Для создания сценических подмостков Цейхановичу практически ничего не пришлось делать. Он лишь чуток обломал фанерное драньё по всей окружности, дабы не занозиться ненароком, залез под стол, просунул просыхающую голову в дыру, словно из иного измерения обозрел свои садово-огородные владения и ухмыльнулся, как первый парень на деревне.
Весело напевая: «Голова ты моя удалая, до чего ж ты меня довела…» – принес из дома разорванный круг из тонкой жести, который лихо используется умелыми домохозяйками для формовки различных пирогов. К сожалению, я не знаю, как называется сие кулинарное приспособление. Спрашивал у Цейхановича, но он промычал что-то неопределённое и посоветовал обратиться к Авербаху, который наверняка тоже не знает, но знает, кто может узнать… Однако Авербах пока так и не вышел на того, кто может узнать, а посему моё кулинарное невежество по-прежнему при мне. И пусть читатели меня великодушно простят, ибо я никогда никому не пёк пирогов. И не жалею об этом. А те, кто сожалеют, что занимались пирогопечением, и без меня знают, что как называется и, может быть, ещё много такого, о чём я, слава Богу, не узнаю никогда. И забудем про пироги, которые мы не ели, ибо не о том наша речь, а об операции «Иоанн Креститель». Так мысленно обозначил Цейханович свою жуткую шутку.
Формовочным кругом для пирогов Цейханович огородил дыру в столе, словно короной. И дыра враз почувствовала себя Царь-дырой, вернее, Дырь-царевной. Посветлела её душа сквозная. Тем более, что совсем недавно кто-то из нашей компании, но не я, многогрешный, скорее всего полковник Лжедимитрич, по пьянке принял благородную дыру в столе за известное место – и поступил с ней совсем некрасиво. А потом, плюхнувшись за стол, сам, скотина, и вляпался в собственную некрасивость. Цейханович как бы искупил перед дырой хамство человеческое, увенчав её короной. И дыра приосанилась от столь уважительного хозяйского отношения, округлилась чуток сама собой, помолодела дня на три. Но маленько поскучнела, когда Цейханович облил её края густым сиропом от вишнёвого варенья.
Солнце переливисто заиграло в тёмно-кровавом сиропном разливе, колко вспыхнуло в «окровавленной» жести, а Цейханович удовлетворённо промурлыкал:
Но не таков был человек Цейханович, чтобы обойтись без генеральной репетиции. Он бережно принёс из дома дедовское зеркало, в своё время украшавшее зал ожидания Ярославского вокзала, в которое, по семейному преданию, смотрелась Анна Каренина перед тем, как броситься под паровоз. Поставил его супротив стола, вторично залез под стол, высунул голову из дыры и остался весьма доволен увиденным, ибо на миг Цейхановичу самому стало очень-очень страшно.
«Почище Иоанна Крестителя получилось… Что там какая-то Саломея с отрубленной башкой на подносе… Эта штучка будет посильней фаллоса Гёте…» – уважительно подумалось ему.
Цейханович даже глаза закрыл и голову набок завалил в клейкий сироп от усердия. Но, к сожалению, он ещё не научился, в отличие от меня, прозревать своё отражение вслепую. И, наверно, ещё не скоро научится, если не перестанет слушать Авербаха с его россказнями о вреде городской жизни и о вредности моей роли в деяниях Цейхановича.
Но разве в этом моя вина?!.
Иной роли, кроме собственной, в театре жизни у человека нет!
Но редкий человек талантливо играет себя – большей частью неприглядно и бездарно. Лицедействует, то с недобором, то с перебором.
И ухает стоном бытие и небытие и по ту, и по эту сторону России:
Не верю!
Не верю!!
Не верю!!!
Но все, несмотря ни на что, верят в свою игру.
Верят себе и кому угодно безоглядно и тупо, а не только мне и Цейхановичу. Впрочем, и не жаль, что верят. Ещё неизвестно, на чём мир держится, ибо вера в собственную бездарность и ничтожество энергетически во сто крат мощней извечной неуверенности гениев и титанов.
Но Цейханович всё же играл свою роль не без таланта, он всегда оставался Цейхановичем – и в спящем, и в мертвецком виде.
Роилась мелкая живность над садовым столиком, ворона деловито каркала на самой высокой берёзе; вишни, оборванные и желтеющие, вяло вспоминали свои красные плодоносные денёчки, как ревматические старухи – свои молодые, наманикюренные пальчики. А Цейханович, мечтательно побродив по участку, ещё раз для убедительности слазил под стол, подлил «по вкусу» сиропа в «кровавую» лужу, прибил ещё с пяток мух и стал маленько томиться.
И тут!.. «Тут вам не здесь!» – как говаривал один крупный государственный деятель. Нет, не тут и не здесь, а в этот миг послышался вкрадчивый скрип калитки. Цейханович с нечеловеческим проворством нырнул под стол и угнездил голову в дыре. Не чувствуя стекающего за шиворот варенья, самозабвенно закрыл глаза и всем сердцем прозрел беглянку-жену.
И дикий, истошный взвизг, но не родной, выстраданный, а чужой, непереносимый, огласил владенья Цейхановича. Он открыл глаза и вместо испуганной жены узрел поперёк тропинки хрипящую многопудовую тушу соседки-вредительницы.
Сия вдовая вредительница, как, впрочем, и остальные соседи мужского, женского и детского пола, была заклятой вражиной Цейхановича и его дружков. Она обострённо страдала бессмысленным русским любопытством к жизни иной и чужой. Даже растекающийся мылом телевизор не отвлекал её от неустанного подглядыванья и подслушиванья.
«Идуть!..» – говорила злобно она сама себе, завидев на углу Цейхановича со товарищи.
«Сидять!..» – мрачно сообщала своей старой кошке.
«Пьють!..» – ненавистно бурчала она заборной крапиве.
И ничто не отваживало её от сего занятия, даже пустая бутылка, ловко запущенная Авербахом прямо ей в голову. Впрочем, русскому человеку получить бутылкой по голове – одно удовольствие, и совершенно напрасно Авербах и ему подобные так неразумно разбрасываются пустой посудой. Но с женой Цейхановича соседка как бы дружила и без всякого повода заявлялась в дом, особенно после скандалов в местном магазине, где её по знакомству постоянно обвешивали и обсчитывали. И на сей раз она осталась верна себе, ибо сетка с торчащими тухлыми рыбьими хвостами была при ней и дёргалась, зажатая холодеющей, но цепкой рукой хозяйки, в унисон её судорогам и хрипу. И хвосты рыбьи, несмотря на свою тухлость, как живые, торкались в умирающее человеческое тело.
