– Сдохла, сука! – со знанием дела, во всю прокуренную глоть обнадёжил меня молчун-приятель, и его страшное лицо почти помолодело.
Я с облегчением вздохнул и понял, что думаю вслух, что кое-как, но выдавливаю из души пустоту одиночества, что долее молчать уже без надобности – и можно говорить о чём угодно, если даже говорить совершенно не о чем.
Верблюд и глобус
Голова Цейхановича
Я с облегчением вздохнул и понял, что думаю вслух, что кое-как, но выдавливаю из души пустоту одиночества, что долее молчать уже без надобности – и можно говорить о чём угодно, если даже говорить совершенно не о чем.
Верблюд и глобус
Стояло удивительное осеннее утро. Тихое, тёплое, светлое, как воспоминание о раннем детстве. Решительно было невозможно поверить, что в сей момент кто-то вскрывает себе вены в грязной ванне тупым кухонным ножом. Никак невозможно! Но по криминальным сводкам, увы-увы, не меньше двух-трёх человек в округе каждые сутки добровольно уходят из этого мира. Но отказывалась душа верить статистике. И не успела с ней, безверной, согласиться, ибо в дверь позвонили.
Я открыл – и сквозь меня, как сквозь привидение, в квартиру без приглашения вломился Цейханович с полковником Лжедимитричем и Авербахом.
– Ишь, намылился уже куда-то, мать твою так! – вместо приветствия гаркнул Лжедимитрич и припечатал на стол две пол-литры.
А Цейханович заглянул в ванную, потом в туалет, в поисках скрытых антисемитов и антисемиток, разочарованно хмыкнул и начальственно вопросил:
– А ты почему сегодня весь в чёрном?
– Чтобы перебегать дорогу чёрным кошкам.
– А… Понятно, понятно. А я-то подумал…
– Что подумал?
– Ну того, что в черносотенцы метишь.
– Сам ты метишь в черносотенцы! – отбрил я Цейхановича.
Тот покривился, но не стал меня оспаривать.
– А не кажется ли вам, полковник, что наш друг последнее время стал злоупотреблять? – кивнул я на Цейхановича.
– Давно уже не кажется! А ему и подавно не кажется! – жизнерадостно согласился Лжедимитрич и лихо открыл бутылку.
«Господи, ну что за рожи всю жизнь окружают меня?! И сам я на кого стал похож со своим окружением-головокружением?!
Сам я кого, чёрт возьми, окружаю?! С чего это я нынче обрядился в чёрную рубаху?! За что мне всё это, Господи?! Ведь меня мать родила, а не камень женского рода! Чему это хмылится громила Авербах, серчающий, что я в своих сочинениях изображаю его недостаточно интеллектуальным? С чего он это взял? У него ж интеллект из ушей лезет. Зачем он норовит засунуть пустую бутылку в нутро гитары? Не моя ж гитара! Сашки Жучини! Угробит, бугай, инструмент. И чего там все бубнит о вреде пьянства Лжедимитрич? Бороться с пьянством – что молотком бить по воде в ожидании дохлой рыбы. Никто не обратит течение вспять, можно только плыть против течения, пока не утонешь…
Где ты, где ты, моя бедная мама?! Слава богу, если не зришь сейчас меня оттуда. И дружков моих, будь они неладны, не зришь. Господи, почему моя душа почти позабыла о любви до рождения?!
Господи, почему почти позабыла моя душа о любви после смерти?!
Господи, когда все разрешится?! Когда отрётся моя последняя слеза?!.» – полезли в голову, несмотря на погожую рань, какие-то очень непогожие, вечерние мысли.
– Ну чего ты там растопырился?! Присаживайся! Всё равно, хрен, нальём! – прервал моё тайное самобичевание Лжедимитрич.
– Валяйте без меня… – вяло возразил я, усиленно соображая, как поскорее отделаться от незваных друзей.
– Не, брат, скоро от нас не отделаешься, – словно подслушав мои мысли, с гоготком сказал Авербах. – У нас сегодня серьёзный совет идёт. Надо решать вопрос с Цейхановичем.
– Что ещё за вопрос? – озадачился я. – Если русско-еврейский или еврейско-русский, то решать нечего, поскольку нет, не было и никогда не будет такого вопроса.
– Ну ты прям с порога в свою философию ударился, – как припозднившегося гостя, урезонил меня Авербах и добавил: – За бугор решил рвануть наш Цейханович после вчерашнего. А куда рвануть, всё никак не решит. Ну вот и хотим всем миром это дело обсудить.
– А что вчера-то случилось? – спросил я Цейхановича, машинально отметив его свежеоцарапанную, явно женскими пальчиками, щёку.
– Смутно всё… Очень всё смутно в этой стране… – неопределенно промычал Цейханович и посмотрел в окно, словно прозревая нечто ясное, забугорное, невозвратное, словно безоговорочно соглашаясь на общемировое разрешение своего вопроса.
«Всё! Мрак и туман впереди! Плакало мое утро погожее. Господи, где ты сейчас, моя бедная мама?!» – совсем обреченно подумал я, против воли примостился к столу и сочувственно посмотрел в глаза Цейхановичу.
А Цейханович, вняв моему сочувствию, опорожнил не морщась полстакана водки и выдохнул как на закуску:
– Смутно всё! Очень всё смутно!..
То, что я сел за стол с пьющими, ещё не значит, что начал пить. Я вообще человек непьющий, хотя и русский человек. Вернее, малопьющий. Сколько ни пей – всё мало. Такой образ жизни весьма разорителен – и для души, и для здоровья, и для кармана в конце концов. И не для одного кармана, а для всех, какие ни есть. Вот почему с некоторых пор я из малопьющих переквалифицировался в непьющие. Но это так, к слову, дабы не томить читателей излишними домыслами, ибо вольные и невольные мои сочинения порождают у многих и многих нездоровый интерес к моей персоне. Берегите своё здоровье, любезные господа-товарищи, ибо мне совершенно некогда о вас позаботиться! Ну ладно, хватит отвлекаться, вернёмся в наше культурное застолье.
– Знаешь что, Цейханович, а езжай-ка ты в Австралию! Великий Антон Чехов всем туда советовал ехать после Сахалина! – блеснув знанием художественной литературы, авторитетно провозгласил Авербах.
– Но я-то на Сахалин не ездил! – капризно возразил Цейханович.
– А ты вот и поезжай через Сахалин в Австралию! Теперь туда вроде прямой поезд пустили «Москва – Сахалин – Австралия», – бухнул кулаком по столу Лжедимитрич. – И не раздумывай! Ать-два – и привет кенгуру!
– А что мне с кенгуру? Они, знаешь, как царапаются, особенно передними лапами! – не согласился Цейханович и осторожно погладил свою травмированную щёку.
Откровенно говоря, меня всё время подмывало спросить у своего друга: чьи это прелестные женские пальчики отметились на его роже? Но я сдерживал себя, поскольку знал, что, кроме жены, некому было вчера оставить сии следы. И ещё я знал, что жену Цейхановича колом и ломом с дачи ни на Сахалин, ни на Курилы, ни в Австралию не вышибить. Огородная патриотка была жена Цейхановича, в отличие от своего супруга, более приверженного общечеловеческим ценностям типа водки с джин-тоником. И вообще: Цейханович был очень похож на самого себя, а не на кого-то ещё, вроде Авербаха. Он никогда не дал бы умереть с голоду, например, мне. Скорее утопил бы, а потом закопал по дружбе. Хорошие люди всегда оказывают помощь покойникам.
Мне стало жалко Цейхановича.
Ну что он будет делать в этой скучной Австралии без меня, без Авербаха и Лжедимитрича, без Фельдмана и Дорфмана, без Куксова и Казьмина, в конце концов?.. Свихнётся! Напялит шкуру от кенгуру и будет прыгать у автострад, клянча у раскормленных австралопитеков на билет до дома, до хаты. Ещё пристрелит сдуру кто-нибудь из проезжающих антисемитов такую «кенгуру»…
– А может, куда поближе ему уехать? Ну, к примеру, в Австрию… Вена! Вальсы! Альпы! – предложил я.
– К фашистам?! Никогда! – взъярился Цейханович.
– Ну не в Африку же! – неловко огрызнулся я.
– Да он там прямо с вокзала СПИД подхватит! – громыхнул полковник Лжедимитрич.
– А в Америку?.. – неуверенно спросил я.
– С Америкой мы и без тебя разобрались, – мрачно отрезал Авербах. – Теперь туда только непроспавшиеся идиоты бегут! Теперь оттуда надо!..
Ну а насчёт Израиля у меня, естественно, язык не повернулся, хотя я очень люблю израильские места. Да они, наверное, давно порешили не только с Америкой, но и со всем прочим, вроде Израиля.
– М-да… – озадачился я. – А может, действительно в Австралию?
– Да что она тебе сдалась?! – зло возразил Авербах, как будто я, а не он всего лишь минуту назад припомнил Чехова со злополучной Австралией. – Ты бы лучше карту мира нам принёс. По карте-то видней и легче размышлять.
– Нет у меня карты мира. Не держу!
– Ну вот! Даже карты у тебя нет. Живёшь, как какой-нибудь Колумб. Нехорошо, – укорил меня Авербах.
– А может, глобус подойдёт?!
– Во, в жилу! Тащи глобус на закусь! – как ребёнок обрадовался Авербах и ободряюще подмигнул Цейхановичу, словно не его мы собираемся сплавлять за бугор, но кого-то совершенно другого, которому цена – рубль ведро в базарный день, которому и на помойке места жалко, которого даже после смерти жалеть не за что.
Авербах поставил глобус на грязный стол и так крутанул его своей ручищей, что ещё миг – и он бы воздушным шариком улетел в открытое окно, но другая тяжёлая ручища, как бы и совсем не Авербахова, враз укротила зачатки вечного движения – и замер глобус перед искателями хороших мест по стойке «смирно».
– Эх, Янкеля Шавкуты нет! Он, сволочь, с ходу сориентировался бы, – посожалел Лжедимитрич об отсутствии одного нашего приятеля, весьма и весьма хитрого забулдыги. – Янкель лучше всех знает, где халявнее.
– Да уж Янкель сейчас бы не повредил. Как-никак, а почётный гражданин города Техаса, – поддакнул Авербах.
– Да не города, а штата! – поправил я.
– А какая разница – штата, города?! Всё равно он оттуда назад прибежал, – возразил Цейханович, закрыл глаза, осторожно крутанул глобус – и с зажмуренными глазами остановил пальцем вялое движение.
– Ну-ка, ну-ка, куда тебя Судьба посылает?! В Тихий океан! Но тут и островов-то нет, может, только необитаемые… – огорчился Авербах.
– А первый раз не считается! – рявкнул Лжедимитрич и под шумок хлопнул лишние полстакана водки.
Цейханович вновь зажмурился, крутанул ещё раз и угодил пальцем в краешек дальневосточной России.
– Во, попал в небо! Ещё чуть-чуть – и угодил бы в Биробиджан, – огорчился за друга Авербах. – Но нам туда не надо! Гони ещё раз! Бог троицу любит!
На третий раз палец Цейхановича приводнился в Индийском океане – и мои приятели решили не испытывать больше глобусную рулетку, не поверять тупому случаю родное грядущее, а здраво, с пристрастием обследовать поверхность школьного географического пособия, благо водка ещё оставалась.
Никто из живущих не ведает своё грядущее. Но никто из живущих не ведает толком и своё прошлое. Хотя, казалось бы… Вот именно, казалось бы!.. Прошлое вроде бы всегда с нами, но оно недостижимо в отличие от грядущего, в которое все мы норовим прошмыгнуть и которое кое-как ещё можно изменить и постигнуть, пока оно убийственно не обратилось в прошлое. Наше прошлое изменяется помимо нас. Жизнь, подобно человеку, на две трети состоящему из воды, на две трети есть воспоминание. В любом возрасте!
И исчезает человек в тайных водах памяти, и полнится наша память водами новыми, и никому не дано дважды войти в эти незримые воды.
Но кажется! Да многое в мире сём кажется.
И мне иногда кажется, что я никогда не знал Цейхановича, кажется, что он знает меня до скелета – и даже на молекулярном уровне. И оба мы ошибаемся, но живём своими ошибками – и радуемся, что ошибаемся сами за себя, а не друг за друга.
Но что-то опять я отвлёкся. Что-то не то начал бормотать. А может, и то, но не к месту. Смутно всё! Очень всё смутно!..
Мои гости по глобусу добрались почти до Гондураса и почти переругались в поисках на земном шаре подходящего прибежища многострадальному Цейхановичу.
Безобразно заляпали безобидное школьное пособие, которое когда-то подарил мне покойный отец в надежде на моё светлое будущее. Чей-то жирный отпечаток пальца почти размазал остров Мадагаскар. Эх, знай бы мой бедный папа, в какое прошлое обратилось и обращается моё несусветное грядущее, поразбивал бы враз этим самым глобусом нетрезвые головы моим дружкам, да и мне заодно. Дай Бог, ежели вместе с моей матерью не зрит меня в сии мгновения.
И опять, как Атлантида, всплыла в споре упорная Австралия.
– Да пошли вы в задницу со своей Австралией! – взъярился Цейханович и чуть не поперхнулся водкой.
Прокашлялся надрывно, остекленело-слёзно посмотрел на глобус, потом на меня и спросил:
– У тебя какого-нибудь другого глобуса нет?
О, бедный мой, вспыльчивый отец, где ты?!
– Чтоб без Австралии?! – ухмыльнулся я. – Да нет, братцы, не держу я лишнего глобуса. У меня и этот-то случайно уцелел после распада СССР.
– А вот говорят, что хохлы какой-то свой особый глобус сделали. Что-то там другое нарисовали… – уныло вклинился в разговор любознательный Авербах.
Я с ужасом понял, что сейчас наше толковище свернёт совсем в глухие дебри географии, поскольку недавно Цейханович соизволил погостить у родичей в Хохляндии и остался очень недоволен качеством самостийной горилки.
– А не пора ли, хлопцы, честь знать! Допивайте – и катитесь к чертям собачьим! – деликатно намекнул я своим приятелям. – Вам с жиру беситься с разными Австралиями, а мне верблюда надо покормить. Жрать мой верблюд хочет!.. И пить!..
Мои гости почти отрезвело переглянулись сквозь табачный дым – и полковник Лжедимитрич осторожно, не глядя на меня, покрутил пальцем в области виска, подмигнул Авербаху и бесцеремонно гаркнул:
– Вот до чего людей доводит завязка!
– А где ты прячешь своего верблюда? – с тихой ухмылкой полюбопытствовал Авербах.
А Цейханович без выдоха ответил за меня:
– В закромах родины.
Я совершенно забыл поведать, куда собирался идти светлым осенним утром. Вернее, не успел. Да простит меня любезный читатель за изначальную недомолвку. Но уж больно стремительно вломились в моё жильё Цейханович и компания. Да и Цейхановичу не след отвечать за меня перед Богом и человечеством. Как-нибудь сами за себя ответим, без Цейхановичей.
С неделю назад недалече от моего дома, на полузагаженном пустыре, где в доисторические времена собирались возводить дворец культуры, разбил свои шатры прогорающий вместе с осенью цирк-шапито со спивающимися клоунами, мелкими фокусниками, с измученным переездами зверьём и прочими детскими неожиданностями. Естественно, мои дружки о сём событии не ведали, ибо не вели их пути-дороги ни в цирки, ни в церкви. И собирался я нынешним утром не просто погулять, а проведать верблюда Мишку, которого циркачи выводили покормиться вялой травой на лужайку под мои окна, а заодно и детишек катали за чисто символическую плату. Обычно верблюд Мишка появлялся где-то около одиннадцати часов. И в это утро он был на месте и топтался почти под моим окном, ибо верблюды в отличие от некоторых людей весьма сообразительные и благодарные существа.
– Ну что, уроды?! Показать вам верблюда?! Или познакомить?! – в упор зловещим голосом вопросил я очумелых приятелей. – А?! Я спрашиваю!!!
– Ну давай, что ли… – почти с испугом торопливо согласился за всех Авербах.
Я подошёл к окну, высунулся наружу и выкрикнул:
– Эй, Мишка! Сейчас буду!!!
Цейханович, Авербах и Лжедимитрич дружно бросились ко мне, видимо, подумав, что я собираюсь выпрыгнуть с девятого этажа для встречи с несуществующим верблюдом Мишкой, – и каково было их изумление, когда они узрели настоящего, существующего да ещё двугорбого верблюда.
– Ну ты даёшь!.. – отирая испарину с тяжёлого лба, выдохнул Авербах. – Предупреждать надо про верблюдов! Так и кондрат получить недолго.
– Это вам не какая-нибудь сраная кенгуру! Верблюд! Танк пустыни! – с восхищением, почти человеческим голосом воскликнул Лжедимитрич и ободряюще похлопал Цейхановича по плечу.
– У самого личный верблюд, а он нам какой-то неисправный глобус показывает! – привычно разобиделся Цейханович.
И на мгновение ясная тишина объяла моё прокуренное жилище.
Просветлели лица моих друзей – и воистину стали они обличьем на мгновение как дети, не ведающие неизбывной печали и смерти.
И породнилась на мгновение тишина со светом.
И дай Бог, если в сии минуты мои покойные отец и мать могли зреть моих друзей и меня, многогрешного. Дай им, Господи, хоть чуток радости в мире ином за радость здешнюю.
– Эх, Россия, Россия!!! И кто тебя только выдумал?! – мечтательно провозгласил Авербах.
– Такие вот, как ты, и выдумали… – с неожиданной грустью пробурчал Лжедимитрич.
– А может, передумаешь? С отъездом-то?.. – тихо шепнул я на ухо Цейхановичу.
Он ничего не ответил, но крепко, как самому последнему человеку на этой земле, пожал мне руку.
Русский человек, но не английский, не французский, не немецкий, не китайский, не американский в конце концов, ибо совершенно нелепо выговаривается – английский человек и т. п. Но русский человек вполне лепо звучит. Так вот, этот человек русский большей частью почему-то абсолютно уверен, что Господь не видит его в отхожих местах. Ведь не случайно же так чудовищно омерзительны наши, с позволения сказать, общественные туалеты. И он безусловно прав, этот великий русский человек! Не Господнее дело присматривать за хамским непотребством. Но дьявол-то уж не брезгует самой последней пакостью людской. Что поделаешь: работа у него такая вредная. И застаёт человека в самом неподходящем для благородства месте. И не жалеет русского человека, и ненавидит человека русского за его непотребство. И трижды ненавидит человека вообще и себя в образе человеческом за то, что должен, обречён разделять его тайные и явные грехи перед Господом.
Но опять я что-то не то вещаю и опять совершенно не ко времени, которого у меня нет, поскольку оно мне совершенно без надобности. Да и вообще, о чём говорить, когда тебя осенним утром у дома ожидает верблюд?..
На следующий день я проснулся поздно и в одиночестве. Встал, не умываясь поставил чайник на плиту, открыл окно и – о ужас, что за картина явилась мне.
По лужайке важно шествовал верблюд Мишка, ведомый под уздцы полковником Лжедимитричем. За ними в обнимку с цирковым служкой следовал громила Авербах. А Цейханович почти без признаков жизни покоился меж колыхающихся рыжих горбов – и непричёсанная голова его, подобно третьему горбу, моталась в такт верблюжьей поступи.
– Эй, вы куда?! Стойте! – выкрикнул я со своей верхотуры.
– А! Проспался! В Австралию! Куда ж ещё!.. – с пьяным гоготом ответствовал Авербах – и добавил, погрозив мне своим угрюмым кулачищем: – Не собьёшь нас теперь с пути своими глобусами!
– Да подождите! Я сейчас! – попытался остановить я своих приятелей.
Но Лжедимитрич, срезая дорогу в Австралию, завернул за угол – и нечеловеческий, потусторонний гогот Авербаха был мне ответом.
Я выскочил в прихожую, но, узрев на вешалке кепку Цейхановича, которую он вечно у меня забывал, передумал следовать с верблюжьим караваном в благополучную Австралию: «Слава Богу, что кепку забыл, а не голову! Тут и со своей не знаешь что делать, чужой только не хватало… И дай, Господи, здоровья Цейхановичу, дай, Господи, многих ему лет жизни – и здесь, и в Австралии, и где угодно, несмотря на то, что смерть всегда и всюду пользуется большим уважением, чем жизнь…»
Я открыл – и сквозь меня, как сквозь привидение, в квартиру без приглашения вломился Цейханович с полковником Лжедимитричем и Авербахом.
– Ишь, намылился уже куда-то, мать твою так! – вместо приветствия гаркнул Лжедимитрич и припечатал на стол две пол-литры.
А Цейханович заглянул в ванную, потом в туалет, в поисках скрытых антисемитов и антисемиток, разочарованно хмыкнул и начальственно вопросил:
– А ты почему сегодня весь в чёрном?
– Чтобы перебегать дорогу чёрным кошкам.
– А… Понятно, понятно. А я-то подумал…
– Что подумал?
– Ну того, что в черносотенцы метишь.
– Сам ты метишь в черносотенцы! – отбрил я Цейхановича.
Тот покривился, но не стал меня оспаривать.
– А не кажется ли вам, полковник, что наш друг последнее время стал злоупотреблять? – кивнул я на Цейхановича.
– Давно уже не кажется! А ему и подавно не кажется! – жизнерадостно согласился Лжедимитрич и лихо открыл бутылку.
«Господи, ну что за рожи всю жизнь окружают меня?! И сам я на кого стал похож со своим окружением-головокружением?!
Сам я кого, чёрт возьми, окружаю?! С чего это я нынче обрядился в чёрную рубаху?! За что мне всё это, Господи?! Ведь меня мать родила, а не камень женского рода! Чему это хмылится громила Авербах, серчающий, что я в своих сочинениях изображаю его недостаточно интеллектуальным? С чего он это взял? У него ж интеллект из ушей лезет. Зачем он норовит засунуть пустую бутылку в нутро гитары? Не моя ж гитара! Сашки Жучини! Угробит, бугай, инструмент. И чего там все бубнит о вреде пьянства Лжедимитрич? Бороться с пьянством – что молотком бить по воде в ожидании дохлой рыбы. Никто не обратит течение вспять, можно только плыть против течения, пока не утонешь…
Где ты, где ты, моя бедная мама?! Слава богу, если не зришь сейчас меня оттуда. И дружков моих, будь они неладны, не зришь. Господи, почему моя душа почти позабыла о любви до рождения?!
Господи, почему почти позабыла моя душа о любви после смерти?!
Господи, когда все разрешится?! Когда отрётся моя последняя слеза?!.» – полезли в голову, несмотря на погожую рань, какие-то очень непогожие, вечерние мысли.
– Ну чего ты там растопырился?! Присаживайся! Всё равно, хрен, нальём! – прервал моё тайное самобичевание Лжедимитрич.
– Валяйте без меня… – вяло возразил я, усиленно соображая, как поскорее отделаться от незваных друзей.
– Не, брат, скоро от нас не отделаешься, – словно подслушав мои мысли, с гоготком сказал Авербах. – У нас сегодня серьёзный совет идёт. Надо решать вопрос с Цейхановичем.
– Что ещё за вопрос? – озадачился я. – Если русско-еврейский или еврейско-русский, то решать нечего, поскольку нет, не было и никогда не будет такого вопроса.
– Ну ты прям с порога в свою философию ударился, – как припозднившегося гостя, урезонил меня Авербах и добавил: – За бугор решил рвануть наш Цейханович после вчерашнего. А куда рвануть, всё никак не решит. Ну вот и хотим всем миром это дело обсудить.
– А что вчера-то случилось? – спросил я Цейхановича, машинально отметив его свежеоцарапанную, явно женскими пальчиками, щёку.
– Смутно всё… Очень всё смутно в этой стране… – неопределенно промычал Цейханович и посмотрел в окно, словно прозревая нечто ясное, забугорное, невозвратное, словно безоговорочно соглашаясь на общемировое разрешение своего вопроса.
«Всё! Мрак и туман впереди! Плакало мое утро погожее. Господи, где ты сейчас, моя бедная мама?!» – совсем обреченно подумал я, против воли примостился к столу и сочувственно посмотрел в глаза Цейхановичу.
А Цейханович, вняв моему сочувствию, опорожнил не морщась полстакана водки и выдохнул как на закуску:
– Смутно всё! Очень всё смутно!..
То, что я сел за стол с пьющими, ещё не значит, что начал пить. Я вообще человек непьющий, хотя и русский человек. Вернее, малопьющий. Сколько ни пей – всё мало. Такой образ жизни весьма разорителен – и для души, и для здоровья, и для кармана в конце концов. И не для одного кармана, а для всех, какие ни есть. Вот почему с некоторых пор я из малопьющих переквалифицировался в непьющие. Но это так, к слову, дабы не томить читателей излишними домыслами, ибо вольные и невольные мои сочинения порождают у многих и многих нездоровый интерес к моей персоне. Берегите своё здоровье, любезные господа-товарищи, ибо мне совершенно некогда о вас позаботиться! Ну ладно, хватит отвлекаться, вернёмся в наше культурное застолье.
– Знаешь что, Цейханович, а езжай-ка ты в Австралию! Великий Антон Чехов всем туда советовал ехать после Сахалина! – блеснув знанием художественной литературы, авторитетно провозгласил Авербах.
– Но я-то на Сахалин не ездил! – капризно возразил Цейханович.
– А ты вот и поезжай через Сахалин в Австралию! Теперь туда вроде прямой поезд пустили «Москва – Сахалин – Австралия», – бухнул кулаком по столу Лжедимитрич. – И не раздумывай! Ать-два – и привет кенгуру!
– А что мне с кенгуру? Они, знаешь, как царапаются, особенно передними лапами! – не согласился Цейханович и осторожно погладил свою травмированную щёку.
Откровенно говоря, меня всё время подмывало спросить у своего друга: чьи это прелестные женские пальчики отметились на его роже? Но я сдерживал себя, поскольку знал, что, кроме жены, некому было вчера оставить сии следы. И ещё я знал, что жену Цейхановича колом и ломом с дачи ни на Сахалин, ни на Курилы, ни в Австралию не вышибить. Огородная патриотка была жена Цейхановича, в отличие от своего супруга, более приверженного общечеловеческим ценностям типа водки с джин-тоником. И вообще: Цейханович был очень похож на самого себя, а не на кого-то ещё, вроде Авербаха. Он никогда не дал бы умереть с голоду, например, мне. Скорее утопил бы, а потом закопал по дружбе. Хорошие люди всегда оказывают помощь покойникам.
Мне стало жалко Цейхановича.
Ну что он будет делать в этой скучной Австралии без меня, без Авербаха и Лжедимитрича, без Фельдмана и Дорфмана, без Куксова и Казьмина, в конце концов?.. Свихнётся! Напялит шкуру от кенгуру и будет прыгать у автострад, клянча у раскормленных австралопитеков на билет до дома, до хаты. Ещё пристрелит сдуру кто-нибудь из проезжающих антисемитов такую «кенгуру»…
– А может, куда поближе ему уехать? Ну, к примеру, в Австрию… Вена! Вальсы! Альпы! – предложил я.
– К фашистам?! Никогда! – взъярился Цейханович.
– Ну не в Африку же! – неловко огрызнулся я.
– Да он там прямо с вокзала СПИД подхватит! – громыхнул полковник Лжедимитрич.
– А в Америку?.. – неуверенно спросил я.
– С Америкой мы и без тебя разобрались, – мрачно отрезал Авербах. – Теперь туда только непроспавшиеся идиоты бегут! Теперь оттуда надо!..
Ну а насчёт Израиля у меня, естественно, язык не повернулся, хотя я очень люблю израильские места. Да они, наверное, давно порешили не только с Америкой, но и со всем прочим, вроде Израиля.
– М-да… – озадачился я. – А может, действительно в Австралию?
– Да что она тебе сдалась?! – зло возразил Авербах, как будто я, а не он всего лишь минуту назад припомнил Чехова со злополучной Австралией. – Ты бы лучше карту мира нам принёс. По карте-то видней и легче размышлять.
– Нет у меня карты мира. Не держу!
– Ну вот! Даже карты у тебя нет. Живёшь, как какой-нибудь Колумб. Нехорошо, – укорил меня Авербах.
– А может, глобус подойдёт?!
– Во, в жилу! Тащи глобус на закусь! – как ребёнок обрадовался Авербах и ободряюще подмигнул Цейхановичу, словно не его мы собираемся сплавлять за бугор, но кого-то совершенно другого, которому цена – рубль ведро в базарный день, которому и на помойке места жалко, которого даже после смерти жалеть не за что.
Авербах поставил глобус на грязный стол и так крутанул его своей ручищей, что ещё миг – и он бы воздушным шариком улетел в открытое окно, но другая тяжёлая ручища, как бы и совсем не Авербахова, враз укротила зачатки вечного движения – и замер глобус перед искателями хороших мест по стойке «смирно».
– Эх, Янкеля Шавкуты нет! Он, сволочь, с ходу сориентировался бы, – посожалел Лжедимитрич об отсутствии одного нашего приятеля, весьма и весьма хитрого забулдыги. – Янкель лучше всех знает, где халявнее.
– Да уж Янкель сейчас бы не повредил. Как-никак, а почётный гражданин города Техаса, – поддакнул Авербах.
– Да не города, а штата! – поправил я.
– А какая разница – штата, города?! Всё равно он оттуда назад прибежал, – возразил Цейханович, закрыл глаза, осторожно крутанул глобус – и с зажмуренными глазами остановил пальцем вялое движение.
– Ну-ка, ну-ка, куда тебя Судьба посылает?! В Тихий океан! Но тут и островов-то нет, может, только необитаемые… – огорчился Авербах.
– А первый раз не считается! – рявкнул Лжедимитрич и под шумок хлопнул лишние полстакана водки.
Цейханович вновь зажмурился, крутанул ещё раз и угодил пальцем в краешек дальневосточной России.
– Во, попал в небо! Ещё чуть-чуть – и угодил бы в Биробиджан, – огорчился за друга Авербах. – Но нам туда не надо! Гони ещё раз! Бог троицу любит!
На третий раз палец Цейхановича приводнился в Индийском океане – и мои приятели решили не испытывать больше глобусную рулетку, не поверять тупому случаю родное грядущее, а здраво, с пристрастием обследовать поверхность школьного географического пособия, благо водка ещё оставалась.
Никто из живущих не ведает своё грядущее. Но никто из живущих не ведает толком и своё прошлое. Хотя, казалось бы… Вот именно, казалось бы!.. Прошлое вроде бы всегда с нами, но оно недостижимо в отличие от грядущего, в которое все мы норовим прошмыгнуть и которое кое-как ещё можно изменить и постигнуть, пока оно убийственно не обратилось в прошлое. Наше прошлое изменяется помимо нас. Жизнь, подобно человеку, на две трети состоящему из воды, на две трети есть воспоминание. В любом возрасте!
И исчезает человек в тайных водах памяти, и полнится наша память водами новыми, и никому не дано дважды войти в эти незримые воды.
Но кажется! Да многое в мире сём кажется.
И мне иногда кажется, что я никогда не знал Цейхановича, кажется, что он знает меня до скелета – и даже на молекулярном уровне. И оба мы ошибаемся, но живём своими ошибками – и радуемся, что ошибаемся сами за себя, а не друг за друга.
Но что-то опять я отвлёкся. Что-то не то начал бормотать. А может, и то, но не к месту. Смутно всё! Очень всё смутно!..
Мои гости по глобусу добрались почти до Гондураса и почти переругались в поисках на земном шаре подходящего прибежища многострадальному Цейхановичу.
Безобразно заляпали безобидное школьное пособие, которое когда-то подарил мне покойный отец в надежде на моё светлое будущее. Чей-то жирный отпечаток пальца почти размазал остров Мадагаскар. Эх, знай бы мой бедный папа, в какое прошлое обратилось и обращается моё несусветное грядущее, поразбивал бы враз этим самым глобусом нетрезвые головы моим дружкам, да и мне заодно. Дай Бог, ежели вместе с моей матерью не зрит меня в сии мгновения.
И опять, как Атлантида, всплыла в споре упорная Австралия.
– Да пошли вы в задницу со своей Австралией! – взъярился Цейханович и чуть не поперхнулся водкой.
Прокашлялся надрывно, остекленело-слёзно посмотрел на глобус, потом на меня и спросил:
– У тебя какого-нибудь другого глобуса нет?
О, бедный мой, вспыльчивый отец, где ты?!
– Чтоб без Австралии?! – ухмыльнулся я. – Да нет, братцы, не держу я лишнего глобуса. У меня и этот-то случайно уцелел после распада СССР.
– А вот говорят, что хохлы какой-то свой особый глобус сделали. Что-то там другое нарисовали… – уныло вклинился в разговор любознательный Авербах.
