Выдержав приличествующую моменту паузу, я предельно ясно изложил хозяину тайну исчезновения проигранной в покер челюсти – и на всякий случай, оберегая свою невставную челюсть, отступил к порогу.
Хозяин быстро переварил сказанное, и глаза его – нет, не остекленели, а, пожалуй, морозно окаменели от злости и неожиданности, как будто совсем не я выкинул челюсть в форточку вместе с кошкой, а мелкопакостный Дорфман по наущению Фельдмана и Цейхановича.
Изрядно пришлось нам потоптаться, порыться в заматерелом подоконном сугробе, поматериться в адрес неудачливых игроков, шаловливых кошек, гостей-идиотов (то есть меня), пока мы не обнаружили искомое – и, как говорится, усталые, но довольные возвратились в тёплые стены.
Но не суждена была нам в этот день жизнь одинокая и тихая.
Грохнула калитка, распахнулась дверь – и в комнату с дымом морозным ввалилась толстая краснорожая жена соседа, вопя: «Ой, упился до смертушки! Ой, отравой упился! И сколько гутарила: не жри!!! А он всё жрал, всё утробу залить не мог!.. Вот и дожрался до смертушки!..»
Выоравшись, плюхнулась мощным задом на табурет, аж стаканы на столе звякнули, – и с неукротимой ненавистью посмотрела на нас, как на последних непьющих граждан по ту и эту сторону России.
Нет нужды объяснять, сколь гибельно потребление водки без закуски. Но потребление русским человеком поддельной водки без закуски настолько вне здравого смысла, что даже моё перо бессильно выразить эту нечеловеческую запредельность.
И летят наши души навстречу снегам Вселенским – и нет конца нашему полёту в пустоте без тьмы и снега.
Жена новоявленного покойника тупо потянулась к пустому стакану, чуть не смахнула рукавом со стола осиротевшую челюсть своего беспутного мужа, но, слава Богу, совершенно не обратила внимания на бесхозную рукотворную деталь, сопутствующую уже мертвому телу. Впрочем, мужикам надеяться на какое-то бескорыстное внимание женщин – всё равно, что требовать пристального внимания от собственной смерти. Потом, после стакана вина, она закурила, заплакала, закашлялась – и невидяще затушила окурок об вставную челюсть бедолаги-муженька – видать, как и я ночью, приняла её за раковину-пепельницу.
Короче говоря, надо было отправлять соседа в морг на вскрытие. Естественно, кроме нас некому было помочь вдове, как будто только одним нам проигрывал покойник в карты, как будто у всех остальных своих приятелей – у Фельдмана, Дорфмана, Авербаха и Цейхановича – только и делал, что выигрывал.
Уже в труповозке хозяин достал из кармана злосчастную челюсть, бережно обтёр о полу пальто – и ловко, будто всю жизнь этим занимался, всунул её в безвольный, опавший рот покойника. И, подмигнув мне, внушительно изрёк:
– Авось, она ему ещё пригодится! Пусть думают, что в морге всем челюсти вставляют…
Я вгляделся в лицо покойника и даже не успел озадачиться: кто это там должен думать, что «…в морге всем…».
О, мрак и гром! О, снег и небо!
Мёртвое, скукожившееся, тёмное лицо неудачника вдруг как бы ожило, просветлело почти до весёлости, словно наконец-то ему повезло на всю катушку, без передыху, бесповоротно, всерьёз и надолго – и, может быть, почти на веки вечные.
Нет, други сердечные, смерть не владеет тайной жизни!
Но жизнь, то вечно неповторимое в вечном повторимом, что именуем мы жизнью, владеет тайной нашей смерти и бессмертия.
И пусть печален и угрюм век мой, но я живу!..
Живу и стараюсь не думать о своей тайне. Чего, может быть, и вам желаю! А может… Нет, нет!.. Живите себе на здоровье, всё равно толку от многих и многих из вас нет, да и не будет никогда. Но и слава Богу, что не будет. Так-то оно спокойней – и для вас, и для меня, и для вечной тайны нашей смерти и бессмертия.
Котёл в саду
Из дневника автора
Муха из морга
В тёмную прокуренную квартиру вошёл худоватый мужик средних лет без трусов, но никто, даже полутрезвые бабы, не обратил на него внимания, поскольку негаданный пришелец был в джинсах, ещё вполне приличных, всего три раза стиранных и заштопанных всего в трёх местах. Да и кто на кого нынче обращает серьёзное внимание, когда люди, близ и дальнеживущие, не по дням, а по часам, со злой нетерпимостью отказываются, не желают слушать друг друга – и себя почти не слышат, ибо излагаемое ими всё более бессвязно, ничтожно и невыносимо даже для самослушания.
Пришелец, неисправимый потомок поволжских немцев, месяц назад вышел из тюрьмы, но уже обрёл вольный румянец, перестал бессмысленно озираться на чужие голоса – и легкомысленно верил, что уже никогда не будет дышать тараканьим зловонием параши. И никто не собирался разубеждать вольнодумца, да и не хотелось никому огорчать вконец обрусевшего немчуру, что в России зарекаться от чего-либо, как плевать супротив ветра.
Я одобрительно и покровительственно кивнул гостю и почему-то всерьёз поверил, что пощадит Господь его остатние годы от тюрьмы и от сумы. Бывший немец, словно прозрев моё благожелательство, не стал лезть с жалостливыми разговорами, а галантно, как французик посвящённый, присоединился к полупьяным бабам и стал толково балагурить о расценках у жриц любви на Тверской, у трёх богатырей-вокзалов и в иных злачных местах стольного града.
Я тупо посмотрел на своего приятеля, трезво коротавшего со мной вечер на кухне. Приятель ответно зыркнул в глаза – и, слава Богу, нам хватило ума ничего не сказать друг другу, ибо после нелепой гибели нашего общего товарища говорить было совершенно не о чем. Но надо было упорно заполнять зияющую пустоту нашей неладной жизни, и мы из последних сил тщились сокрушить её молчанием, – и пока, до прихода экс-немца без трусов, нам сие с трудом, но удавалось.
Дабы поддержать шатающиеся костыли молчания, я уныло вспомнил муху из морга, витавшую во время гражданской панихиды над лицом погибшего. Муха была какой-то чрезмерно блескучей, то ли от резкого, воистину мёртвого света, то ли от своей почти абсолютной безнаказанности. Ну кому придёт в голову ловить в морге муху? Ну разве какому-нибудь немцу недобитому, которые и в самой-то Германии давным-давно перевелись. Вспомнил я муху – и, дай Бог, ежели эта невыносимо блескучая муха в сей миг не вспомнила меня, мои тусклые, безвольные слова прощания и ещё кое-что, не менее безвольное и тусклое.
