Эй, ответьте, червивые головы!
Почему нет ничего явного без тайного?!
Почему никому нет ответа в мире этом и в мире ином?
Если вы такие бедные, то почему такие умные, господа червивоголовые?..
Ну да ладно, не ввергнемся в пучины споров. Что нам слова пустые, ежели сам человек, в живом и мёртвом виде, понятия не имеет о своей истинной сущности, которая всегда и везде помимо него. А может быть, помимо жизни самой.
Некстати умер Костогрыз, не дождался летней теплыни, не подождал, скотина, смерти своих кредиторов, не дотерпел до «воскрешения» своей третьей жены, – и хоронить соседа-врага, естественно, пришлось Цейхановичу, ибо остальных обитателей подъезда, как приступ дизентерии, охватила внезапная, безысходная бедность, переходящая в хроническую нищету. Странно, однако, что это почти никак не сказалось на умственной бедности оных обитателей. Нет, не зря сказано поэтом: «Гвозди бы делать из этих людей…» Жалко только, что эти гвоздевые люди большей частью промышляют отливанием пуль из дерьма.
И совершенно не вовремя припомнилась Цейхановичу печальная история другого заполошного майора, который, в отличие от Костогрыза, не сразу умер.
Сей доблестный майор под условной, а может, не условной фамилией Иванов устроил пьяный дебош своей неверной красавице-супруге. Громовый спектакль получился на всю панельную пятиэтажку, с битьём посуды, окон, зеркал и майорши. В беспамятном состоянии – ещё бы, почти литр водки употребил для храбрости майор Иванов, – его загребла милиция, а виновницы скандала и след простыл. Но отпечатки кровавые и клочья разорванной сиреневой комбинации обнаружились. Жена сгинула в неведомое, а дебоширу стали шить дело. Сначала навесили доведение человека до самоубийства, а потом просто убийство с отягчающими обстоятельствами, поскольку тело майорши отсутствовало. И мужественный Иванов признался в ужасном преступлении, ибо совершенно не помнил произошедшего, только звон битых стёкол, визг бабий и кровь бабью на руках. Учитывая его неподкупное прошлое, боевые заслуги, положительные характеристики, бред ревности и прочее, суд был снисходителен и дал ему всего семь лет для мытья золотишка на Колыме.
Славно трудился невольник-майор, пополняя золотые закрома Родины. Был освобождён досрочно – и вышел с чистой совестью на волю, при деньгах, но с огромной чёрной дырой в душе. Отправился горемычный на поправку здоровья в Сочи, с надеждой растворить свою чёрную дырищу во тьме курортных ночей и в солёных водах моря Чёрного, но даже искупаться толком не успел.
В первый же вечер встретил он на набережной свою «убитую» жену под руку с благополучным усатым мужиком. Узнали они друг друга с первого взгляда. И поведала изменщица, как она, несмотря на разбитый до крови нос, сбежала после скандала на вокзал и уехала в Молдавию, где выправила на себя документы умершей двоюродной сестры и вышла замуж за её жениха-винодела. Объяла дыра чёрная майора, как родного стиснула, ослепила до белой рези в глазах, и всадил он под сердце неверной бабе свою верную колымскую финку, а потом кротко сдался чинам милицейским.
И вновь был суд. И была исправлена прошлая судебная ошибка. Дали страдальцу за настоящее убийство жены десять лет строго режима без конфискации несуществующего имущества. Но не стал дожидаться майор Иванов нового этапа на Колыму, как-то очень удачно вскрыл вены на обеих руках осколком перегоревшей лампочки – и отбыл вместе с чёрной дырой в мир иной.
Уф-ффф!!! Притомился я, однако, от живописания любви и смерти безвестного майора. Затянул почти до полной остановки, до срыва резьбы затянул ржавые гайки своего повествования. Зачем? Сам не знаю. И на кой ляд припомнилась эта печальная история Цейхановичу? Но вот припомнилась, враг его подери вместе со всеми отечественными и иностранными майорами Ивановыми! Значит, неспроста, ибо в этом мире случайность отсутствует за полной ненадобностью. И без случайностей очень весело. Да и в мире ином она, по правде, тоже ни к чему. Думается, там и без неё не скучно. Так что прошу прощения, господа читатели, но я – человек подневольный и пишу не то, что хочу, а то, что само собой неведомо откуда и зачем лезет в голову, а потом наоборот.
Но ничего, ничего!.. Спокойствие!
Сейчас я плесну свежей горючки на тусклые уголья слов. Вспыхнут они пламенем ярым. Иные слова обратятся в дым и пепел, иные в пепел и дым, иные в неверные, стылые тени, но некоторые согреют и обожгут чью-то душу. Может быть, и мою заодно с душой Цейхановича, ибо не поведал он вышеупомянутую грустную повесть собравшимся у гроба в квартире Костогрыза, когда произносил поминальную речь, но сказал:
«Верить надо Богу, а человеку верить никак нельзя! Самому себе нельзя верить, а женщинам и подавно. В женщинах – душа мирового зла, и вышибить зло оттуда невозможно. Женщины – это как бури магнитные! Их энергией кормятся бесы и всякое остальное… – помолчал скорбно и деловито заключил: – Кто честен – прошу пройти на кухню и предварительно, до крематория, помянуть усопшего, чем Бог послал».
Нечестных, естественно, не оказалось, и все ринулись на кухню.
В образовавшейся толкотне Цейханович неловко уронил недокуренную сигарету прямёхонько в гроб, на бездыханную грудь покойника. Но никто не обратил на это внимания – ни Цейханович, ни возбуждённая публика, ни сам Костогрыз, в конце концов.
Жадно и дружно сплотился похоронный люд вокруг водки и и закуски, которые были закуплены на трудовые рубли Цейхановича, ибо остальные родичи и знакомцы Костогрыза, как я уже отмечал, пребывали в бедности и не имели ничего, кроме нетрудовых доходов.
Едва успели поминальщики пригубить по третьей, как чуткий к огням, пожарищам и взрывам полковник Лжедимитрич мрачно хлюпнул мясистым командным носом и недовольно рявкнул:
– Чего это палёным воняет?! Штаны, что ли, у кого сопрели?!
Когда малая часть «честного» народа вернулась в комнату, огонь уже весело разбежался по гробовой марле и вате. Угрюмый, тяжкий дым и смрад исторгался от мертвеца, норовя унести жалкое, усохшее тело в инобытие вослед за серой, мелкой душой.
– Вот!!! Допрыгался под конец! До крематория в геенну огненную умудрился угодить! Вот как нехорошо враждовать с Цейхановичами! Вот так будет со всеми! – нравоучительно изрёк Цейханович и раздражённо возвопил: – Тушите, идиоты! Чего ждёте?!. Тушите!..
– Туши его, братцы, пока совсем не угорел! За мной, орлы! За мной! – бодро выкрикнул Лжедимитрич и ринулся на рядовой подвиг.
Однако не так просто оказалось воплотить слово в дело. В этот день по закону подлости во всём районе «с 10.00. до 16.00.» была отключена от потребителей горячая и холодная вода, о чём извещало объявление у подъезда, о котором похоронщики вспомнили, успешно посрывав резьбу со всех пересохших кранов. А оставшейся поминальной водкой тушить покойника было совершенно безнадёжно, да и неблагородно.
Пришлось волей-неволей прибегнуть к неблаговидному, но весьма популярному в народе средству огнетушения.
«А ну, расчехляй личные огнетушители! Делай за мной!» – отважно скомандовал Цейханович и расстегнул засаленную ширинку.
Авербах и Лжедимитрич тотчас последовали его примеру и враз извлекли из широких штанин свои «огнетушители», надо отметить, очень и очень внушительные.
Прочая людь и нелюдь, вроде Фельдмана, Мордалевича и Фохта, несмотря на природное маломощье, по-холопски суетясь, также присоединилась к огнеборцам.
И хлынули, рванулись крепкие струи вперебив, вперекос, вперехлёст со слабосильными, сбили, умертвили подлое пламя, но, увы, не оживили усопшего.
Для благопристойности пришлось раздеть инопогорельца и обрядить в старый, затрёпанный, но сухой мундир.
Задумчиво, как на нечто дикорастущее, посмотрел Цейханович на тёмное тело бывшего врага, на котором ничего не было, кроме шрамов на заднице и голове, вздохнул и сказал с энергичной грустью:
– Воистину прошёл ты, Костогрыз, огни и воды. Теперь-то уж не сгоришь и не утонешь. Прими, Господь, и поверь душе раба Твоего – Костогрыза! Но не верь, Господи, живущим, ибо вера в человека сродни неверию в Тебя. Господь и без человека – Господь! А человек без Господа – ничто, даже не прах и не пепел…
Внимая потусторонним словам Цейхановича, подумалось мне с горестью:
«Самый прямой путь к вере истинной проходит через неверие в человека».
Тяжко душе моей от этой скорбной мысли, но она всегда со мной, даже в самом долгом беспамятстве.
Но давно пристала пора закруглять моё исключительно честное повествование. Совсем я подустал, руки отбил о слова твердокаменные и локти заодно поободрал об острые углы неловкого сюжета. И вообще невесело как-то. Не то чтобы так уж совсем до беспросветности, но очень и очень невесело. Почти тоскливо, если не сказать больше.
И бормочет кто-то за плечом:
«Лучше поверить собаке, нежели человеку. А ещё лучше муравью или дохлому таракану…»
А может, это я сам бормочу?.. Не знаю…
У каждого своя ложь и правда. Но всё меньше времени у каждого из нас для их сокрытия. И места всё меньше. И всё больше правды и лжи остаётся без призора на свете белом.
Но мнится мне, что не у каждого ложь и правда своя.
Совсем не у каждого!
Может быть, вообще ни у кого!..
И все бессмысленно бессмертны под незримым солнцем настоящего, между бесконечностями прошлого и грядущего, где нет времени, где правда и ложь невозможны, где все враги навеки братья.
Несостоявшийся праздник
Почему нет ничего явного без тайного?!
Почему никому нет ответа в мире этом и в мире ином?
Если вы такие бедные, то почему такие умные, господа червивоголовые?..
Ну да ладно, не ввергнемся в пучины споров. Что нам слова пустые, ежели сам человек, в живом и мёртвом виде, понятия не имеет о своей истинной сущности, которая всегда и везде помимо него. А может быть, помимо жизни самой.
Некстати умер Костогрыз, не дождался летней теплыни, не подождал, скотина, смерти своих кредиторов, не дотерпел до «воскрешения» своей третьей жены, – и хоронить соседа-врага, естественно, пришлось Цейхановичу, ибо остальных обитателей подъезда, как приступ дизентерии, охватила внезапная, безысходная бедность, переходящая в хроническую нищету. Странно, однако, что это почти никак не сказалось на умственной бедности оных обитателей. Нет, не зря сказано поэтом: «Гвозди бы делать из этих людей…» Жалко только, что эти гвоздевые люди большей частью промышляют отливанием пуль из дерьма.
И совершенно не вовремя припомнилась Цейхановичу печальная история другого заполошного майора, который, в отличие от Костогрыза, не сразу умер.
Сей доблестный майор под условной, а может, не условной фамилией Иванов устроил пьяный дебош своей неверной красавице-супруге. Громовый спектакль получился на всю панельную пятиэтажку, с битьём посуды, окон, зеркал и майорши. В беспамятном состоянии – ещё бы, почти литр водки употребил для храбрости майор Иванов, – его загребла милиция, а виновницы скандала и след простыл. Но отпечатки кровавые и клочья разорванной сиреневой комбинации обнаружились. Жена сгинула в неведомое, а дебоширу стали шить дело. Сначала навесили доведение человека до самоубийства, а потом просто убийство с отягчающими обстоятельствами, поскольку тело майорши отсутствовало. И мужественный Иванов признался в ужасном преступлении, ибо совершенно не помнил произошедшего, только звон битых стёкол, визг бабий и кровь бабью на руках. Учитывая его неподкупное прошлое, боевые заслуги, положительные характеристики, бред ревности и прочее, суд был снисходителен и дал ему всего семь лет для мытья золотишка на Колыме.
Славно трудился невольник-майор, пополняя золотые закрома Родины. Был освобождён досрочно – и вышел с чистой совестью на волю, при деньгах, но с огромной чёрной дырой в душе. Отправился горемычный на поправку здоровья в Сочи, с надеждой растворить свою чёрную дырищу во тьме курортных ночей и в солёных водах моря Чёрного, но даже искупаться толком не успел.
В первый же вечер встретил он на набережной свою «убитую» жену под руку с благополучным усатым мужиком. Узнали они друг друга с первого взгляда. И поведала изменщица, как она, несмотря на разбитый до крови нос, сбежала после скандала на вокзал и уехала в Молдавию, где выправила на себя документы умершей двоюродной сестры и вышла замуж за её жениха-винодела. Объяла дыра чёрная майора, как родного стиснула, ослепила до белой рези в глазах, и всадил он под сердце неверной бабе свою верную колымскую финку, а потом кротко сдался чинам милицейским.
И вновь был суд. И была исправлена прошлая судебная ошибка. Дали страдальцу за настоящее убийство жены десять лет строго режима без конфискации несуществующего имущества. Но не стал дожидаться майор Иванов нового этапа на Колыму, как-то очень удачно вскрыл вены на обеих руках осколком перегоревшей лампочки – и отбыл вместе с чёрной дырой в мир иной.
Уф-ффф!!! Притомился я, однако, от живописания любви и смерти безвестного майора. Затянул почти до полной остановки, до срыва резьбы затянул ржавые гайки своего повествования. Зачем? Сам не знаю. И на кой ляд припомнилась эта печальная история Цейхановичу? Но вот припомнилась, враг его подери вместе со всеми отечественными и иностранными майорами Ивановыми! Значит, неспроста, ибо в этом мире случайность отсутствует за полной ненадобностью. И без случайностей очень весело. Да и в мире ином она, по правде, тоже ни к чему. Думается, там и без неё не скучно. Так что прошу прощения, господа читатели, но я – человек подневольный и пишу не то, что хочу, а то, что само собой неведомо откуда и зачем лезет в голову, а потом наоборот.
Но ничего, ничего!.. Спокойствие!
Сейчас я плесну свежей горючки на тусклые уголья слов. Вспыхнут они пламенем ярым. Иные слова обратятся в дым и пепел, иные в пепел и дым, иные в неверные, стылые тени, но некоторые согреют и обожгут чью-то душу. Может быть, и мою заодно с душой Цейхановича, ибо не поведал он вышеупомянутую грустную повесть собравшимся у гроба в квартире Костогрыза, когда произносил поминальную речь, но сказал:
«Верить надо Богу, а человеку верить никак нельзя! Самому себе нельзя верить, а женщинам и подавно. В женщинах – душа мирового зла, и вышибить зло оттуда невозможно. Женщины – это как бури магнитные! Их энергией кормятся бесы и всякое остальное… – помолчал скорбно и деловито заключил: – Кто честен – прошу пройти на кухню и предварительно, до крематория, помянуть усопшего, чем Бог послал».
Нечестных, естественно, не оказалось, и все ринулись на кухню.
В образовавшейся толкотне Цейханович неловко уронил недокуренную сигарету прямёхонько в гроб, на бездыханную грудь покойника. Но никто не обратил на это внимания – ни Цейханович, ни возбуждённая публика, ни сам Костогрыз, в конце концов.
Жадно и дружно сплотился похоронный люд вокруг водки и и закуски, которые были закуплены на трудовые рубли Цейхановича, ибо остальные родичи и знакомцы Костогрыза, как я уже отмечал, пребывали в бедности и не имели ничего, кроме нетрудовых доходов.
Едва успели поминальщики пригубить по третьей, как чуткий к огням, пожарищам и взрывам полковник Лжедимитрич мрачно хлюпнул мясистым командным носом и недовольно рявкнул:
– Чего это палёным воняет?! Штаны, что ли, у кого сопрели?!
Когда малая часть «честного» народа вернулась в комнату, огонь уже весело разбежался по гробовой марле и вате. Угрюмый, тяжкий дым и смрад исторгался от мертвеца, норовя унести жалкое, усохшее тело в инобытие вослед за серой, мелкой душой.
– Вот!!! Допрыгался под конец! До крематория в геенну огненную умудрился угодить! Вот как нехорошо враждовать с Цейхановичами! Вот так будет со всеми! – нравоучительно изрёк Цейханович и раздражённо возвопил: – Тушите, идиоты! Чего ждёте?!. Тушите!..
– Туши его, братцы, пока совсем не угорел! За мной, орлы! За мной! – бодро выкрикнул Лжедимитрич и ринулся на рядовой подвиг.
Однако не так просто оказалось воплотить слово в дело. В этот день по закону подлости во всём районе «с 10.00. до 16.00.» была отключена от потребителей горячая и холодная вода, о чём извещало объявление у подъезда, о котором похоронщики вспомнили, успешно посрывав резьбу со всех пересохших кранов. А оставшейся поминальной водкой тушить покойника было совершенно безнадёжно, да и неблагородно.
Пришлось волей-неволей прибегнуть к неблаговидному, но весьма популярному в народе средству огнетушения.
«А ну, расчехляй личные огнетушители! Делай за мной!» – отважно скомандовал Цейханович и расстегнул засаленную ширинку.
Авербах и Лжедимитрич тотчас последовали его примеру и враз извлекли из широких штанин свои «огнетушители», надо отметить, очень и очень внушительные.
Прочая людь и нелюдь, вроде Фельдмана, Мордалевича и Фохта, несмотря на природное маломощье, по-холопски суетясь, также присоединилась к огнеборцам.
И хлынули, рванулись крепкие струи вперебив, вперекос, вперехлёст со слабосильными, сбили, умертвили подлое пламя, но, увы, не оживили усопшего.
Для благопристойности пришлось раздеть инопогорельца и обрядить в старый, затрёпанный, но сухой мундир.
Задумчиво, как на нечто дикорастущее, посмотрел Цейханович на тёмное тело бывшего врага, на котором ничего не было, кроме шрамов на заднице и голове, вздохнул и сказал с энергичной грустью:
– Воистину прошёл ты, Костогрыз, огни и воды. Теперь-то уж не сгоришь и не утонешь. Прими, Господь, и поверь душе раба Твоего – Костогрыза! Но не верь, Господи, живущим, ибо вера в человека сродни неверию в Тебя. Господь и без человека – Господь! А человек без Господа – ничто, даже не прах и не пепел…
Внимая потусторонним словам Цейхановича, подумалось мне с горестью:
«Самый прямой путь к вере истинной проходит через неверие в человека».
Тяжко душе моей от этой скорбной мысли, но она всегда со мной, даже в самом долгом беспамятстве.
Но давно пристала пора закруглять моё исключительно честное повествование. Совсем я подустал, руки отбил о слова твердокаменные и локти заодно поободрал об острые углы неловкого сюжета. И вообще невесело как-то. Не то чтобы так уж совсем до беспросветности, но очень и очень невесело. Почти тоскливо, если не сказать больше.
И бормочет кто-то за плечом:
«Лучше поверить собаке, нежели человеку. А ещё лучше муравью или дохлому таракану…»
А может, это я сам бормочу?.. Не знаю…
У каждого своя ложь и правда. Но всё меньше времени у каждого из нас для их сокрытия. И места всё меньше. И всё больше правды и лжи остаётся без призора на свете белом.
Но мнится мне, что не у каждого ложь и правда своя.
Совсем не у каждого!
Может быть, вообще ни у кого!..
И все бессмысленно бессмертны под незримым солнцем настоящего, между бесконечностями прошлого и грядущего, где нет времени, где правда и ложь невозможны, где все враги навеки братья.
Несостоявшийся праздник
Человек, а в особенности русский человек, абсолютно неприспособлен к нормальной жизни, а посему легко и безоглядно привыкает к самым мерзким ужасам и к самой возвышенной красоте.
Человек привыкает даже к самому себе и бесповоротно обращается во внечеловека. И неведомо в кого ещё обращается вместе с проходящими образами мира сего.
И я ко всему привыкаю, хотя раньше кое-что в этой и в иной жизни меня совершенно не устраивало. Вот и к Цейхановичу устало попривык, словно к брату родному. И даже удивляюсь самому себе, что полгода назад всё никак не мог смириться с утратой своего кожаного пальто, которое по пьяни полковник Лжедимитрич принял за своё и великодушно подарил Цейхановичу. Возмущался, негодовал, сквернословил, а нынче почти и не вспоминаю. А чего вспоминать-то: изрядно затёртое было пальтишко и слишком длиннополое. В нём хорошо было кутаться киллеру тёмной осенней мзгой в ожидании клиента, припаздывающего из-за мелких неприятностей, а в приличных местах, вроде электричек и привокзальных пивных, оно как-то неважно смотрелось.
Да что там моё жалкое пальто! Я к такому привык за последние десять лет, что полжизни почти позабыл, а иногда совершенно искренне страдаю полным беспамятством.
Но кто это сказал, что и мой великий друг Цейханович бывает беспамятен на полную голову и ещё две головы сверху? Кто там про него ляпнул: дурная голова рогам покоя не даёт?! Кто это вякнул не по адресу, что жена спит с Цейхановичем в противогазе?!
Я сказал?! М-да!.. Заговорился малость. Но это со мной иногда приключается. Не часто, но всё-таки. От общего переутомления сознания и подсознания. А Цейханович в самом полном беспамятстве ничего полезного для себя не забывает никогда, в отличие от иных хранителей абсолютно бесполезных чувств, вещей и событий.
Я, например, начисто запамятовал, как на одном из наших тайных сборищ было единогласно принято предложение Янкеля Шавкуты о переименовании города Астрахани в Санкт-Цейханович. Приняли, так сказать, к сведению – и общий привет. Однако в голове Цейхановича эта деловая мыслишка засела очень крепко, как перезрелая зеленозадая морковь в окаменелой предзимней земле. Но не простачок был наш великий друг, не лопух обрезанный. Он прекрасно и расчётливо понимал, что с кондачка не потянет на такой крупный городище, как Астрахань, тем более портовый, хоть и речной. Но начинать-то всё равно было надо, пусть не с Астрахани, не с Архангельска, не с Салехарда, пусть с чего-то совершенно иного, совсем малоизвестного. Ну хотя бы с родной улицы имени Чапаева в своём дачном посёлке, ибо душа человека при жизни обретает бессмертие.
Цейханович поделился скромной задумкой со мной и с соседом по улице, бывшим туристом-водником Вассеровичем. Я, естественно, поднял «за» обе руки, но Вассерович, вечно озабоченный отсутствием перемен в России, любящий только пельмени, почему-то вдруг резко насупился, отставил недопитый стакан и так поморщился, что его кустистые брови а ля Брежнев почти слились с усами, но выдавил глухо:
– Так это что ж получим? Я, Вассерович, буду жить всё время на твоей улице?
– А сейчас разве не на ней живёшь? – с дружеским хохотком ответствовал Цейханович.
– Сейчас я на Чапаевской! И ты кстати тоже!
– А на улице имени Цейхановича тебе хуже, что ли, будет? Не похужеет! И вообще, кто этот Чапаев?! Недоучка, алкаш и анекдотчик! Говорят: он ни в какой Урал-реке не тонул. Понапридумывали писаки-коммуняки, а мы до сих пор радуемся.
– Тонул, тонул он в Урале! Я сам там чуть не перевернулся на байдарке. Холодно там в воде и под водой. Уж Чапаев-то точно стал утопленником, – со знанием дела возразил Вассерович. – Зря тебе Чапаев мешает. Вот если тоже где-нибудь утонешь, то ещё можно подумать о переименовании, а так – с какой стати?
– Ну ты даёшь, Вассерович! – зло сказал мой друг и демонстративно убрал недопитую бутылку водки в холодильник. – Не ожидал от тебя такого оголтелого космополитизма!..
– Ну и не ожидай себе дальше! Зачем это мне жить на улице Цейхановича, мне и на Чапаевской вполне…
– А вот будешь на моей жить! Никуда не денешься!.. Научат! А не научат, так заставят! Я в поссовете всё согласовал… Там не дураки, настроены положительно, там моего деда знают, а твоего нет! – зловеще соврал Цейханович.
– А вот и не будет твоей улицы, хоть лопни вместе с дедом и поссоветом! Всё равно на письмах буду писать Чапаевская, и все будут мне писать на Чапаевскую! И из Астрахани, и из Херсона, и из Израиля! А ты пиши себе куда хочешь! – выкрикнул Вассерович и так хлопнул дверью, аж мухи и комары дохлые посыпались с потолка.
– Подожди, гнида водно-лыжная, я заставлю тебя траву прошлогоднюю жрать! На моей улице будет праздник, а не на твоей Срано-Чапаевской! Плевал я на твои письма! – воинственно выкрикнул Цейханович в форточку, но плюнул почему-то мимо форточки.
В связи со скользкой темой исторических переименований, приспела наконец-то пора раскрыть читателям имя Цейхановича. Да и сколько можно величать своего великого друга по фамилии. Чего это я талдычу: Цейханович да Цейханович?! Он же не Рабинович какой-нибудь!.. Тот запросто может обойтись без имени, отчества да и без фамилии, а Цейхановичу без этого никак нельзя. Просто невозможно.
А имя у моего друга было весьма редкое – Изяслав. Отец его был Изяслав, дед и прадед, – и, наверное, все остальные пра-пра-пра Цейхановичи. Одним он представлялся – Изя, но другим – Слава. Хитро и гордо представлялся.
Очень ловкое имячко унаследствовал, не то, что я, многогрешный. Как ни хитри, как ни гордись, как ни маскируйся – всё Лев получается. И заодно, кстати и не кстати, Лев Толстой вспоминается, которого я, увы, не люблю, как любил Владимир Ильич Ленин. За что?! Ну об этом как-нибудь в другой раз. А ещё лучше расспросите Цейхановича: почему я не уважаю своего великого тёзку, этого матёрого человечища, по определению вышеупомянутого Ильича. Но не убудет величия у Толстого от моей мелкой неприязни, как, впрочем, и от неприязни Владимира Маяковского, единственного русского поэта, вставшего на защиту православной Церкви и припечатавшего бесноватого яснополянского старца стихами: «…А с неба смотрела какая-то дрянь величественно, как Лев Толстой». И вообще давно известно, что «Войну и мир» написал приятель Толстого, некий Чертков. И «Анна Каренина» тоже его работа. Удивляюсь молчанию Солженицына на сей счёт. Но пока далее и мы помолчим, не до того нынче.
А мне и с фамилией тоже не повезло, не тянет даже на переулок, не то что на улицу, разве на какой-нибудь тупик крапивный в посёлке рабочего типа. Хоть с натягом, но всё же можно после похмелья выдохнуть: «Тупик имени Котюкова!» или просто «Котюковский тупик». А уж о переименовании города в мою честь можно не беспокоиться. Это Цейханович запросто тянет на Астрахань, Архангельск и Салехард. А я, ну, быть может, на Котовск. Но не был я ни разу в этом Котовске. Брат и покойный отец были, а я нет. Не приглашали эти хреновы котовцы. Да и непонятно, где теперь он находится – то ли в Молдавии, то ли где-то возле. Не чешется пока и неверный Янкель Шавкута с предложениями о переименовании чего-нибудь в мою честь. Но забудем обо мне, а то враз обвинят в мании величия. Это к Цейхановичу ничего не прилипает – ни мании, ни мантии, ни листья банные…
И уррра Изяславу Изяславовичу Цейхановичу!!!
И трижды уррра, в рот вам дышло!!!
И тридцать три раза уррра!!!
А ежели он обозвал гнидой водно-лыжной своего соседа и посулил закормить его гнилой травой, то это не со зла, а так, от общей неуспокоенности. Это внешне Цейханович порой грубоват, а в глубине души добрый, добрый, но в такой глубине… Однако помолчим о глубинах бытия и небытия, пусть другие в них тонут, вроде Вассеровича и Чапаева, нам о высотах надо думать и помнить, что нет Божьего бессмертия без бессмертия человеческого.
Цейханович лучше других понимал, что быть честным с завистными негодяями в наше время не просто глупо, но и грешно перед правдой Божьей. И лично мне, ох, как далеко до его всепонимания.
И истощена наша жизнь, как земля плодородная до песка нерадивыми хозяевами.
И падают, падают злые семена в холодные чернозёмы наши, и не сметают их ветра ледяные.
Но вершится день и ночь Суд Божий.
И нет никому оправдания на сём Суде, ни негодным праведникам, ни негодяям праведным.
Однако с негодяйством Цейханович иногда управлялся и без Божьей помощи, а посему, не мешкая, ибо день был рабочий, отправился крепить правду в поселковый совет.
В поссовете Цейхановича встретили осторожно и почтительно, как начальника-сантехника из столицы. И к предложению его отнеслись без удивления, поскольку знали и уважали древний род Цейхановичей. Но посетовали, что-де хоть и нужное мероприятие, но дорогостоящее, связанное с картографией, а стало быть, с космосом, то есть со спутниковой фотосъёмкой местности. Чудаки, право! Неужели после переименования улица Чапаева будет смотреться со звёзд как-то не так?.. О времена, о нравы!
Цейханович авторитетно обещал разрешить все финансовые вопросы, в том числе и космические, не говоря уже об угловых табличках и прочем. Но не обошлось без политики, будь она неладна! Депутатом по участку Цейхановича числился известный идиот-коммунист, который, ежели упрётся, ни за какие коврижки не променяет Чапаева на Цейхановича – и наоборот. Не зря ведь говорится: из любого человека можно сделать коммуниста, но не из каждого коммуниста может вновь произрасти человек. Но если с ним потолковать совсем по-человечески, намекнули поссоветчики, то можно перетащить на свою сторону. И наводку дали о депутате, что сей народный избранник имеет скверную привычку в пешем виде шастать по своему участку для сбора жалоб у живущих и умирающих на исполнительную власть, в которую сам уже больше десяти лет никак не может прорваться. Вот тут-то его надо отлавливать и давить. А фамилия у этого правдолюбца оказалась соответствующей – Дрязгин, или Дрязгман. Возможно, только благодаря фамилии ему и удавалось до времени наскребать голоса на выборах.
Цейханович в этот же день созвонился с Дрязгманом, или Дрязгиным, чёрт его побери, честно соврал, что со всем семейством голосует только за него, что внукам и правнукам даст наказ не отдавать свои голоса никому, кроме товарища Дрязгина-Дрязгмана, пожаловался на притеснения и гонения за убеждения от властей и пригласил в гости. Депутат весьма расчувствовался и охотно согласился наведаться в ближайшие выходные.
А Цейханович тотчас озадачился нейтрализацией соседушки Вассеровича, дабы не возник неудобно во время коммунистического визита с энергичным протестом за сохранение исторических имён и фамилий.
Сие легко помогли осуществить полковник Лжедимитрич и незаменимый Авербах. Пригласили Вассеровича на Учинское водохранилище порыбачить в запретке и пару раз случайно стукнули веслом по голове. Да так случайно, что попал Вассерович в больницу и на некоторое время начисто позабыл и о Цейхановиче, и о родной улице имени Чапаева, и о самом Чапаеве, и ещё кое о чём не родном, но вечном. А ты не лезь ловить последнюю рыбу в запретных местах – и без тебя ракам зимовать негде.
Цейханович благородно обещал жене Вассеровича разобраться с горе-рыбаками, но поостерег от излишнего шума, браконьерство как никак. Он благоразумно не стал трогать Авербаха, а Лжедимитрича обвинил в потере моей шляпы, которую полковник должен был подарить ему в придачу к моему кожаному пальто. Я охотно согласился, что в моём пальто, но без моей шляпы Цейханович как-то не совсем смотрится в интерьере, почти не похож на себя, а на меня и подавно.
Я даже стишок разоблачительный на сей счёт прочитал:
– А товарища Цейхановича как мне найти? – напряжённо полюбопытствовал депутат.
Цейханович тоже на всякий случай напрягся, но без возбуждения, – и угрюмо поинтересовался:
– А ты что за рожа?!
Одутловатое, широкоскулое лицо депутата малость ужалось.
– Я?! Я – депутат ваш… Дрязгин-Дрязгман… Мы договаривались с товарищем Цейхановичем о встрече…
– А нет его, вашего товарища Цейхановича-Кагановича! Нету!
– Как так? Вообще, что ли, нет?! Не умер же он?..
– Живой пока! Как столб! С чего ему подыхать?! Это его с Рабиновичем спутали. Тот тоже не сдох, но всем обещал. Ха-ха-ха!. Будет через час ваш товарищ Цейханович. В больницу попёрся, соседа проведать. Жалостливый больно, как ваш Ленин. Так что попозжей заходьте, будет ждать. Он ещё с детства коммунистов ждёт. А я, будь моя воля, всех их головой в сортир – и на фонари!..
– Хорошо, хорошо, я загляну попозже! – не ввязываясь в политическую дискуссию, опасливо отбрехнулся депутат и отправился далее по участку.
Пока Дрязгман-Дрязгин собирал жалобы и прошения у полоумных старух и хитрожопых алкашей, Цейханович не терял времени даром. Принял контрастный душ, облагородил бородёнку, замазал лёгким гримом лицевые ссадины, причесался на проборчик, убрал со стола пустые бутылки и огрызки, облачился в парадный двубортный костюм фабрики «Большевичка», покрасовался для надёжности перед старым дедовским зеркалом и стал выжидать депутата, ибо был абсолютно уверен в коммунистическом упорстве. Ровно через час тот не замедлил вновь объявиться.
Как будущего начальника встретил Дрязгина-Дрязгмана у калитки Цейханович, угодливо изогнулся в интернациональном поклоне и заизвинялся за незапланированное отсутствие:
– Товарища в больнице проведывал. Нашего, так сказать, товарища. Пострадал, понимаете, от рук демократов, а может, заодно и черносотенцев…
– За что пострадал товарищ?! – строго спросил депутат.
– Да за инициативу с переименованием улицы. Ведь я не первый озаботился, снизу, так сказать, пошла инициатива. Ну вот и не понравилось каким-то негодяям, покушение на соседа организовали. Но ничего, справедливость не убьёшь! Будет ещё на нашей улице праздник, товарищ депутат! Будет! Прошу в дом.
– Покараем мерзавцев! Примерно покараем! – солидно пообещал Дрязгман-Дрязгин и, понизив голос, осторожно полюбопытствовал: – А этот-то где?..
– Кто этот? – совершенно недоумённо вопросил Цейханович.
– Ну который тут до вас был, побитый пьянчуга какой-то…
– А!!! Да это мой брат двоюродный!.. Кстати, оголтелый демократ и антисемит. В долг занять приходил, на водку. Ну я и отправил его по адресу, пусть у своего Гайдара занимает и демократствует. Ох, уж эти родственнички, урод на уроде!..
– То-то я думаю: на вас похож – и по бороде, и по голосу.
– Натерпелся я от этой похожести. И ещё натерплюсь. Сами знаете, какие они долгоживучие, эти демократы. Сталина на них нет!
– Ну я-то вообще не сторонник крайностей, но, знаете, тоже иногда вижу вождя во сне. В полном мундире… И обязательно по субботам… – уклончиво отреагировал депутат и как бы не заметил ловко выставленную хозяином на стол бутылку водки.
Через полчаса гость и Цейханович перешли на ты – и Дрязгин-Дрязгман, малость поупиравшись, почти согласился на переименование улицы, но не окончательное:
– Пусть она будет с двойным названием – Чапаевская-Цейхановича! Всё-таки нельзя до конца расставаться с героическим прошлым.
– Нельзя, но надо! – энергично согласился Цейханович и достал из холодильника вторую бутылку.
После её опустошения было решено назвать улицу Цейхановича-Чапаевской.
– А потом можно замазать какой-нибудь краской этого Чапаева, но не сразу, чтоб не отпугнуть электорат, – понизив голос до шороха пепла, сказал депутат.
Человек привыкает даже к самому себе и бесповоротно обращается во внечеловека. И неведомо в кого ещё обращается вместе с проходящими образами мира сего.
И я ко всему привыкаю, хотя раньше кое-что в этой и в иной жизни меня совершенно не устраивало. Вот и к Цейхановичу устало попривык, словно к брату родному. И даже удивляюсь самому себе, что полгода назад всё никак не мог смириться с утратой своего кожаного пальто, которое по пьяни полковник Лжедимитрич принял за своё и великодушно подарил Цейхановичу. Возмущался, негодовал, сквернословил, а нынче почти и не вспоминаю. А чего вспоминать-то: изрядно затёртое было пальтишко и слишком длиннополое. В нём хорошо было кутаться киллеру тёмной осенней мзгой в ожидании клиента, припаздывающего из-за мелких неприятностей, а в приличных местах, вроде электричек и привокзальных пивных, оно как-то неважно смотрелось.
Да что там моё жалкое пальто! Я к такому привык за последние десять лет, что полжизни почти позабыл, а иногда совершенно искренне страдаю полным беспамятством.
Но кто это сказал, что и мой великий друг Цейханович бывает беспамятен на полную голову и ещё две головы сверху? Кто там про него ляпнул: дурная голова рогам покоя не даёт?! Кто это вякнул не по адресу, что жена спит с Цейхановичем в противогазе?!
Я сказал?! М-да!.. Заговорился малость. Но это со мной иногда приключается. Не часто, но всё-таки. От общего переутомления сознания и подсознания. А Цейханович в самом полном беспамятстве ничего полезного для себя не забывает никогда, в отличие от иных хранителей абсолютно бесполезных чувств, вещей и событий.
Я, например, начисто запамятовал, как на одном из наших тайных сборищ было единогласно принято предложение Янкеля Шавкуты о переименовании города Астрахани в Санкт-Цейханович. Приняли, так сказать, к сведению – и общий привет. Однако в голове Цейхановича эта деловая мыслишка засела очень крепко, как перезрелая зеленозадая морковь в окаменелой предзимней земле. Но не простачок был наш великий друг, не лопух обрезанный. Он прекрасно и расчётливо понимал, что с кондачка не потянет на такой крупный городище, как Астрахань, тем более портовый, хоть и речной. Но начинать-то всё равно было надо, пусть не с Астрахани, не с Архангельска, не с Салехарда, пусть с чего-то совершенно иного, совсем малоизвестного. Ну хотя бы с родной улицы имени Чапаева в своём дачном посёлке, ибо душа человека при жизни обретает бессмертие.
Цейханович поделился скромной задумкой со мной и с соседом по улице, бывшим туристом-водником Вассеровичем. Я, естественно, поднял «за» обе руки, но Вассерович, вечно озабоченный отсутствием перемен в России, любящий только пельмени, почему-то вдруг резко насупился, отставил недопитый стакан и так поморщился, что его кустистые брови а ля Брежнев почти слились с усами, но выдавил глухо:
– Так это что ж получим? Я, Вассерович, буду жить всё время на твоей улице?
– А сейчас разве не на ней живёшь? – с дружеским хохотком ответствовал Цейханович.
– Сейчас я на Чапаевской! И ты кстати тоже!
– А на улице имени Цейхановича тебе хуже, что ли, будет? Не похужеет! И вообще, кто этот Чапаев?! Недоучка, алкаш и анекдотчик! Говорят: он ни в какой Урал-реке не тонул. Понапридумывали писаки-коммуняки, а мы до сих пор радуемся.
– Тонул, тонул он в Урале! Я сам там чуть не перевернулся на байдарке. Холодно там в воде и под водой. Уж Чапаев-то точно стал утопленником, – со знанием дела возразил Вассерович. – Зря тебе Чапаев мешает. Вот если тоже где-нибудь утонешь, то ещё можно подумать о переименовании, а так – с какой стати?
– Ну ты даёшь, Вассерович! – зло сказал мой друг и демонстративно убрал недопитую бутылку водки в холодильник. – Не ожидал от тебя такого оголтелого космополитизма!..
– Ну и не ожидай себе дальше! Зачем это мне жить на улице Цейхановича, мне и на Чапаевской вполне…
– А вот будешь на моей жить! Никуда не денешься!.. Научат! А не научат, так заставят! Я в поссовете всё согласовал… Там не дураки, настроены положительно, там моего деда знают, а твоего нет! – зловеще соврал Цейханович.
– А вот и не будет твоей улицы, хоть лопни вместе с дедом и поссоветом! Всё равно на письмах буду писать Чапаевская, и все будут мне писать на Чапаевскую! И из Астрахани, и из Херсона, и из Израиля! А ты пиши себе куда хочешь! – выкрикнул Вассерович и так хлопнул дверью, аж мухи и комары дохлые посыпались с потолка.
– Подожди, гнида водно-лыжная, я заставлю тебя траву прошлогоднюю жрать! На моей улице будет праздник, а не на твоей Срано-Чапаевской! Плевал я на твои письма! – воинственно выкрикнул Цейханович в форточку, но плюнул почему-то мимо форточки.
В связи со скользкой темой исторических переименований, приспела наконец-то пора раскрыть читателям имя Цейхановича. Да и сколько можно величать своего великого друга по фамилии. Чего это я талдычу: Цейханович да Цейханович?! Он же не Рабинович какой-нибудь!.. Тот запросто может обойтись без имени, отчества да и без фамилии, а Цейхановичу без этого никак нельзя. Просто невозможно.
А имя у моего друга было весьма редкое – Изяслав. Отец его был Изяслав, дед и прадед, – и, наверное, все остальные пра-пра-пра Цейхановичи. Одним он представлялся – Изя, но другим – Слава. Хитро и гордо представлялся.
Очень ловкое имячко унаследствовал, не то, что я, многогрешный. Как ни хитри, как ни гордись, как ни маскируйся – всё Лев получается. И заодно, кстати и не кстати, Лев Толстой вспоминается, которого я, увы, не люблю, как любил Владимир Ильич Ленин. За что?! Ну об этом как-нибудь в другой раз. А ещё лучше расспросите Цейхановича: почему я не уважаю своего великого тёзку, этого матёрого человечища, по определению вышеупомянутого Ильича. Но не убудет величия у Толстого от моей мелкой неприязни, как, впрочем, и от неприязни Владимира Маяковского, единственного русского поэта, вставшего на защиту православной Церкви и припечатавшего бесноватого яснополянского старца стихами: «…А с неба смотрела какая-то дрянь величественно, как Лев Толстой». И вообще давно известно, что «Войну и мир» написал приятель Толстого, некий Чертков. И «Анна Каренина» тоже его работа. Удивляюсь молчанию Солженицына на сей счёт. Но пока далее и мы помолчим, не до того нынче.
А мне и с фамилией тоже не повезло, не тянет даже на переулок, не то что на улицу, разве на какой-нибудь тупик крапивный в посёлке рабочего типа. Хоть с натягом, но всё же можно после похмелья выдохнуть: «Тупик имени Котюкова!» или просто «Котюковский тупик». А уж о переименовании города в мою честь можно не беспокоиться. Это Цейханович запросто тянет на Астрахань, Архангельск и Салехард. А я, ну, быть может, на Котовск. Но не был я ни разу в этом Котовске. Брат и покойный отец были, а я нет. Не приглашали эти хреновы котовцы. Да и непонятно, где теперь он находится – то ли в Молдавии, то ли где-то возле. Не чешется пока и неверный Янкель Шавкута с предложениями о переименовании чего-нибудь в мою честь. Но забудем обо мне, а то враз обвинят в мании величия. Это к Цейхановичу ничего не прилипает – ни мании, ни мантии, ни листья банные…
И уррра Изяславу Изяславовичу Цейхановичу!!!
И трижды уррра, в рот вам дышло!!!
И тридцать три раза уррра!!!
А ежели он обозвал гнидой водно-лыжной своего соседа и посулил закормить его гнилой травой, то это не со зла, а так, от общей неуспокоенности. Это внешне Цейханович порой грубоват, а в глубине души добрый, добрый, но в такой глубине… Однако помолчим о глубинах бытия и небытия, пусть другие в них тонут, вроде Вассеровича и Чапаева, нам о высотах надо думать и помнить, что нет Божьего бессмертия без бессмертия человеческого.
Цейханович лучше других понимал, что быть честным с завистными негодяями в наше время не просто глупо, но и грешно перед правдой Божьей. И лично мне, ох, как далеко до его всепонимания.
И истощена наша жизнь, как земля плодородная до песка нерадивыми хозяевами.
И падают, падают злые семена в холодные чернозёмы наши, и не сметают их ветра ледяные.
Но вершится день и ночь Суд Божий.
И нет никому оправдания на сём Суде, ни негодным праведникам, ни негодяям праведным.
Однако с негодяйством Цейханович иногда управлялся и без Божьей помощи, а посему, не мешкая, ибо день был рабочий, отправился крепить правду в поселковый совет.
В поссовете Цейхановича встретили осторожно и почтительно, как начальника-сантехника из столицы. И к предложению его отнеслись без удивления, поскольку знали и уважали древний род Цейхановичей. Но посетовали, что-де хоть и нужное мероприятие, но дорогостоящее, связанное с картографией, а стало быть, с космосом, то есть со спутниковой фотосъёмкой местности. Чудаки, право! Неужели после переименования улица Чапаева будет смотреться со звёзд как-то не так?.. О времена, о нравы!
Цейханович авторитетно обещал разрешить все финансовые вопросы, в том числе и космические, не говоря уже об угловых табличках и прочем. Но не обошлось без политики, будь она неладна! Депутатом по участку Цейхановича числился известный идиот-коммунист, который, ежели упрётся, ни за какие коврижки не променяет Чапаева на Цейхановича – и наоборот. Не зря ведь говорится: из любого человека можно сделать коммуниста, но не из каждого коммуниста может вновь произрасти человек. Но если с ним потолковать совсем по-человечески, намекнули поссоветчики, то можно перетащить на свою сторону. И наводку дали о депутате, что сей народный избранник имеет скверную привычку в пешем виде шастать по своему участку для сбора жалоб у живущих и умирающих на исполнительную власть, в которую сам уже больше десяти лет никак не может прорваться. Вот тут-то его надо отлавливать и давить. А фамилия у этого правдолюбца оказалась соответствующей – Дрязгин, или Дрязгман. Возможно, только благодаря фамилии ему и удавалось до времени наскребать голоса на выборах.
Цейханович в этот же день созвонился с Дрязгманом, или Дрязгиным, чёрт его побери, честно соврал, что со всем семейством голосует только за него, что внукам и правнукам даст наказ не отдавать свои голоса никому, кроме товарища Дрязгина-Дрязгмана, пожаловался на притеснения и гонения за убеждения от властей и пригласил в гости. Депутат весьма расчувствовался и охотно согласился наведаться в ближайшие выходные.
А Цейханович тотчас озадачился нейтрализацией соседушки Вассеровича, дабы не возник неудобно во время коммунистического визита с энергичным протестом за сохранение исторических имён и фамилий.
Сие легко помогли осуществить полковник Лжедимитрич и незаменимый Авербах. Пригласили Вассеровича на Учинское водохранилище порыбачить в запретке и пару раз случайно стукнули веслом по голове. Да так случайно, что попал Вассерович в больницу и на некоторое время начисто позабыл и о Цейхановиче, и о родной улице имени Чапаева, и о самом Чапаеве, и ещё кое о чём не родном, но вечном. А ты не лезь ловить последнюю рыбу в запретных местах – и без тебя ракам зимовать негде.
Цейханович благородно обещал жене Вассеровича разобраться с горе-рыбаками, но поостерег от излишнего шума, браконьерство как никак. Он благоразумно не стал трогать Авербаха, а Лжедимитрича обвинил в потере моей шляпы, которую полковник должен был подарить ему в придачу к моему кожаному пальто. Я охотно согласился, что в моём пальто, но без моей шляпы Цейханович как-то не совсем смотрится в интерьере, почти не похож на себя, а на меня и подавно.
Я даже стишок разоблачительный на сей счёт прочитал:
Лжедимитрич, недаром всё-таки полковник, страшно разобиделся и крепко, почти как врага русского народа, помял пьяного Цейхановича. Слава Богу, не подвернулось ему весло лодочное, но и без оного на следующий день Цейханович выглядел несколько неправильно. А в это утро, натощак, Дрязгин-Дрязгман нагрянул в его владения и очень озадачился, узрев всклокоченную, поцарапанную физиономию неведомого избирателя, который в его больном коммунистическом воображении представлялся вполне благообразно.
Сегодня знает вся Европа,
Что полковник наш – большая шляпа.
– А товарища Цейхановича как мне найти? – напряжённо полюбопытствовал депутат.
Цейханович тоже на всякий случай напрягся, но без возбуждения, – и угрюмо поинтересовался:
– А ты что за рожа?!
Одутловатое, широкоскулое лицо депутата малость ужалось.
– Я?! Я – депутат ваш… Дрязгин-Дрязгман… Мы договаривались с товарищем Цейхановичем о встрече…
– А нет его, вашего товарища Цейхановича-Кагановича! Нету!
– Как так? Вообще, что ли, нет?! Не умер же он?..
– Живой пока! Как столб! С чего ему подыхать?! Это его с Рабиновичем спутали. Тот тоже не сдох, но всем обещал. Ха-ха-ха!. Будет через час ваш товарищ Цейханович. В больницу попёрся, соседа проведать. Жалостливый больно, как ваш Ленин. Так что попозжей заходьте, будет ждать. Он ещё с детства коммунистов ждёт. А я, будь моя воля, всех их головой в сортир – и на фонари!..
– Хорошо, хорошо, я загляну попозже! – не ввязываясь в политическую дискуссию, опасливо отбрехнулся депутат и отправился далее по участку.
Пока Дрязгман-Дрязгин собирал жалобы и прошения у полоумных старух и хитрожопых алкашей, Цейханович не терял времени даром. Принял контрастный душ, облагородил бородёнку, замазал лёгким гримом лицевые ссадины, причесался на проборчик, убрал со стола пустые бутылки и огрызки, облачился в парадный двубортный костюм фабрики «Большевичка», покрасовался для надёжности перед старым дедовским зеркалом и стал выжидать депутата, ибо был абсолютно уверен в коммунистическом упорстве. Ровно через час тот не замедлил вновь объявиться.
Как будущего начальника встретил Дрязгина-Дрязгмана у калитки Цейханович, угодливо изогнулся в интернациональном поклоне и заизвинялся за незапланированное отсутствие:
– Товарища в больнице проведывал. Нашего, так сказать, товарища. Пострадал, понимаете, от рук демократов, а может, заодно и черносотенцев…
– За что пострадал товарищ?! – строго спросил депутат.
– Да за инициативу с переименованием улицы. Ведь я не первый озаботился, снизу, так сказать, пошла инициатива. Ну вот и не понравилось каким-то негодяям, покушение на соседа организовали. Но ничего, справедливость не убьёшь! Будет ещё на нашей улице праздник, товарищ депутат! Будет! Прошу в дом.
– Покараем мерзавцев! Примерно покараем! – солидно пообещал Дрязгман-Дрязгин и, понизив голос, осторожно полюбопытствовал: – А этот-то где?..
– Кто этот? – совершенно недоумённо вопросил Цейханович.
– Ну который тут до вас был, побитый пьянчуга какой-то…
– А!!! Да это мой брат двоюродный!.. Кстати, оголтелый демократ и антисемит. В долг занять приходил, на водку. Ну я и отправил его по адресу, пусть у своего Гайдара занимает и демократствует. Ох, уж эти родственнички, урод на уроде!..
– То-то я думаю: на вас похож – и по бороде, и по голосу.
– Натерпелся я от этой похожести. И ещё натерплюсь. Сами знаете, какие они долгоживучие, эти демократы. Сталина на них нет!
– Ну я-то вообще не сторонник крайностей, но, знаете, тоже иногда вижу вождя во сне. В полном мундире… И обязательно по субботам… – уклончиво отреагировал депутат и как бы не заметил ловко выставленную хозяином на стол бутылку водки.
Через полчаса гость и Цейханович перешли на ты – и Дрязгин-Дрязгман, малость поупиравшись, почти согласился на переименование улицы, но не окончательное:
– Пусть она будет с двойным названием – Чапаевская-Цейхановича! Всё-таки нельзя до конца расставаться с героическим прошлым.
– Нельзя, но надо! – энергично согласился Цейханович и достал из холодильника вторую бутылку.
После её опустошения было решено назвать улицу Цейхановича-Чапаевской.
– А потом можно замазать какой-нибудь краской этого Чапаева, но не сразу, чтоб не отпугнуть электорат, – понизив голос до шороха пепла, сказал депутат.