Но налетел смутный, ядерный вихрь перестройки.
Нагрянула пьяная ельциноидщина.
Грянуло полное затмение солнца разума в отдельно взятой стране.
Многие горе-коммуняки стали публично сжигать свои партбилеты, другие стали тайно зарывать их в труднодоступных местах. Урождённые стукачи объявили себя демократами и т. п., и т. д.
Разинув беззубый рот, ошарашенно внимал сему организованному безумию дядюшка Янкель, – и в какой-то телехронике с ужасом узрел седовласого, толстопузого экс-полицая Абрама Буркина. Наплыла полузабытая харя на несчастного Цейхановича, чуть не выскочила из экрана – и выкрикнула харя багровая:
«Раздавим красно-коричневую гадину! Смерть коммуно-фашизму!»
Смрадный дых, адов сквозняк пронёсся по комнате – и лишь с великим трудом, под окрик племянника: «Захлопни пасть, дядя, простудишься!» – удалось Янкелю сомкнуть вставные челюсти.
После сего жуткого видения впал Янкель Цейханович в тоску и прострацию, перед которыми померкли все страдальческие воспоминания. В пепел и дым обратилась память вдогон за временем. Стал непотопляемый Янкель незапланированно заговариваться, капризно требуя от родных, чтобы величали его не иначе, как: «Герр Якоб!!!»
А однажды в полнолуние, прихватив лом и лопату, прокрался в ночной осенний огород и вырыл яму глубины немерянной. Такой страшной глубины, что в ней запросто можно было захоронить не только дохлую кошку, но и человека на лошади. Захоронил в сей ямище навеки вечные свой многострадальный партбилет Цейханович и развёл на месте захоронения огромный костёр из ботвы и малинного сушняка. Взревел ярый огонь, как мотор танковый, – и зрим был огонь из самых дальних краёв Вселенной. Зашвырнул в лютое пламя дядюшка Янкель заветную карточную колоду, которой всю дивизию СС «Викинг» обыгрывал. Погрозил Цейханович сухим кулаком праздному звёздному небу, выкрикнул что-то страшное, вернулся в дом, лёг на свой засаленный диван и умер без стона, как праведник.
Летит шар земной в ничто с зарытыми партбилетами и с некоторыми незарытыми обитателями, – и не ведает никто: что таится в его чреве огненном. Может быть, там давным-давно вообще ничего нет, кроме огромного чёрного ледяного нуля. Но нам иное грезится, – и мечутся, двоятся, меркнут, исчезают наши лица в тени мировых пожаров и снегопадов. И глядим мы из тьмы чужими глазами на самих себя, и всё надеемся обыграть смерть, но обыграть смерть даже господину сатане не под силу.
Однако притомил я читателя, да и самого себя, россказнями о жизни и деяниях славного Янкеля Цейхановича. Беззастенчиво взвалил на плечи беззащитного читателя, как мешок с гнилой картошкой, россыпные воспоминания о временах зловещих. Но ничего, ничего, – мешок-то дырявый. Сейчас высыпется, грохнется, раскатится круглая гниль по морозной земле. А через две-три страницы полностью выпадет из памяти. Пустой мешок не стоит. Но ежели что-то останется в душах людских, хотя бы мешковина дырявая, – и то слава Богу. А вообще, истинный эпос не должен помниться, он должен жить сам по себе без помощи неверной памяти и иных подсобных средств, ибо эпос есть явление природы, а не произведение искусства. И обижаться на безначальную природу так же глупо, как на дубовый лист, прилипший к чужой заднице, когда в бане погасло электричество.
Но вернёмся к нашему Цейхановичу.
Вернёмся к главному здравствующему Цейхановичу, тем более, что практически мы с ним почти не расставались. Да и как возможно расстаться с такой родовитой фигурой, он же не германец какой-нибудь, которого, раз-два! – и пинком аж за Польшу из русских пределов. И мне, многогрешному, категорически нельзя оставлять в тревожном одиночестве моего великого эпического друга ради каких-то легкомысленных, заумных писаний. Недавно стал я редактировать одному придурку докторскую диссертацию и около месяца не посвятил ни одной страницы деяниям Цейхановича, подработать, понимаете ли, решил, идиот. И без всякой простуды заболел бронхитом, ибо против природы пошёл, погнавшись за деньгами, передоверил эпос устному народному творчеству. А слово устное – оно и есть устное. Оглянуться, подтереться не успеешь, враз под воздействием всевозможных неблагоприятных стихий обратится это слово в небылицу, в анекдот непристойный или в пошлую эпиграмму типа:
Но кто это сказал, что вежливость ничего не стоит, а ценится очень дорого?!