А приятель тоже что-то своевременно вспомнил. Лицо его стало ещё старее и страшнее, этак лет на десять, хотя далее стареть и страшнеть ему было совершенно некуда.
И я вдруг с нечеловеческой ясностью и яростью понял, что всё в этом мире во сто крат бессмысленней, чем мне казалось три дня назад. Ну просто адски бессмысленно!.. И сам ад, самая последняя преисподняя, всем живущим без надобности, что даже там, в послесмертных чернодырьях, нет нам мучительного приюта, нет самого малого жаркого места, не втиснуться туда ценой самых невыносимых страданий – и нет никому ни утешения, ни спасения.
Одна из пьющих женщин посмотрела на меня сквозь свою непробудную одурь, сквозь седого, вольного экс-немца… Почти призывно посмотрела, но тотчас забыла обо мне, как о выпитой водке, ибо надо было думать о новой бутылке и гнать безропотного гостя в ларёк. Она могла быть моей женщиной, если бы своевременно вышла замуж и если бы пять лет назад я не застал её спящей в чужом сортире. Но до того я юношески надеялся, что мне удастся ей объяснить, что честность и правда вовсе не одно и то же, что истинная любовь избывает страх смерти, что жизнь и время абсолютно не нужны друг другу. Но не сложилось вот! – и теперь она никогда не узнает, что могла бы быть моей. Но если вдруг, то… У!!!.. Но никогда не прознать ей о невозможном, даже на том свете.
Но кто он, кто этот идиот, молчаливо сидящий на чужой кухне?! Отчего он так схож со мной?! Неужто это всё-таки я, собственной персоной?! А кто ж ещё, чёрт побери?! Впрочем, преизрядно развелось подобных идиотов в мире сём, да и в мире ином они вряд ли когда переведутся, ибо бессмертны, – и не стоит лишний раз печалиться о неизбежном и бессмысленном.
…И вновь вынырнул из темной городской мороси узкий «Мерседес», и вновь почти наехал на меня, проклятый. Вернее, не на меня, а на моего покойного друга. Но в последний миг я изловчился, схватил друга за воротник и буквально из-под колёс, рывьём, спас его временно от смерти.
– Куда спешишь?! За смертью спешишь, сволочь!.. Я в три раза больше тебя получаю, а не спешу!.. Урод!.. – корчась от боли в руке, глотая грязную морось, выкрикнул я.
– Да я б увернулся!. – обидчиво возразил друг и ещё обидчивей пробурчал: – И не в три раза больше ты получаешь…
Но, узрев моё искажённое лицо, заохал, попытался разжать скрюченную судорогой руку – и послушно засеменил обочь через переход на зелёный свет.
А через неделю его сбила вечерняя электричка, и глубокомысленные кретины при опознании тела многократно, как бы в назидание трупу, приговаривали: «От Судьбы не убежишь…» ну и прочее, не менее оригинальное.
И я отчётливо вдруг осознал, что «Мерседес» был послан Судьбой, что не надо было мне в тот вечер спасать своего друга. Не на такой уж большой скорости он катил, ну километров пятьдесят-шестьдесят, не более. И только сейчас я вспомнил окраску «мерса» – синюю. Ну зацепил бы он крылом бедолагу, отделался бы тот парой сломанных рёбер да сотрясением мозга. Полежал бы недельку в больнице под мои проклятья – и жил бы себе поживал и, глядишь, стал бы зарабатывать после сотрясения мозга на пару сотен больше, чем я.
Но почему, почему я тогда подумал, что «Мерседес» – чёрный?!
Ведь был-то он цвета морской волны балтийской. О, как, однако, обманны московские сумерки!.. Уж из-под синего «мерса» я вряд ли успел бы вытащить своего друга. А успел лишь оттого, что он чёрным мне примерещился. И нынче мы обмывали бы выписку бедолаги из «Склифа», а не томились пустым поминальным молчанием.
Но лишь истинно пустое способно избыть пустое!
Быть другом всех – быть вечным врагом себе!
И… И… И… И… от Судьбы не убежишь!..
Но… Но… Но… Ну да ладно, ибо правда избавляет от смерти. И самая безнадёжная яма имеет свою высоту и гордится своей глубью-глупью, как высотой недостигаемой.
– А ну, Анюта, гони валюту! – жизнерадостно гаркнул вольноотпущенный экс-немец, готовый ринуться, как на Париж, на штурм винного ларька.
– Щас, козёл, в бюстгальтере пороюсь, – овалючу… – сердито пробурчала женщина, которая могла бы быть моей, и с бессмысленной надеждой посмотрела в мою сторону.
Я поманил пальцем экс-немца, достал из кармана купюру и ласково отчеканил:
– Вот тебе гуманитарная помощь, жертва Освенцима! Но, но!.. Но обратно прошу не возвращаться – и обязательно вон с той дамой!..
Я кивнул на женщину, которая когда-то – о, Господи, почти уже никогда! – могла бы стать моей, – и даже не удивился, не заслышав в ответ угрюмой ругани.
Скороспелая парочка, неуклюже распрощавшись, скорёхонько вывалилась за порог, ибо я очень не люблю просить дважды об одном и том же.
Одиноко и долго завыла вдали электричка, как перед крушением всего зримого и незримого светомира, как перед очередным наездом на человека. Может быть, у того самого переезда, где погиб мой друг, а может, ещё ближе…
«Зря, однако, этот хмырь экс-немец ходит без трусов. Что русскому – здорово, то немцу – смерть». Эк, небось натерпится, когда эта стерва обнаружит, что он в одних штанах. Но на то он и немец, пусть даже экс, чтоб терпеть русских баб. И какого чёрта по нашим улицам нынче так раскатались ихние «Мерседесы» цвета балтийской волны, которые даже днём ясным кажутся чёрными?! Может, экс-немец знает?!. – смутно мешалось в голове. – Неужели ещё не сдохла та блескучая муха из морга?..»
Хозяин быстро переварил сказанное, и глаза его – нет, не остекленели, а, пожалуй, морозно окаменели от злости и неожиданности, как будто совсем не я выкинул челюсть в форточку вместе с кошкой, а мелкопакостный Дорфман по наущению Фельдмана и Цейхановича.
Изрядно пришлось нам потоптаться, порыться в заматерелом подоконном сугробе, поматериться в адрес неудачливых игроков, шаловливых кошек, гостей-идиотов (то есть меня), пока мы не обнаружили искомое – и, как говорится, усталые, но довольные возвратились в тёплые стены.
Но не суждена была нам в этот день жизнь одинокая и тихая.
Грохнула калитка, распахнулась дверь – и в комнату с дымом морозным ввалилась толстая краснорожая жена соседа, вопя: «Ой, упился до смертушки! Ой, отравой упился! И сколько гутарила: не жри!!! А он всё жрал, всё утробу залить не мог!.. Вот и дожрался до смертушки!..»
Выоравшись, плюхнулась мощным задом на табурет, аж стаканы на столе звякнули, – и с неукротимой ненавистью посмотрела на нас, как на последних непьющих граждан по ту и эту сторону России.
Нет нужды объяснять, сколь гибельно потребление водки без закуски. Но потребление русским человеком поддельной водки без закуски настолько вне здравого смысла, что даже моё перо бессильно выразить эту нечеловеческую запредельность.
И летят наши души навстречу снегам Вселенским – и нет конца нашему полёту в пустоте без тьмы и снега.
Жена новоявленного покойника тупо потянулась к пустому стакану, чуть не смахнула рукавом со стола осиротевшую челюсть своего беспутного мужа, но, слава Богу, совершенно не обратила внимания на бесхозную рукотворную деталь, сопутствующую уже мертвому телу. Впрочем, мужикам надеяться на какое-то бескорыстное внимание женщин – всё равно, что требовать пристального внимания от собственной смерти. Потом, после стакана вина, она закурила, заплакала, закашлялась – и невидяще затушила окурок об вставную челюсть бедолаги-муженька – видать, как и я ночью, приняла её за раковину-пепельницу.
Короче говоря, надо было отправлять соседа в морг на вскрытие. Естественно, кроме нас некому было помочь вдове, как будто только одним нам проигрывал покойник в карты, как будто у всех остальных своих приятелей – у Фельдмана, Дорфмана, Авербаха и Цейхановича – только и делал, что выигрывал.
Уже в труповозке хозяин достал из кармана злосчастную челюсть, бережно обтёр о полу пальто – и ловко, будто всю жизнь этим занимался, всунул её в безвольный, опавший рот покойника. И, подмигнув мне, внушительно изрёк:
– Авось, она ему ещё пригодится! Пусть думают, что в морге всем челюсти вставляют…
Я вгляделся в лицо покойника и даже не успел озадачиться: кто это там должен думать, что «…в морге всем…».
О, мрак и гром! О, снег и небо!
Мёртвое, скукожившееся, тёмное лицо неудачника вдруг как бы ожило, просветлело почти до весёлости, словно наконец-то ему повезло на всю катушку, без передыху, бесповоротно, всерьёз и надолго – и, может быть, почти на веки вечные.
Нет, други сердечные, смерть не владеет тайной жизни!
Но жизнь, то вечно неповторимое в вечном повторимом, что именуем мы жизнью, владеет тайной нашей смерти и бессмертия.
И пусть печален и угрюм век мой, но я живу!..
Живу и стараюсь не думать о своей тайне. Чего, может быть, и вам желаю! А может… Нет, нет!.. Живите себе на здоровье, всё равно толку от многих и многих из вас нет, да и не будет никогда. Но и слава Богу, что не будет. Так-то оно спокойней – и для вас, и для меня, и для вечной тайны нашей смерти и бессмертия.
Котёл в саду
Мой друг Цейханович, как истинный Цейханович, несмотря на своё родовое беспутство, побаивался жены, и даже был ей верен. Но подсознательно он очень тяготился своей нравственной твердокаменностью – и втайне жалел себя до пьяных русских слёз. И, может быть, правильно делал, ибо в сей жизни по-настоящему пожалеть приличного человека абсолютно некому, кроме Господа. Но Господня жалость была неведома Цейхановичу. И не только ему, но многим и многим… И ежели б однажды они вдруг прозрели жалость Господню, то, наверное, стали бы пусть чуть-чуть, но честнее. Но с прозрениями нынче, да и давным-давно, большая напряжёнка. Обман, враньё и криводушие от края до края – и слова правды задыхаются в мыльной пене лжи.
Цейханович был верным сыном своего времени – и приловчился врать ещё до того, как научился говорить.
И врал Цейханович налево и направо о своих победах на любовных фронтах, врал по поводу и без повода, в пьяном и трезвом виде, молол друзьям и недругам, встречным и поперечным, а также и продольно-поперечным, чёрт знает что о тайных гаремах и постельных подвигах – и не знал устали и укорота его язык в производстве буйных эротических фантазий.
Он в три минуты покорял в тамбуре электрички известную актрису и телеведущую.
Самой короткой летней ночью устраивал блицкриг трём сёстрам-медсёстрам, когда залечивал в больнице геморрой.
За полчаса полёта умудрялся обслужить в воздушном туалете почти четырёх стюардесс.
Да стоит ли тиражировать эти секс-бредни для массового читателя?! К сожалению, как оказалось, – только это и можно нынче тиражировать. Ну да ладно, не о том моя нескладная речь, а о друге Цейхановиче.
О, Цейханович, Цейханович!
Даже его многотерпимый собутыльник Авербах, не говоря уж о матёрых нетерпивцах Фельдмане и Дорфмане, с раздражением бурчал: «…Что ты мне своими шалавами мозги компостируешь? И когда только эти бабы у тебя с ума спадут? Рассказал бы лучше что-нибудь об общечеловеческих ценностях, чтобы призадуматься…»
Или ещё что-то в этом роде.
Однако с некоторых пор не только Авербаха, Фельдмана и Дорфмана, но и меня, многогрешного, все эти сладострастные россказни стали раздражать. Почему? А чёрт его знает, почему! И дабы невзначай не возненавидеть своего брехливого друга, я решил малость приструнить его, проверить, как говорится, на вшивость, обратить в реальность его сексуальные грёзы – и проследить, что произойдёт от лобового столкновения сладкой мечты и горькой жизни.
Как-то на майские праздники пришла ко мне в гости одна милая дама из налоговой полиции по кличке Интеллигентка, в прошлом заведующая пивным ларьком. Мы скромно отметили праздник, посудачили о разных интеллигентных вещах – и скучновато стало нам, то ли от разговоров культурных, то ли от избытка праздничного времени, то ли от самих себя, в конце концов. И я вдруг вспомнил своего друга.
– Слушай, сделай одолжение, позвони Цейхановичу! Поздравь его с праздником и… признайся ему в любви!.. – ошарашил я неожиданной просьбой гостью.
– Да на хрена мне сдался этот придурок, чтоб я ещё в любви признавалась! Я-то и тебя в упор не вижу, потому что ты – сволочь по женской части! А уж ему-то!.. – с места в карьер озлилась моя подруга.
– Да ради хохмы! Чтоб у него совсем крыша поехала… Ну прошу! Я хоть и сволочь, но признаюсь тебе потом кое в чём…
– В сокрытии доходов…
– Не только… – многообещающе ухмыльнулся я.
– Ну ладно уж, с вами, мужиками, не соскучишься… – кое-как согласилась Интеллигентка, видимо, всерьёз понадеявшись на мою мужскую признательность.
Я набрал номер телефона Цейхановича.
Моя подруга очень мило поздравила великого брехуна со светлым маем, посетовала на одиночество – и капризно вопросила под конец:
– Когда же вы пригласите меня с подругами на дачу? А можно и без подруг… Ха-ха-ха!!!
– Да вот, да надо как-то… Как растеплится, как подсохнет… Вот после ремонта… – растерянно забормотал Цейханович, а я, усиленно внимая его лепету, воочию представил витающие, блудливые глазки своего дружка-забулдыги и полчища тараканов воображения, осатанело суетящихся в его вконец перегревшихся мозгах.
– Ну, ждите с проверкой, когда после ремонта у вас краска под носом подсохнет! – величественно посулила напослед дама из налоговой полиции.
Вздохнула, посмотрела на меня почему-то почти с разочарованием и грустно заключила:
– Ну и слабаки пошли мужики! Я ему напрямик: готовь дачу! А он: растеплится-рассоплится… Тьфу вас! Чтоб вы все сами начисто усохли! Иуды!
– Но-но, милочка! Прошу без антисемитизма! – жёстко урезонил я гостью и отчего-то вдруг вспомнил Достоевского и его знаменитую «Легенду о великом инквизиторе».
«Почему в сей «Легенде» Христос, уходя навсегда, целует перед вечным прощанием великого инквизитора? Кому Он даёт знак? Ведь поцелуй Иуды в саду Гефсиманском был знаком для врагов Христа.
Ай да Фёдор Михайлович! Что он хотел этим сказать? И спросить не у кого, даже у Цейхановича. А Фёдор Михайлович, эх, как далече, хотя как бы и рядом…»
Такие вот вздорные мысли иногда возникают после свиданий с интеллигентными дамами. И с неинтеллигентными тоже. Но, слава Богу, не часто, несмотря на весьма интенсивный график встреч.
Минут через двадцать после ухода гостьи зазвонил телефон, и Цейханович запыхивающимся голосом, будто только что с велосипеда упал (видать, уже успел обзвонить кое-кого), затараторил:
– Ты эту из налоговой помнишь?.. Ну, Интеллигентку, которая пивом заправляла. У которой ты всё в долг заправлялся… Ну вот! Только что звонила: в любви объяснялась!.. На дачу ко мне набивается! Чего ей от меня надо, это ж ты её должник?!
– И это ты, покоритель бабских сердец, спрашиваешь, чего ей от тебя надо!.. – пафосно возмутился я, с усмешкой представил тараканье столпотворение в головушке Цейхановича и сухо отрубил: – Шёл бы ты куда подальше со своими бабами! Мне бы твои заботы! Ты – вечный идиот, Цейханович!
Но мой друг и не подумал обидеться, ибо давным-давно отучился на меня обижаться, – и совсем заполошенно прослюнявил:
– Да она ж на дачу ко мне набивается! С подругами – и без!.. А жена ведь с дачи не вылезает, помешалась на разных рассадах.
– С подругами?! К тебе! На дачу!.. – деланно оживился я. – Отлично! Назначай ей на следующую субботу! И не бреши, что жена на даче. Она сама мне жаловалась, что теперь на их фирме хозяева-черносотенцы заставляют по субботам вкалывать. Вот я и подвалю, выручу тебя, горемычного. Эх ты, зюзя!.. А ещё брехал, трёх медсестёр за раз, двух стюардесс за полраза…
– Но не у себя ж на даче… – попытался избрехнуться Цейханович.
– Жди и готовься. И не кидайся без меня на всех сразу!
В трубке раздался отчаянно потусторонний хлюп, переходящий в умоляющий, почти предсмертный вскрик, но я безжалостно оборвал разговор и представил себя в сей момент на месте женобоязного Цейхановича.
Кто там думает, что это легко – представлять себя Цейхановичем?!
А ну, попробуйте, мало не покажется! Мне вот иногда это удаётся, но потом я долго не могу представить самого себя. И вздрагиваю, когда меня окликают по имени. Будто вовсе не меня окликают, а кого-то невыносимо жуткого по фамилии Фельдман.
Каждый сотворён Господом для самого себя – и лезть в чужую шкуру, ставить себя на чужое место есть противобожие.
Истинная действительность – в человеке, а все остальное – ложь.
Цейханович попытался мне перезвонить, но я не стал поднимать трубку.
И призадумался Цейханович. Может быть, впервые в жизни, задумавшись, позабыл свою фамилию. Позабыл на миг своё многострадальное отчество заодно с тусклым именем – и почти обезумел в безличном беспамятстве, ибо вместо приличных мыслей о ценностях общечеловеческих заполнилось неудержимо сознание и воображение, и всё, что за, под и сверх оных, чем-то совершенно неприличным, грудастым, жопастым и голоногим.
Как после затяжного приступа дизентерии, с великим трудом очухался Цейханович, с грехом пополам припомнил свои фамилию, отчество, имя – и крепко понял, что всё в этом мире более чем материально.
Что воображается, то и существует!.. И не умирает никогда!
И, может быть, плоды воображения нашего во сто крат материальней и живучей нас самих. И фантазии эротические в первую очередь.
И страшно стало Цейхановичу. Очень, очень страшно. Как в последний день первого месяца високосного года в последнем вагоне пустой последней электрички между Пушкином и Софрино. Страшно, тоскливо и безнадёжно. И если б Луна сияла над головой Цейхановича, то о! как бы он завыл на неё, с каким самозабвением! Но далеко ещё было до Луны, до простора серебряного над пустынной рекой, – и отправился бедняга Цейханович в магазин за вермутом и яйцами, дабы поскорей избыть пустое время до прихода строгой жены.
В следующую субботу я в обществе трёх милых незамужних, а вернее, разведённых спутниц отправился на дачу своего друга. К сожалению, дама из налоговой полиции отказалась составить нам компанию, видать, совсем во мне разочаровалась. Ну что ж, как в старой песне «Мы встретились, как три рубля на водку, и разошлись, как водка на троих». Адью – и без закуски!..
По дороге я поведал своим хмельным, молодящимся приятельницам о всепобедоносной брехливости Цейхановича и вызвал ого-го какое оживление в напористом женском строю.
– С такой фамилией и не изменять жене?! Ну это же просто нонсенс! – возмутилась лидер нашей когорты, бывшая мелкая кинозвезда, а ныне пресс-секретарь известного московского мясокомбината. – Я его без ширинки оставлю, дохляка!
– Ну и оставь! – великодушно разрешил я.
Да, совсем запамятовал! Была на даче Цейхановича одна достопримечательность. Паровозный котёл, завезённый его легендарным прадедом ещё во времена строительства Ярославской железной дороги и используемый для полива. Но с приходом в дачные места цивилизации-канализации острая надобность в нём отпала и здравствующий Цейханович-младший приспособил заслуженный агрегат для складирования всевозможного огородного хлама и для себя самого, дабы отсыпаться в пьяном виде за чугунными стенами, в надёжной недосягаемости от вредоносных ручонок супруги. Сей паровозный реликт дыбился моховой ржавью в матёрых лопухах и крапиве – и только рой навозных мух да хриплое, перегарное облако храпа свидетельствовали иной раз о наличии внутри котла бесчувственного хозяина.
Мои бабёнки совсем развеселились, когда на подходе к даче я рассказал им ещё и о паровозном котле.
Но не лыком был шит Цейханович! Ох, не лыком!..
Заслышав наши голоса, скорёхонько протрусил вглубь сада и спрятался в своём заслуженном схроне. Дескать, поорут, поорут, да и отправятся восвояси.
Но и я, Лев Котюков, не лыком шит, хотя кое-кто думает обратное. Ну и на здоровье, пусть дальше думают. Я-то знал, где скрывает от погромов свою задницу Цейханович. Но Цейханович почему-то не догадывался, что я знаю… И грянул час заветный, настал момент истины, закатилось ясное солнце Цейхановича.
– А ну, девочки, за мной! – громово скомандовал я и напролом, топча зацветающую клубнику, сбивая жалкие костыли вечнозелёных помидоров, через крапиву и лопушьё вывел своих амазонок к бункеру лжепокорителя женских сердец. Грохнул палкой по чугунному чреву, но не подал признаков жизни Цейханович. Замер, затаился, не дыша, как шкодливая дворовая скотина после кражи тухлой рыбы.
– А ну, девочки, на штурм! – подбодрил я свою развесёлую рать и под визг и гогот позакидал своих хмельных амазонок в адов котёл – и бессильно перо моё верное, дабы отобразить невообразимое.
И пал Цейханович, как град Вавилон великий.
Сотряслись человеческой дрожью стены чугунные – и гудок могучего широкогрудого паровоза почудился мне в глуши садовой. Сокрушилась зелёная тишина и сгинула, знаменуя победу греховной страсти над пространством и нравственностью. О рай, где твои кущи?!
И высверкнула из чистых майских небес звезда неведомая. Обратилась звезда в НЛО, зависла над котлом-костром прелюбодейства. Но не зрел сего явления бедный Цейханович, задыхаясь в напористой груде потных женских тел под маньячный выкрик «Без ширинки его, без ширинки!». И впервые в жизни взмолил Цейханович Господа о жалости и милости. И сжалился Господь над Цейхановичем.
Как-то очень вовремя усмотрел я на чахлых огуречных грядках водопроводный шланг, крутанул вентиль и обдал мощной струёй обитателей адского котла, дабы не переусердствовали в страстях. И они почти не переусердствовали.
С того случая Цейханович не только вдвойне стал побаиваться строгой жены, но и стал ей изменять при каждом удобном случае. Но о своих победах и изменах предпочитал помалкивать. Лишь иногда с большого перепоя, в родной компании, вспыхивало вдруг в его чернильных глазёнках нечто такое, отчего вся пьянь замолкала, а верный подельник Цейхановича – громила Авербах, не выносящий недомолвок, спрашивал:
– Ты вроде чего-то нам про баб рассказать собирался?
– Да с чего ты взял?! Чего о них рассказывать?! – неожиданно трезво ответствовал Цейханович и замолкал с тяжелым вздохом.
Странен сей мир. Действителен он или воображаем? Неведомо. Но ведомо: этот мир вовсе не таков, каким мы пытаемся его представить ради удобства своего временного существования.
Странен сей мир, как старый котёл паровозный в глуши цветущего майского сада, – и нет объяснения миру сему ни по эту, ни по ту сторону России.
Цейханович был верным сыном своего времени – и приловчился врать ещё до того, как научился говорить.
И врал Цейханович налево и направо о своих победах на любовных фронтах, врал по поводу и без повода, в пьяном и трезвом виде, молол друзьям и недругам, встречным и поперечным, а также и продольно-поперечным, чёрт знает что о тайных гаремах и постельных подвигах – и не знал устали и укорота его язык в производстве буйных эротических фантазий.
Он в три минуты покорял в тамбуре электрички известную актрису и телеведущую.
Самой короткой летней ночью устраивал блицкриг трём сёстрам-медсёстрам, когда залечивал в больнице геморрой.
За полчаса полёта умудрялся обслужить в воздушном туалете почти четырёх стюардесс.
Да стоит ли тиражировать эти секс-бредни для массового читателя?! К сожалению, как оказалось, – только это и можно нынче тиражировать. Ну да ладно, не о том моя нескладная речь, а о друге Цейхановиче.
О, Цейханович, Цейханович!
Даже его многотерпимый собутыльник Авербах, не говоря уж о матёрых нетерпивцах Фельдмане и Дорфмане, с раздражением бурчал: «…Что ты мне своими шалавами мозги компостируешь? И когда только эти бабы у тебя с ума спадут? Рассказал бы лучше что-нибудь об общечеловеческих ценностях, чтобы призадуматься…»
Или ещё что-то в этом роде.
Однако с некоторых пор не только Авербаха, Фельдмана и Дорфмана, но и меня, многогрешного, все эти сладострастные россказни стали раздражать. Почему? А чёрт его знает, почему! И дабы невзначай не возненавидеть своего брехливого друга, я решил малость приструнить его, проверить, как говорится, на вшивость, обратить в реальность его сексуальные грёзы – и проследить, что произойдёт от лобового столкновения сладкой мечты и горькой жизни.
Как-то на майские праздники пришла ко мне в гости одна милая дама из налоговой полиции по кличке Интеллигентка, в прошлом заведующая пивным ларьком. Мы скромно отметили праздник, посудачили о разных интеллигентных вещах – и скучновато стало нам, то ли от разговоров культурных, то ли от избытка праздничного времени, то ли от самих себя, в конце концов. И я вдруг вспомнил своего друга.
– Слушай, сделай одолжение, позвони Цейхановичу! Поздравь его с праздником и… признайся ему в любви!.. – ошарашил я неожиданной просьбой гостью.
– Да на хрена мне сдался этот придурок, чтоб я ещё в любви признавалась! Я-то и тебя в упор не вижу, потому что ты – сволочь по женской части! А уж ему-то!.. – с места в карьер озлилась моя подруга.
– Да ради хохмы! Чтоб у него совсем крыша поехала… Ну прошу! Я хоть и сволочь, но признаюсь тебе потом кое в чём…
– В сокрытии доходов…
– Не только… – многообещающе ухмыльнулся я.
– Ну ладно уж, с вами, мужиками, не соскучишься… – кое-как согласилась Интеллигентка, видимо, всерьёз понадеявшись на мою мужскую признательность.
Я набрал номер телефона Цейхановича.
Моя подруга очень мило поздравила великого брехуна со светлым маем, посетовала на одиночество – и капризно вопросила под конец:
– Когда же вы пригласите меня с подругами на дачу? А можно и без подруг… Ха-ха-ха!!!
– Да вот, да надо как-то… Как растеплится, как подсохнет… Вот после ремонта… – растерянно забормотал Цейханович, а я, усиленно внимая его лепету, воочию представил витающие, блудливые глазки своего дружка-забулдыги и полчища тараканов воображения, осатанело суетящихся в его вконец перегревшихся мозгах.
– Ну, ждите с проверкой, когда после ремонта у вас краска под носом подсохнет! – величественно посулила напослед дама из налоговой полиции.
Вздохнула, посмотрела на меня почему-то почти с разочарованием и грустно заключила:
– Ну и слабаки пошли мужики! Я ему напрямик: готовь дачу! А он: растеплится-рассоплится… Тьфу вас! Чтоб вы все сами начисто усохли! Иуды!
– Но-но, милочка! Прошу без антисемитизма! – жёстко урезонил я гостью и отчего-то вдруг вспомнил Достоевского и его знаменитую «Легенду о великом инквизиторе».
«Почему в сей «Легенде» Христос, уходя навсегда, целует перед вечным прощанием великого инквизитора? Кому Он даёт знак? Ведь поцелуй Иуды в саду Гефсиманском был знаком для врагов Христа.
Ай да Фёдор Михайлович! Что он хотел этим сказать? И спросить не у кого, даже у Цейхановича. А Фёдор Михайлович, эх, как далече, хотя как бы и рядом…»
Такие вот вздорные мысли иногда возникают после свиданий с интеллигентными дамами. И с неинтеллигентными тоже. Но, слава Богу, не часто, несмотря на весьма интенсивный график встреч.
Минут через двадцать после ухода гостьи зазвонил телефон, и Цейханович запыхивающимся голосом, будто только что с велосипеда упал (видать, уже успел обзвонить кое-кого), затараторил:
– Ты эту из налоговой помнишь?.. Ну, Интеллигентку, которая пивом заправляла. У которой ты всё в долг заправлялся… Ну вот! Только что звонила: в любви объяснялась!.. На дачу ко мне набивается! Чего ей от меня надо, это ж ты её должник?!
– И это ты, покоритель бабских сердец, спрашиваешь, чего ей от тебя надо!.. – пафосно возмутился я, с усмешкой представил тараканье столпотворение в головушке Цейхановича и сухо отрубил: – Шёл бы ты куда подальше со своими бабами! Мне бы твои заботы! Ты – вечный идиот, Цейханович!
Но мой друг и не подумал обидеться, ибо давным-давно отучился на меня обижаться, – и совсем заполошенно прослюнявил:
– Да она ж на дачу ко мне набивается! С подругами – и без!.. А жена ведь с дачи не вылезает, помешалась на разных рассадах.
– С подругами?! К тебе! На дачу!.. – деланно оживился я. – Отлично! Назначай ей на следующую субботу! И не бреши, что жена на даче. Она сама мне жаловалась, что теперь на их фирме хозяева-черносотенцы заставляют по субботам вкалывать. Вот я и подвалю, выручу тебя, горемычного. Эх ты, зюзя!.. А ещё брехал, трёх медсестёр за раз, двух стюардесс за полраза…
– Но не у себя ж на даче… – попытался избрехнуться Цейханович.
– Жди и готовься. И не кидайся без меня на всех сразу!
В трубке раздался отчаянно потусторонний хлюп, переходящий в умоляющий, почти предсмертный вскрик, но я безжалостно оборвал разговор и представил себя в сей момент на месте женобоязного Цейхановича.
Кто там думает, что это легко – представлять себя Цейхановичем?!
А ну, попробуйте, мало не покажется! Мне вот иногда это удаётся, но потом я долго не могу представить самого себя. И вздрагиваю, когда меня окликают по имени. Будто вовсе не меня окликают, а кого-то невыносимо жуткого по фамилии Фельдман.
Каждый сотворён Господом для самого себя – и лезть в чужую шкуру, ставить себя на чужое место есть противобожие.
Истинная действительность – в человеке, а все остальное – ложь.
Цейханович попытался мне перезвонить, но я не стал поднимать трубку.
И призадумался Цейханович. Может быть, впервые в жизни, задумавшись, позабыл свою фамилию. Позабыл на миг своё многострадальное отчество заодно с тусклым именем – и почти обезумел в безличном беспамятстве, ибо вместо приличных мыслей о ценностях общечеловеческих заполнилось неудержимо сознание и воображение, и всё, что за, под и сверх оных, чем-то совершенно неприличным, грудастым, жопастым и голоногим.
Как после затяжного приступа дизентерии, с великим трудом очухался Цейханович, с грехом пополам припомнил свои фамилию, отчество, имя – и крепко понял, что всё в этом мире более чем материально.
Что воображается, то и существует!.. И не умирает никогда!
И, может быть, плоды воображения нашего во сто крат материальней и живучей нас самих. И фантазии эротические в первую очередь.
И страшно стало Цейхановичу. Очень, очень страшно. Как в последний день первого месяца високосного года в последнем вагоне пустой последней электрички между Пушкином и Софрино. Страшно, тоскливо и безнадёжно. И если б Луна сияла над головой Цейхановича, то о! как бы он завыл на неё, с каким самозабвением! Но далеко ещё было до Луны, до простора серебряного над пустынной рекой, – и отправился бедняга Цейханович в магазин за вермутом и яйцами, дабы поскорей избыть пустое время до прихода строгой жены.
В следующую субботу я в обществе трёх милых незамужних, а вернее, разведённых спутниц отправился на дачу своего друга. К сожалению, дама из налоговой полиции отказалась составить нам компанию, видать, совсем во мне разочаровалась. Ну что ж, как в старой песне «Мы встретились, как три рубля на водку, и разошлись, как водка на троих». Адью – и без закуски!..
По дороге я поведал своим хмельным, молодящимся приятельницам о всепобедоносной брехливости Цейхановича и вызвал ого-го какое оживление в напористом женском строю.
– С такой фамилией и не изменять жене?! Ну это же просто нонсенс! – возмутилась лидер нашей когорты, бывшая мелкая кинозвезда, а ныне пресс-секретарь известного московского мясокомбината. – Я его без ширинки оставлю, дохляка!
– Ну и оставь! – великодушно разрешил я.
Да, совсем запамятовал! Была на даче Цейхановича одна достопримечательность. Паровозный котёл, завезённый его легендарным прадедом ещё во времена строительства Ярославской железной дороги и используемый для полива. Но с приходом в дачные места цивилизации-канализации острая надобность в нём отпала и здравствующий Цейханович-младший приспособил заслуженный агрегат для складирования всевозможного огородного хлама и для себя самого, дабы отсыпаться в пьяном виде за чугунными стенами, в надёжной недосягаемости от вредоносных ручонок супруги. Сей паровозный реликт дыбился моховой ржавью в матёрых лопухах и крапиве – и только рой навозных мух да хриплое, перегарное облако храпа свидетельствовали иной раз о наличии внутри котла бесчувственного хозяина.
Мои бабёнки совсем развеселились, когда на подходе к даче я рассказал им ещё и о паровозном котле.
Но не лыком был шит Цейханович! Ох, не лыком!..
Заслышав наши голоса, скорёхонько протрусил вглубь сада и спрятался в своём заслуженном схроне. Дескать, поорут, поорут, да и отправятся восвояси.
Но и я, Лев Котюков, не лыком шит, хотя кое-кто думает обратное. Ну и на здоровье, пусть дальше думают. Я-то знал, где скрывает от погромов свою задницу Цейханович. Но Цейханович почему-то не догадывался, что я знаю… И грянул час заветный, настал момент истины, закатилось ясное солнце Цейхановича.
– А ну, девочки, за мной! – громово скомандовал я и напролом, топча зацветающую клубнику, сбивая жалкие костыли вечнозелёных помидоров, через крапиву и лопушьё вывел своих амазонок к бункеру лжепокорителя женских сердец. Грохнул палкой по чугунному чреву, но не подал признаков жизни Цейханович. Замер, затаился, не дыша, как шкодливая дворовая скотина после кражи тухлой рыбы.
– А ну, девочки, на штурм! – подбодрил я свою развесёлую рать и под визг и гогот позакидал своих хмельных амазонок в адов котёл – и бессильно перо моё верное, дабы отобразить невообразимое.
И пал Цейханович, как град Вавилон великий.
Сотряслись человеческой дрожью стены чугунные – и гудок могучего широкогрудого паровоза почудился мне в глуши садовой. Сокрушилась зелёная тишина и сгинула, знаменуя победу греховной страсти над пространством и нравственностью. О рай, где твои кущи?!
И высверкнула из чистых майских небес звезда неведомая. Обратилась звезда в НЛО, зависла над котлом-костром прелюбодейства. Но не зрел сего явления бедный Цейханович, задыхаясь в напористой груде потных женских тел под маньячный выкрик «Без ширинки его, без ширинки!». И впервые в жизни взмолил Цейханович Господа о жалости и милости. И сжалился Господь над Цейхановичем.
Как-то очень вовремя усмотрел я на чахлых огуречных грядках водопроводный шланг, крутанул вентиль и обдал мощной струёй обитателей адского котла, дабы не переусердствовали в страстях. И они почти не переусердствовали.
С того случая Цейханович не только вдвойне стал побаиваться строгой жены, но и стал ей изменять при каждом удобном случае. Но о своих победах и изменах предпочитал помалкивать. Лишь иногда с большого перепоя, в родной компании, вспыхивало вдруг в его чернильных глазёнках нечто такое, отчего вся пьянь замолкала, а верный подельник Цейхановича – громила Авербах, не выносящий недомолвок, спрашивал:
– Ты вроде чего-то нам про баб рассказать собирался?
– Да с чего ты взял?! Чего о них рассказывать?! – неожиданно трезво ответствовал Цейханович и замолкал с тяжелым вздохом.
Странен сей мир. Действителен он или воображаем? Неведомо. Но ведомо: этот мир вовсе не таков, каким мы пытаемся его представить ради удобства своего временного существования.
Странен сей мир, как старый котёл паровозный в глуши цветущего майского сада, – и нет объяснения миру сему ни по эту, ни по ту сторону России.
Из дневника автора
Муха из морга
Памяти Сергея Иванова
В тёмную прокуренную квартиру вошёл худоватый мужик средних лет без трусов, но никто, даже полутрезвые бабы, не обратил на него внимания, поскольку негаданный пришелец был в джинсах, ещё вполне приличных, всего три раза стиранных и заштопанных всего в трёх местах. Да и кто на кого нынче обращает серьёзное внимание, когда люди, близ и дальнеживущие, не по дням, а по часам, со злой нетерпимостью отказываются, не желают слушать друг друга – и себя почти не слышат, ибо излагаемое ими всё более бессвязно, ничтожно и невыносимо даже для самослушания.
Пришелец, неисправимый потомок поволжских немцев, месяц назад вышел из тюрьмы, но уже обрёл вольный румянец, перестал бессмысленно озираться на чужие голоса – и легкомысленно верил, что уже никогда не будет дышать тараканьим зловонием параши. И никто не собирался разубеждать вольнодумца, да и не хотелось никому огорчать вконец обрусевшего немчуру, что в России зарекаться от чего-либо, как плевать супротив ветра.
Я одобрительно и покровительственно кивнул гостю и почему-то всерьёз поверил, что пощадит Господь его остатние годы от тюрьмы и от сумы. Бывший немец, словно прозрев моё благожелательство, не стал лезть с жалостливыми разговорами, а галантно, как французик посвящённый, присоединился к полупьяным бабам и стал толково балагурить о расценках у жриц любви на Тверской, у трёх богатырей-вокзалов и в иных злачных местах стольного града.
Я тупо посмотрел на своего приятеля, трезво коротавшего со мной вечер на кухне. Приятель ответно зыркнул в глаза – и, слава Богу, нам хватило ума ничего не сказать друг другу, ибо после нелепой гибели нашего общего товарища говорить было совершенно не о чем. Но надо было упорно заполнять зияющую пустоту нашей неладной жизни, и мы из последних сил тщились сокрушить её молчанием, – и пока, до прихода экс-немца без трусов, нам сие с трудом, но удавалось.
Дабы поддержать шатающиеся костыли молчания, я уныло вспомнил муху из морга, витавшую во время гражданской панихиды над лицом погибшего. Муха была какой-то чрезмерно блескучей, то ли от резкого, воистину мёртвого света, то ли от своей почти абсолютной безнаказанности. Ну кому придёт в голову ловить в морге муху? Ну разве какому-нибудь немцу недобитому, которые и в самой-то Германии давным-давно перевелись. Вспомнил я муху – и, дай Бог, ежели эта невыносимо блескучая муха в сей миг не вспомнила меня, мои тусклые, безвольные слова прощания и ещё кое-что, не менее безвольное и тусклое.
А приятель тоже что-то своевременно вспомнил. Лицо его стало ещё старее и страшнее, этак лет на десять, хотя далее стареть и страшнеть ему было совершенно некуда.
И я вдруг с нечеловеческой ясностью и яростью понял, что всё в этом мире во сто крат бессмысленней, чем мне казалось три дня назад. Ну просто адски бессмысленно!.. И сам ад, самая последняя преисподняя, всем живущим без надобности, что даже там, в послесмертных чернодырьях, нет нам мучительного приюта, нет самого малого жаркого места, не втиснуться туда ценой самых невыносимых страданий – и нет никому ни утешения, ни спасения.
Одна из пьющих женщин посмотрела на меня сквозь свою непробудную одурь, сквозь седого, вольного экс-немца… Почти призывно посмотрела, но тотчас забыла обо мне, как о выпитой водке, ибо надо было думать о новой бутылке и гнать безропотного гостя в ларёк. Она могла быть моей женщиной, если бы своевременно вышла замуж и если бы пять лет назад я не застал её спящей в чужом сортире. Но до того я юношески надеялся, что мне удастся ей объяснить, что честность и правда вовсе не одно и то же, что истинная любовь избывает страх смерти, что жизнь и время абсолютно не нужны друг другу. Но не сложилось вот! – и теперь она никогда не узнает, что могла бы быть моей. Но если вдруг, то… У!!!.. Но никогда не прознать ей о невозможном, даже на том свете.
Но кто он, кто этот идиот, молчаливо сидящий на чужой кухне?! Отчего он так схож со мной?! Неужто это всё-таки я, собственной персоной?! А кто ж ещё, чёрт побери?! Впрочем, преизрядно развелось подобных идиотов в мире сём, да и в мире ином они вряд ли когда переведутся, ибо бессмертны, – и не стоит лишний раз печалиться о неизбежном и бессмысленном.
…И вновь вынырнул из темной городской мороси узкий «Мерседес», и вновь почти наехал на меня, проклятый. Вернее, не на меня, а на моего покойного друга. Но в последний миг я изловчился, схватил друга за воротник и буквально из-под колёс, рывьём, спас его временно от смерти.
– Куда спешишь?! За смертью спешишь, сволочь!.. Я в три раза больше тебя получаю, а не спешу!.. Урод!.. – корчась от боли в руке, глотая грязную морось, выкрикнул я.
– Да я б увернулся!. – обидчиво возразил друг и ещё обидчивей пробурчал: – И не в три раза больше ты получаешь…
Но, узрев моё искажённое лицо, заохал, попытался разжать скрюченную судорогой руку – и послушно засеменил обочь через переход на зелёный свет.
А через неделю его сбила вечерняя электричка, и глубокомысленные кретины при опознании тела многократно, как бы в назидание трупу, приговаривали: «От Судьбы не убежишь…» ну и прочее, не менее оригинальное.
И я отчётливо вдруг осознал, что «Мерседес» был послан Судьбой, что не надо было мне в тот вечер спасать своего друга. Не на такой уж большой скорости он катил, ну километров пятьдесят-шестьдесят, не более. И только сейчас я вспомнил окраску «мерса» – синюю. Ну зацепил бы он крылом бедолагу, отделался бы тот парой сломанных рёбер да сотрясением мозга. Полежал бы недельку в больнице под мои проклятья – и жил бы себе поживал и, глядишь, стал бы зарабатывать после сотрясения мозга на пару сотен больше, чем я.
Но почему, почему я тогда подумал, что «Мерседес» – чёрный?!
Ведь был-то он цвета морской волны балтийской. О, как, однако, обманны московские сумерки!.. Уж из-под синего «мерса» я вряд ли успел бы вытащить своего друга. А успел лишь оттого, что он чёрным мне примерещился. И нынче мы обмывали бы выписку бедолаги из «Склифа», а не томились пустым поминальным молчанием.
Но лишь истинно пустое способно избыть пустое!
Быть другом всех – быть вечным врагом себе!
И… И… И… И… от Судьбы не убежишь!..
Но… Но… Но… Ну да ладно, ибо правда избавляет от смерти. И самая безнадёжная яма имеет свою высоту и гордится своей глубью-глупью, как высотой недостигаемой.
– А ну, Анюта, гони валюту! – жизнерадостно гаркнул вольноотпущенный экс-немец, готовый ринуться, как на Париж, на штурм винного ларька.
– Щас, козёл, в бюстгальтере пороюсь, – овалючу… – сердито пробурчала женщина, которая могла бы быть моей, и с бессмысленной надеждой посмотрела в мою сторону.
Я поманил пальцем экс-немца, достал из кармана купюру и ласково отчеканил:
– Вот тебе гуманитарная помощь, жертва Освенцима! Но, но!.. Но обратно прошу не возвращаться – и обязательно вон с той дамой!..
Я кивнул на женщину, которая когда-то – о, Господи, почти уже никогда! – могла бы стать моей, – и даже не удивился, не заслышав в ответ угрюмой ругани.
Скороспелая парочка, неуклюже распрощавшись, скорёхонько вывалилась за порог, ибо я очень не люблю просить дважды об одном и том же.
Одиноко и долго завыла вдали электричка, как перед крушением всего зримого и незримого светомира, как перед очередным наездом на человека. Может быть, у того самого переезда, где погиб мой друг, а может, ещё ближе…
«Зря, однако, этот хмырь экс-немец ходит без трусов. Что русскому – здорово, то немцу – смерть». Эк, небось натерпится, когда эта стерва обнаружит, что он в одних штанах. Но на то он и немец, пусть даже экс, чтоб терпеть русских баб. И какого чёрта по нашим улицам нынче так раскатались ихние «Мерседесы» цвета балтийской волны, которые даже днём ясным кажутся чёрными?! Может, экс-немец знает?!. – смутно мешалось в голове. – Неужели ещё не сдохла та блескучая муха из морга?..»