Цейханович не зря был врачом. Он спокойно вылез из-под стола, перевернул не без усилий соседку и чётко понял: инфаркт, обширнейший – и без надежды. В это мгновение полупокойница открыла глаза и прохрипела изумлённо, почти из инобытия:
– Ггго-ло-ва-то жжи-вая…
– Живая, живая! – с достоинством успокоил её Цейханович.
Но эти последние земные слова уже не были услышаны соседкой – и душа её стремительно взмыла навстречу вороньему карканью к лёгким вершинам берёз – и далее.
Нет нужды описывать последующую суету на подворье Цейхановича. Ужасно вдруг стало шумно. Откуда-то стремглав объявилась беглая жена и перед приходом участкового прикрыла покойницу вместе с рыбьими хвостами от мух трёхцветным флагом, даже не удосужившись поинтересоваться у муженька – за каким рожном он его вытащил.
Участковый, пожилой, грузный капитан в полковничьей фуражке, дежурно потоптался по саду, отметил на столе разлитое варенье и спросил, вернее, не спросил, а как бы посожалел, посмотрев на жену Цейхановича:
– Вареньем закусываете?
– И вареньем, – грустно выдохнул Цейханович.
– Самому иной раз приходится… Сочувствую… – тихо пробурчал участковый.
В эту ночь Цейхановичу снились огромные звёзды и почему-то кобыльи головы с нечищеными зубами.
И голос во сне слышался. И вещал этот голос гулкий нечто почти бессмысленное, но зловещее:
Горох и барабан!!!
Баран и лох!!!
Порох и банан!!!
Завидовал во сне Цейханович сам себе и не ведал во сне, как и наяву, что в грехе не Бог отдаляется от человека, а человек от Бога.
Но кто о чём ведает в мире подлунном?! Но кто-то очень уверенно помимо Бога ведёт нас и в бездны, и на небо.
Сколько людей казались мне случайными на моём пути, но вдруг оказывалось, что они были предназначенными. И, исполнив неведомое для себя и меня предназначение, покидали свою и мою жизнь тихо, незаметно и как бы случайно. И Цейханович предназначен!..
Однако он не собирается в обозримом и необозримом времени покидать себя, меня и всех прочих. А одинокая вдова-соседка не в счёт. Нечего без спросу по чужим дворам шастать. Но и она не останется без любви Божьей.
В последнем предназначении либо Бог станет подобен человеку – и бытие окончится, либо человек станет истинным Божьим подобием – и полнота бытия навсегда сокрушит ничто, которое не существует. Но которое есть, потому что его нет, ибо надо же во что-то обращаться энергии несуществования. Но это так, к слову, дабы смирить в самом себе и в других первородный страх неведения.
И очень хорошо, что Цейхановичу снятся безымянные звёзды и кобыльи головы, а не рожи типа зоологического антисемита Краскина.
А мне почти ничего не снится. Лишь иногда привидится отрубленная голова Цейхановича. Но и во сне я помню, что отрубить голову Цейхановичу абсолютно невозможно. И просыпаюсь я, и вспоминаю жизнь свою, как чью-то чужую, но живу, будто не знаю тоски смерти и вечного забвения.
Цейханович ещё не раз устраивал в своём саду театр абсурда под вишнями.
Как-то по забывчивости надумал пугануть меня и Авербаха. Но Авербах, не моргнув глазом, запустил в него порожнюю пивную банку и точнёхонько угодил в лоб, не зря в спецназе служил. И гаркнул, аж берёзы вздрогнули:
– Тебе страшно! А нас пужаешь!
С тех пор Цейханович немного охладел к своим голово-рубным представлениям.
А дыра в столе всё растёт, но почему-то никак не сольётся с окружающим пространством. Похоже, не желает вечное ничто принимать её в свои пустые объятия. Да и проспиртовалась дыра преизрядно. А кому она такая нужна, кроме Цейхановича? Но, может, всё-таки нужна? Может, ещё впереди её полное предназначение по ту и по эту сторону России. А соседка забытая не в счёт. Никто её не приглашал под вишни в театр абсурда.
А тут ещё полковник Лжедимитрич учудил: распустил слух, что ему электричка ноги отрезала. Мы, конечно, не поверили, но, поскольку его телефон не отвечал, решили проведать – а вдруг!..
Стучимся. Дверь с тихим скрипом открывается, а Лжедимитрич перед нами на коленях стоит, как бы обрезанный. Я аж вздрогнул. Но Авербах треснул его кулачищем по седой стриженой башке – у него враз ноги выросли: побежал как миленький за водкой.
Нет, что ни говорите, но люди – не огурцы. Те ещё фрукты – и по ту, и по эту сторону России.
Но почему, почему мы всё чаще видим звёзды во сне, когда наяву они ещё вполне зримы?..
Мечты и воды
Весело напевая: «Голова ты моя удалая, до чего ж ты меня довела…» – принес из дома разорванный круг из тонкой жести, который лихо используется умелыми домохозяйками для формовки различных пирогов. К сожалению, я не знаю, как называется сие кулинарное приспособление. Спрашивал у Цейхановича, но он промычал что-то неопределённое и посоветовал обратиться к Авербаху, который наверняка тоже не знает, но знает, кто может узнать… Однако Авербах пока так и не вышел на того, кто может узнать, а посему моё кулинарное невежество по-прежнему при мне. И пусть читатели меня великодушно простят, ибо я никогда никому не пёк пирогов. И не жалею об этом. А те, кто сожалеют, что занимались пирогопечением, и без меня знают, что как называется и, может быть, ещё много такого, о чём я, слава Богу, не узнаю никогда. И забудем про пироги, которые мы не ели, ибо не о том наша речь, а об операции «Иоанн Креститель». Так мысленно обозначил Цейханович свою жуткую шутку.
Формовочным кругом для пирогов Цейханович огородил дыру в столе, словно короной. И дыра враз почувствовала себя Царь-дырой, вернее, Дырь-царевной. Посветлела её душа сквозная. Тем более, что совсем недавно кто-то из нашей компании, но не я, многогрешный, скорее всего полковник Лжедимитрич, по пьянке принял благородную дыру в столе за известное место – и поступил с ней совсем некрасиво. А потом, плюхнувшись за стол, сам, скотина, и вляпался в собственную некрасивость. Цейханович как бы искупил перед дырой хамство человеческое, увенчав её короной. И дыра приосанилась от столь уважительного хозяйского отношения, округлилась чуток сама собой, помолодела дня на три. Но маленько поскучнела, когда Цейханович облил её края густым сиропом от вишнёвого варенья.
Солнце переливисто заиграло в тёмно-кровавом сиропном разливе, колко вспыхнуло в «окровавленной» жести, а Цейханович удовлетворённо промурлыкал:
Впрочем, мухи и иные неопознанные летучие насекомые тотчас закружились над столом. Рачительный Цейханович даже прибил нескольких и для устрашения бросил их трупы в разлитый сироп. Занавесил стол трехцветным флагом, который когда-то приволок с «боевых баррикад 91-го года» – и сцена театра абсурда была готова для премьеры.
Муха села на варенье —
Вот и всё стихотворенье.
Но не таков был человек Цейханович, чтобы обойтись без генеральной репетиции. Он бережно принёс из дома дедовское зеркало, в своё время украшавшее зал ожидания Ярославского вокзала, в которое, по семейному преданию, смотрелась Анна Каренина перед тем, как броситься под паровоз. Поставил его супротив стола, вторично залез под стол, высунул голову из дыры и остался весьма доволен увиденным, ибо на миг Цейхановичу самому стало очень-очень страшно.
«Почище Иоанна Крестителя получилось… Что там какая-то Саломея с отрубленной башкой на подносе… Эта штучка будет посильней фаллоса Гёте…» – уважительно подумалось ему.
Цейханович даже глаза закрыл и голову набок завалил в клейкий сироп от усердия. Но, к сожалению, он ещё не научился, в отличие от меня, прозревать своё отражение вслепую. И, наверно, ещё не скоро научится, если не перестанет слушать Авербаха с его россказнями о вреде городской жизни и о вредности моей роли в деяниях Цейхановича.
Но разве в этом моя вина?!.
Иной роли, кроме собственной, в театре жизни у человека нет!
Но редкий человек талантливо играет себя – большей частью неприглядно и бездарно. Лицедействует, то с недобором, то с перебором.
И ухает стоном бытие и небытие и по ту, и по эту сторону России:
Не верю!
Не верю!!
Не верю!!!
Но все, несмотря ни на что, верят в свою игру.
Верят себе и кому угодно безоглядно и тупо, а не только мне и Цейхановичу. Впрочем, и не жаль, что верят. Ещё неизвестно, на чём мир держится, ибо вера в собственную бездарность и ничтожество энергетически во сто крат мощней извечной неуверенности гениев и титанов.
Но Цейханович всё же играл свою роль не без таланта, он всегда оставался Цейхановичем – и в спящем, и в мертвецком виде.
Роилась мелкая живность над садовым столиком, ворона деловито каркала на самой высокой берёзе; вишни, оборванные и желтеющие, вяло вспоминали свои красные плодоносные денёчки, как ревматические старухи – свои молодые, наманикюренные пальчики. А Цейханович, мечтательно побродив по участку, ещё раз для убедительности слазил под стол, подлил «по вкусу» сиропа в «кровавую» лужу, прибил ещё с пяток мух и стал маленько томиться.
И тут!.. «Тут вам не здесь!» – как говаривал один крупный государственный деятель. Нет, не тут и не здесь, а в этот миг послышался вкрадчивый скрип калитки. Цейханович с нечеловеческим проворством нырнул под стол и угнездил голову в дыре. Не чувствуя стекающего за шиворот варенья, самозабвенно закрыл глаза и всем сердцем прозрел беглянку-жену.
И дикий, истошный взвизг, но не родной, выстраданный, а чужой, непереносимый, огласил владенья Цейхановича. Он открыл глаза и вместо испуганной жены узрел поперёк тропинки хрипящую многопудовую тушу соседки-вредительницы.
Сия вдовая вредительница, как, впрочем, и остальные соседи мужского, женского и детского пола, была заклятой вражиной Цейхановича и его дружков. Она обострённо страдала бессмысленным русским любопытством к жизни иной и чужой. Даже растекающийся мылом телевизор не отвлекал её от неустанного подглядыванья и подслушиванья.
«Идуть!..» – говорила злобно она сама себе, завидев на углу Цейхановича со товарищи.
«Сидять!..» – мрачно сообщала своей старой кошке.
«Пьють!..» – ненавистно бурчала она заборной крапиве.
И ничто не отваживало её от сего занятия, даже пустая бутылка, ловко запущенная Авербахом прямо ей в голову. Впрочем, русскому человеку получить бутылкой по голове – одно удовольствие, и совершенно напрасно Авербах и ему подобные так неразумно разбрасываются пустой посудой. Но с женой Цейхановича соседка как бы дружила и без всякого повода заявлялась в дом, особенно после скандалов в местном магазине, где её по знакомству постоянно обвешивали и обсчитывали. И на сей раз она осталась верна себе, ибо сетка с торчащими тухлыми рыбьими хвостами была при ней и дёргалась, зажатая холодеющей, но цепкой рукой хозяйки, в унисон её судорогам и хрипу. И хвосты рыбьи, несмотря на свою тухлость, как живые, торкались в умирающее человеческое тело.
Цейханович не зря был врачом. Он спокойно вылез из-под стола, перевернул не без усилий соседку и чётко понял: инфаркт, обширнейший – и без надежды. В это мгновение полупокойница открыла глаза и прохрипела изумлённо, почти из инобытия:
– Ггго-ло-ва-то жжи-вая…
– Живая, живая! – с достоинством успокоил её Цейханович.
Но эти последние земные слова уже не были услышаны соседкой – и душа её стремительно взмыла навстречу вороньему карканью к лёгким вершинам берёз – и далее.
Нет нужды описывать последующую суету на подворье Цейхановича. Ужасно вдруг стало шумно. Откуда-то стремглав объявилась беглая жена и перед приходом участкового прикрыла покойницу вместе с рыбьими хвостами от мух трёхцветным флагом, даже не удосужившись поинтересоваться у муженька – за каким рожном он его вытащил.
Участковый, пожилой, грузный капитан в полковничьей фуражке, дежурно потоптался по саду, отметил на столе разлитое варенье и спросил, вернее, не спросил, а как бы посожалел, посмотрев на жену Цейхановича:
– Вареньем закусываете?
– И вареньем, – грустно выдохнул Цейханович.
– Самому иной раз приходится… Сочувствую… – тихо пробурчал участковый.
В эту ночь Цейхановичу снились огромные звёзды и почему-то кобыльи головы с нечищеными зубами.
И голос во сне слышался. И вещал этот голос гулкий нечто почти бессмысленное, но зловещее:
Горох и барабан!!!
Баран и лох!!!
Порох и банан!!!
Завидовал во сне Цейханович сам себе и не ведал во сне, как и наяву, что в грехе не Бог отдаляется от человека, а человек от Бога.
Но кто о чём ведает в мире подлунном?! Но кто-то очень уверенно помимо Бога ведёт нас и в бездны, и на небо.
Сколько людей казались мне случайными на моём пути, но вдруг оказывалось, что они были предназначенными. И, исполнив неведомое для себя и меня предназначение, покидали свою и мою жизнь тихо, незаметно и как бы случайно. И Цейханович предназначен!..
Однако он не собирается в обозримом и необозримом времени покидать себя, меня и всех прочих. А одинокая вдова-соседка не в счёт. Нечего без спросу по чужим дворам шастать. Но и она не останется без любви Божьей.
В последнем предназначении либо Бог станет подобен человеку – и бытие окончится, либо человек станет истинным Божьим подобием – и полнота бытия навсегда сокрушит ничто, которое не существует. Но которое есть, потому что его нет, ибо надо же во что-то обращаться энергии несуществования. Но это так, к слову, дабы смирить в самом себе и в других первородный страх неведения.
И очень хорошо, что Цейхановичу снятся безымянные звёзды и кобыльи головы, а не рожи типа зоологического антисемита Краскина.
А мне почти ничего не снится. Лишь иногда привидится отрубленная голова Цейхановича. Но и во сне я помню, что отрубить голову Цейхановичу абсолютно невозможно. И просыпаюсь я, и вспоминаю жизнь свою, как чью-то чужую, но живу, будто не знаю тоски смерти и вечного забвения.
Цейханович ещё не раз устраивал в своём саду театр абсурда под вишнями.
Как-то по забывчивости надумал пугануть меня и Авербаха. Но Авербах, не моргнув глазом, запустил в него порожнюю пивную банку и точнёхонько угодил в лоб, не зря в спецназе служил. И гаркнул, аж берёзы вздрогнули:
– Тебе страшно! А нас пужаешь!
С тех пор Цейханович немного охладел к своим голово-рубным представлениям.
А дыра в столе всё растёт, но почему-то никак не сольётся с окружающим пространством. Похоже, не желает вечное ничто принимать её в свои пустые объятия. Да и проспиртовалась дыра преизрядно. А кому она такая нужна, кроме Цейхановича? Но, может, всё-таки нужна? Может, ещё впереди её полное предназначение по ту и по эту сторону России. А соседка забытая не в счёт. Никто её не приглашал под вишни в театр абсурда.
А тут ещё полковник Лжедимитрич учудил: распустил слух, что ему электричка ноги отрезала. Мы, конечно, не поверили, но, поскольку его телефон не отвечал, решили проведать – а вдруг!..
Стучимся. Дверь с тихим скрипом открывается, а Лжедимитрич перед нами на коленях стоит, как бы обрезанный. Я аж вздрогнул. Но Авербах треснул его кулачищем по седой стриженой башке – у него враз ноги выросли: побежал как миленький за водкой.
Нет, что ни говорите, но люди – не огурцы. Те ещё фрукты – и по ту, и по эту сторону России.
Но почему, почему мы всё чаще видим звёзды во сне, когда наяву они ещё вполне зримы?..
Мечты и воды
Эх, обратиться бы в обычную почтовую марку!
И!.. – поминай как звали!
Но думаю: филателисты да и собиратели прочей дребедени вряд ли будут в восторге. И боязно… Не дай Бог, какая-нибудь сволочь оближет да слизнёт подчистую вместе с зубчиками или ещё хуже – наградит заразой непотребной – и вкалывай грузчиком где-нибудь в недрах Главпочтамта до дней остатних.
Так что, кышь, кышь, мечты заветные! И без них можно не умереть. Забудем о несбыточном, перейдём к делу, ибо, слава Богу, пока я ещё не почтовая марка – и даже не конверт заклеенный и не конверт со взяткой. И на друга своего Цейхановича, большого любителя соответствующих конвертов, почти не похож.
Но тоскует, ноет, болит душа!
Эх, обратиться бы в нормальную почтовую марку, но чтобы об этом не знал никто!
Но к делу, к делу! Ведь я почти не схож с Цейхановичем. Впрочем, и без почти. Жаль, однако, что иногда по телефону нас путают красивые женщины, порой очень красивые. Но на то они и женщины, чтобы путать, – и ничего с ними не поделаешь. Им и Всевышний не указ, ибо подавляющее большинство раскрасавиц и нераскрасавиц видят себя в мужчине, а не мужчину в себе. Может быть, оттого мне и грезится обращение в марку почтовую втайне от прекрасного пола. Но шила в мешке не утаишь. От женщин нет спасения в мире этом – и наверняка в мире ином. Решительно невозможно жить несбыточным, а жаль… Как говорит поэт:
«Жаль мне себя немного, жаль знакомых собак…»
Однако к делу, чёрт возьми! К делу!!!
Пока Цейханович не заявился, пока я ещё не разуверился, что почти не похож на Цейхановича.
Настоящая фамилия Цейхановича была Напельбаум, но никто об этом не знал, даже он сам. И страдал тайно от своего неведения мой бедный друг, перебрав где-нибудь на стороне, заставлял страдать ближних и дальних, а потом опять себя самого, не ведая истинной причины безысходной тоски и печали.
Слава Богу, что и другие, дальние и ближние, о сём не ведали. Я, естественно, в силу своего родового благородства не в счёт, не говоря уже о штатном собутыльнике Цейхановича-Напельбаума – громиле Авербахе, который до переселения в Москву из-под Ряжска числился Розенфельдом. И об этом всем было известно, хотя в стольный град Авербах попал вовсе не из ряжских окрестностей, а из Чебоксар, но почему-то замалчивал своё настоящее географическое происхождение.
Но, как ни спорьте, Авербах всё-таки на порядок благозвучнее Розенфельда, не говоря уже о Розенкранце и Клизмане или совсем уж неприличествующем Кацнелькальсоне, да извинит меня здравствующий и процветающий ныне где-то в Замоскворечье стойкий, неразгибаемый Кацнелькальсон.
А уж если совсем без тайн, то с тяжким вздохом откроюсь: никогда не был Авербах Розенфельдом, а был всего лишь Петровым, с младенчества до совершеннолетия, но никто об этом не знал, кроме его приемных родителей.
И покончим на сём нашу скользкую исповедь о фамилиях. Гнилое это занятие, неприличное, антигуманное, ибо общеизвестно: не фамилия красит человека, а наоборот. И мой друг Цейханович-Напельбаум, будь он хоть трижды Рабиновичем или Ивановым, всё равно был бы мне другом, ибо трудно найти более добродетельного человека для такой унылой и, надо прямо сказать, весьма неловкой фамилии.
Но Цейханович нашёлся, вышел в люди из Напельбаумов. Выжил не только для фамилии, но для многих славных дел и подвигов, в том числе и для товарищества со мной, многогрешным, а заодно с Фельдманом, Дорфманом, Казьминым, с полковником Лжедимитричем и, разумеется, с Авербахом, и ещё кое с кем из достойнейших людей нашей смрадной эпохи, кого я пока не называю, ибо берегу, допаиваю, докармливаю для дальнейших своих смиренных повествований.
Нет, что ни говори: «Иную птицу видать по полету, а иную – по помету!»
Мы все с малолетства бредим постижением иной жизни, не ведая, что каждое мгновение полним собой эту иную вечную жизнь, ибо наше прошлое и есть самая настоящая жизнь иная, куда смертным нет возврата. А будущее?! Будущее всегда перед нами – и каждый стремительно погружается в клокочущую плоть надвигающегося времени – кто на скорости света, а кто и на скорости тьмы.
Прошлое цепко хранило тайну обращения Напельбаума в Цейхановича. Но грядущее, которое всегда недолюбливает непостижимое, незримым чёрным вороном реяло над этой тайной, как над верной и лёгкой добычей.
Непостижима жизнь наша. Путаница кругом. Но иногда, чтобы хоть чуть-чуть упорядочить наш душеуничтожающий хаос, время, в момент своего преображения из грядущего в прошлое – и наоборот, окликает нас – и на миг приоткрывает занавес над сокровенной мистерией бытия и небытия. Иногда мы успеваем прозреть нечто судьбоносное, но необоримое, а иногда лишь белой, индевелой вспышкой обжигает зрение – и занавес падает – и, как гранит, непроницаема сцена до нового откровения, до новой Земли и до Небес новых.
И было мгновение откровения Цейхановичу! Но всего лишь мгновение. Он даже почти отозвался на свою настоящую фамилию. Отозвался, но так и не узнал тайны своего преображения, ибо в слишком неловком месте снизошёл к нему глас истины.
Нет, вовсе не там – как кому-то остроумно подумалось. И не там – как неостроумно подумалось ещё кому-то придурочному. А там – где далеко не каждый из живущих бывал и сиживал. Но не буду морочить пустые головы зловещими намёками. В люке водопроводном!!! Вот где снизошло откровение на Цейхановича! А вы-то, господа-товарищи, надеялись, что в ускорителе электронных частиц или в мужском туалете на Ярославском вокзале. Вам-то, товарищам-господам, уверенно блазнилось, что произошло сие на концерте симфонической музыки в Баден-Бадене или в пивной на Сретенке. Понимаете, как вы крупно ошиблись, господа-товарищи идиоты?! Надеюсь безнадёжно, что понимаете, – и безнадёжно надеюсь, что после этого перестанете оспаривать, что Цейханович со мной заодно умней вас в сто сорок четыре, а не в тридцать три раза, как вам легкомысленно казалось всего минуту назад.
Как попал в люк водопроводный Цейханович?!
По чьей воле и указу?! Чаяниями чьих сил, чьих козней?!
Да успокойтесь, ревнители прав человека! По собственной воле попал. Ненасильственно. И не пропал, слава Богу!
Затеял его сосед по даче ремонт и перестройку. Ну это такая национальная русская забава: вечная перестройка и ремонт. Заодно решил провести к себе водопровод, поскольку раньше почему-то почти без воды обходился. Ну и испросил разрешения у Цейхановича, ибо люк водозаборный находился как бы на его территории, которую он между делом отгородил мелкой сеткой от улицы, надеясь в обозримом грядущем потихоньку воздвигнуть вечный кирпичный заборище и пополнить свои владения аж на полсотки. Поуклонялся, поуклонялся Цейханович от встреч с перестройщиком, но под давлением домашних сидельцев, которые уважали соседей, криво усмехнувшись, согласился: «Уродуй землю русскую! Насилуй землю-матушку, сатрап! Копай, скотина, пока земля не кончилась!..»
Однако сосед почти не обиделся, ибо давно попривык к разоблачительным монологам Цейхановича, как и к его злопакостным дружкам – Фельдману, Дорфману, Казьмину и прочим вкупе с полковником Лжедимитричем, тихо радуясь, что не каждый день приходится с ними сталкиваться, благо дачный сезон окончился и на пустынных улицах посёлка почти перестали попадаться красивые женщины. Он бодро пригнал бригаду бродячих таджиков – и к вечеру улица была перекопана до неузнаваемости. В темноте, двигаясь на подзаправку к Цейхановичу, в глинистую траншею умудрились свалиться Дорфман и Фельдман. О, какие высокие и страшные проклятия исторгал сам Цейханович в адрес гробокопателей земли русской и бессловесных таджиков, грузно пересигивая раскоп по дороге за водкой и обратно.
Утром, явившись на барщину, забитые таджики умудрились что-то повредить в люке – и хлынула в раскоп вода. Не очень сильно, но без перебоев. Таджики-вредители тотчас, побросав жалкий инструментарий, сбежали в сторону железной дороги, поскольку были зловеще предупреждены Цейхановичем: «Увижу хоть каплю воды – поубиваю вместе с вашими лопатами!!!..»
С водой Цейханович был в нормальных отношениях. Любил освежаться в ближнем, заросшем ряской и прочей зелёной дрянью пруду. Пруд не чистился со времён крепостного права и так забился водяной травой, что, подобно пружинистому матрасу, мог выдержать даже Цейхановича. Чем тот иногда и пользовался: спал в пруду. Тело его, покоясь на водорослях, было скрыто мелкой мутной водой, а голова, как отрубленная, обреталась на берегу в грязной траве, пугая собак, детей и иную проходящую живность. Иногда эта голова почти забывала про тело и распевала песни типа:
Но был он ещё и отчаянным паникёром. Мог из обыкновенной скучной мухи сделать такого крепкого слона, что ни один носорог не сравнится. Да что там носорог! Он из осенней комнатной мухи мог враз сотворить брюхастого кашалота, а уж из навозной весенней – целого голубого кита. Трёх китов голубых и гигантскую черепаху в придачу.
В злопамятном 41-м его враз поставили бы к стенке за паникёрство, за громогласные вопли: «Десант! Немцы! Танки!» Но Цейханович, слава Богу, уродился после войны. И в неладном 91-м он, обожравшись дармовой водки, которую немерено раздавали так называемым «защитникам Белого дома», шатался расхристанный по душному метро и орал во всю глоть на эскалаторах: «Свобода в опасности! Танки! Ложись, кто может!..» ну и т. п.
Но в это хмурое утро, узрев заполняющую раскоп желтушную воду, Цейханович так переменился в лице, что сам Авербах его не узнал бы. А если бы узнал, то поминай как звали Авербаха вместе с Дорфманом, Фельдманом, несмотря на стойкую любовь к ловле рыбки в мутной воде.
А вода меж тем лениво, но неумолимо сочилась из люка и потихоньку полнила свежую, осыпающуюся траншею. И завопил Цейханович без подготовки:
– П-п-по-ттопп!!! П-п-по-ттоп!!!
Стал бегать по поселку, злобно колотя в калитки и заборы неведомо откуда взявшейся старой хоккейной клюшкой, выкрикивая:
– Вода!!! Вода!! Вода!
Ворвался в ближний магазин и гаркнул в глаза мелкой очереди и продавщице Гальке, приготовившейся уже отпустить ему, как обычно, под запись, поллитру:
– Что стоите, уроды советские?! Погрома ждёте! Вода прорвалась! Всех затопит!!!
И выскочил из магазина, будто за ним гнался друг Авербах с огнеупорным кирпичом в ручище.
К водопроводному разору на призывы Цейхановича помаленьку стали стекаться полудохлые пенсионеры, дитьё, непроспавшиеся местные алкаши и заспавшиеся безработные безмужние дамочки. Сначала тихо забормоталось, потом выговорилось, отчеканилось и повисло над округой слово зловещее – «Водоканал!!!».
– Приедуть и оштрафують!.. – радуясь чужому неудобству, выдохнул с матёрым перегаром малозначительный местный пропойца.
– Кого это оштрафуют?! – взвился безголовым петухом Цейханович.
– Тебя и оштрафують! Люк-то на твоих площадях. За загородкой-то твоей… На пивко-то не добавишь… – сладострастно подтвердил безродный пьянчуга.
– Провокатор! Товарищи, это провокатор! – выкрикнул озверело Цейханович и замахнулся на мужичонку клюшкой.
Мужичонка неловко отшатнулся – и ловко, на задницу, упал в раскисшую траншею.
– Вот тебе пивко! Вот тебе штраф, сволочь безродная! Вот тебе вермут, вражина народная! – вопя, стал охаживать клюшкой Цейханович барахтающееся околочеловеческое существо.
Но мужичонка изловчился, выкарабкался из траншеи и под общее негодование исчез, будто и не был никогда на этом свете, да и на том, пожалуй.
Но Цейханович, после того как людишки потихоньку разбрелись по своим подворьям, призадумался – и, сбегав в сарай за ломом, стал разносить свой самодеятельный заборчик. И разнёс подчистую, вроде и не огораживал он ничего и никогда, а если кто-то что-то и отгораживал, то это его сосед проклятый, перерывший со своими наркоманами-таджиками всю улицу и исчезнувший неведомо куда от справедливого возмездия в лице господина «Водоканала».
Но корчилась, ныла, тосковала душа Цейхановича при виде сочащейся из люка жёлтой воды – и не было ему отдохновения и утешения. К тому же, как известили, продавщица Галька, обвесив трёх человек, дозвонилась в недостижимый «Водоканал», и аварийка к вечеру должна была прибыть.
Зловещее слово «Водоканал» огненной занозой вонзалось в душу. Так и стояли в ушах Цейхановича идиотские слова мерзкого мужичишки: «Приедуть – оштрафують!»
Помаялся мой бедный друг час-другой, погоревал о человеческой несправедливости и неблагодарности, проклял в тысячный раз запропастившегося соседа-перестройщика, а заодно Фельдмана, Дорфмана, Авербаха, Казьмина с полковником Лжедимитричем, которые «когда не надо – тут как тут, а когда хрен редьки не слаще – днём с огнём не сыщешь…» – и, вконец удручившись бесперебойным поступлением воды из повреждённых труб, решил самолично залезть в люк, дабы определить масштабы диверсии сбежавших таджиков.
Но только-только допил он остатки вермута, только натянул резиновые сапоги, в которых по весне его супруга выращивала помидорную рассаду, как явились не запылились Дорфман с Фельдманом – и на истошные жалобы Цейхановича среагировали весьма не по-товарищески:
– Да чего ты прыгаешь, спичка обгорелая?! Какой ещё потоп?! Да если тебя подтопит этак через месяц, то слава Богу. Вон вода-то толком ещё траншею не заполнила, – презрительно сказал Дорфман, а Фельдман солидарно подтявкнул:
И!.. – поминай как звали!
Но думаю: филателисты да и собиратели прочей дребедени вряд ли будут в восторге. И боязно… Не дай Бог, какая-нибудь сволочь оближет да слизнёт подчистую вместе с зубчиками или ещё хуже – наградит заразой непотребной – и вкалывай грузчиком где-нибудь в недрах Главпочтамта до дней остатних.
Так что, кышь, кышь, мечты заветные! И без них можно не умереть. Забудем о несбыточном, перейдём к делу, ибо, слава Богу, пока я ещё не почтовая марка – и даже не конверт заклеенный и не конверт со взяткой. И на друга своего Цейхановича, большого любителя соответствующих конвертов, почти не похож.
Но тоскует, ноет, болит душа!
Эх, обратиться бы в нормальную почтовую марку, но чтобы об этом не знал никто!
Но к делу, к делу! Ведь я почти не схож с Цейхановичем. Впрочем, и без почти. Жаль, однако, что иногда по телефону нас путают красивые женщины, порой очень красивые. Но на то они и женщины, чтобы путать, – и ничего с ними не поделаешь. Им и Всевышний не указ, ибо подавляющее большинство раскрасавиц и нераскрасавиц видят себя в мужчине, а не мужчину в себе. Может быть, оттого мне и грезится обращение в марку почтовую втайне от прекрасного пола. Но шила в мешке не утаишь. От женщин нет спасения в мире этом – и наверняка в мире ином. Решительно невозможно жить несбыточным, а жаль… Как говорит поэт:
«Жаль мне себя немного, жаль знакомых собак…»
Однако к делу, чёрт возьми! К делу!!!
Пока Цейханович не заявился, пока я ещё не разуверился, что почти не похож на Цейхановича.
Настоящая фамилия Цейхановича была Напельбаум, но никто об этом не знал, даже он сам. И страдал тайно от своего неведения мой бедный друг, перебрав где-нибудь на стороне, заставлял страдать ближних и дальних, а потом опять себя самого, не ведая истинной причины безысходной тоски и печали.
Слава Богу, что и другие, дальние и ближние, о сём не ведали. Я, естественно, в силу своего родового благородства не в счёт, не говоря уже о штатном собутыльнике Цейхановича-Напельбаума – громиле Авербахе, который до переселения в Москву из-под Ряжска числился Розенфельдом. И об этом всем было известно, хотя в стольный град Авербах попал вовсе не из ряжских окрестностей, а из Чебоксар, но почему-то замалчивал своё настоящее географическое происхождение.
Но, как ни спорьте, Авербах всё-таки на порядок благозвучнее Розенфельда, не говоря уже о Розенкранце и Клизмане или совсем уж неприличествующем Кацнелькальсоне, да извинит меня здравствующий и процветающий ныне где-то в Замоскворечье стойкий, неразгибаемый Кацнелькальсон.
А уж если совсем без тайн, то с тяжким вздохом откроюсь: никогда не был Авербах Розенфельдом, а был всего лишь Петровым, с младенчества до совершеннолетия, но никто об этом не знал, кроме его приемных родителей.
И покончим на сём нашу скользкую исповедь о фамилиях. Гнилое это занятие, неприличное, антигуманное, ибо общеизвестно: не фамилия красит человека, а наоборот. И мой друг Цейханович-Напельбаум, будь он хоть трижды Рабиновичем или Ивановым, всё равно был бы мне другом, ибо трудно найти более добродетельного человека для такой унылой и, надо прямо сказать, весьма неловкой фамилии.
Но Цейханович нашёлся, вышел в люди из Напельбаумов. Выжил не только для фамилии, но для многих славных дел и подвигов, в том числе и для товарищества со мной, многогрешным, а заодно с Фельдманом, Дорфманом, Казьминым, с полковником Лжедимитричем и, разумеется, с Авербахом, и ещё кое с кем из достойнейших людей нашей смрадной эпохи, кого я пока не называю, ибо берегу, допаиваю, докармливаю для дальнейших своих смиренных повествований.
Нет, что ни говори: «Иную птицу видать по полету, а иную – по помету!»
Мы все с малолетства бредим постижением иной жизни, не ведая, что каждое мгновение полним собой эту иную вечную жизнь, ибо наше прошлое и есть самая настоящая жизнь иная, куда смертным нет возврата. А будущее?! Будущее всегда перед нами – и каждый стремительно погружается в клокочущую плоть надвигающегося времени – кто на скорости света, а кто и на скорости тьмы.
Прошлое цепко хранило тайну обращения Напельбаума в Цейхановича. Но грядущее, которое всегда недолюбливает непостижимое, незримым чёрным вороном реяло над этой тайной, как над верной и лёгкой добычей.
Непостижима жизнь наша. Путаница кругом. Но иногда, чтобы хоть чуть-чуть упорядочить наш душеуничтожающий хаос, время, в момент своего преображения из грядущего в прошлое – и наоборот, окликает нас – и на миг приоткрывает занавес над сокровенной мистерией бытия и небытия. Иногда мы успеваем прозреть нечто судьбоносное, но необоримое, а иногда лишь белой, индевелой вспышкой обжигает зрение – и занавес падает – и, как гранит, непроницаема сцена до нового откровения, до новой Земли и до Небес новых.
И было мгновение откровения Цейхановичу! Но всего лишь мгновение. Он даже почти отозвался на свою настоящую фамилию. Отозвался, но так и не узнал тайны своего преображения, ибо в слишком неловком месте снизошёл к нему глас истины.
Нет, вовсе не там – как кому-то остроумно подумалось. И не там – как неостроумно подумалось ещё кому-то придурочному. А там – где далеко не каждый из живущих бывал и сиживал. Но не буду морочить пустые головы зловещими намёками. В люке водопроводном!!! Вот где снизошло откровение на Цейхановича! А вы-то, господа-товарищи, надеялись, что в ускорителе электронных частиц или в мужском туалете на Ярославском вокзале. Вам-то, товарищам-господам, уверенно блазнилось, что произошло сие на концерте симфонической музыки в Баден-Бадене или в пивной на Сретенке. Понимаете, как вы крупно ошиблись, господа-товарищи идиоты?! Надеюсь безнадёжно, что понимаете, – и безнадёжно надеюсь, что после этого перестанете оспаривать, что Цейханович со мной заодно умней вас в сто сорок четыре, а не в тридцать три раза, как вам легкомысленно казалось всего минуту назад.
Как попал в люк водопроводный Цейханович?!
По чьей воле и указу?! Чаяниями чьих сил, чьих козней?!
Да успокойтесь, ревнители прав человека! По собственной воле попал. Ненасильственно. И не пропал, слава Богу!
Затеял его сосед по даче ремонт и перестройку. Ну это такая национальная русская забава: вечная перестройка и ремонт. Заодно решил провести к себе водопровод, поскольку раньше почему-то почти без воды обходился. Ну и испросил разрешения у Цейхановича, ибо люк водозаборный находился как бы на его территории, которую он между делом отгородил мелкой сеткой от улицы, надеясь в обозримом грядущем потихоньку воздвигнуть вечный кирпичный заборище и пополнить свои владения аж на полсотки. Поуклонялся, поуклонялся Цейханович от встреч с перестройщиком, но под давлением домашних сидельцев, которые уважали соседей, криво усмехнувшись, согласился: «Уродуй землю русскую! Насилуй землю-матушку, сатрап! Копай, скотина, пока земля не кончилась!..»
Однако сосед почти не обиделся, ибо давно попривык к разоблачительным монологам Цейхановича, как и к его злопакостным дружкам – Фельдману, Дорфману, Казьмину и прочим вкупе с полковником Лжедимитричем, тихо радуясь, что не каждый день приходится с ними сталкиваться, благо дачный сезон окончился и на пустынных улицах посёлка почти перестали попадаться красивые женщины. Он бодро пригнал бригаду бродячих таджиков – и к вечеру улица была перекопана до неузнаваемости. В темноте, двигаясь на подзаправку к Цейхановичу, в глинистую траншею умудрились свалиться Дорфман и Фельдман. О, какие высокие и страшные проклятия исторгал сам Цейханович в адрес гробокопателей земли русской и бессловесных таджиков, грузно пересигивая раскоп по дороге за водкой и обратно.
Утром, явившись на барщину, забитые таджики умудрились что-то повредить в люке – и хлынула в раскоп вода. Не очень сильно, но без перебоев. Таджики-вредители тотчас, побросав жалкий инструментарий, сбежали в сторону железной дороги, поскольку были зловеще предупреждены Цейхановичем: «Увижу хоть каплю воды – поубиваю вместе с вашими лопатами!!!..»
С водой Цейханович был в нормальных отношениях. Любил освежаться в ближнем, заросшем ряской и прочей зелёной дрянью пруду. Пруд не чистился со времён крепостного права и так забился водяной травой, что, подобно пружинистому матрасу, мог выдержать даже Цейхановича. Чем тот иногда и пользовался: спал в пруду. Тело его, покоясь на водорослях, было скрыто мелкой мутной водой, а голова, как отрубленная, обреталась на берегу в грязной траве, пугая собак, детей и иную проходящую живность. Иногда эта голова почти забывала про тело и распевала песни типа:
И пустели дачные берега, пропадал впустую солнечный загар, и невиданные рыбьи чудовища поднимались к вялой поверхности, дабы усладиться раздольным пением Цейхановича. Так что можно совершенно без преувеличения сказать: с водой и водкой Цейханович был в хороших отношениях. Но!..
Как на ч-ч-чёрный берег!..
К-к-как на чёрный берег!!!
Грянули к-к-казаки – сорок тысяч лошадей.
И п-п-покрылся берег!!!
И покрылся б-б-берег
Сотнями п-п-порубанных, п-п-пострелянных людей
И-и-их!
Любо, братцы, любо! Любо, братцы, жить
С нашим ат-таманом не приходится тужить!!!..
Но был он ещё и отчаянным паникёром. Мог из обыкновенной скучной мухи сделать такого крепкого слона, что ни один носорог не сравнится. Да что там носорог! Он из осенней комнатной мухи мог враз сотворить брюхастого кашалота, а уж из навозной весенней – целого голубого кита. Трёх китов голубых и гигантскую черепаху в придачу.
В злопамятном 41-м его враз поставили бы к стенке за паникёрство, за громогласные вопли: «Десант! Немцы! Танки!» Но Цейханович, слава Богу, уродился после войны. И в неладном 91-м он, обожравшись дармовой водки, которую немерено раздавали так называемым «защитникам Белого дома», шатался расхристанный по душному метро и орал во всю глоть на эскалаторах: «Свобода в опасности! Танки! Ложись, кто может!..» ну и т. п.
Но в это хмурое утро, узрев заполняющую раскоп желтушную воду, Цейханович так переменился в лице, что сам Авербах его не узнал бы. А если бы узнал, то поминай как звали Авербаха вместе с Дорфманом, Фельдманом, несмотря на стойкую любовь к ловле рыбки в мутной воде.
А вода меж тем лениво, но неумолимо сочилась из люка и потихоньку полнила свежую, осыпающуюся траншею. И завопил Цейханович без подготовки:
– П-п-по-ттопп!!! П-п-по-ттоп!!!
Стал бегать по поселку, злобно колотя в калитки и заборы неведомо откуда взявшейся старой хоккейной клюшкой, выкрикивая:
– Вода!!! Вода!! Вода!
Ворвался в ближний магазин и гаркнул в глаза мелкой очереди и продавщице Гальке, приготовившейся уже отпустить ему, как обычно, под запись, поллитру:
– Что стоите, уроды советские?! Погрома ждёте! Вода прорвалась! Всех затопит!!!
И выскочил из магазина, будто за ним гнался друг Авербах с огнеупорным кирпичом в ручище.
К водопроводному разору на призывы Цейхановича помаленьку стали стекаться полудохлые пенсионеры, дитьё, непроспавшиеся местные алкаши и заспавшиеся безработные безмужние дамочки. Сначала тихо забормоталось, потом выговорилось, отчеканилось и повисло над округой слово зловещее – «Водоканал!!!».
– Приедуть и оштрафують!.. – радуясь чужому неудобству, выдохнул с матёрым перегаром малозначительный местный пропойца.
– Кого это оштрафуют?! – взвился безголовым петухом Цейханович.
– Тебя и оштрафують! Люк-то на твоих площадях. За загородкой-то твоей… На пивко-то не добавишь… – сладострастно подтвердил безродный пьянчуга.
– Провокатор! Товарищи, это провокатор! – выкрикнул озверело Цейханович и замахнулся на мужичонку клюшкой.
Мужичонка неловко отшатнулся – и ловко, на задницу, упал в раскисшую траншею.
– Вот тебе пивко! Вот тебе штраф, сволочь безродная! Вот тебе вермут, вражина народная! – вопя, стал охаживать клюшкой Цейханович барахтающееся околочеловеческое существо.
Но мужичонка изловчился, выкарабкался из траншеи и под общее негодование исчез, будто и не был никогда на этом свете, да и на том, пожалуй.
Но Цейханович, после того как людишки потихоньку разбрелись по своим подворьям, призадумался – и, сбегав в сарай за ломом, стал разносить свой самодеятельный заборчик. И разнёс подчистую, вроде и не огораживал он ничего и никогда, а если кто-то что-то и отгораживал, то это его сосед проклятый, перерывший со своими наркоманами-таджиками всю улицу и исчезнувший неведомо куда от справедливого возмездия в лице господина «Водоканала».
Но корчилась, ныла, тосковала душа Цейхановича при виде сочащейся из люка жёлтой воды – и не было ему отдохновения и утешения. К тому же, как известили, продавщица Галька, обвесив трёх человек, дозвонилась в недостижимый «Водоканал», и аварийка к вечеру должна была прибыть.
Зловещее слово «Водоканал» огненной занозой вонзалось в душу. Так и стояли в ушах Цейхановича идиотские слова мерзкого мужичишки: «Приедуть – оштрафують!»
Помаялся мой бедный друг час-другой, погоревал о человеческой несправедливости и неблагодарности, проклял в тысячный раз запропастившегося соседа-перестройщика, а заодно Фельдмана, Дорфмана, Авербаха, Казьмина с полковником Лжедимитричем, которые «когда не надо – тут как тут, а когда хрен редьки не слаще – днём с огнём не сыщешь…» – и, вконец удручившись бесперебойным поступлением воды из повреждённых труб, решил самолично залезть в люк, дабы определить масштабы диверсии сбежавших таджиков.
Но только-только допил он остатки вермута, только натянул резиновые сапоги, в которых по весне его супруга выращивала помидорную рассаду, как явились не запылились Дорфман с Фельдманом – и на истошные жалобы Цейхановича среагировали весьма не по-товарищески:
– Да чего ты прыгаешь, спичка обгорелая?! Какой ещё потоп?! Да если тебя подтопит этак через месяц, то слава Богу. Вон вода-то толком ещё траншею не заполнила, – презрительно сказал Дорфман, а Фельдман солидарно подтявкнул: