Страница:
— Профессия медика может рождать только одно желание, — бушевал Сонделиус, — уничтожить профессию медика. Непосвященные же могут быть уверены только в одном: девять десятых того, что им известно о здоровье, неверно, а остальное они не умеют применить. Как показывает Батлер в «Эрехоне» «Erehwon» (перевернутое англ. слово nowhere — «нигде») — памфлет английского писателя-сатирика Самюэля Батлера (1835—1902)] (Свинья! Украл у меня эту мысль за добрых тридцать лет до того, как я до нее додумался), единственное преступление, за которое следует вешать человека, это наличие у него туберкулеза.
— Уфф! — откликнулась добросовестная аудитория, недоумевая: забавно это, оскорбительно, скучно или же назидательно?
Сонделиус был буян и озорник, но он умел зачаровывать слушателей. Мартин наблюдал вместе с ним героев желтой лихорадки — Рида, Аграмонте, Кэррола и Лэзира[46]; высаживался вместе с ним в мексиканском порту, усыпленном чумой и умирающем от голода под нещадным солнцем; скакал вслед за ним на коне по горным тропам к опустошенному сыпняком селению; бок о бок с ним, в коварные августовские дни, когда грудные ребята превращаются в иссохшие скелетики, вел войну с трестом мороженщиков, меж тем как меч закона бездействовал, золоченый и притупившийся!
«Вот что хотел бы я делать! Не латать без конца износившиеся тела, но создавать новый мир! — жадно вздыхал Мартин. — Ей-богу! Я бы за ним в огонь и воду пошел! А как он разносит гробокопателей, критикующих дело общественного здравоохранения! Эх, если б только удалось познакомиться с ним и поговорить хоть несколько минут…»
После лекции он медлил уходить. Сонделиуса окружили на эстраде человек десять — двенадцать; одни пожимали ему руку; другие задавали вопросы; какой-то врач волновался: «А вас не смущает, что бесплатные клиники и все такое ведут к социализму?» Мартин стоял в стороне, пока все не отступились от Сонделиуса. Служитель шумно и настойчиво запирал окна. Сонделиус огляделся, и Мартин понял вдруг, что великому человеку скучно. Он пожал ему руку и с дрожью в голосе проговорил:
— Сэр, если вы не спешите, может, вы не отказались бы зайти куда-нибудь и…
Сонделиус засиял на него лучезарным солнцем и прогремел:
— …и выпить? Что ж, я, пожалуй, не прочь. Как сошла у меня сегодня шутка насчет собаки и блох? Понравилась, как вам кажется?
— Конечно! Еще бы!
Воитель, только что рассказывавший, как он спас от голодной смерти пять тысяч татар, получил ученую степень от китайского университета и отказался принять орден от самого настоящего балканского короля, — теперь любовно глядел на свой отряд, состоявший из одного приверженца, и спрашивал:
— Не плохо сошло? Да? Публике понравилось? Ночь такая душная, а у меня по девять лекций в неделю: Де-Мойн, Форт-Додж, Ла-Кросс, Элджин, Джолиэт (он, впрочем, произнес «Жолиэ») и… забыл, где еще. Так сошло не плохо? Понравилось?
— Просто сногсшибательно! Да что там, все ловили каждое слово! Искренне говорю вам, я в жизни не испытывал такого наслаждения.
Пророк возликовал:
— Идемте! Ставлю выпивку. Как гигиенист я веду поход против алкоголя. В чрезмерных количествах он почти столь же вреден, как кофе и даже мороженое. Но как человек, который любит побеседовать, я считаю виски с содовой великолепным растворителем человеческой глупости. Найдется здесь, в Детройте… или нет — где я сегодня? — в Миннеаполисе прохладное местечко, где бы можно было выпить пильзенского?
— Насколько мне известно, здесь есть Летний сад с хорошей пивной, а остановка трамвая в двух шагах.
Сонделиус уставился на него.
— Зачем? Меня ждет такси.
Мартин был подавлен такой роскошью. Сидя в такси, он старался придумать слова, с которыми прилично будет обратиться к знаменитости.
— Скажите, доктор, а в Европе есть Советы здравоохранения?
Сонделиус точно и не слышал.
— Посмотрите вон на ту девушку. Какие ножки и какие плечи! А хорошее пиво в Летнем саду? Найдется у них приличный коньяк? Вы пили когда-нибудь коньяк Курвуазье тысяча восемьсот шестьдесят пятого года? Уфф! Лекции и лекции! Честное слово, я это дело брошу… Да еще надевай им фрак в такую жару! Знаете, я твердо верю во все сумасбродные вещи, которые проповедую в своих лекциях; но теперь забудем, что мы серьезные люди, будем пить, будем петь из «Графа Люксембурга», будем отбивать красивых девушек у их кавалеров, будем обсуждать прелести «Майстерзингеров», единственной оперы, которую я признаю!
В Летнем саду неукротимый Сонделиус рассуждал о Клубе Космополитов, об исследованиях Галле по детской смертности, о целесообразности смешивания бенедиктина с яблочной водкой, о Биарицце, о лорде Холдейне[47], о проверке молока по способу Дона-Бакли, о Джордже Гиссинге[48] и об омарах «термидор».
Мартин подыскивал, как бы ему перекинуть мостик между Сонделиусом и собой, как мы это делаем со знаменитостями или при встречах с людьми за границей. Он мог бы сказать: «Кажется, у нас есть один общий знакомый», или: «Я имел удовольствие читать все ваши статьи», — но закинул удочку иначе:
— Встречались вы когда-нибудь с двумя большими людьми моего медицинского факультета в Уиннемаке: с деканом Сильвой и Максом Готлибом?
— Сильва? Не припомню. А Готлиб?.. Вы его знаете? О! — Сонделиус развел могучими руками. — Из великих великий! Гениальный ученый! Я имел удовольствие беседовать с ним у Мак-Герка. Он бы не сидел здесь и не горланил, как я. Рядом с ним я чувствую себя клоуном! Он берет все мои данные по эпидемиологии и доказывает мне, что я болван! Ха-ха-ха! — Сонделиус просиял и обрушился на систему заградительных пошлин.
При каждой новой теме требовалось что-нибудь подкрепляющее. Сонделиус пил фантастически и был точно вылужен изнутри. Он мешал пильзенское с виски, с черным кофе и с жидкостью, которую официант уверенно выдавал за абсент.
— Я должен был лечь спать в двенадцать, — плакался он, — но нет худшего преступления, как прервать душевную беседу. Впрочем, соблазнить меня не трудно, достаточно самого маленького соблазна. Но пять часов сна мне необходимы. Абсолютно необходимы! Завтра вечером я читаю лекцию в… где-то в штате Айова. Теперь, перевалив за пятьдесят, я уже не могу обходиться тремя часами сна, как бывало раньше, но что делать? Я нашел так много новых тем, на которые мне хочется поговорить.
Он стал красноречив, как никогда. Потом сделался раздражителен. Угрюмый человек за соседним столиком слушал, поглядывал на них и усмехался. Сонделиус оборвал рассуждения о противохолерной сыворотке Хавкина гневной тирадой:
— Если этот человек не перестанет пялить на меня глаза, я размахнусь и убью его! Я человек смирный — теперь, когда я уже не так молод, — но не люблю, когда на меня пялят глаза. Пойду поговорю с ним по-своему. Слегка стукну — и все!
Пока сбегались официанты, Сонделиус орал на соседа, грозил ему громадными кулаками, потом осекся, пожал ему руку — раз, и другой, и третий — и подвел его к Мартину.
— Мой соотечественник, родом из Готенборга. Он плотник. Садитесь, Нильсон, садитесь и пейте. Хейо! Кельнер!
Плотник оказался социалистом, членом секты «Адвентистов седьмого дня», свирепым спорщиком и приверженцем спиртного. Он распекал Сонделиуса за аристократизм, распекал Мартина за невежество в политической экономии, распекал официанта за скверный коньяк. Сонделиус, Мартин и официант не скупились на ответы, и разговор завязался отличный. Их выставили из Летнего сада, и они забились все трое в терпеливо ожидавший такси, который сотрясался от их споров. Куда они ездили, Мартин так и не запомнил. Или вся история приснилась ему? Они заходили как будто в пивную на какой-то длинной улице, вероятно на Университетском проспекте; сидели в кабачке на Южно-вашингтонской улице, где спали у стойки трое бродяг, заезжали на дом к плотнику, где какая-то невыясненная личность варила им кофе.
И куда бы они ни попадали, они в то же время были в Москве, и Кюрасао, и Мурвиллумбе. Плотник создавал коммунистические государства, между тем как Сонделиус, провозглашая, что ему безразлично, работать ли при социализме, или при самодержавии — лишь бы можно было понуждать людей быть здоровыми, — сокрушал туберкулез, а к рассвету разбил наголову рак.
Они расстались в четыре часа утра со слезными клятвами встретиться еще раз в Миннесоте или Стокгольме, в Рио-де-Жанейро или в Полинезии, и Мартин двинулся в Уитсильванию — положить конец дурацкому порядку, при котором людям разрешается болеть.
И великий бог Сонделиус убил декана Сильву, как Сильва убил в свое время Готлиба, Готлиб убил Дубль Эдвардса, веселого химика, Эдварде — дока Викерсона, а Викерсон — пасторского сына, у которого висела в сарае настоящая трапеция.
18
— Уфф! — откликнулась добросовестная аудитория, недоумевая: забавно это, оскорбительно, скучно или же назидательно?
Сонделиус был буян и озорник, но он умел зачаровывать слушателей. Мартин наблюдал вместе с ним героев желтой лихорадки — Рида, Аграмонте, Кэррола и Лэзира[46]; высаживался вместе с ним в мексиканском порту, усыпленном чумой и умирающем от голода под нещадным солнцем; скакал вслед за ним на коне по горным тропам к опустошенному сыпняком селению; бок о бок с ним, в коварные августовские дни, когда грудные ребята превращаются в иссохшие скелетики, вел войну с трестом мороженщиков, меж тем как меч закона бездействовал, золоченый и притупившийся!
«Вот что хотел бы я делать! Не латать без конца износившиеся тела, но создавать новый мир! — жадно вздыхал Мартин. — Ей-богу! Я бы за ним в огонь и воду пошел! А как он разносит гробокопателей, критикующих дело общественного здравоохранения! Эх, если б только удалось познакомиться с ним и поговорить хоть несколько минут…»
После лекции он медлил уходить. Сонделиуса окружили на эстраде человек десять — двенадцать; одни пожимали ему руку; другие задавали вопросы; какой-то врач волновался: «А вас не смущает, что бесплатные клиники и все такое ведут к социализму?» Мартин стоял в стороне, пока все не отступились от Сонделиуса. Служитель шумно и настойчиво запирал окна. Сонделиус огляделся, и Мартин понял вдруг, что великому человеку скучно. Он пожал ему руку и с дрожью в голосе проговорил:
— Сэр, если вы не спешите, может, вы не отказались бы зайти куда-нибудь и…
Сонделиус засиял на него лучезарным солнцем и прогремел:
— …и выпить? Что ж, я, пожалуй, не прочь. Как сошла у меня сегодня шутка насчет собаки и блох? Понравилась, как вам кажется?
— Конечно! Еще бы!
Воитель, только что рассказывавший, как он спас от голодной смерти пять тысяч татар, получил ученую степень от китайского университета и отказался принять орден от самого настоящего балканского короля, — теперь любовно глядел на свой отряд, состоявший из одного приверженца, и спрашивал:
— Не плохо сошло? Да? Публике понравилось? Ночь такая душная, а у меня по девять лекций в неделю: Де-Мойн, Форт-Додж, Ла-Кросс, Элджин, Джолиэт (он, впрочем, произнес «Жолиэ») и… забыл, где еще. Так сошло не плохо? Понравилось?
— Просто сногсшибательно! Да что там, все ловили каждое слово! Искренне говорю вам, я в жизни не испытывал такого наслаждения.
Пророк возликовал:
— Идемте! Ставлю выпивку. Как гигиенист я веду поход против алкоголя. В чрезмерных количествах он почти столь же вреден, как кофе и даже мороженое. Но как человек, который любит побеседовать, я считаю виски с содовой великолепным растворителем человеческой глупости. Найдется здесь, в Детройте… или нет — где я сегодня? — в Миннеаполисе прохладное местечко, где бы можно было выпить пильзенского?
— Насколько мне известно, здесь есть Летний сад с хорошей пивной, а остановка трамвая в двух шагах.
Сонделиус уставился на него.
— Зачем? Меня ждет такси.
Мартин был подавлен такой роскошью. Сидя в такси, он старался придумать слова, с которыми прилично будет обратиться к знаменитости.
— Скажите, доктор, а в Европе есть Советы здравоохранения?
Сонделиус точно и не слышал.
— Посмотрите вон на ту девушку. Какие ножки и какие плечи! А хорошее пиво в Летнем саду? Найдется у них приличный коньяк? Вы пили когда-нибудь коньяк Курвуазье тысяча восемьсот шестьдесят пятого года? Уфф! Лекции и лекции! Честное слово, я это дело брошу… Да еще надевай им фрак в такую жару! Знаете, я твердо верю во все сумасбродные вещи, которые проповедую в своих лекциях; но теперь забудем, что мы серьезные люди, будем пить, будем петь из «Графа Люксембурга», будем отбивать красивых девушек у их кавалеров, будем обсуждать прелести «Майстерзингеров», единственной оперы, которую я признаю!
В Летнем саду неукротимый Сонделиус рассуждал о Клубе Космополитов, об исследованиях Галле по детской смертности, о целесообразности смешивания бенедиктина с яблочной водкой, о Биарицце, о лорде Холдейне[47], о проверке молока по способу Дона-Бакли, о Джордже Гиссинге[48] и об омарах «термидор».
Мартин подыскивал, как бы ему перекинуть мостик между Сонделиусом и собой, как мы это делаем со знаменитостями или при встречах с людьми за границей. Он мог бы сказать: «Кажется, у нас есть один общий знакомый», или: «Я имел удовольствие читать все ваши статьи», — но закинул удочку иначе:
— Встречались вы когда-нибудь с двумя большими людьми моего медицинского факультета в Уиннемаке: с деканом Сильвой и Максом Готлибом?
— Сильва? Не припомню. А Готлиб?.. Вы его знаете? О! — Сонделиус развел могучими руками. — Из великих великий! Гениальный ученый! Я имел удовольствие беседовать с ним у Мак-Герка. Он бы не сидел здесь и не горланил, как я. Рядом с ним я чувствую себя клоуном! Он берет все мои данные по эпидемиологии и доказывает мне, что я болван! Ха-ха-ха! — Сонделиус просиял и обрушился на систему заградительных пошлин.
При каждой новой теме требовалось что-нибудь подкрепляющее. Сонделиус пил фантастически и был точно вылужен изнутри. Он мешал пильзенское с виски, с черным кофе и с жидкостью, которую официант уверенно выдавал за абсент.
— Я должен был лечь спать в двенадцать, — плакался он, — но нет худшего преступления, как прервать душевную беседу. Впрочем, соблазнить меня не трудно, достаточно самого маленького соблазна. Но пять часов сна мне необходимы. Абсолютно необходимы! Завтра вечером я читаю лекцию в… где-то в штате Айова. Теперь, перевалив за пятьдесят, я уже не могу обходиться тремя часами сна, как бывало раньше, но что делать? Я нашел так много новых тем, на которые мне хочется поговорить.
Он стал красноречив, как никогда. Потом сделался раздражителен. Угрюмый человек за соседним столиком слушал, поглядывал на них и усмехался. Сонделиус оборвал рассуждения о противохолерной сыворотке Хавкина гневной тирадой:
— Если этот человек не перестанет пялить на меня глаза, я размахнусь и убью его! Я человек смирный — теперь, когда я уже не так молод, — но не люблю, когда на меня пялят глаза. Пойду поговорю с ним по-своему. Слегка стукну — и все!
Пока сбегались официанты, Сонделиус орал на соседа, грозил ему громадными кулаками, потом осекся, пожал ему руку — раз, и другой, и третий — и подвел его к Мартину.
— Мой соотечественник, родом из Готенборга. Он плотник. Садитесь, Нильсон, садитесь и пейте. Хейо! Кельнер!
Плотник оказался социалистом, членом секты «Адвентистов седьмого дня», свирепым спорщиком и приверженцем спиртного. Он распекал Сонделиуса за аристократизм, распекал Мартина за невежество в политической экономии, распекал официанта за скверный коньяк. Сонделиус, Мартин и официант не скупились на ответы, и разговор завязался отличный. Их выставили из Летнего сада, и они забились все трое в терпеливо ожидавший такси, который сотрясался от их споров. Куда они ездили, Мартин так и не запомнил. Или вся история приснилась ему? Они заходили как будто в пивную на какой-то длинной улице, вероятно на Университетском проспекте; сидели в кабачке на Южно-вашингтонской улице, где спали у стойки трое бродяг, заезжали на дом к плотнику, где какая-то невыясненная личность варила им кофе.
И куда бы они ни попадали, они в то же время были в Москве, и Кюрасао, и Мурвиллумбе. Плотник создавал коммунистические государства, между тем как Сонделиус, провозглашая, что ему безразлично, работать ли при социализме, или при самодержавии — лишь бы можно было понуждать людей быть здоровыми, — сокрушал туберкулез, а к рассвету разбил наголову рак.
Они расстались в четыре часа утра со слезными клятвами встретиться еще раз в Миннесоте или Стокгольме, в Рио-де-Жанейро или в Полинезии, и Мартин двинулся в Уитсильванию — положить конец дурацкому порядку, при котором людям разрешается болеть.
И великий бог Сонделиус убил декана Сильву, как Сильва убил в свое время Готлиба, Готлиб убил Дубль Эдвардса, веселого химика, Эдварде — дока Викерсона, а Викерсон — пасторского сына, у которого висела в сарае настоящая трапеция.
18
Доктор Уустийн из Вандергайд-Грова в свободное время работал инспектором здравоохранения по округу Кринсен, но должность оплачивалась плохо и не слишком его интересовала. Когда Мартин ворвался к нему и предложил вести работу за половину оклада, Уустийн благосклонно изъявил согласие, посулив коллеге, что это несомненно повлияет на его частную практику.
Действительно, повлияло. Это его почти лишило частной практики.
Официального назначения не последовало. Мартин проставлял на бумагах подпись «Уустийн» (придавая этому имени, по вдохновению, самую затейливую и разную орфографию), и кринсенский Совет уполномоченных признавал за Мартином некоторую власть, но в общем дело было, пожалуй, нелегальное.
На первых порах чиновничье рвение Мартина имело мало общего с наукой и еще меньше с героизмом, но зато сильно раздражало уитсильванцев. Мартин совался во все дворы, пробирал миссис Бисон за ее вонючие бочонки, мистера Норблома за привычку сваливать конский навоз на улице и школьный совет за то, что классы не проветриваются и школьников не заставляют чистить зубы. Граждане и раньше относились к Мартину с глухим недовольством за его безбожие, моральную распущенность и отсутствие местного патриотизма, но когда их стали вытягивать из привычной и, по их мнению, благотворной грязи, их взорвало.
Мартин был честен и убийственно серьезен, но если он и обладал невинностью голубя, то мудрости змеи ему явно не хватало. Он не внушал согражданам почтения к своей миссии. Даже и не пробовал внушать. Власть его, как у уустийновского alter ego[49] была импозантна на бумаге, но слаба на деле и совершенно бессильна против вызываемого ею упрямого противодействия.
От надзора за помойками он поднялся к драматической борьбе с инфекцией.
В поселке Дельфт постоянно держалась, то спадая, то вспыхивая, эпидемия брюшного тифа. Фермеры были уверены, что зараза идет от племени новоселов, из деревни в шести милях вверх по речушке, и линчевание виновников представлялось им наилучшим выражением протеста и приятным отдыхом от земледельческих трудов. Когда Мартин стал уверять, что, пройдя шесть миль по реке, отбросы очищаются и вряд ли беда в новоселах, на него обрушились:
— Хорош гусь! Ходит и трубит, что мы должны принимать побольше мер для охраны здоровья! А когда ему показывают шелудивых собак, которых надо перестрелять, тем более что они всего-навсего чехи, так он палец о палец не ударит — только мелет вздор об убиении микробов и о всякой ерунде, — говорил Кэйс, скупщик пшеницы при Дельфтском элеваторе.
Носясь по округу, не забрасывая, но и не расширяя, конечно, свою частную практику, Мартин отмечал на карте каждый новый случай брюшного тифа на пять миль вокруг Дельфта. Он прослеживал, куда посылалось молоко, откуда поступала бакалея. И открыл, что по большей части заболевание появлялось после прихода домашней швеи; добродетельной старой девы, маниакально чистоплотной. Четыре года тому назад у нее у самой был брюшной тиф.
— Она — хронический бациллоноситель, — объявил Мартин, — надо ее освидетельствовать.
Он застал ее за шитьем в доме старого фермера-проповедника.
Со стыдливым негодованием она отказалась подвергнуться осмотру, и Мартин слышал, уходя, как она плачет от обиды, а проповедник проклинает его с крыльца. Мартин вернулся с полисменом, арестовал швею и посадил ее в изолятор при кринсенской ферме-богадельне. В испражнениях арестантки он нашел миллиарды брюшно-тифозных бацилл.
Хрупкой добропорядочной женщине было не по себе в голой беленой палате. Ей было стыдно и страшно. Кроткую, смирную, ясноглазую старую девушку везде любили; она приносила подарки ребятишкам, помогала заваленным работой фермершам готовить обед, а детям постарше пела песни тонким чирикающим голоском. Мартина поносили за преследование швеи. «Небось не посмел бы ее тронуть, будь она побогаче», — судачили в деревне и поговаривали о том, чтобы силой освободить арестованную.
Мартин мучился. Он навещал швею в богадельне, он пробовал разъяснить ей, что для нее нет другого места, он носил ей журналы и конфеты. Но твердо стоял на своем. Ей нельзя выйти на свободу. Он был убежден, что она явилась причиной по меньшей мере ста случаев брюшного тифа, в том числе девяти со смертельным исходом.
В округе его высмеивали. Разносит тиф — теперь, через четыре года после выздоровления? Кринсенский совет уполномоченных и кринсенский отдел здравоохранения вызвали из соседнего округа доктора Гесселинка. Тот просмотрел расчерченные Мартином карты и согласился с ним. На каждом заседании совета происходили теперь бои, и неизвестно было, чем они кончатся для Мартина — гибелью или триумфом.
Леора спасла и его и швею.
— А нельзя ли, — сказала она, — собрать по подписке деньги и поместить ее в хорошую больницу, где ее будут лечить или просто содержать, если она неизлечима?
Швея была помещена в санаторий и любезно забыта всеми до конца своей жизни, и вчерашние враги говорили о Мартине:
— Толковый парень — и от работы не отлынивает.
Гесселинк специально приехал, чтобы объявить ему:
— На этот раз вы показали себя молодцом, Эроусмит. Я рад видеть, что вы взялись за дело.
Окрыленный успехом, Мартин тотчас принялся выслеживать новую эпидемию. Ему повезло: он натолкнулся на случай натуральной оспы и на несколько случаев, где он заподозрил оспу. Некоторые из этих случаев пришлись по ту сторону границы, на округ Менкен — сферу влияния Гесселинка, и Гесселинк поднял Мартина на смех.
— Это все ветряная оспа, кроме одного вашего случая, ведь летом оспой почти не болеют, — подтрунивал он, а Мартин метался по обоим округам, вещал о бедствии, заклинал всех и каждого сделать прививку, гремел:
— Через десять — пятнадцать дней будет ад кромешный!
Но пастор Единого братства, служивший в церквах Уитсильвании и двух других деревень, был противником оспопрививания и восстал против него в своих проповедях. Деревни стали на сторону пастора. Мартин ходил из дома в дом; умоляя фермеров привить оспу, предлагая провести прививку бесплатно. Но он в свое время не завоевал их любви, не научил их следовать за собою, и они возражали, долго и развязно спорили на крыльце, приговаривая, что он пьян. Хоть он уже много недель не пил ничего крепкого, кроме сомнительного деревенского кофе, они нашептывали, будто он каждый вечер бывает пьян и что священник Единого братства собирается разоблачить его с церковной кафедры.
Десять страшных дней миновали, и пятнадцать дней, и все случаи, кроме первого, оказались ветрянкой. Гесселинк злорадствовал, деревня зубоскалила, и Мартин сделался притчей во языцех.
Пересуды о его распущенности мало его задевали: только иногда вечерами, в состоянии тихой депрессии, он помышлял, бывало, о побеге. Но смех приводил Мартина в дикое бешенство.
Леора гладила его прохладными руками, успокаивая.
— Это пройдет, — говорила она.
Но это не проходило.
К осени история о докторе Эроусмите и оспе развилась в одну из тех шуточных народных сказок, какие любят крестьяне по всему свету. Их доктор, весело рассказывали они, утверждает, будто всякий, кто держит свиней, непременно помрет от оспы. Он семь дней кряду пил без просыпу, и все болезни, от камня в печени до изжоги, объявлял оспой. При встрече они шутили, вовсе не желая его обидеть:
— У меня на подбородке прыщик, док. Что это? Уж не оспа ли?
Страшнее ярости народа его смех, и если он терзает тиранов, то с тем же рвением преследует он святого и мудреца и оскверняет их сокровища.
Когда округ настигла внезапно подлинная эпидемия дифтерита и Мартин стал трепетно проповедовать сыворотку, многие вспоминали его неудачную попытку спасти Мери Новак, остальные же кричали:
— Ох, оставьте нас в покое! Помешались вы на эпидемиях!
И когда дети, как он и предсказывал, стали умирать один за другим, потешная сказка о докторе Эроусмите отнюдь не утратила своей популярности среди фермеров.
И вот однажды Мартин пришел домой к Леоре и сказал спокойно:
— Кончено. Надо собирать пожитки. Я здесь ничего не добьюсь. Пройдут годы, пока они снова станут мне доверять. Уж этот мне их проклятый юмор! Займусь вплотную настоящим делом: общественным здравоохранением.
— Я очень рада! Ты для них слишком хорош. Мы поедем в какой-нибудь большой город, где твою работу будут ценить.
— Нет, надо смотреть правде в глаза. Урок не прошел для меня даром. Здесь я потерпел провал. Я восстановил против себя слишком много людей. Не сумел к ним подойти. Может быть, и следовало бы стерпеть, не отступать, но жизнь коротка, и я считаю, что все-таки я кое-чего да стою. Меня сперва смущало, что я праздную труса, обращаюсь в бегство, что я не довел плуга… как это говорится? «Не довел плуга до конца борозды…» Но теперь мне все равно! Честное слово! Я знаю, на что я способен! Готлиб это видел! И я хочу взяться за работу. Двинем! Хорошо?
— Конечно!
В журнале Американской Медицинской Ассоциации сообщалось, что Густав Сонделиус читает цикл лекций в Гарварде. Мартин написал ему, спрашивая, не знает ли он где-нибудь свободной вакансии по здравоохранению. Сонделиус ответил очень неофициально, грязными каракулями, что он с удовольствием вспоминает их миннеаполисскую вылазку, что с Энтвайлом из Гарварда он расходится во взглядах на природу метатромбина, что в Бостоне есть превосходное итальянское кофе, а насчет должности он порасспросит своих приятелей из санитарного управления.
Два дня спустя он написал, что доктор Альмус Пиккербо, директор отдела народного здравоохранения в городе Наутилусе, штат Айова, ищет себе помощника и, вероятно, не откажется сообщить подробности.
Леора с Мартином набросились на справочник.
— Ого! В Наутилусе шестьдесят девять тысяч жителей! По сравнению со здешними тремя стами шестьюдесятью шестью… нет, постой, здесь теперь триста шестьдесят семь, считая с младенцем Пита Иески (кстати, роды принимать этот мерзавец вызвал Гесселинка!)… Люди! Люди, которые умеют разговаривать! Театры! Может быть, концерты! Леора, мы будем, как двое ребят, вырвавшихся из школы!
Он по телеграфу запросил о подробностях — к великому любопытству железнодорожного агента, работавшего также и телеграфистом.
В присланном ему гектографированном проспекте сообщалось, что доктору Пиккербо требуется помощник, который, наряду с самим Пиккербо, будет единственным медицинским чиновником, работающим полный рабочий день, так как больничные и школьные врачи сохраняют частную практику и привлекаются к служебным обязанностям только по совместительству. Помощник должен быть эпидемиологом, бактериологом и возглавлять штат конторщиков, медицинских сестер и инспекторов-добровольцев, надзирающих за молочными фермами и санитарией. Оклад — две с половиной тысячи долларов в год, тогда как в Уитсильвании Мартин зарабатывал тысячи полторы.
Желательно предъявление солидных рекомендаций.
Мартин написал Сонделиусу, декану Сильве и Максу Готлибу в институт Мак-Герка.
Доктор Пиккербо известил:
«Я получил о вас очень приятные письма от декана Сильвы и доктора Сонделиуса, а письмо доктора Готлиба совсем замечательное. Он говорит, что у вас редкое дарование лабораторного исследователя. Я с истинным удовольствием предлагаю вам место. Будьте добры ответить телеграммой».
Только теперь Мартин до конца осознал, что бросает Уитсильванию, до смерти наскучившие придирки Берта Тозера, шпионство Пита Иески и Норбломов… необходимость в сотый, в тысячный раз неизменно сворачивать с леополисской дороги на юг у Двухмильной рощи и следовать снова и снова по томительно ровному, прямому тракту; высокомерие доктора Гесселинка и коварство доктора Кофлина, рутину, не оставляющую времени на пыльную лабораторию, — бросает все это для культуры и блеска великого города Наутилуса.
— Леора, мы едем! Мы в самом деле едем!
Берт Тозер сказал:
— Другие, знаешь, ей-богу, назвали бы тебя предателем, после всего, что мы для тебя сделали, пусть ты и вернул нам тысячу долларов. Позволить приехать сюда другому доку и отнять у Семьи все влияние!
Ада Квист сказала:
— Если вы и среди здешней публики не завоевали доверия, воображаю, что вас ожидает в таком большом городе, как Наутилус! В будущем году мы с Бертом поженимся, и, когда вы, двое спесивцев, обожжетесь там как следует, нам, верно, придется приютить вас под своим кровом когда вы, смирившись, приползете назад как вы думаете, можно нам будет снять ваш дом за ту же плату, какую платили вы право Берт почему бы нам не снять кабинет Мартина все-таки экономия впрочем я всегда говорила с тех пор еще как мы вместе учились в школе, что ты Ори не способна на приличный правильный образ жизни.
Мистер Тозер сказал:
— Просто не понимаю: все шло так хорошо. Право, со временем вы стали бы зарабатывать здесь три-четыре тысячи в год, если б не бросали практики. Уж мы ли не старались обставить вас как можно лучше? Не нравится мне, что моя дочка едет в чужой город и покидает меня, старика. И Берт стал такой заносчивый со мной и с матерью, а вы и Леора всегда как будто считались с нами. Нельзя ли как-нибудь так уладить, чтоб вы остались?
Пит Иеска сказал:
— Док, я просто ушам своим не поверил, когда услышал, что вы уезжаете! Конечно, мы с вами цапались из-за аптекарских товаров, но, ей-богу, я уже вроде как подумывал предложить вам войти в компанию, чтоб вы могли ведать лекарствами, как вам вздумается, и можно было бы заодно подрядиться к Бьюику — распространять его машины. Развернули бы приличное предприятие. Я от души жалею, что вы нас покидаете, право… Ну, приезжайте как-нибудь, постреляем уток, посмеемся, вспомним, какую вы тут подняли бучу из-за оспы. Никогда не забуду! На днях еще, когда у моей старухи стреляло в ушах, я сказал ей: «Смотри, Бесс, не схватила ли ты оспу?»
Гесселинк сказал:
— Доктор, что я слышу? Вы уезжаете? Как! Мы с вами только начали поднимать на должную высоту медицинскую практику в этом захолустье… Я нарочно сегодня приехал… В чем дело? Мы посмеивались над вами? Верно, посмеивались, сознаюсь; но это не значит, что мы вас не ценим. В маленьких местечках, как ваша Уитсильвания или Гронинген, поневоле, от нечего делать, перемываешь косточки соседям. Право, доктор, я с радостью наблюдал, как вы из неоперившегося птенца превращаетесь в настоящего, самостоятельного врача, и вдруг вы уезжаете… Если бы вы знали, как мне это грустно!
Генри Новак сказал:
— Как, док, неужто вы нас покидаете? А мы ждем нового младенца, и я намедни еще сказал жене: «Хорошо, что у нас есть доктор, который выкладывает правду, а не морочит нам голову, как док Уинтер».
Дельфтский скупщик пшеницы сказал:
— Док, что я слышу? Никак вы удираете от нас? Мне доложил это один паренек, а я ему ответил: «Не старайся ты быть глупее, чем создал тебя господь». Вот что я ему сказал. Но я обеспокоился и поспешил приехать… Док, я, пожалуй, слишком иной раз распускаю язык. Я был против вас в этой истории с тифом, когда вы уверяли, что портниха разносит заразу, но вы потом показали нам, кто был прав. Док, если бы вы остались и захотели бы стать сенатором штата… я пользуюсь кое-каким влиянием, — поверьте, уж я бы для вас постарался!
Алек Инглблед сказал:
— Счастливец!
Вся деревня высыпала к поезду, когда Мартин и Леора уезжали в Наутилус.
Первую сотню раззолоченных осенью миль Мартин горевал о недавних соседях.
— Впору соскочить с поезда и бежать назад. Разве не весело было нам играть с Фрезирами в «тысячу»? Подумать только, какого они теперь получат врача. Честное слово, если тут поселится шарлатан или если Уустийн опять забросит санитарное дело, я вернусь и заставлю их обоих закрыть лавочку! И, как-никак, забавно было бы стать сенатором штата.
Но когда стемнело и во всем стремительно мчащемся мире не осталось ничего, кроме желтых газовых фонарей в потолке длинного вагона, Мартин и Леора уже видели впереди великий Наутилус, высокую честь, большие достижения, создание образцового светлого города и похвалу Сонделиуса… а может быть, и Макса Готлиба.
Действительно, повлияло. Это его почти лишило частной практики.
Официального назначения не последовало. Мартин проставлял на бумагах подпись «Уустийн» (придавая этому имени, по вдохновению, самую затейливую и разную орфографию), и кринсенский Совет уполномоченных признавал за Мартином некоторую власть, но в общем дело было, пожалуй, нелегальное.
На первых порах чиновничье рвение Мартина имело мало общего с наукой и еще меньше с героизмом, но зато сильно раздражало уитсильванцев. Мартин совался во все дворы, пробирал миссис Бисон за ее вонючие бочонки, мистера Норблома за привычку сваливать конский навоз на улице и школьный совет за то, что классы не проветриваются и школьников не заставляют чистить зубы. Граждане и раньше относились к Мартину с глухим недовольством за его безбожие, моральную распущенность и отсутствие местного патриотизма, но когда их стали вытягивать из привычной и, по их мнению, благотворной грязи, их взорвало.
Мартин был честен и убийственно серьезен, но если он и обладал невинностью голубя, то мудрости змеи ему явно не хватало. Он не внушал согражданам почтения к своей миссии. Даже и не пробовал внушать. Власть его, как у уустийновского alter ego[49] была импозантна на бумаге, но слаба на деле и совершенно бессильна против вызываемого ею упрямого противодействия.
От надзора за помойками он поднялся к драматической борьбе с инфекцией.
В поселке Дельфт постоянно держалась, то спадая, то вспыхивая, эпидемия брюшного тифа. Фермеры были уверены, что зараза идет от племени новоселов, из деревни в шести милях вверх по речушке, и линчевание виновников представлялось им наилучшим выражением протеста и приятным отдыхом от земледельческих трудов. Когда Мартин стал уверять, что, пройдя шесть миль по реке, отбросы очищаются и вряд ли беда в новоселах, на него обрушились:
— Хорош гусь! Ходит и трубит, что мы должны принимать побольше мер для охраны здоровья! А когда ему показывают шелудивых собак, которых надо перестрелять, тем более что они всего-навсего чехи, так он палец о палец не ударит — только мелет вздор об убиении микробов и о всякой ерунде, — говорил Кэйс, скупщик пшеницы при Дельфтском элеваторе.
Носясь по округу, не забрасывая, но и не расширяя, конечно, свою частную практику, Мартин отмечал на карте каждый новый случай брюшного тифа на пять миль вокруг Дельфта. Он прослеживал, куда посылалось молоко, откуда поступала бакалея. И открыл, что по большей части заболевание появлялось после прихода домашней швеи; добродетельной старой девы, маниакально чистоплотной. Четыре года тому назад у нее у самой был брюшной тиф.
— Она — хронический бациллоноситель, — объявил Мартин, — надо ее освидетельствовать.
Он застал ее за шитьем в доме старого фермера-проповедника.
Со стыдливым негодованием она отказалась подвергнуться осмотру, и Мартин слышал, уходя, как она плачет от обиды, а проповедник проклинает его с крыльца. Мартин вернулся с полисменом, арестовал швею и посадил ее в изолятор при кринсенской ферме-богадельне. В испражнениях арестантки он нашел миллиарды брюшно-тифозных бацилл.
Хрупкой добропорядочной женщине было не по себе в голой беленой палате. Ей было стыдно и страшно. Кроткую, смирную, ясноглазую старую девушку везде любили; она приносила подарки ребятишкам, помогала заваленным работой фермершам готовить обед, а детям постарше пела песни тонким чирикающим голоском. Мартина поносили за преследование швеи. «Небось не посмел бы ее тронуть, будь она побогаче», — судачили в деревне и поговаривали о том, чтобы силой освободить арестованную.
Мартин мучился. Он навещал швею в богадельне, он пробовал разъяснить ей, что для нее нет другого места, он носил ей журналы и конфеты. Но твердо стоял на своем. Ей нельзя выйти на свободу. Он был убежден, что она явилась причиной по меньшей мере ста случаев брюшного тифа, в том числе девяти со смертельным исходом.
В округе его высмеивали. Разносит тиф — теперь, через четыре года после выздоровления? Кринсенский совет уполномоченных и кринсенский отдел здравоохранения вызвали из соседнего округа доктора Гесселинка. Тот просмотрел расчерченные Мартином карты и согласился с ним. На каждом заседании совета происходили теперь бои, и неизвестно было, чем они кончатся для Мартина — гибелью или триумфом.
Леора спасла и его и швею.
— А нельзя ли, — сказала она, — собрать по подписке деньги и поместить ее в хорошую больницу, где ее будут лечить или просто содержать, если она неизлечима?
Швея была помещена в санаторий и любезно забыта всеми до конца своей жизни, и вчерашние враги говорили о Мартине:
— Толковый парень — и от работы не отлынивает.
Гесселинк специально приехал, чтобы объявить ему:
— На этот раз вы показали себя молодцом, Эроусмит. Я рад видеть, что вы взялись за дело.
Окрыленный успехом, Мартин тотчас принялся выслеживать новую эпидемию. Ему повезло: он натолкнулся на случай натуральной оспы и на несколько случаев, где он заподозрил оспу. Некоторые из этих случаев пришлись по ту сторону границы, на округ Менкен — сферу влияния Гесселинка, и Гесселинк поднял Мартина на смех.
— Это все ветряная оспа, кроме одного вашего случая, ведь летом оспой почти не болеют, — подтрунивал он, а Мартин метался по обоим округам, вещал о бедствии, заклинал всех и каждого сделать прививку, гремел:
— Через десять — пятнадцать дней будет ад кромешный!
Но пастор Единого братства, служивший в церквах Уитсильвании и двух других деревень, был противником оспопрививания и восстал против него в своих проповедях. Деревни стали на сторону пастора. Мартин ходил из дома в дом; умоляя фермеров привить оспу, предлагая провести прививку бесплатно. Но он в свое время не завоевал их любви, не научил их следовать за собою, и они возражали, долго и развязно спорили на крыльце, приговаривая, что он пьян. Хоть он уже много недель не пил ничего крепкого, кроме сомнительного деревенского кофе, они нашептывали, будто он каждый вечер бывает пьян и что священник Единого братства собирается разоблачить его с церковной кафедры.
Десять страшных дней миновали, и пятнадцать дней, и все случаи, кроме первого, оказались ветрянкой. Гесселинк злорадствовал, деревня зубоскалила, и Мартин сделался притчей во языцех.
Пересуды о его распущенности мало его задевали: только иногда вечерами, в состоянии тихой депрессии, он помышлял, бывало, о побеге. Но смех приводил Мартина в дикое бешенство.
Леора гладила его прохладными руками, успокаивая.
— Это пройдет, — говорила она.
Но это не проходило.
К осени история о докторе Эроусмите и оспе развилась в одну из тех шуточных народных сказок, какие любят крестьяне по всему свету. Их доктор, весело рассказывали они, утверждает, будто всякий, кто держит свиней, непременно помрет от оспы. Он семь дней кряду пил без просыпу, и все болезни, от камня в печени до изжоги, объявлял оспой. При встрече они шутили, вовсе не желая его обидеть:
— У меня на подбородке прыщик, док. Что это? Уж не оспа ли?
Страшнее ярости народа его смех, и если он терзает тиранов, то с тем же рвением преследует он святого и мудреца и оскверняет их сокровища.
Когда округ настигла внезапно подлинная эпидемия дифтерита и Мартин стал трепетно проповедовать сыворотку, многие вспоминали его неудачную попытку спасти Мери Новак, остальные же кричали:
— Ох, оставьте нас в покое! Помешались вы на эпидемиях!
И когда дети, как он и предсказывал, стали умирать один за другим, потешная сказка о докторе Эроусмите отнюдь не утратила своей популярности среди фермеров.
И вот однажды Мартин пришел домой к Леоре и сказал спокойно:
— Кончено. Надо собирать пожитки. Я здесь ничего не добьюсь. Пройдут годы, пока они снова станут мне доверять. Уж этот мне их проклятый юмор! Займусь вплотную настоящим делом: общественным здравоохранением.
— Я очень рада! Ты для них слишком хорош. Мы поедем в какой-нибудь большой город, где твою работу будут ценить.
— Нет, надо смотреть правде в глаза. Урок не прошел для меня даром. Здесь я потерпел провал. Я восстановил против себя слишком много людей. Не сумел к ним подойти. Может быть, и следовало бы стерпеть, не отступать, но жизнь коротка, и я считаю, что все-таки я кое-чего да стою. Меня сперва смущало, что я праздную труса, обращаюсь в бегство, что я не довел плуга… как это говорится? «Не довел плуга до конца борозды…» Но теперь мне все равно! Честное слово! Я знаю, на что я способен! Готлиб это видел! И я хочу взяться за работу. Двинем! Хорошо?
— Конечно!
В журнале Американской Медицинской Ассоциации сообщалось, что Густав Сонделиус читает цикл лекций в Гарварде. Мартин написал ему, спрашивая, не знает ли он где-нибудь свободной вакансии по здравоохранению. Сонделиус ответил очень неофициально, грязными каракулями, что он с удовольствием вспоминает их миннеаполисскую вылазку, что с Энтвайлом из Гарварда он расходится во взглядах на природу метатромбина, что в Бостоне есть превосходное итальянское кофе, а насчет должности он порасспросит своих приятелей из санитарного управления.
Два дня спустя он написал, что доктор Альмус Пиккербо, директор отдела народного здравоохранения в городе Наутилусе, штат Айова, ищет себе помощника и, вероятно, не откажется сообщить подробности.
Леора с Мартином набросились на справочник.
— Ого! В Наутилусе шестьдесят девять тысяч жителей! По сравнению со здешними тремя стами шестьюдесятью шестью… нет, постой, здесь теперь триста шестьдесят семь, считая с младенцем Пита Иески (кстати, роды принимать этот мерзавец вызвал Гесселинка!)… Люди! Люди, которые умеют разговаривать! Театры! Может быть, концерты! Леора, мы будем, как двое ребят, вырвавшихся из школы!
Он по телеграфу запросил о подробностях — к великому любопытству железнодорожного агента, работавшего также и телеграфистом.
В присланном ему гектографированном проспекте сообщалось, что доктору Пиккербо требуется помощник, который, наряду с самим Пиккербо, будет единственным медицинским чиновником, работающим полный рабочий день, так как больничные и школьные врачи сохраняют частную практику и привлекаются к служебным обязанностям только по совместительству. Помощник должен быть эпидемиологом, бактериологом и возглавлять штат конторщиков, медицинских сестер и инспекторов-добровольцев, надзирающих за молочными фермами и санитарией. Оклад — две с половиной тысячи долларов в год, тогда как в Уитсильвании Мартин зарабатывал тысячи полторы.
Желательно предъявление солидных рекомендаций.
Мартин написал Сонделиусу, декану Сильве и Максу Готлибу в институт Мак-Герка.
Доктор Пиккербо известил:
«Я получил о вас очень приятные письма от декана Сильвы и доктора Сонделиуса, а письмо доктора Готлиба совсем замечательное. Он говорит, что у вас редкое дарование лабораторного исследователя. Я с истинным удовольствием предлагаю вам место. Будьте добры ответить телеграммой».
Только теперь Мартин до конца осознал, что бросает Уитсильванию, до смерти наскучившие придирки Берта Тозера, шпионство Пита Иески и Норбломов… необходимость в сотый, в тысячный раз неизменно сворачивать с леополисской дороги на юг у Двухмильной рощи и следовать снова и снова по томительно ровному, прямому тракту; высокомерие доктора Гесселинка и коварство доктора Кофлина, рутину, не оставляющую времени на пыльную лабораторию, — бросает все это для культуры и блеска великого города Наутилуса.
— Леора, мы едем! Мы в самом деле едем!
Берт Тозер сказал:
— Другие, знаешь, ей-богу, назвали бы тебя предателем, после всего, что мы для тебя сделали, пусть ты и вернул нам тысячу долларов. Позволить приехать сюда другому доку и отнять у Семьи все влияние!
Ада Квист сказала:
— Если вы и среди здешней публики не завоевали доверия, воображаю, что вас ожидает в таком большом городе, как Наутилус! В будущем году мы с Бертом поженимся, и, когда вы, двое спесивцев, обожжетесь там как следует, нам, верно, придется приютить вас под своим кровом когда вы, смирившись, приползете назад как вы думаете, можно нам будет снять ваш дом за ту же плату, какую платили вы право Берт почему бы нам не снять кабинет Мартина все-таки экономия впрочем я всегда говорила с тех пор еще как мы вместе учились в школе, что ты Ори не способна на приличный правильный образ жизни.
Мистер Тозер сказал:
— Просто не понимаю: все шло так хорошо. Право, со временем вы стали бы зарабатывать здесь три-четыре тысячи в год, если б не бросали практики. Уж мы ли не старались обставить вас как можно лучше? Не нравится мне, что моя дочка едет в чужой город и покидает меня, старика. И Берт стал такой заносчивый со мной и с матерью, а вы и Леора всегда как будто считались с нами. Нельзя ли как-нибудь так уладить, чтоб вы остались?
Пит Иеска сказал:
— Док, я просто ушам своим не поверил, когда услышал, что вы уезжаете! Конечно, мы с вами цапались из-за аптекарских товаров, но, ей-богу, я уже вроде как подумывал предложить вам войти в компанию, чтоб вы могли ведать лекарствами, как вам вздумается, и можно было бы заодно подрядиться к Бьюику — распространять его машины. Развернули бы приличное предприятие. Я от души жалею, что вы нас покидаете, право… Ну, приезжайте как-нибудь, постреляем уток, посмеемся, вспомним, какую вы тут подняли бучу из-за оспы. Никогда не забуду! На днях еще, когда у моей старухи стреляло в ушах, я сказал ей: «Смотри, Бесс, не схватила ли ты оспу?»
Гесселинк сказал:
— Доктор, что я слышу? Вы уезжаете? Как! Мы с вами только начали поднимать на должную высоту медицинскую практику в этом захолустье… Я нарочно сегодня приехал… В чем дело? Мы посмеивались над вами? Верно, посмеивались, сознаюсь; но это не значит, что мы вас не ценим. В маленьких местечках, как ваша Уитсильвания или Гронинген, поневоле, от нечего делать, перемываешь косточки соседям. Право, доктор, я с радостью наблюдал, как вы из неоперившегося птенца превращаетесь в настоящего, самостоятельного врача, и вдруг вы уезжаете… Если бы вы знали, как мне это грустно!
Генри Новак сказал:
— Как, док, неужто вы нас покидаете? А мы ждем нового младенца, и я намедни еще сказал жене: «Хорошо, что у нас есть доктор, который выкладывает правду, а не морочит нам голову, как док Уинтер».
Дельфтский скупщик пшеницы сказал:
— Док, что я слышу? Никак вы удираете от нас? Мне доложил это один паренек, а я ему ответил: «Не старайся ты быть глупее, чем создал тебя господь». Вот что я ему сказал. Но я обеспокоился и поспешил приехать… Док, я, пожалуй, слишком иной раз распускаю язык. Я был против вас в этой истории с тифом, когда вы уверяли, что портниха разносит заразу, но вы потом показали нам, кто был прав. Док, если бы вы остались и захотели бы стать сенатором штата… я пользуюсь кое-каким влиянием, — поверьте, уж я бы для вас постарался!
Алек Инглблед сказал:
— Счастливец!
Вся деревня высыпала к поезду, когда Мартин и Леора уезжали в Наутилус.
Первую сотню раззолоченных осенью миль Мартин горевал о недавних соседях.
— Впору соскочить с поезда и бежать назад. Разве не весело было нам играть с Фрезирами в «тысячу»? Подумать только, какого они теперь получат врача. Честное слово, если тут поселится шарлатан или если Уустийн опять забросит санитарное дело, я вернусь и заставлю их обоих закрыть лавочку! И, как-никак, забавно было бы стать сенатором штата.
Но когда стемнело и во всем стремительно мчащемся мире не осталось ничего, кроме желтых газовых фонарей в потолке длинного вагона, Мартин и Леора уже видели впереди великий Наутилус, высокую честь, большие достижения, создание образцового светлого города и похвалу Сонделиуса… а может быть, и Макса Готлиба.