые ещё не совсем уроды, хватит дурака валять! Хватит штаны протирать в подворотнях. Хватит допиваться до белой горячки всякой дрянью из-за страха перед русской бабой. Кому совсем за пятьдесят, прошу не беспокоиться. Остальные в штанах не пожалеют. Фото обязательно цветное. Верну. Моск. обл., г. Пушкино, п/о Пушкино-1, а/я 186».
«Единственная, неповторимая, 41/170/75, блондинка натуральная, познакомлюсь с трудолюбивым, добрым, остроумным, в меру пьющим мужчиной. Желательно с высшим или н/в образованием. Отзовитесь все, кому на Руси жить тяжело. Моск. обл., г. Электроугли-2, а/я 361».
Последнее объявление пришлось особенно по душе Цейхановичу, ибо более в меру пьющего, чем он, на Руси было невозможно найти даже среди самых-самых тяжеложивущих.