Я с ужасом понял, что сейчас наше толковище свернёт совсем в глухие дебри географии, поскольку недавно Цейханович соизволил погостить у родичей в Хохляндии и остался очень недоволен качеством самостийной горилки.
– А не пора ли, хлопцы, честь знать! Допивайте – и катитесь к чертям собачьим! – деликатно намекнул я своим приятелям. – Вам с жиру беситься с разными Австралиями, а мне верблюда надо покормить. Жрать мой верблюд хочет!.. И пить!..
Мои гости почти отрезвело переглянулись сквозь табачный дым – и полковник Лжедимитрич осторожно, не глядя на меня, покрутил пальцем в области виска, подмигнул Авербаху и бесцеремонно гаркнул:
– Вот до чего людей доводит завязка!
– А где ты прячешь своего верблюда? – с тихой ухмылкой полюбопытствовал Авербах.
А Цейханович без выдоха ответил за меня:
– В закромах родины.
Я совершенно забыл поведать, куда собирался идти светлым осенним утром. Вернее, не успел. Да простит меня любезный читатель за изначальную недомолвку. Но уж больно стремительно вломились в моё жильё Цейханович и компания. Да и Цейхановичу не след отвечать за меня перед Богом и человечеством. Как-нибудь сами за себя ответим, без Цейхановичей.
С неделю назад недалече от моего дома, на полузагаженном пустыре, где в доисторические времена собирались возводить дворец культуры, разбил свои шатры прогорающий вместе с осенью цирк-шапито со спивающимися клоунами, мелкими фокусниками, с измученным переездами зверьём и прочими детскими неожиданностями. Естественно, мои дружки о сём событии не ведали, ибо не вели их пути-дороги ни в цирки, ни в церкви. И собирался я нынешним утром не просто погулять, а проведать верблюда Мишку, которого циркачи выводили покормиться вялой травой на лужайку под мои окна, а заодно и детишек катали за чисто символическую плату. Обычно верблюд Мишка появлялся где-то около одиннадцати часов. И в это утро он был на месте и топтался почти под моим окном, ибо верблюды в отличие от некоторых людей весьма сообразительные и благодарные существа.
– Ну что, уроды?! Показать вам верблюда?! Или познакомить?! – в упор зловещим голосом вопросил я очумелых приятелей. – А?! Я спрашиваю!!!
– Ну давай, что ли… – почти с испугом торопливо согласился за всех Авербах.
Я подошёл к окну, высунулся наружу и выкрикнул:
– Эй, Мишка! Сейчас буду!!!
Цейханович, Авербах и Лжедимитрич дружно бросились ко мне, видимо, подумав, что я собираюсь выпрыгнуть с девятого этажа для встречи с несуществующим верблюдом Мишкой, – и каково было их изумление, когда они узрели настоящего, существующего да ещё двугорбого верблюда.
– Ну ты даёшь!.. – отирая испарину с тяжёлого лба, выдохнул Авербах. – Предупреждать надо про верблюдов! Так и кондрат получить недолго.
– Это вам не какая-нибудь сраная кенгуру! Верблюд! Танк пустыни! – с восхищением, почти человеческим голосом воскликнул Лжедимитрич и ободряюще похлопал Цейхановича по плечу.
– У самого личный верблюд, а он нам какой-то неисправный глобус показывает! – привычно разобиделся Цейханович.
И на мгновение ясная тишина объяла моё прокуренное жилище.
Просветлели лица моих друзей – и воистину стали они обличьем на мгновение как дети, не ведающие неизбывной печали и смерти.
И породнилась на мгновение тишина со светом.
И дай Бог, если в сии минуты мои покойные отец и мать могли зреть моих друзей и меня, многогрешного. Дай им, Господи, хоть чуток радости в мире ином за радость здешнюю.
– Эх, Россия, Россия!!! И кто тебя только выдумал?! – мечтательно провозгласил Авербах.
– Такие вот, как ты, и выдумали… – с неожиданной грустью пробурчал Лжедимитрич.
– А может, передумаешь? С отъездом-то?.. – тихо шепнул я на ухо Цейхановичу.
Он ничего не ответил, но крепко, как самому последнему человеку на этой земле, пожал мне руку.
Русский человек, но не английский, не французский, не немецкий, не китайский, не американский в конце концов, ибо совершенно нелепо выговаривается – английский человек и т. п. Но русский человек вполне лепо звучит. Так вот, этот человек русский большей частью почему-то абсолютно уверен, что Господь не видит его в отхожих местах. Ведь не случайно же так чудовищно омерзительны наши, с позволения сказать, общественные туалеты. И он безусловно прав, этот великий русский человек! Не Господнее дело присматривать за хамским непотребством. Но дьявол-то уж не брезгует самой последней пакостью людской. Что поделаешь: работа у него такая вредная. И застаёт человека в самом неподходящем для благородства месте. И не жалеет русского человека, и ненавидит человека русского за его непотребство. И трижды ненавидит человека вообще и себя в образе человеческом за то, что должен, обречён разделять его тайные и явные грехи перед Господом.
Но опять я что-то не то вещаю и опять совершенно не ко времени, которого у меня нет, поскольку оно мне совершенно без надобности. Да и вообще, о чём говорить, когда тебя осенним утром у дома ожидает верблюд?..
На следующий день я проснулся поздно и в одиночестве. Встал, не умываясь поставил чайник на плиту, открыл окно и – о ужас, что за картина явилась мне.
По лужайке важно шествовал верблюд Мишка, ведомый под уздцы полковником Лжедимитричем. За ними в обнимку с цирковым служкой следовал громила Авербах. А Цейханович почти без признаков жизни покоился меж колыхающихся рыжих горбов – и непричёсанная голова его, подобно третьему горбу, моталась в такт верблюжьей поступи.
– Эй, вы куда?! Стойте! – выкрикнул я со своей верхотуры.
– А! Проспался! В Австралию! Куда ж ещё!.. – с пьяным гоготом ответствовал Авербах – и добавил, погрозив мне своим угрюмым кулачищем: – Не собьёшь нас теперь с пути своими глобусами!
– Да подождите! Я сейчас! – попытался остановить я своих приятелей.
Но Лжедимитрич, срезая дорогу в Австралию, завернул за угол – и нечеловеческий, потусторонний гогот Авербаха был мне ответом.
Я выскочил в прихожую, но, узрев на вешалке кепку Цейхановича, которую он вечно у меня забывал, передумал следовать с верблюжьим караваном в благополучную Австралию: «Слава Богу, что кепку забыл, а не голову! Тут и со своей не знаешь что делать, чужой только не хватало… И дай, Господи, здоровья Цейхановичу, дай, Господи, многих ему лет жизни – и здесь, и в Австралии, и где угодно, несмотря на то, что смерть всегда и всюду пользуется большим уважением, чем жизнь…»
И вообще: смутно всё! Очень всё смутно.
И по эту, и по ту сторону России.
Голова Цейхановича
…И всё-таки люди – не огурцы. И огурцы – слава Богу, не люди, ибо только двуногие способны без причины ненавидеть себе подобных.
Серьёзен враг без причины. И нет врага страшней, ненавидящего тебя просто так – не только за то, что ты есть, но и за то, что тебя нет – ни по ту, ни по эту сторону России.
Но Цейхановичу грех было жаловаться на беспричинность происков врагов, недругов, недоброжелателей, родичей, жены и прочих. Причин, слава Богу, хватало – и не предвиделось им переводу в обозримом и необозримом грядущем, как, впрочем, и в беспамятном и памятном прошлом.
В это погожее утро в своём загородном доме Цейханович был болен на полную голову и ещё часть головы после вчерашнего катания на цирковом верблюде, которое закончилось стараниями дорожной милиции весьма плачевно и для него, и для его дружков – Авербаха и полковника Лжедимитрича. И не спасли их от крупного денежного штрафа оправдания, что верблюд сам решил пробежаться по Ярославскому шоссе в качестве тренировки перед представлением, что на то он и верблюд, чтоб лезть на машины, что он и так их самих с ног до головы оплевал по невежеству – ну и т. п., не менее убедительное.
Жена Цейхановича с усталыми проклятьями внесла выкуп за своего муженька, с горечью выложила деньжата, отложенные на покупку огурцов для засолки, бросив в сердцах:
– Будешь, циркач, зимой верблюжью колючку жрать!
Столкнувшись по пробуждении с неприязненным взглядом жены, Цейханович обратился за помощью к своему отражению в зеркале и жалобно сказал как бы отражению:
– Что-то я сегодня плохо выгляжу…
– Сейчас ещё хуже будешь смотреться! – весело сказала жена и со всего маху огрела своего благоверного по морде мокрой кухонной тряпкой.
Да так ловко, что у Цейхановича кровь от неожиданности потекла из породистого носа, крепко распухшего после падения с вышеупомянутого верблюда.
И взревел Цейханович, как невиданный верблюд трёхгорбый. И пролитая кровь живая наполнила кровью ярости его душу. И померкло на миг над садами и грядками солнце дачно-огородное.
А жена Цейхановича, воспользовавшись внезапной тьмой, схватила кошелёк со стола и безобидной бабочкой выпорхнула из дома, ибо знала силу ярости своего страдальца. Коротка была эта ярость, но осмысленна, страшна и беспощадна.
Проревевшись без солнца, Цейханович сошел в сад и, зажимая вконец отяжелевший носище, окунул голову в бочку с дождевой водой. Попытался ещё раз взреветь в железном подводье, но исторг лишь мелкое бульканье и, хлебнув тусклой, чуть затхлой водицы, без особых усилий вытащил за волосы свою голову на волю. Аккуратно подержал её над бочкой, дабы всё до капли стекло обратно, дабы не транжирить без толку природную воду, хотя поливать в огороде давно было нечего, кроме комнатных цветов, которые Цейханович успешно удобрял окурками. Однако несколько шальных капель, шесть или семь, пропали впустую и раскатились по сухой траве. Но это не огорчило Цейхановича, ибо кровь из носа перестала сочиться, и, дабы не мозолить лишний раз своим отражением старинное дедовское зеркало, он вгляделся в свой освежённый лик, слегка колеблющийся на водной поверхности. Не узрел неузнаваемости и остался почти доволен собой. Но упала последняя, замешкавшаяся капля с носа, вздыбила водный круг – и вдруг почудилось Цейхановичу, что его голова отделилась от тела и, как отрубленная неведомыми врагами, закачалась посередь бочки. Он в ужасе схватился за виски, но, плотно удостоверившись, что на месте его забубённая, что никуда пока не подевалась, что ещё ого-го чего натворит, – успокоился и даже скорчил гримасу своему неверному отражению, которое, естественно, не осталось в долгу.
И в это самодостаточное мгновение снизошло на Цейхановича лукавое озарение. Как во времена стародавние на его легендарного деда, умыкнувшего с Ярославской железной дороги паровозный котёл для огородного полива. Да и вообще с озарениями у Цейхановича не было проблем: как правило, они возникали у пожинающих плоды его светозарных озарений.
«Муха – не птица! Курица – не человек! Будет ей театр ужаса!» – раздумчиво сказал сам себе Цейханович, улыбнулся светло, и всё вокруг легко озарилось.
Всемирное солнце, как бы подпитавшись его улыбкой, в полную высь поднялось над вершинами русских берёз. Ворона с довольством каркнула. Соседская собака радостно брехнула. И только отражение Цейхановича в тухлой бочке недовольно поморщилось, но, встретив взгляд хозяина, тотчас выдавило в серую воду подобие послушливой улыбки.
И не зря, ибо удумал Цейханович освежить свой быт, удумал устроить театр абсурда своей супруге, удумал пугануть её сим театром до печёнок, чтобы знала, как правильно пользоваться кухонными тряпками.
Недалече от бочки был вкопан в землю под вишнями лёгкий столик с фанерной крышкой, проломленной аккурат посередине. Сей пролом организовал своим твердокаменным кулачищем небезызвестный Авербах, заспоривший в цветущем саду с Цейхановичем о бессмертии души человеческой не только в мире ином, но и в мире этом и доказавший всю ошибочность надежд своего друга на существование личности только в каком-нибудь одном измерении. Впрочем, это кулачное доказательство не составило особого труда для Авербаха, ибо фанера стола давно расслоилась и прогнила от снегов, дождей и иных пролитых жидкостей. Кажется, в тот вечер пили они под вишнями чай с бельевыми прищепками. А может быть, и не чай. Но прищепки точно макали в варенье, поскольку жена Цейхановича, захлопнув за собой дверь на кухню, злостно без видимых причин отказала им не только в ложках, но и в вилках.
Рукотворная дыра быстро освоилась в крышке стола, обжилась, стала расти-прирастать, достигла сначала размеров детской головы, а потом и взрослой, сокровенно возмечтала соединиться с окружающим пространством – и день ото дня незаметно, но неудержимо стала продвигаться во все стороны к заветной цели. С возникновением кулачной дыры Цейханович стал величать стол круглым, хотя он был вчистую прямоугольным, и на укоры жены, что пора-де с обнаглевшей дырой покончить, лишь отмахивался с досадой и снисходительностью, – сама по себе дыра кончится, когда пора приспеет, а тогда посмотрим.
И вот что удивительно: ни стаканы, ни бутылки, ни прочее сопутствующее садовым пиршествам Цейхановича и его друзей не проваливались в эту самодеятельную столовую бездну. Дыра на время застолий как бы обретала поверхность, а когда кто-то оказывался под столом – не оставляла перегрузившегося человека без присмотра, оберегая от случайных пинков и плевков.
Серьёзен враг без причины. И нет врага страшней, ненавидящего тебя просто так – не только за то, что ты есть, но и за то, что тебя нет – ни по ту, ни по эту сторону России.
Но Цейхановичу грех было жаловаться на беспричинность происков врагов, недругов, недоброжелателей, родичей, жены и прочих. Причин, слава Богу, хватало – и не предвиделось им переводу в обозримом и необозримом грядущем, как, впрочем, и в беспамятном и памятном прошлом.
В это погожее утро в своём загородном доме Цейханович был болен на полную голову и ещё часть головы после вчерашнего катания на цирковом верблюде, которое закончилось стараниями дорожной милиции весьма плачевно и для него, и для его дружков – Авербаха и полковника Лжедимитрича. И не спасли их от крупного денежного штрафа оправдания, что верблюд сам решил пробежаться по Ярославскому шоссе в качестве тренировки перед представлением, что на то он и верблюд, чтоб лезть на машины, что он и так их самих с ног до головы оплевал по невежеству – ну и т. п., не менее убедительное.
Жена Цейхановича с усталыми проклятьями внесла выкуп за своего муженька, с горечью выложила деньжата, отложенные на покупку огурцов для засолки, бросив в сердцах:
– Будешь, циркач, зимой верблюжью колючку жрать!
Столкнувшись по пробуждении с неприязненным взглядом жены, Цейханович обратился за помощью к своему отражению в зеркале и жалобно сказал как бы отражению:
– Что-то я сегодня плохо выгляжу…
– Сейчас ещё хуже будешь смотреться! – весело сказала жена и со всего маху огрела своего благоверного по морде мокрой кухонной тряпкой.
Да так ловко, что у Цейхановича кровь от неожиданности потекла из породистого носа, крепко распухшего после падения с вышеупомянутого верблюда.
И взревел Цейханович, как невиданный верблюд трёхгорбый. И пролитая кровь живая наполнила кровью ярости его душу. И померкло на миг над садами и грядками солнце дачно-огородное.
А жена Цейхановича, воспользовавшись внезапной тьмой, схватила кошелёк со стола и безобидной бабочкой выпорхнула из дома, ибо знала силу ярости своего страдальца. Коротка была эта ярость, но осмысленна, страшна и беспощадна.
Проревевшись без солнца, Цейханович сошел в сад и, зажимая вконец отяжелевший носище, окунул голову в бочку с дождевой водой. Попытался ещё раз взреветь в железном подводье, но исторг лишь мелкое бульканье и, хлебнув тусклой, чуть затхлой водицы, без особых усилий вытащил за волосы свою голову на волю. Аккуратно подержал её над бочкой, дабы всё до капли стекло обратно, дабы не транжирить без толку природную воду, хотя поливать в огороде давно было нечего, кроме комнатных цветов, которые Цейханович успешно удобрял окурками. Однако несколько шальных капель, шесть или семь, пропали впустую и раскатились по сухой траве. Но это не огорчило Цейхановича, ибо кровь из носа перестала сочиться, и, дабы не мозолить лишний раз своим отражением старинное дедовское зеркало, он вгляделся в свой освежённый лик, слегка колеблющийся на водной поверхности. Не узрел неузнаваемости и остался почти доволен собой. Но упала последняя, замешкавшаяся капля с носа, вздыбила водный круг – и вдруг почудилось Цейхановичу, что его голова отделилась от тела и, как отрубленная неведомыми врагами, закачалась посередь бочки. Он в ужасе схватился за виски, но, плотно удостоверившись, что на месте его забубённая, что никуда пока не подевалась, что ещё ого-го чего натворит, – успокоился и даже скорчил гримасу своему неверному отражению, которое, естественно, не осталось в долгу.
И в это самодостаточное мгновение снизошло на Цейхановича лукавое озарение. Как во времена стародавние на его легендарного деда, умыкнувшего с Ярославской железной дороги паровозный котёл для огородного полива. Да и вообще с озарениями у Цейхановича не было проблем: как правило, они возникали у пожинающих плоды его светозарных озарений.
«Муха – не птица! Курица – не человек! Будет ей театр ужаса!» – раздумчиво сказал сам себе Цейханович, улыбнулся светло, и всё вокруг легко озарилось.
Всемирное солнце, как бы подпитавшись его улыбкой, в полную высь поднялось над вершинами русских берёз. Ворона с довольством каркнула. Соседская собака радостно брехнула. И только отражение Цейхановича в тухлой бочке недовольно поморщилось, но, встретив взгляд хозяина, тотчас выдавило в серую воду подобие послушливой улыбки.
И не зря, ибо удумал Цейханович освежить свой быт, удумал устроить театр абсурда своей супруге, удумал пугануть её сим театром до печёнок, чтобы знала, как правильно пользоваться кухонными тряпками.
Недалече от бочки был вкопан в землю под вишнями лёгкий столик с фанерной крышкой, проломленной аккурат посередине. Сей пролом организовал своим твердокаменным кулачищем небезызвестный Авербах, заспоривший в цветущем саду с Цейхановичем о бессмертии души человеческой не только в мире ином, но и в мире этом и доказавший всю ошибочность надежд своего друга на существование личности только в каком-нибудь одном измерении. Впрочем, это кулачное доказательство не составило особого труда для Авербаха, ибо фанера стола давно расслоилась и прогнила от снегов, дождей и иных пролитых жидкостей. Кажется, в тот вечер пили они под вишнями чай с бельевыми прищепками. А может быть, и не чай. Но прищепки точно макали в варенье, поскольку жена Цейхановича, захлопнув за собой дверь на кухню, злостно без видимых причин отказала им не только в ложках, но и в вилках.
Рукотворная дыра быстро освоилась в крышке стола, обжилась, стала расти-прирастать, достигла сначала размеров детской головы, а потом и взрослой, сокровенно возмечтала соединиться с окружающим пространством – и день ото дня незаметно, но неудержимо стала продвигаться во все стороны к заветной цели. С возникновением кулачной дыры Цейханович стал величать стол круглым, хотя он был вчистую прямоугольным, и на укоры жены, что пора-де с обнаглевшей дырой покончить, лишь отмахивался с досадой и снисходительностью, – сама по себе дыра кончится, когда пора приспеет, а тогда посмотрим.
И вот что удивительно: ни стаканы, ни бутылки, ни прочее сопутствующее садовым пиршествам Цейхановича и его друзей не проваливались в эту самодеятельную столовую бездну. Дыра на время застолий как бы обретала поверхность, а когда кто-то оказывался под столом – не оставляла перегрузившегося человека без присмотра, оберегая от случайных пинков и плевков.