Явно подобное мог брякнуть лишь сочинитель не нашего круга и уровня. И, конечно, не Лопусов. Какой-то мелкий глупец и мечтатель, какой-то пресловутый «чудик», которого нигде толком не били ногами, даже в школе. А жаль!..
Настоящая вежливость стоит иногда таких тяжких сил, такого напряга воли, такого опустошения души, такого саморазрушения, что не в радость самый положительный результат и уважение приличных людей. Да сдались бы они навек со своим уважением! Слава Богу, что Лопусов не отказывает мне в уважении, хотя… Ну да ладно, как-нибудь потом поподробнее расскажу о кукловоде Лопусове.
Цейханович очень дорого ценил свою вежливость, а чужую снисходительно не хаял. Почти не хаял. И молодец! О, как грустно говорить хорошие слова разной сволочи! А приходится. И мне, многогрешному, и безукоризненному Цейхановичу. Случается иногда до трёх раз в неделю. А ведь вся эта, с позволения сказать, вежливость сродни лжи. Как-то уж очень созвучны друг другу эти словечки: «ложь – вежливость»! Почти в рифму. Тьфу да и только!
После многократных жульнических налётов на дачу, Цейханович практически переселился за город и чаще стал приглашать на побывки меня с Авербахом и прочих из ближнего круга. Естественно, мы не отказывались, хотя за Авербахом, как и Лжедимитричем с Фельдманом, тоже нужен глаз да глаз, особенно возле холодильника с едевом, не случайно ведь после него с трёх раз не смоешь содержимое унитаза. Нет, совершенно невежливо мне как автору оставлять без присмотра моего великого друга и героя, даже под опекой друзей типа Авербаха, – и в одну из осенних суббот мы оказались в душной вечерней электричке, где сам Цейханович преподал нам урок истинной нечеловеческой вежливости.
Тускло и безвидно было за окнами вагона. В благочестивых разговорах и размышлениях как-то незаметно и бестревожно пропадала ориентация в пространстве и времени. Но заскочивший в вагон неведомо из каких подворотен бывший член Союза писателей СССР, бродячий народный поэт Якуб Кузьмин-Караваев отвлёк нас от высоких материй.
– Не дайте погибнуть моральной смертью бывшему члену Союза писателей СССР! Подайте гонимому мафией лучшему ученику Ильфа Петрова и Петра Ильфа! Только вы можете спасти и облагодетельствовать последнюю надежду антисоветской поэзии! – привычно завыл полупьяный Якуб и речетативом выкрикнул:
Поэт Якуб, человек битый не только собственной женой и Цейхановичем, благоразумно не обиделся и двинулся побираться дальше. Однако сидевший супротив нас мужчина старорежимного вида и при усах успел-таки сунуть Якубу мелкую купюру.
– Отчитаешься за добычу! И не затыривай! Из задницы ноги повыдергаю вместе с рифмами! – гаркнул вслед Якубу Авербах, не раз спасавший литературного побирушку от конкурентов-поэтов, орудующих на Ярославском направлении.
– Надо бы его сразу за водкой послать, а то уедет куда-нибудь за край света, за Бужениново, ищи потом… – проворчал Цейханович.
– Не!!! До Буженинова он сегодня не дотянет, перезаправился! В Пушкине скукожится… – с глубоким знанием специфики поэтического труда успокоил нас Авербах.
И словно в подтверждение его слов донеслось из глубины вагона:
«Подайте преемнику Максима Горького и Евгения Евтушенко!»
Цейханович брезгливо поморщился и строго спросил приличного мужчину в потёртой каракулевой шапке, заспешившего на выход:
– А это что за остановка?
– Клязьма!.. – испуганно отрапортовал тот и растерянно остановился как бы в ожидании дальнейших указаний.
– Свободен, совок! – благосклонно сказал Цейханович и легонько пнул пенсионера под зад. Да так легонько, что тот, как на воробьиных крыльях, вылетел в тамбур, не успев даже подумать, с какой стороны на нас обижаться.
– Живёт человек – и не помнит, что живёт! Думает, что жизнь это так, само собой разумеющееся! Думает, что Бытие и жизнь одно и то же. А встряхнёшь его маленько: сразу начинает себя помнить, в частности и вообще. И уважать начинает не только других, но и себя. А вы говорите: вежливость! Вежливый на свинье к обедне езживал! – нравоучительно изрёк Цейханович, и мы почтительно согласились.
Да и нельзя было не согласиться: уж больно медленно ползла электричка навстречу наглой подмосковной ночи, так медленно, что и говорить не хотелось – ни по ту, ни по эту сторону России.
А Цейханович почему-то вновь вспомнил покойного дядюшку Янкеля. Вспомнил, как старик капризничал, когда племенник забывался и окликал его: «Дядя Яша» вместо герр Якоб. Вспомнил, как мальцом перекапывал огород старого картёжника за три порции эскимо и здраво рассудил: «А чего дергаться-то?!. А зарою-ка я свои банки с «зелёными» в огороде. Нынче ночью и зарою, когда Авербах с писателем ужрутся. Переложу в дядькину коробку из-под монпансье и зарою поглубже, чтоб меньше промерзали. А танки немецкие до нас сюда и в 41-м не допёрли. Сегодня и подавно не допрут. А свои?.. Да откуда у нас свои? Которые ещё не проданы на металлолом, ржавеют без горючки. Да и некому теперь в танках по огородам раскатывать. И опасно! Ночью закопаю, а завтра для маскировки заставлю Якуба весь огород перекопать. Не подохнет авось… И баста! Весна «зелени» мудреней!»
Нагрянула пьяная ельциноидщина.
Грянуло полное затмение солнца разума в отдельно взятой стране.
Многие горе-коммуняки стали публично сжигать свои партбилеты, другие стали тайно зарывать их в труднодоступных местах. Урождённые стукачи объявили себя демократами и т. п., и т. д.
Разинув беззубый рот, ошарашенно внимал сему организованному безумию дядюшка Янкель, – и в какой-то телехронике с ужасом узрел седовласого, толстопузого экс-полицая Абрама Буркина. Наплыла полузабытая харя на несчастного Цейхановича, чуть не выскочила из экрана – и выкрикнула харя багровая:
«Раздавим красно-коричневую гадину! Смерть коммуно-фашизму!»
Смрадный дых, адов сквозняк пронёсся по комнате – и лишь с великим трудом, под окрик племянника: «Захлопни пасть, дядя, простудишься!» – удалось Янкелю сомкнуть вставные челюсти.
После сего жуткого видения впал Янкель Цейханович в тоску и прострацию, перед которыми померкли все страдальческие воспоминания. В пепел и дым обратилась память вдогон за временем. Стал непотопляемый Янкель незапланированно заговариваться, капризно требуя от родных, чтобы величали его не иначе, как: «Герр Якоб!!!»
А однажды в полнолуние, прихватив лом и лопату, прокрался в ночной осенний огород и вырыл яму глубины немерянной. Такой страшной глубины, что в ней запросто можно было захоронить не только дохлую кошку, но и человека на лошади. Захоронил в сей ямище навеки вечные свой многострадальный партбилет Цейханович и развёл на месте захоронения огромный костёр из ботвы и малинного сушняка. Взревел ярый огонь, как мотор танковый, – и зрим был огонь из самых дальних краёв Вселенной. Зашвырнул в лютое пламя дядюшка Янкель заветную карточную колоду, которой всю дивизию СС «Викинг» обыгрывал. Погрозил Цейханович сухим кулаком праздному звёздному небу, выкрикнул что-то страшное, вернулся в дом, лёг на свой засаленный диван и умер без стона, как праведник.
Летит шар земной в ничто с зарытыми партбилетами и с некоторыми незарытыми обитателями, – и не ведает никто: что таится в его чреве огненном. Может быть, там давным-давно вообще ничего нет, кроме огромного чёрного ледяного нуля. Но нам иное грезится, – и мечутся, двоятся, меркнут, исчезают наши лица в тени мировых пожаров и снегопадов. И глядим мы из тьмы чужими глазами на самих себя, и всё надеемся обыграть смерть, но обыграть смерть даже господину сатане не под силу.
Однако притомил я читателя, да и самого себя, россказнями о жизни и деяниях славного Янкеля Цейхановича. Беззастенчиво взвалил на плечи беззащитного читателя, как мешок с гнилой картошкой, россыпные воспоминания о временах зловещих. Но ничего, ничего, – мешок-то дырявый. Сейчас высыпется, грохнется, раскатится круглая гниль по морозной земле. А через две-три страницы полностью выпадет из памяти. Пустой мешок не стоит. Но ежели что-то останется в душах людских, хотя бы мешковина дырявая, – и то слава Богу. А вообще, истинный эпос не должен помниться, он должен жить сам по себе без помощи неверной памяти и иных подсобных средств, ибо эпос есть явление природы, а не произведение искусства. И обижаться на безначальную природу так же глупо, как на дубовый лист, прилипший к чужой заднице, когда в бане погасло электричество.
Но вернёмся к нашему Цейхановичу.
Вернёмся к главному здравствующему Цейхановичу, тем более, что практически мы с ним почти не расставались. Да и как возможно расстаться с такой родовитой фигурой, он же не германец какой-нибудь, которого, раз-два! – и пинком аж за Польшу из русских пределов. И мне, многогрешному, категорически нельзя оставлять в тревожном одиночестве моего великого эпического друга ради каких-то легкомысленных, заумных писаний. Недавно стал я редактировать одному придурку докторскую диссертацию и около месяца не посвятил ни одной страницы деяниям Цейхановича, подработать, понимаете ли, решил, идиот. И без всякой простуды заболел бронхитом, ибо против природы пошёл, погнавшись за деньгами, передоверил эпос устному народному творчеству. А слово устное – оно и есть устное. Оглянуться, подтереться не успеешь, враз под воздействием всевозможных неблагоприятных стихий обратится это слово в небылицу, в анекдот непристойный или в пошлую эпиграмму типа:
Некий Юрий Лопусов сочинил, один из кукловодов мировой закулисы, как говорят о нём в демократической прессе. Заполнил своей клеветнической остротой творческий вакуум, воспользовался моментом, когда я делал из кретина доктора философии. Матёрый антицейханович этот Лопусов, за ним глаз да глаз нужен. И не только за ним, но и за всеми. И по ту, и по эту сторону России. Поэтому мне никак нельзя по эту сторону России отвлекаться от «Песни о Цейхановиче», ибо по другую сторону, может быть, вообще пение запрещено. Да и невежливо, в конце концов, по отношению к моему другу и герою.
Наш Цейханович – друг эфира!
Он где-то Лермонтова возле.
Он моет руки до сортира,
Но никогда не моет после.
Но кто это сказал, что вежливость ничего не стоит, а ценится очень дорого?!
Явно подобное мог брякнуть лишь сочинитель не нашего круга и уровня. И, конечно, не Лопусов. Какой-то мелкий глупец и мечтатель, какой-то пресловутый «чудик», которого нигде толком не били ногами, даже в школе. А жаль!..
Настоящая вежливость стоит иногда таких тяжких сил, такого напряга воли, такого опустошения души, такого саморазрушения, что не в радость самый положительный результат и уважение приличных людей. Да сдались бы они навек со своим уважением! Слава Богу, что Лопусов не отказывает мне в уважении, хотя… Ну да ладно, как-нибудь потом поподробнее расскажу о кукловоде Лопусове.
Цейханович очень дорого ценил свою вежливость, а чужую снисходительно не хаял. Почти не хаял. И молодец! О, как грустно говорить хорошие слова разной сволочи! А приходится. И мне, многогрешному, и безукоризненному Цейхановичу. Случается иногда до трёх раз в неделю. А ведь вся эта, с позволения сказать, вежливость сродни лжи. Как-то уж очень созвучны друг другу эти словечки: «ложь – вежливость»! Почти в рифму. Тьфу да и только!
После многократных жульнических налётов на дачу, Цейханович практически переселился за город и чаще стал приглашать на побывки меня с Авербахом и прочих из ближнего круга. Естественно, мы не отказывались, хотя за Авербахом, как и Лжедимитричем с Фельдманом, тоже нужен глаз да глаз, особенно возле холодильника с едевом, не случайно ведь после него с трёх раз не смоешь содержимое унитаза. Нет, совершенно невежливо мне как автору оставлять без присмотра моего великого друга и героя, даже под опекой друзей типа Авербаха, – и в одну из осенних суббот мы оказались в душной вечерней электричке, где сам Цейханович преподал нам урок истинной нечеловеческой вежливости.
Тускло и безвидно было за окнами вагона. В благочестивых разговорах и размышлениях как-то незаметно и бестревожно пропадала ориентация в пространстве и времени. Но заскочивший в вагон неведомо из каких подворотен бывший член Союза писателей СССР, бродячий народный поэт Якуб Кузьмин-Караваев отвлёк нас от высоких материй.
– Не дайте погибнуть моральной смертью бывшему члену Союза писателей СССР! Подайте гонимому мафией лучшему ученику Ильфа Петрова и Петра Ильфа! Только вы можете спасти и облагодетельствовать последнюю надежду антисоветской поэзии! – привычно завыл полупьяный Якуб и речетативом выкрикнул:
– Пошёл вон, придурок! Пусть тебе Никитка Михалков помогает! – сказал Цейханович, смачно плюнул в протянутую кепку Якуба и строго приказал: – Приходи завтра огород перекапывать! Подам – и ещё добавлю!
Жизнь моя – одни огрызки!
Нет ни водки и ни виски.
Помоги, народ, скорей!
Иль умру, как соловей!..
Поэт Якуб, человек битый не только собственной женой и Цейхановичем, благоразумно не обиделся и двинулся побираться дальше. Однако сидевший супротив нас мужчина старорежимного вида и при усах успел-таки сунуть Якубу мелкую купюру.
– Отчитаешься за добычу! И не затыривай! Из задницы ноги повыдергаю вместе с рифмами! – гаркнул вслед Якубу Авербах, не раз спасавший литературного побирушку от конкурентов-поэтов, орудующих на Ярославском направлении.
– Надо бы его сразу за водкой послать, а то уедет куда-нибудь за край света, за Бужениново, ищи потом… – проворчал Цейханович.
– Не!!! До Буженинова он сегодня не дотянет, перезаправился! В Пушкине скукожится… – с глубоким знанием специфики поэтического труда успокоил нас Авербах.
И словно в подтверждение его слов донеслось из глубины вагона:
«Подайте преемнику Максима Горького и Евгения Евтушенко!»
Цейханович брезгливо поморщился и строго спросил приличного мужчину в потёртой каракулевой шапке, заспешившего на выход:
– А это что за остановка?
– Клязьма!.. – испуганно отрапортовал тот и растерянно остановился как бы в ожидании дальнейших указаний.
– Свободен, совок! – благосклонно сказал Цейханович и легонько пнул пенсионера под зад. Да так легонько, что тот, как на воробьиных крыльях, вылетел в тамбур, не успев даже подумать, с какой стороны на нас обижаться.
– Живёт человек – и не помнит, что живёт! Думает, что жизнь это так, само собой разумеющееся! Думает, что Бытие и жизнь одно и то же. А встряхнёшь его маленько: сразу начинает себя помнить, в частности и вообще. И уважать начинает не только других, но и себя. А вы говорите: вежливость! Вежливый на свинье к обедне езживал! – нравоучительно изрёк Цейханович, и мы почтительно согласились.
Да и нельзя было не согласиться: уж больно медленно ползла электричка навстречу наглой подмосковной ночи, так медленно, что и говорить не хотелось – ни по ту, ни по эту сторону России.
А Цейханович почему-то вновь вспомнил покойного дядюшку Янкеля. Вспомнил, как старик капризничал, когда племенник забывался и окликал его: «Дядя Яша» вместо герр Якоб. Вспомнил, как мальцом перекапывал огород старого картёжника за три порции эскимо и здраво рассудил: «А чего дергаться-то?!. А зарою-ка я свои банки с «зелёными» в огороде. Нынче ночью и зарою, когда Авербах с писателем ужрутся. Переложу в дядькину коробку из-под монпансье и зарою поглубже, чтоб меньше промерзали. А танки немецкие до нас сюда и в 41-м не допёрли. Сегодня и подавно не допрут. А свои?.. Да откуда у нас свои? Которые ещё не проданы на металлолом, ржавеют без горючки. Да и некому теперь в танках по огородам раскатывать. И опасно! Ночью закопаю, а завтра для маскировки заставлю Якуба весь огород перекопать. Не подохнет авось… И баста! Весна «зелени» мудреней!»
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента