Литов Михаил. Люди Дивия

   - Мы все выскажемся по этому поводу, - поддержал щелкопера Логос Петрович и в знак того, что принимает живейшее участие в моей судьбе, легонько пожал мне руку. - Нашему возмущению нет предела. Считайте себя свободным от обязательств перед этой недостойной женщиной, дружище.
   Я ладонью стер пот со лба. Трудно мне было понять этих людей, обступивших меня. Но и себя не легче.
   Я вышел на улицу, на солнцепек. На тротуаре перед мэрией сбились в кучу зеваки, их было, по меньшей мере, три десятка, моих новых друзей, людей, прослышавших о моем сказочном везении и готовых вытерпеть любые церемонии, лишь бы добиться моей дружбы. Принарядившиеся, холенные, благообразные, женоподобные мужчины, принимая меня в свой круг, в свое высшее общество, неистово хлопали в ладоши, женщины, серьезные, с научной ноткой в режущем поблескивании очков, и потертые, случайные, чуточку даже легкомысленные, подносили к выставленному как в уличной торговле кружеву ресниц носовые платочки, уже мокрые от слез, а дети, не понимая, что происходит, таращили на меня бусинки испуганных глаз или, отворачиваясь, прятали лица в юбках матерей. Адвокат Баул и доктор Пок, а также кое-кто из охранников мэрии, увязались за мной, пытаясь создать видимость почетного экскорта, но доктор выглядел, пожалуй, надуманно в своей таинственности, а адвокат Баул попросту сомнительным типом, и их появление лишь внесло сумятицу и глухое недовольство в ряды моих народных поклонников. Люди, простые и утонченные, ученые и невежественные, инстинктивно почувствовали, что эти двое уже плетут нити заговора, и хотя именно они, а не народные массы, представляли из себя некую реальную силу в борьбе за мои капиталы, всем хотелось, чтобы по крайней мере этот праздничный, светлый день первый день моей новой, воистину солнечной жизни - не омрачался присутствием столь зловещих фигур. Я понял, что тревожит народную душу, и сочувственная улыбка дрогнула в уголках моих губ. Эти люди в своей зависти и своем смирении хотели, чтобы картина моего взлета и их безнадежного прозябания, раз уж она никак не могла измениться в их пользу, навсегда осталась именно такой безоблачной, ясной и величественной. На их месте я, наверное, вел бы себя точно так же. У меня были бы те же переживания. Но сейчас я, отделенный от них своим баснословным богатством, был существенно другим и мог испытывать разве что тревогу за свой народ, а не разделять с ним его тревоги, и она развивала во мне дар всенародного говорения, даже красноречия. Я остановился, принял отчасти, войдя в свое новое положение публичного человека, картинную позу и громко объявил адвокату и доктору, что не нуждаюсь в их услугах. Толпа разразилась крикам одобрения, но те двое, нимало не смутившись, возразили, что уже состоят у меня на службе и я, естественно, вправе контролировать их действия, но, однако, не запрещать им делать то, что они считают исключительно полезным для меня.
   Тогда я устало махнул рукой и пошел дальше, стараясь поскорее достичь дома, но не видя никаких подтверждений, что мне действительно удается скорость. Мои самозванные слуги-опекуны отстали, затерялись среди зевак, впрочем, я не сомневался, что из виду они меня не упускают. Вскоре я поймал себя на ощущении равнодушия к присутствию толпы, все этих людей, собравшихся приветствовать и чествовать меня, отныне великого гражданина Верхова, а на деле способных только причинить мне боль. Не думаю все же, чтобы это равнодушие возникло оттого, что я словно бы вошел в зенит славы и настолько укрепился в ней, что в блеске, в который стремительно превращалась моя жизнь под взмахи палочки невидимого дирижера, мог различать уже одного себя. Скорее, я отупел.
   Прежде всего я, диалектически развивая недавний разговор в мэрии, т. е. в совершенно теперь излишнем полемическом задоре, казнил себя за неуклюжие ответы, за нерасторопность мысли, непростительную для счастливчика, на чью долю выпал грандиозный успех. И это в самый неожиданный и потрясающий день моей жизни! Тупо, словно в забытьи, в полусне, припоминая фразы, которыми я парировал выпады моих соперников в схватке за наследство, я видел теперь всю их беспомощность, а следовательно, яснее ясного видел и ядовитое жало, притаенное не где-нибудь, а в том искусстве, с каким эти правители-фантазеры создавали роскошь растительности, по большей части условной, выстраивали пейзаж, служащий фоном нашему мнимому согласию. Итак, страшный зверь следил за мной из густоты корней, которые будто бы пускал в нашу почву решивший заделаться национальным героем Логос Петрович. Чем изящнее, подробнее и утешительнее смотрелась картина будущих травоядных пиршеств граждан Верхова, тем... я горестно вздохнул, размышляя, как продолжить эту мысль, и сознавая, что не избежать безотрадных и даже грубых в своей безотрадности выводов... тем большее зло накапливалось в сердцах ее создателей.
   Но я не испытывал страха. В каком-то смысле я не испытывал вообще ничего, равнодушный и к собственной нынешней судьбе. Она вдруг показалась мне чужой, навязанной извне, неправдоподобной, не могущей быть моей, такой видишь и представляешь себе свою будущую смерть, всегда далекую, какой бы близкой она в действительности ни была. Замешкавшись с верным осмыслением мудрости дяди, предписавшей мне долю холостяка, а то и вдовца, и понимая, что я уже никогда по-настоящему ее не освою и не приму, я не сознавал, на каком свете нахожусь. Даже если можно без особых хлопот сыскать мудрость почище дядиной и мысль об этом способна принести большое утешение, я теперь почему-то не сомневался, что для меня уже навсегда закрыта дорога к истинам, провозглашаемым какой-либо вообще мудростью. Взять хотя бы такой пример, как нельзя лучше изобличающий бесплодность и неразрешимость завладевшей моей душой сумятицы. Не я ли кичился своей проницательностью? не я ли называл ее беспроигрышным методом, надежным средством созидания моих художеств? И куда же все подевалось? Жизнь сыграла со мной удивительную и, может быть, скверную шутку, едва ли не одновременно одарив и многомиллионым(?) наследством, и неверной(?) женой, а я был все равно что крот, вытащенный на ослепительный свет. Ничего не надо! ничего мне не надо! ни мешков с золотом, ни оправдательно-жалобного лепета супруги! - я сам себе удивлялся, сознавая, что так оно и есть. Я пожимал плечами и бормотал что-то себе под нос в недоумении перед таким вывертом души, показывающим всю ее иссушенность, бессильную и непривлекательную наготу. Так где же моя знаменитая проницательность? Не было, скажем, и намека на объяснение странных действий Риты, было дремучее, абсолютное неумение сквозь всякие толщи и препоны пробиться к загадке ее поведения. И дело обстояло таким образом, что я, похоже, не столько огорчался из-за ее бегства, сколько и впрямь всего лишь недоумевал, а дальше, уже как бы в наказание за эту неправильность, своеобразную неверность по отношению к жене, я лишался и естественных радостей счастливчика, которому из-за океана привалила невиданная, в масштабах нашего города, удача.
   Не скрою, происходящее все больше представлялось мне насмешкой, шуткой, которую задумали сыграть со мной жаждущие развлечений людишки. И надо же было такому случиться, что я как раз не сознавал себя достойным роли козла отпущения, в воплощениях которой вполне можно выглядеть трагиком, и даже с героическими чертами, если ты, конечно, способен на нечто большее, нежели предполагают на твой счет общипанные мыслишки твоих врагов.
   Уже основная масса людей, озабоченных необходимостью выразить мне восхищение, отстала, не показывались и доктор с адвокатом, а те, кто продолжал еще пялить на меня глаза, были, кажется, случайными прохожими. Вокруг меня создалась определенная атмосфера, и это был настоящий спектакль, но они, случайно оказавшиеся рядом, не уловивили его сути и теперь напрасно напрягались, не оставив нелепой надежды во всем разобраться. Я пробежал диковатым пустырем, мимо руин монастыря, и очутился на улице, куда моя слава пока не долетела. На противоположной стороне волнообразно тянулась линия светлых красивых домов, отмеченных печатью провинциального размаха, я же стоял в тени, у подножия чего-то сумрачно громоздившегося надо мной. Я посмотрел прямо перед собой и увидел широкое, как бы плавно растекшееся тягучей массой окно, за которым сидел, едва ли не прижав к стеклу печальное лицо, Кирилл Глебушкин. Да, он припадал к слегка прибитой пылью тянучке окна и к моей пребывающей в замешательстве сущности, взволнованно, хотя и без чрезмерной горячности тянулся ко мне. Он сочувственно улыбался, представая человеком, который неизменно отвечает мне понимающим и любящим взглядом.
   4. ИДЕИ ТОРЖЕСТВУЮТ
   То было кафе "У Макара", где порой собиралась эстетствующая публика люди с изысканиями, вроде Масягина, в общем, законодатели интеллектуальных мод, и одному Богу известно, почему я сразу не догадался, куда меня занесло. От имени воистину думающей части нашего населения скажу, что тут все было неприятно, даже отвратительно, чувствовался резкий контраст между поверхностным и глубоким, хотя это глубокое ничем, по сути, не было представлено, поскольку глубоким натурам, например, здесь попросту нечего было делать, и оставалось лишь удивляться недальновидности и неразборчивости хозяина кафе, одного из тех, кого Глебушкин называл "нашими". Сейчас внутри не было никого, кроме позвавшего меня печалью мысли и облика пьяницы, который сидел за уставленными водочными бутылками столиком и, пока я приближался к нему, успел заметно приободриться.
   - Выпей со мной, братишка! - с напускной развязностью воскликнул он, раскрывая объятия, и даже предпринял неуклюжую попытку подняться мне навстречу, завершившуюся, однако, всего лишь протяжным и унылым скрипом стула. - Повод есть. Как учит Господь своим милостивым и благодатным промышлением, повод есть всегда и для всего. Садись, располагайся, будь как дома, мое приглашение - это возможность, шанс, а бутылка - это уже действительность, я угощаю, кликну официанта, чтоб принес рюмку, что закажешь? - частил незадачливый эзотерик.
   Человек, причастный тайне бегства моей жены, был пьян, хмель, по моим стремительным наблюдениям, выходил на его поверхность и образовывал некую влажность, едва ли не водную гладь, над которой и клубилась полупрозрачными испарениями особая печаль, часто присущая сбившимся с пути истинного удальцам. Внутренне он, однако, был вполне собран, узнавал меня и был расположен к диалогу, а я ведь очень многого ждал от разговора с ним.
   - Эти бутылки из моего холодильника, - сказал я строго, садясь напротив Глебушкина и тыча пальцем в его батарею так, словно пересчитывал подчиненных мне, но по недоразумению перебежавших к неприятелю солдатиков.
   - Согласен, признаю... Это можно назвать кражей. Но я, в сущности, по-дружески, по-добрососедски, в рассуждении нашего мирного и полюбовного сосуществования. Прихватил, мысленно обласкав твое исполненное человеколюбия сердце. Хотя ничто уже не сбрасывает со счетов того факта, что я опустился и докатился, правду сказать, деградация, по самым скромным моим подсчетам, в полном разгаре.
   - Кирилл! - воскликнул я. - Я не буду пить и уж тем более и словом не упрекну тебя за эти бутылки... Бог с ними, и если в них ты находишь свое счастье, я только рад помочь тебе...
   - Какая благосклонность, какая милость к падшим!
   - Но и ты помоги мне. Ты был в моем доме, когда там что-то произошло между моей женой и Остромысловым. Я умоляю тебя, расскажи мне! Это более чем важно для меня. Не упускай ни малейшей подробности!
   - Твои слова произвели на меня впечатление, - живо откликнулся Глебушкин, - очень большое впечатление. Я тронут. И все, что от меня зависит, будет исполнено. Увы, твоя жена... Я потрясен! Рассудительная особа, известная своим благоразумием, всегда склонная к целесообразным поступкам... к тому же внушительных форм и даже с брюшком... Казалось бы, полная гармония между духом и телом. И вдруг выходки худощавой, странной, экзальтированной девицы с узкой и напряженной лисьей мордочкой! Очень фантастично. У меня давно сложилось мнение, что от мужей бегают, кроме всяких мечтательниц, только законченные стервы. Но толстухи не бывают стервами да и не забивают себе голову пустыми мечтаниями. В чем же дело? Тут серьезная загадка, браток. Я уж не говорю об Остромыслове, нашем знаменитом философе, который приехал в наш город писать трактат, а вместо этого ударился в чудачества... Необыкновенно распорядилась нами судьба, так я на сей счет мыслю.
   Он наполнил рюмку и залпом осушил ее, не предлагая и мне сделать более гладким и уступчивым подъем к устрашающей тьме тайн, леденящих кровь загадок. Выпитое укрепило его, преобразило в дельного рассказчика. Я ждал откровения. Парень все заметнее лоснился. Испарялся и чудесным образом оставался цел и невредим, как домовой. Благодаря ему, я чуть было не помешался на мысли, что мой дом везде, а настоящего не сыскать. Неуязвимый, он даже не пьянел толком.
   - Мы все ушли тогда от Клавки, а он, Остромыслов, почему-то остался и провел у нее несколько дней, - начал Глебушкин обстоятельное повествование. - Ну, дело хозяйское, решил я. И сам был под большим впечатлением ряда событий: похороны Вани Левшина и последующие поминальные выпивки с закуской - раз, рассказ Клавдии в духе историй писателя Мэтьюрина - два, мистическое возвышение Мартина Крюкова - три. Вот три кита, на которых я держался в последнее время. С грехом пополам, конечно, но держался. Было ясно, что в другую школу жизни мне уже не поступить. Но затем Остромыслов вдруг прибежал ко мне на жительство. Если это можно так назвать... Вернулся он от вдовы, я тебе скажу, Никита, какой-то не такой... просто-таки новый и неузнаваемый человек, а что между ними происходило, не знаю. Мне он ничего не рассказывал, вообще меня не замечал и игнорировал. Хотя и пришел в мою лачугу, а вел себя так, словно находится... Бог знает где!.. не то у себя дома, не то в доме умалишенных, где наиболее предприимчивые - а он именно таков! - пытаются сразу воздвигнуть стену между собой и постоянными обитателями. Одним словом, одержимый. И весь дрожит, а глаза бегают. Бросился к телефону, позвонил куда-то и кричит: алло! Рита? поскорее введи в землю избыток энергии Зет, а я сейчас приеду! а, простите... это не Рита?
   Вот такой была его речь. И повторялась, повторялась она без конца, без смысла. Твердил одно и то же, как заводной. С десяток, не меньше, провел подобных безрезультатных разговоров, а уж волновался перед каждым звонком словно котенок, которого подобрали на улице и притащили в незнакомую квартиру. Но вот в чем штука: куда он - туда и я, как прикованный. От него исходила какая-то непостижимая сила, и она меня совершенно околдовала, он был магнитичен, притягивал меня... Липучка! Я был выпивши и до его появления весело жужжал, а тут влип и только слабо шевелил крылышками. И когда он звонил, я ведь стоял за его спиной и видел, что он набирает не шестизначные номера, как положено у нас в Верхове, а семизначные, понимаешь? И звонил-то он отнюдь не за пределы Верхова!
   Поразмыслив и ничего не придумав для объяснения этой телефонной загадки, я туповато спросил:
   - Кто же в таком случае отвечал ему?
   - Не знаю, - слабо, с детской беззащитностью улыбнулся Глебушкин. - Не моей одурманенной алкоголем голове разгадывать подобные ребусы. Я пропал, братец, сошел с круга. Нет былого Глебушкина!
   - Продолжай, прошу тебя.
   - Моя история подходит к концу.
   - Нет, она только начинается. Знаешь, меня больше всего волнует, что произошло с моей женой.
   - Хорошо, - Глебушкин понимающе кивнул, - переходим к главному. Бросил он, значит, эти бесполезные звонки, наш неизвестно от чего возбудившийся философ, и выбежал из дома, а я, естественно, за ним, потому как был привязан и околдован. Улицы, солнце, меня разморило, но я не отставал. Прибежали к твоему жилищу... ну, кровля там, под кровлей - мир, чистота и порядок, как водится в семьях, где главой писатель, где двигатель всего гений, воображение, слово, изящная словесность... Что греха таить, я завидовал тебе до сих пор, завидовал и жаждал усыновления, жил мечтой считать тот дом за отчий! Сшибив со щеки сырую слезинку, вошел в него, прячась за спиной Остромыслова... Положим, крался как тать, но ведь не оставлял почву своих как бы сыновьих мечтаний и даже надеялся на удобный случай, мол, объяснюсь и меня уже отсюда не прогонят... Но это лирика, я и был лиричен, а вышло-то все драматически и в высшей степени таинственно, даже до абсурда. Я следовал за философом тенью, он, можно сказать, разматериализовал мою душу, разодушевил мою плоть, боюсь, и твоя жена не сумела меня различить своевременно, полный демонтаж! Все ее внимание сосредоточилось на нашем друге, и она стала как бы прелестной девчушкой в тонах первой любви... то есть, не скажу, что был экстаз, но наметанный мой глаз подмечал многое от эскиза с цветочками и лепесточками, из-за которых выглядывает прехорошенькая, порозовевшая как свинка малышка. И теперь, по здравом размышлении, я умозаключаю, что это и была энергия Зет с самым натуральным и наглядным ее избытком. Ну, видишь, я ничего не скрываю! Твоя жена очень плотски подергивала конечностями. Еще бы, скажешь ты, иначе ими и не подвигаешь. Напротив! Взгляни на меня. В моих движениях нет ничего похотливого. Я свободен, тем более от избытков, которые приходится вводить в землю.
   - Ради Бога, не уклоняйся в сторону, - взмолился я, подливая ему в рюмку для ободрения его художественных дарований.
   - Да, ты прав... Итак. Молча вышел Остромыслов в сад, а дрыгающаяся Рита за ним, как слепой за поводырем. Я тоже; но я не в трансе, а в задумчивости, обескураженный происходящим. В саду одержимый повернулся лицом к твоей неумеренно помолодевшей благоверной, поднял руку с вытянутым указательным пальцем и изо всей силы стукнул ее в лоб. Рита упала... но, клянусь, видел собственными глазами!.. в каком-то полуметре от земли ее спина вдруг словно наткнулась на некую плоскость и застыла... впрочем, она руками как веслами или крыльями уперлась в землю.
   Я бездумно вытащил струйку из лужицы разлитой Глебушкиным водки, извилисто повлек ее пальцем по блестящей поверхности столика и прошелестел:
   - А ноги?
   - Ноги?
   - Оторвала от земли?
   - О, как же я забыл! - вскрикнул Глебушкин. - Нет, безусловно нет, и это очень характерная деталь и живописная подробность. Ногами она тоже упиралась, но как!.. Это был натуральный плуг. Землепашество, представляешь? Богоугодное дело, но не когда им занимается утратившая чувство реальности дама. Надо сказать, так она и удержалась на вытянутых руках... Логически мысля, следует предположить, что она воспользовалась ими как передаточным средством и ввела в землю избыток энергии Зет. Как того и требовал Остромыслов. Не торопи меня сейчас, я пью. - Свободной рукой защитно поводя перед моими будто бы желавшими заговорить устами, он опрокинул в себя содержимое рюмки. - Увиденное вышибло меня из колеи. Я был почти готов к тому, чтобы тоже попахать там землицу, там, в твоем саду. Полуобморочное состояние! А Рита встала, ничуть не потеряв в своей свежести, по-прежнему вся в очаровании младых лет, просто заглядение, но удивительное дело - в неком новом умиротворении, даже чуточку отстраненная, а все же и в той одержимости, что была у Остромыслова. Тут они впервые заметили меня. Взялись за руки, стоят, улыбаются, люди, которые, конечно же, не станут почем зря суетиться, ерзать, а если и исполнят какой-нибудь шаманский танец, никто не усмотрит в этом ничего сомнительного и комического, - так вот, взглянув на меня свысока, они говорят: шут! передай Никите, что с его семейной жизнью покончено, и пусть ему в голову не приходит нелепая мысль искать нас.
   - А кто сказал это? - быстро и тревожно вставил я. - Кто конкретно произнес эти слова?
   - Затрудняюсь ответить. Вроде как оба, в один голос. Пойми, на меня нашел словно бы столбняк, они сказали, отдали, то есть, распоряжение, я же без промедления выкрикнул: слушаюсь! Они и удалились. Я остолбенел и некоторое время стоял в глубоком и вряд ли к чему-то обязывающем мой разум размышлении. Потом я вошел в дом, чтобы дождаться тебя и передать услышанное, а обнаружив в холодильнике бутылочный арсенал, понял, что и у меня имеется определенный избыток энергии, который следует куда-нибудь ввести. Я пил, брат, пил, пока не свалился, и не стану уверять, будто успел подставить руки...
   Наш разговор протекал в уединении, кафе словно вымерло, рассказчик безмятежно наслаждался сознанием, что не он один потерял в этом мире ориентиры, другие тоже попадают в передряги. Внезапно из боковой двери возле стойки бара в полутьму зала вышел толстый человек в черных лоснящихся брюках и белой рубашке с короткими рукавами, вопросительно огляделся и тяжелым шагом направился к нашему столику.
   - Я из ваших, ребята, - сказал он, грузно опускаясь на стул. Его взгляд неторопливо путешествовал по нашим лицам.
   - Вполне вероятно, - согласился Глебушкин. - Ваша наружность мне кажется знакомой.
   Толстяк обтер замусоленным платочком широкое плоское лицо и объяснил:
   - Я был на похоронах Вани Левшина и потом отмечал все поминальные сроки. Слышал Мартина Крюкова и увлечен его идеями. Просто в свободное от эзотерики время я маленько приторговываю. Владею этим кафе... жить-то надо! "У Макара" это потому, что я и есть Макар. Макар Хвостов.
   - А, буржуазная знаменитость! - глуповато захихикал Глебушкин. Смердение исходит от твоего кафе, Хвостов. Посыпь себе голову пеплом.
   Толстый Макар насупился и резко оборвал зарвавшегося посетителя:
   - Я не понимаю твоего юмора!
   - Это говорят остатки моей образованности, - с готовностью пошел на попятную Глебушкин. - С тех пор, как мной завладел Бахус, я свободен не только от эзотерики, но и от досуга, который мог бы посвящать полезным занятиям вроде твоего. Точно, я тебя видел. Ты был вне себя от горя, когда Ваню опускали в землю. И ты знаешь, кто с нами? кто нынче почтил своим присутствием твое скромное заведение?
   Я решил вступить в разговор, поскольку речь зашла обо мне.
   - Что такое в твоем представлении идеи Мартина Крюкова? - спросил я толстяка. - Это очень важно для меня. От меня сбежала жена. Но ее побег так странен, то есть некоторые обстоятельства... я непременно должен распутать это дело!
   - Тобой руководит не праздное любопытство, я чувствую, - ответил Хвостов, пристально глянув в сокровенную глубину моих глаз. - Вот что я тебе скажу. Ваня Левшин жив, ибо живы идеи Мартина Крюкова, а они живы потому, что мы поддерживаем их.
   - Идеи Мартина Крюкова - это идеи Вани Левшина, - вставил Глебушкин.
   - Дело предпочтительнее иметь с живыми, - возразил владелец кафе.
   Я сказал:
   - Все это так. Но, видишь ли, Макар, не исключено, что идеи Мартина Крюкова сыграли некоторую роль в моей семейной жизни... в том, что Рита столь резко изменила отношение ко мне.
   - Мартин Крюков ни в чем таком не замешан. Уж кто воистину безупречен, так это он.
   - Я ни в чем его и не обвиняю. Тем более что Рита сбежала с Остромысловым.
   - Начни с вопроса: что значит для эзотерика разрыв с женой? И это тянет за собой другой вопрос: является ли жена эзотериком просто потому, что она жена эзотерика?
   - Что касается Риты...
   Макар Хвостов властным жестом остановил меня.
   - К частному давай идти от общего, - заметил он наставительно. - Не мне с моей пустой головой искать в дебрях философии всякие подтверждения и доказательства, я простой трактирщик, хват, мироед, поэтому беру за данность: как есть метафизика сущего, стало быть, и мужчины, так есть и метафизика женщины. На практике это означает наличие метафизического мужчины и метафизической женщины.
   - Но это лишь в идеальном плане, - вступил в оппозицию Глебушкин.
   - Да, ты подметил верно. - Хвостов швырнул на стол свои могучие, обильно и рыже волосатые руки и сжал кулаки, показывая, что намерен надежно держать под контролем упомянутый собеседником идеальный план. - Но опять же вопрос: что происходит, когда от такого мужчины отрывают такую женщину? Боюсь, процесс этот можно выразить лишь в символах, да и то столь сложных, столь насыщенных принципами и методами священной науки, что не нам с нашими слабыми силами браться за это дело. Поэтому будет лучше, если мы обратимся к миру грубых форм, где и примеры попроще, и иллюстрации к ним не требуют большого ума. Вот посмотрите, - сказал толстяк, ползуче и мясисто обвивая пальцы вокруг запечатанной бутылки водки, - не есть ли дело рук моих - а я сейчас его сделаю - более чем верным символом разрыва, о котором мы говорили?
   И он легкой судорогой большого пальца сорвал пробку с горлышка.
   - Твой символ, - испуганно и быстро, жалея свой попавший на поле метафизической деятельности гиганта-разорителя скромный питейный запас, нашелся Глебушкин, - верен лишь в том случае, если ты считаешь удобным и приличным видеть мужчину бутылкой, а женщину всего лишь затычкой.
   - Сразу видно, что ты давно не имел дела с бабами, - мастито отпарировал уверенный в своей победе символист. - Если бы обстояло иначе, ты нашел бы для своей подружки символ даже куда как поменьше.