Страница:
— Я совершил долгий путь, чтобы увидеть вас, — сказал Майкл. — Можно войти?
Франкевиц был в нерешительности, его бледное лицо высвечивалось в темноте словно полумесяц. Майкл увидел серый глаз, покрасневший, прядь жирных каштановых волос, всклокоченных над высоким белым лбом. Серый глаз моргнул. Франкевиц открыл дверь и отступил, давая Майклу войти.
Квартира была тесной, темной, с узкими окнами, затемненными пленкой золы от берлинских заводов. Протершийся черный с золотом восточный ковер покрывал деревянный пол, который от этого едва ли ощущался мягче под ногами Майкла. Мебель была тяжелая и резная, вроде той, что хранится в пыльных музейных подвалах. Повсюду валялись подушки, подлокотники дивана цвета морской волны были накрыты шитыми покрывалами. В ноздри Майклу ударили квартирные ароматы: запах дешевых сигарет, сладкого цветочного одеколона, масляных красок и скипидара и горький запах болезни. В углу комнаты около узкого окна стояли кресло, мольберт и холст с пейзажем в работе: красное небо над домами, выстроенными из костей.
— Садитесь здесь. Тут удобнее всего. — Франкевиц смел кучу грязной одежды с дивана цвета морской волны, и Майкл сел. В позвоночник ему уперлась пружина.
Франкевиц, худой мужчина, одетый в синий шелковый халат и тапочки, прошелся кругом по комнате, отбрасывая тени от лампы, мимо картин и пучка увядших цветов в бронзовой вазе. Затем он сел в черное кресло с высокой спинкой, скрестил худые белые ноги и достал пачку сигарет и эбеновый мундштук. Нервными пальцами он вставил сигарету. — Так вы видели Вернера? Как он?
Майкл понял, что Франкевиц говорил про Адама. — Он мертв. Его убили гестаповцы.
Рот другого человека раскрылся, раздался легкий вздох. Его пальцы мяли сигаретную пачку. Первая спичка была отсыревшей, вспыхнула слабенькой искрой, прежде чем потухнуть. Сигарета раскурилась со второй спички, и он глубоко затянулся через мундштук. Из легких у него вырвался с дымом кашель, за ним второй, третий и целый залп. Легкие хрипели мокротой, но когда приступ кашля прошел, художник опять пустил дым через мундштук, его запавшие серые глаза увлажнились. — Мне очень жаль услышать это. Вернер был…
Джентльменом.
Пора было брать быка за рога. Майкл сказал:
— Вы знали, что ваш друг работал на британскую разведку?
Франкевиц в молчании курил сигарету, в сумраке вспыхивал ее красный кружок. — Я знал, — наконец сказал он. — Вернер говорил мне. Я не нацист. Что нацисты сделали с этой страной и с моим другом…
Ну, у меня нет любви к нацистам.
— Вы рассказали Вернеру про поездку к складу и рисование пулевых отверстий на зеленом металле. Мне бы хотелось знать, как вам досталась эта работа. Кто вас нанял?
— Мужчина. — Худые плечи Франкевица приподнялись в пожиме под голубым шелком. — Я не знаю его имени. — Он затянулся сигаретой, выдохнул дым и опять хрипло закашлялся. — Извините меня, — сказал он. — Вы видите, я болен.
Майкл уже заметил покрытые коростой язвы на ногах Франкевица. Они были похожи на крысиные укусы. — Как этот человек узнал, что вы были способны сделать эту работу?
— Искусство — моя жизнь, — сказал Франкевиц, как будто этим все объяснялось. Но тут он встал, двигаясь по-старчески, хотя ему не могло быть больше тридцати трех лет, и подошел к мольберту. К стене была приставлена стопка картин. Франкевиц встал на колени и стал перебирать их, его длинные пальцы были так ласковы, будто он гладил спящих детей. — Мне доводилось рисовать возле кафе неподалеку отсюда. Зимой я обычно бывал в самом кафе. Этот человек зашел туда попить кофе. Он наблюдал, как я работаю. Затем пришел снова, и еще несколько раз. А, вот она! — он обратился к картине. — Вот над чем я трудился. — Он вытащил холст и показал его Майклу. Это был автопортрет, лицо Франкевица, отражавшееся в чем-то, что оказалось разбитым зеркалом. Осколки казались настолько реальными, что Майкл мысленно потрогал пальцем зазубренный краю одного из них. — Он привел еще одного человека поглядеть на нее: нацистского офицера. Я узнал, что второго человека звали Блок. Потом недели, может быть, через две первый человек снова пришел в кафе и спросил, не захочу ли заработать немного денег. — Франкевиц слабо улыбнулся, замерзшая улыбка на бледном хрупком лице. — Я всегда согласен брать деньги. Даже деньги нацистов. — Он мгновение рассматривал автопортрет: лицо на картине было фантазией самообольщения. Потом он вернул картину обратно в пачку и встал. По окнам стучал дождь, и Франкевиц понаблюдал, как капельки сбегали дорожками по мутному стеклу. — Однажды ночью за мной приехали, и меня повезли на аэродром. Там был Блок и несколько других человек. Прежде чем мы взлетели, мне завязали глаза.
— И поэтому вы не имеете представления, где приземлились?
Франкевиц вернулся к креслу и опять сунул в зубы мундштук с сигаретой. Он смотрел, как шел дождь, голубой дым выбивался у него изо рта, и легкие хрипели, когда он дышал. — Это был долгий полет. Один раз мы садились для дозаправки. Я почувствовал запах бензина. И я ощущал на лице солнце, так что понял, что мы летели к западу. Когда мы приземлились, я почувствовал запах моря. Меня провели на место, где сняли повязку. Это был склад, без окон. Двери были заперты. — Голубой клубок дыма медленно таял вокруг головы Франкевица. — У них были все краски и приспособления, необходимые для меня, собранные очень аккуратно. Там была маленькая комната в качестве жилья для меня: кресло с раскладушкой, несколько книг и журналов и «Виктрола». Там тоже окон не было. Полковник Блок привел меня в большое помещение, где были разложены куски металла и стекла, и рассказал мне, что ему хотелось, что было бы сделано. Дырки от пуль, сказал он, трещины в стекле, такие же, какие я сделал на разбитом зеркале на своем рисунке. Он сказал, что хочет, чтобы следы пуль были написаны на металле, и он пометил их куском мела. Я сделал работу. Когда я закончил, мне завязали глаза и опять повели меня к самолету. Еще один длинный перелет, и они заплатили мне и отвезли меня домой. — Он склонил голову набок, слушая музыку дождя. — Вот и все.
Вряд ли, подумал Майкл. — А как Ад… Вернер узнал об этом?
— Я рассказал ему. Я встретился с Вернером прошлым летом. Я был тогда в Париже с другим моим другом. Как я сказал, Вернер был джентльменом. Благородным джентльменом. Ах, да. — Он сделал подавленный жест мундштуком, и тут на его лице промелькнул страх. — Гестапо…
Они не… Я имел в виду, Вернер не сказал им обо мне, правда?
— Нет, не сказал.
Франкевиц с облегчением вздохнул. Набежал новый приступ кашля, и он его вытерпел. — Слава Богу, — сказал он, когда смог говорить опять. — Слава Богу. Гестаповцы…
Они делают с людьми страшные вещи.
— Вы говорили, что вас провели от самолета к складу. Вас не везли?
— Нет. Сделали шагов может тридцать, не более.
Тогда склад был частью аэродрома, подумал Майкл. — Что еще лежало на складе?
— У меня не было случая оглядеться. Все время рядом находился охранник. Я все же видел какие-то бочки и корзины. Это были, я думаю, бочки с маслом и какое-то оборудование. Шестерни и детали.
— И вы подслушали название «Стальной Кулак»? Верно?
— Да. Полковник Блок разговаривал с человеком, приехавшим для осмотра работ. Он называл того человека «доктор Гильдебранд». Блок сказал это несколько раз.
Тут было нечто, требовавшее уточнения. Майкл сказал:
— Почему Блок с Гильдебрандом допустили, что вы их подслушали, если секретность была столь высокой? Вы, должно быть, были при этом с ними в одном помещении, да?
— Конечно, так оно и было. Но я работал, и может быть поэтому они решили, что я их не услышу. — Франкевиц пустил в потолок струю дыма. — Однако таким уж секретом это не было. Мне пришлось их написать. — Написать их? Что написать?
— Слова. Стальной Кулак. Мне пришлось написать их на куске металла. Блок показал мне, какими должны были быть буквы, потому что я не умею читать по-английски.
Майкл молчал, пока это наконец не дошло до него. — Английский? Вы написали…
— «Стальной Кулак» английскими буквами, — сказал Франкевиц. — На зеленом металле. Точнее, оливково-зеленом. Очень тусклом. А пониже я нарисовал картину.
— Картину? — Майкл потряс головой. — Я не понимаю.
— Я вам покажу. — Франкевиц подошел к мольберту, сел в кресло и положил перед собой блокнот для рисования. Он достал угольный карандаш, когда Майкл встал позади него. С минуту Франкевиц молча думал, потом стал набрасывать рисунок. — Это очень грубо, вы понимаете. В последнее время рука делает не то, чего я хочу. Я думаю, это от погоды. Эта квартира по весне всегда сырая.
Майкл смотрел, как рисунок приобретал очертания. Это был большой бесформенный кулак, покрытый броневыми листами. Кулак сдавливал фигуру, которая еще не была нарисована.
— Блок стоял и смотрел из-за моего плеча, вот так же, как сейчас вы, — говорил Франкевиц. Карандаш рисовал худые ноги, болтавшиеся под стальным кулаком. — Мне пришлось сделать пять грубых набросков, прежде чем он удовлетворился. Потом я нарисовал его в красках на металле, пониже надписи. В школе искусств я был в первой тройке. Профессор говорил, что я многообещающий художник. — Он тщеславно улыбнулся, рука у него работала сама по себе. — Мне все время досаждают кредиторы. Я думал, что вы — один из них. — Он дорисовывал пару жиденьких рук. — Лучше всего мне работается летом. Когда я могу выбраться в парк, на солнышко.
Франкевиц закончил тело фигуры, куклы, стиснутой в кулаке. Он взялся за обрисовку головы и черт лица. — Однажды моя картина выставлялась на выставке. До войны. Это была картина с двумя золотыми рыбками, плававшими в зеленом пруду. Я всегда любил рыбок, они кажутся такими мирными. — Он нарисовал пару больших выпученных глаз и вздернутый нос. — Знаете, кто купил ту картину? Один из секретарей Геббельса. Да, самому Геббельсу! Эта картина, насколько мне известно, висит сейчас в рейхсканцелярии! — Он набросал прядь черных волос, свисавших на лоб. — Картина с моей подписью — в рейхсканцелярии. Да, этот мир — весьма странное место, не правда ли? — Он завершил рисунок, наметив черный квадратик усов, и отнял карандаш. — Вот. Это то, что я нарисовал полковнику Блоку.
Это была карикатура на Адольфа Гитлера, глаза у того вылезали из орбит, а рот был широко раскрыт в негодующем крике, поскольку именно его сжимал стальной кулак.
Майкл онемел. Мысли беспорядочно крутились в его мозгу, но не могли найти никакой зацепки. Полковник СС Эрих Блок, явно нацист, заплатил Франкевицу, чтобы тот нарисовал довольно нелепую карикатуру на рейхсфюрера? Это абсурд! Это было своеобразное неуважение, оказываемое лицу с положением, некая уловка, и сделано это было фанатиком Гитлера. Пулевые отверстия, пробитое стекло, карикатура, стальной кулак…
Для чего все это?
— Я не задавал вопросов. — Франкевиц поднялся с кресла. — Я не хотел знать слишком много. Блок сказал мне, что я могу опять им понадобиться, чтобы сделать какую-нибудь другую работу. Он сказал мне, что это — особое задание, и что если я кому-нибудь дам знать об этом, гестапо узнает и придет за мной. — Он разгладил складки на шелковом халате, пальцы у него опять задергались. — Я не знаю, зачем рассказал об этом Вернеру. Я знал, что он работает на другую сторону. — Франкевиц смотрел, как дождь струился по окну, на его изможденное лицо легли тени. — Я думаю…
Что сделал это…
Потому что…
Из-за того, как Блок смотрел на меня. Как будто я был собакой, которая умела делать трюки. Это было в его взгляде: он чувствовал ко мне отвращение, но я ему был нужен. И, наверное, он не убил меня потому, что думал, что я ему еще понадоблюсь. Я — человек, а не скотина. Вы понимаете?
Майкл кивнул.
— Вот все, что я знаю. Больше ничем не могу помочь. — Дыхание у Франкевица стало опять хриплым. Он отыскал еще одну спичку и вновь зажег уже потухшую сигарету. — У вас есть деньги? — спросил он.
— Нет. — У него был бумажник, полученный вместе со всей прочей одеждой, но денег в нем не было. Он засмотрелся на длинные белые пальцы Франкевица, потом снял замшевые перчатки и сказал:
— Вот. Для чего-нибудь могут сгодиться.
Франкевиц без колебаний взял их. Голубой дымок выходил из его губ. — Благодарю вас. Вы истинный джентльмен. В мире осталось не много таких, как мы.
— Вам лучше уничтожить это, — Майкл показал на карикатурного Гитлера. Он двинулся к двери и остановился, чтобы прибавить напоследок. — Вы не должны были говорить мне про все это. Я ценю ваш поступок. Но одно я должен вам сказать: я не могу ручаться, что вы в безопасности, зная о том, что вы делали.
Франкевиц повел мундштуком, оставив в воздухе завиток дыма.
— Есть ли в Берлине сейчас кто-нибудь, кто в безопасности? — спросил он.
На этот вопрос у Майкла ответа не было. Он стал отпирать дверь; ему начало становиться душно в сырой комнате с узкими мутными окнами. — Вы придете еще навестить меня? — Франкевиц докурил сигарету и смял ее в пепельнице из зеленого оникса.
— Нет.
— Полагаю, это к лучшему. Надеюсь, вы найдете то, что ищете.
— Спасибо. Я тоже надеюсь. — Майкл отодвинул последний засов, вышел из квартиры и закрыл за собой дверь. И тут же услышал, как с другой стороны Тео фон Франкевиц опять запирает ее; это был неистовый шум, звуки животного, торопившегося в клетку. Франкевиц несколько раз кашлянул, в легких у него хрипела мокрота, а потом прошел по коридору. Майкл спустился на улицу, которую поливал дождь.
Вильгельм мягко подвел «Мерседес» к бордюру, и Майкл влез в него. Потом водитель тронул, направляясь через дождь на запад.
— Вы нашли то, что вам нужно? — спросил Мышонок, видя, что Майкл не собирается делиться информацией.
— Только начинаю, — ответил он. Гитлер, сокрушаемый стальным кулаком. Пулевые отверстия на окрашенном в зеленое металле. Доктор Гильдебранд, изучавший газовое химическое оружие. Склад на полосе земли, где воздух пах морем. Начало, да, вход в лабиринт. И вторжение в Европу, зависшее в ожидании, когда ослабнут необузданные весенние шторма. Первая неделя июня, подумал Майкл. На весах сотни тысяч жизней. «Живи свободным», подумал он и хмуро улыбнулся. Тяжелое бремя ответственности легло на его плечи. — Куда мы едем? — спросил он через несколько минут Вильгельма.
— На вашу презентацию, сударь. Вы — новый член Бримстонского клуба.
Майкл собрался было спросить, что это такое, но внимание Вильгельма было занято дорогой, а дождь вовсю полосовал по дороге. Майкл уставился на свои руки без перчаток, в то время как в уме его крутились вопросы, а потоки дождя царапали по стеклу.
Глава 5
Франкевиц был в нерешительности, его бледное лицо высвечивалось в темноте словно полумесяц. Майкл увидел серый глаз, покрасневший, прядь жирных каштановых волос, всклокоченных над высоким белым лбом. Серый глаз моргнул. Франкевиц открыл дверь и отступил, давая Майклу войти.
Квартира была тесной, темной, с узкими окнами, затемненными пленкой золы от берлинских заводов. Протершийся черный с золотом восточный ковер покрывал деревянный пол, который от этого едва ли ощущался мягче под ногами Майкла. Мебель была тяжелая и резная, вроде той, что хранится в пыльных музейных подвалах. Повсюду валялись подушки, подлокотники дивана цвета морской волны были накрыты шитыми покрывалами. В ноздри Майклу ударили квартирные ароматы: запах дешевых сигарет, сладкого цветочного одеколона, масляных красок и скипидара и горький запах болезни. В углу комнаты около узкого окна стояли кресло, мольберт и холст с пейзажем в работе: красное небо над домами, выстроенными из костей.
— Садитесь здесь. Тут удобнее всего. — Франкевиц смел кучу грязной одежды с дивана цвета морской волны, и Майкл сел. В позвоночник ему уперлась пружина.
Франкевиц, худой мужчина, одетый в синий шелковый халат и тапочки, прошелся кругом по комнате, отбрасывая тени от лампы, мимо картин и пучка увядших цветов в бронзовой вазе. Затем он сел в черное кресло с высокой спинкой, скрестил худые белые ноги и достал пачку сигарет и эбеновый мундштук. Нервными пальцами он вставил сигарету. — Так вы видели Вернера? Как он?
Майкл понял, что Франкевиц говорил про Адама. — Он мертв. Его убили гестаповцы.
Рот другого человека раскрылся, раздался легкий вздох. Его пальцы мяли сигаретную пачку. Первая спичка была отсыревшей, вспыхнула слабенькой искрой, прежде чем потухнуть. Сигарета раскурилась со второй спички, и он глубоко затянулся через мундштук. Из легких у него вырвался с дымом кашель, за ним второй, третий и целый залп. Легкие хрипели мокротой, но когда приступ кашля прошел, художник опять пустил дым через мундштук, его запавшие серые глаза увлажнились. — Мне очень жаль услышать это. Вернер был…
Джентльменом.
Пора было брать быка за рога. Майкл сказал:
— Вы знали, что ваш друг работал на британскую разведку?
Франкевиц в молчании курил сигарету, в сумраке вспыхивал ее красный кружок. — Я знал, — наконец сказал он. — Вернер говорил мне. Я не нацист. Что нацисты сделали с этой страной и с моим другом…
Ну, у меня нет любви к нацистам.
— Вы рассказали Вернеру про поездку к складу и рисование пулевых отверстий на зеленом металле. Мне бы хотелось знать, как вам досталась эта работа. Кто вас нанял?
— Мужчина. — Худые плечи Франкевица приподнялись в пожиме под голубым шелком. — Я не знаю его имени. — Он затянулся сигаретой, выдохнул дым и опять хрипло закашлялся. — Извините меня, — сказал он. — Вы видите, я болен.
Майкл уже заметил покрытые коростой язвы на ногах Франкевица. Они были похожи на крысиные укусы. — Как этот человек узнал, что вы были способны сделать эту работу?
— Искусство — моя жизнь, — сказал Франкевиц, как будто этим все объяснялось. Но тут он встал, двигаясь по-старчески, хотя ему не могло быть больше тридцати трех лет, и подошел к мольберту. К стене была приставлена стопка картин. Франкевиц встал на колени и стал перебирать их, его длинные пальцы были так ласковы, будто он гладил спящих детей. — Мне доводилось рисовать возле кафе неподалеку отсюда. Зимой я обычно бывал в самом кафе. Этот человек зашел туда попить кофе. Он наблюдал, как я работаю. Затем пришел снова, и еще несколько раз. А, вот она! — он обратился к картине. — Вот над чем я трудился. — Он вытащил холст и показал его Майклу. Это был автопортрет, лицо Франкевица, отражавшееся в чем-то, что оказалось разбитым зеркалом. Осколки казались настолько реальными, что Майкл мысленно потрогал пальцем зазубренный краю одного из них. — Он привел еще одного человека поглядеть на нее: нацистского офицера. Я узнал, что второго человека звали Блок. Потом недели, может быть, через две первый человек снова пришел в кафе и спросил, не захочу ли заработать немного денег. — Франкевиц слабо улыбнулся, замерзшая улыбка на бледном хрупком лице. — Я всегда согласен брать деньги. Даже деньги нацистов. — Он мгновение рассматривал автопортрет: лицо на картине было фантазией самообольщения. Потом он вернул картину обратно в пачку и встал. По окнам стучал дождь, и Франкевиц понаблюдал, как капельки сбегали дорожками по мутному стеклу. — Однажды ночью за мной приехали, и меня повезли на аэродром. Там был Блок и несколько других человек. Прежде чем мы взлетели, мне завязали глаза.
— И поэтому вы не имеете представления, где приземлились?
Франкевиц вернулся к креслу и опять сунул в зубы мундштук с сигаретой. Он смотрел, как шел дождь, голубой дым выбивался у него изо рта, и легкие хрипели, когда он дышал. — Это был долгий полет. Один раз мы садились для дозаправки. Я почувствовал запах бензина. И я ощущал на лице солнце, так что понял, что мы летели к западу. Когда мы приземлились, я почувствовал запах моря. Меня провели на место, где сняли повязку. Это был склад, без окон. Двери были заперты. — Голубой клубок дыма медленно таял вокруг головы Франкевица. — У них были все краски и приспособления, необходимые для меня, собранные очень аккуратно. Там была маленькая комната в качестве жилья для меня: кресло с раскладушкой, несколько книг и журналов и «Виктрола». Там тоже окон не было. Полковник Блок привел меня в большое помещение, где были разложены куски металла и стекла, и рассказал мне, что ему хотелось, что было бы сделано. Дырки от пуль, сказал он, трещины в стекле, такие же, какие я сделал на разбитом зеркале на своем рисунке. Он сказал, что хочет, чтобы следы пуль были написаны на металле, и он пометил их куском мела. Я сделал работу. Когда я закончил, мне завязали глаза и опять повели меня к самолету. Еще один длинный перелет, и они заплатили мне и отвезли меня домой. — Он склонил голову набок, слушая музыку дождя. — Вот и все.
Вряд ли, подумал Майкл. — А как Ад… Вернер узнал об этом?
— Я рассказал ему. Я встретился с Вернером прошлым летом. Я был тогда в Париже с другим моим другом. Как я сказал, Вернер был джентльменом. Благородным джентльменом. Ах, да. — Он сделал подавленный жест мундштуком, и тут на его лице промелькнул страх. — Гестапо…
Они не… Я имел в виду, Вернер не сказал им обо мне, правда?
— Нет, не сказал.
Франкевиц с облегчением вздохнул. Набежал новый приступ кашля, и он его вытерпел. — Слава Богу, — сказал он, когда смог говорить опять. — Слава Богу. Гестаповцы…
Они делают с людьми страшные вещи.
— Вы говорили, что вас провели от самолета к складу. Вас не везли?
— Нет. Сделали шагов может тридцать, не более.
Тогда склад был частью аэродрома, подумал Майкл. — Что еще лежало на складе?
— У меня не было случая оглядеться. Все время рядом находился охранник. Я все же видел какие-то бочки и корзины. Это были, я думаю, бочки с маслом и какое-то оборудование. Шестерни и детали.
— И вы подслушали название «Стальной Кулак»? Верно?
— Да. Полковник Блок разговаривал с человеком, приехавшим для осмотра работ. Он называл того человека «доктор Гильдебранд». Блок сказал это несколько раз.
Тут было нечто, требовавшее уточнения. Майкл сказал:
— Почему Блок с Гильдебрандом допустили, что вы их подслушали, если секретность была столь высокой? Вы, должно быть, были при этом с ними в одном помещении, да?
— Конечно, так оно и было. Но я работал, и может быть поэтому они решили, что я их не услышу. — Франкевиц пустил в потолок струю дыма. — Однако таким уж секретом это не было. Мне пришлось их написать. — Написать их? Что написать?
— Слова. Стальной Кулак. Мне пришлось написать их на куске металла. Блок показал мне, какими должны были быть буквы, потому что я не умею читать по-английски.
Майкл молчал, пока это наконец не дошло до него. — Английский? Вы написали…
— «Стальной Кулак» английскими буквами, — сказал Франкевиц. — На зеленом металле. Точнее, оливково-зеленом. Очень тусклом. А пониже я нарисовал картину.
— Картину? — Майкл потряс головой. — Я не понимаю.
— Я вам покажу. — Франкевиц подошел к мольберту, сел в кресло и положил перед собой блокнот для рисования. Он достал угольный карандаш, когда Майкл встал позади него. С минуту Франкевиц молча думал, потом стал набрасывать рисунок. — Это очень грубо, вы понимаете. В последнее время рука делает не то, чего я хочу. Я думаю, это от погоды. Эта квартира по весне всегда сырая.
Майкл смотрел, как рисунок приобретал очертания. Это был большой бесформенный кулак, покрытый броневыми листами. Кулак сдавливал фигуру, которая еще не была нарисована.
— Блок стоял и смотрел из-за моего плеча, вот так же, как сейчас вы, — говорил Франкевиц. Карандаш рисовал худые ноги, болтавшиеся под стальным кулаком. — Мне пришлось сделать пять грубых набросков, прежде чем он удовлетворился. Потом я нарисовал его в красках на металле, пониже надписи. В школе искусств я был в первой тройке. Профессор говорил, что я многообещающий художник. — Он тщеславно улыбнулся, рука у него работала сама по себе. — Мне все время досаждают кредиторы. Я думал, что вы — один из них. — Он дорисовывал пару жиденьких рук. — Лучше всего мне работается летом. Когда я могу выбраться в парк, на солнышко.
Франкевиц закончил тело фигуры, куклы, стиснутой в кулаке. Он взялся за обрисовку головы и черт лица. — Однажды моя картина выставлялась на выставке. До войны. Это была картина с двумя золотыми рыбками, плававшими в зеленом пруду. Я всегда любил рыбок, они кажутся такими мирными. — Он нарисовал пару больших выпученных глаз и вздернутый нос. — Знаете, кто купил ту картину? Один из секретарей Геббельса. Да, самому Геббельсу! Эта картина, насколько мне известно, висит сейчас в рейхсканцелярии! — Он набросал прядь черных волос, свисавших на лоб. — Картина с моей подписью — в рейхсканцелярии. Да, этот мир — весьма странное место, не правда ли? — Он завершил рисунок, наметив черный квадратик усов, и отнял карандаш. — Вот. Это то, что я нарисовал полковнику Блоку.
Это была карикатура на Адольфа Гитлера, глаза у того вылезали из орбит, а рот был широко раскрыт в негодующем крике, поскольку именно его сжимал стальной кулак.
Майкл онемел. Мысли беспорядочно крутились в его мозгу, но не могли найти никакой зацепки. Полковник СС Эрих Блок, явно нацист, заплатил Франкевицу, чтобы тот нарисовал довольно нелепую карикатуру на рейхсфюрера? Это абсурд! Это было своеобразное неуважение, оказываемое лицу с положением, некая уловка, и сделано это было фанатиком Гитлера. Пулевые отверстия, пробитое стекло, карикатура, стальной кулак…
Для чего все это?
— Я не задавал вопросов. — Франкевиц поднялся с кресла. — Я не хотел знать слишком много. Блок сказал мне, что я могу опять им понадобиться, чтобы сделать какую-нибудь другую работу. Он сказал мне, что это — особое задание, и что если я кому-нибудь дам знать об этом, гестапо узнает и придет за мной. — Он разгладил складки на шелковом халате, пальцы у него опять задергались. — Я не знаю, зачем рассказал об этом Вернеру. Я знал, что он работает на другую сторону. — Франкевиц смотрел, как дождь струился по окну, на его изможденное лицо легли тени. — Я думаю…
Что сделал это…
Потому что…
Из-за того, как Блок смотрел на меня. Как будто я был собакой, которая умела делать трюки. Это было в его взгляде: он чувствовал ко мне отвращение, но я ему был нужен. И, наверное, он не убил меня потому, что думал, что я ему еще понадоблюсь. Я — человек, а не скотина. Вы понимаете?
Майкл кивнул.
— Вот все, что я знаю. Больше ничем не могу помочь. — Дыхание у Франкевица стало опять хриплым. Он отыскал еще одну спичку и вновь зажег уже потухшую сигарету. — У вас есть деньги? — спросил он.
— Нет. — У него был бумажник, полученный вместе со всей прочей одеждой, но денег в нем не было. Он засмотрелся на длинные белые пальцы Франкевица, потом снял замшевые перчатки и сказал:
— Вот. Для чего-нибудь могут сгодиться.
Франкевиц без колебаний взял их. Голубой дымок выходил из его губ. — Благодарю вас. Вы истинный джентльмен. В мире осталось не много таких, как мы.
— Вам лучше уничтожить это, — Майкл показал на карикатурного Гитлера. Он двинулся к двери и остановился, чтобы прибавить напоследок. — Вы не должны были говорить мне про все это. Я ценю ваш поступок. Но одно я должен вам сказать: я не могу ручаться, что вы в безопасности, зная о том, что вы делали.
Франкевиц повел мундштуком, оставив в воздухе завиток дыма.
— Есть ли в Берлине сейчас кто-нибудь, кто в безопасности? — спросил он.
На этот вопрос у Майкла ответа не было. Он стал отпирать дверь; ему начало становиться душно в сырой комнате с узкими мутными окнами. — Вы придете еще навестить меня? — Франкевиц докурил сигарету и смял ее в пепельнице из зеленого оникса.
— Нет.
— Полагаю, это к лучшему. Надеюсь, вы найдете то, что ищете.
— Спасибо. Я тоже надеюсь. — Майкл отодвинул последний засов, вышел из квартиры и закрыл за собой дверь. И тут же услышал, как с другой стороны Тео фон Франкевиц опять запирает ее; это был неистовый шум, звуки животного, торопившегося в клетку. Франкевиц несколько раз кашлянул, в легких у него хрипела мокрота, а потом прошел по коридору. Майкл спустился на улицу, которую поливал дождь.
Вильгельм мягко подвел «Мерседес» к бордюру, и Майкл влез в него. Потом водитель тронул, направляясь через дождь на запад.
— Вы нашли то, что вам нужно? — спросил Мышонок, видя, что Майкл не собирается делиться информацией.
— Только начинаю, — ответил он. Гитлер, сокрушаемый стальным кулаком. Пулевые отверстия на окрашенном в зеленое металле. Доктор Гильдебранд, изучавший газовое химическое оружие. Склад на полосе земли, где воздух пах морем. Начало, да, вход в лабиринт. И вторжение в Европу, зависшее в ожидании, когда ослабнут необузданные весенние шторма. Первая неделя июня, подумал Майкл. На весах сотни тысяч жизней. «Живи свободным», подумал он и хмуро улыбнулся. Тяжелое бремя ответственности легло на его плечи. — Куда мы едем? — спросил он через несколько минут Вильгельма.
— На вашу презентацию, сударь. Вы — новый член Бримстонского клуба.
Майкл собрался было спросить, что это такое, но внимание Вильгельма было занято дорогой, а дождь вовсю полосовал по дороге. Майкл уставился на свои руки без перчаток, в то время как в уме его крутились вопросы, а потоки дождя царапали по стеклу.
Глава 5
— Вот мы и приехали, сударь, — сказал Вильгельм, и оба, Майкл и Мышонок, увидели его сквозь вращение щеток на стекле.
Перед ними, задрапированный в дождь и опустившийся низко на остров на реке Хафель туман, возвышался замок с башенками. Вильгельм почти пятнадцать минут вел автомобиль по вымощенной дороге через берлинский Грюнвальдский лес, и теперь дорога уткнулась в берег реки. Но на этом дорога не заканчивалась: деревянный понтонный мост вел по темной воде к массивному гранитному въезду в замок. Въезд на понтонный мост был перекрыт желтым шлагбаумом, и, когда Вильгельм сбавил скорость автомобиля, молодой человек в форме рыжевато-коричневого цвета, в темно-синих перчатках и с зонтиком, вышел из маленькой каменной будки пропускного пункта. Вильгельм опустил стекло и объявил:
— Барон фон Фанге, — и молодой человек проворно кивнул и вернулся обратно. Майкл сквозь стекло заглянул внутрь и увидел, как молодой человек набирал номер телефона. Над рекой по воздуху тянулись телефонные провода, шедшие к замку. Спустя минуту человек вышел опять, поднял шлагбаум и махнул Вильгельму рукой, чтобы тот проезжал. «Мерседес» въехал на понтонный мост.
— Это — отель «Рейхкронен»3], — объяснил Вильгельм, когда они приблизились к въезду. — Замок был выстроен в 1733 году. Нацисты заняли его в 1939 году. Он предназначен для сановников и гостей Рейха.
— О, Боже мой, — прошептал Мышонок, когда внушительный замок замаячил над ними. Конечно, он видел его и раньше, но никогда так близко. И никогда даже не мечтал, что попадет в него. «Рейхкронен» предназначался для руководства нацистской партии, иностранных дипломатов, офицеров высокого ранга, герцогов, графов и баронов — настоящих баронов, вот как. По мере того как замок вырастал и въезд в него ждал, как раскрытый зев с серыми губами, Мышонок чувствовал себя все меньшим. В животе у него взбаламутилось. — Я не… Я не думаю, что мне можно сюда, — сказал он.
Выбора не было. «Мерседес» через арку въехал в большой двор. Широкие гранитные ступени веером сходились к двойным парадным дверям, над которыми были укреплены золоченные буквы «РЕЙХКРОНЕН» и свастика. Четверо молодых блондинов в рыжевато-коричневой форме вышли из дверей и поспешно спустились по лестнице, когда Вильгельм затормозил «Мерседес».
— Я не могу… Я не могу… — проговорил Мышонок, ощущая себя так, будто из него выкачали воздух.
Вильгельм окатил его ледяным взглядом. — Хороший слуга, — спокойно сказал он, — не подводит своего хозяина. — Затем была открыта дверца для Мышонка, над его головой появился зонт, а он стоял ошеломленный, в то время как Вильгельм вышел и обогнул автомобиль, чтобы открыть багажник.
Майкл подождал, пока ему откроют дверцу, как и подобало барону. Он выступил из автомобиля и встал под защиту зонта. В животе у него заныло, как и на затылке. Но здесь было не место для замешательства, и если он намерен выдержать этот маскарад, то должен сыграть свою роль до конца. Он подавил нервное напряжение и стал подниматься по ступеням быстрой спокойной походкой, так что молодой человек с зонтом с некоторым трудом подстраивался под него. Мышонок следовал в нескольких шагах позади, с каждым шагом ощущая себя все более маленьким. Вильгельм и двое слуг несли чемоданы.
Майкл вошел в фойе «Рейхкронена» — святилища нацистов. Это было огромное помещение, освещенное пятнами от располагавшихся низко над темно-коричневой кожаной мебелью ламп, персидские ковры сверкали золотым шитьем. Над его головой висела массивная вычурная люстра, в которой горели, наверное, около полусотни свечей. Из громадного беломраморного очага, который мог сойти за гараж для танка «Тигр», от груды поленьев с тихим ревом рвались языки пламени; в центре над очагом висел в раме большой написанный масляными красками портрет Адольфа Гитлера, по обеим сторонам которого располагались золоченые орлы. Играла камерная музыка: струнный квартет исполнял пьесу Бетховена. А в больших мягких кожаных креслах и на диванах сидели немецкие офицеры, по большей части с выпивкой в руках, либо занятые разговорами, либо слушавшие музыку. Другие люди, среди которых были и женщины, стояли группками, чинно беседуя. Майкл огляделся, оценивая в полном объеме впечатление от огромного помещения, и услышал, как Мышонок прямо сзади него издал от испуга тихий стон.
И тут — женский голос, очаровательный, как виолончель:
— Фридрих! — Голос показался знакомым. Майкл стал оборачиваться в направлении голоса, и услышал, как женщина сказала:
— Фридрих! Дорогой!
Она подлетела к нему, ее руки обвились вокруг него. Он ощутил запах корицы и кожи. Она крепко прижала его к себе, белокурые локоны коснулись его щеки. А потом она глянула ему в лицо глазами цвета шампанского, а ее пунцовые губы искали его рот.
Он дал им найти его. На вкус она напоминала терпкое белое мозельское вино. Его тело плотно прижалось к его, и поскольку поцелуй продолжался, Майкл обнял руками ее тело и языком дразняще обласкал ее губы. Он почувствовал, как она дернулась, желая оторваться, но не имея сил, а он медленно ласкательно проводил языком по ее рту. Она неожиданно обхватила ртом его язык и втянула его с такой силой, что едва не оторвала. Ее зубы сдавили его язык, поймав его в ловушку с совсем не нежной силой. Таков цивилизованный способ объявления войны, подумал Майкл. Он прижал ее плотнее, а она стиснула его так, что у него хрустнул позвоночник. Так они и застыли на мгновение, прильнув губами, язык зажат зубами.
— Гм. — Мужчина прокашлялся. — Так это и есть счастливчик барон фон Фанге?
Женщина отпустила язык Майкла и откинула голову. Пунцовые пятна зарделись на ее щеках, а под густыми светлыми бровями гневно сверкнули красивые светло-карие глаза. Но на губах сияла радостная улыбка, и она сказала с напором возбуждения:
— Да, Гарри! Разве он не хорош? Майкл повернул голову вправо и уставился на Гарри Сэндлера, стоявшего не более чем в трех футах от него.
Охотник на крупную дичь, который почти два года назад подстроил убийство графини Маргерит в Каире, скептически ухмылялся. — Дикие звери очень хороши, Чесна. Особенно когда их головы висят на стене надо мной. Боюсь, что не разделяю вашего вкуса, но…
Имею удовольствие наконец познакомиться с вами, барон. — Сэндлер ткнул вперед огромной руку, и золотистый сокол, сидевший на обшитом кожей его левом плече, замахал для равновесия крыльями.
Майкл несколько мгновений вглядывался в руку. Мысленно он видел ее, сжимавшей трубку телефона при отдаче приказа об убийстве Маргерит. Он видел ее, выбивавшую шифрованные радиодонесения своим нацистским хозяевам. Он видел ее, нажимавшую на курок винтовки, посылая пулю в череп льва. Майкл принял руку и пожал ее, сохраняя вежливую улыбку на лице, хотя глаза его смотрели совсем на другое. Сэндлер усилил пожатие, захватив костяшки пальцев Майкла. — Чесна заговорила меня до смерти рассказами о вас, — сказал Сэндлер, в его красном лице была насмешка. Его немецкий был безупречен. У него были темно-карие глаза, не сулившие никакой теплоты, а пальцы крепко сдавливали руку Майкла, усиливая нажим. Костяшки у Майкла заломило. — Благодарен вам за то, что вы здесь, и ей теперь не придется больше надоедать мне рассказами.
— Вероятно, я надоем вам до смерти моими собственными рассказами, — сказал Майкл, улыбаясь все шире; он старался убедить себя не выказать ничем, что кисть его вот-вот сломается. Он глянул Гарри Сэндлеру в глаза и почувствовал, что между ними пробежал взаимный вызов: выживает самый выносливый. Его костяшки стонали, стиснутые медвежьей лапой. Всего лишь еще один миллиметр — и его кости треснут. Майкл улыбался и чувствовал, как пот проступает на его руках. Он был, во всяком случае на мгновенье, в милости убийцы.
Сэндлер, обнажив белые квадратные зубы, отпустил руку Майкла. Раздавленные пальцы заныли от хлынувшей в них крови. — Как я уже сказал, получаю истинное удовольствие.
У женщины, одетой в темно-синее платье, сидевшее на ней как влитое, были белокурые волосы, ниспадавшие кольцами на ее плечи. Ее лицо с высокими скулами и полными губами было таким же лучезарным, как свет солнца, пробившийся сквозь грозовые тучи. Она взяла Майкла за локоть. — Фридрих, я надеюсь, ты не станешь возражать, что я тобой хвастаюсь? Я раскрыла Гарри секрет.
— О? Правда? И что же?
— Гарри говорит, что умыкнет новобрачную. Так ведь?
Улыбка Сэндлера слегка увяла, что не имело большого значения, поскольку она была с самого начала фальшивой. — Должен сказать вам, барон, что вы рискуете завязать смертельную схватку.
— Разве? — Майкл почувствовал, будто пол превратился в лед, а он старается не провалиться на тонком месте.
— Вы чертовски правы. Если бы вы не появились, Чесна вышла бы замуж за меня. Поэтому я собираюсь сделать все возможное, чтобы лишить вас этого трона.
Женщина рассмеялась.
— О, Господи! Какое наслаждение! Когда из-за тебя дерутся двое красавцев-мужчин… — Она глянула на Вильгельма и Мышонка, стоявших в стороне. Лицо Мышонка посерело, плечи его опустились под невыносимой тяжестью «Рейхкронена». Багаж уже скрылся, унесенный в лифт бойкими посыльными. — Вы можете теперь идти в номера, — сказала она тоном человека, привыкшего повелевать и подчинять себе. Вильгельм жестко подтолкнул Мышонка в сторону двери с надписью «Treppe» (лестница), но Мышонок, не пройдя и нескольких шагов, оглянулся на Майкла со смешанным выражением испуга и замешательства на лице. Майкл кивнул, и маленький человечек последовал к лестнице за Вильгельмом.
— Хороших слуг найти так трудно, — сказала Чесна, источая высокомерие. — Мы идем туда, где можно отдохнуть? — Она жестом указала на освещенное свечами уединенное местечко на другой стороне фойе, и Майкл позволил ей вести его. Сэндлер прошел чуть сзади, и Майкл чувствовал, как тот примеривался к нему взглядом. Конечно, женщина, называвшаяся Чесной, была тем самым агентом, которого Майкл знал как Эхо, но кто же она такая? И как ей удалось так легко сойтись с цветом Рейха? Они были почти у намеченного места, когда юная хорошенькая темноволосая девушка заступила им дорогу и застенчиво произнесла: — Простите…
Но я смотрела все ваши картины. Мне кажется, вы прекрасны. Не могу ли я получить у вас автограф?
— Конечно. — Чесна взяла ручку и блокнот, поданные девушкой. — Как вас зовут?
— Шарлотта.
Майкл смотрел, как Чесна писала крупными разборчивыми буквами «Шарлотте. С наилучшими пожеланиями. Чесна ван Дорн». Она закончила росчерком и с ослепительной улыбкой вернула блокнот Шарлотте. — Вот, пожалуйста. В следующем месяце у меня выходит новый фильм. Надеюсь, вы его посмотрите.
Перед ними, задрапированный в дождь и опустившийся низко на остров на реке Хафель туман, возвышался замок с башенками. Вильгельм почти пятнадцать минут вел автомобиль по вымощенной дороге через берлинский Грюнвальдский лес, и теперь дорога уткнулась в берег реки. Но на этом дорога не заканчивалась: деревянный понтонный мост вел по темной воде к массивному гранитному въезду в замок. Въезд на понтонный мост был перекрыт желтым шлагбаумом, и, когда Вильгельм сбавил скорость автомобиля, молодой человек в форме рыжевато-коричневого цвета, в темно-синих перчатках и с зонтиком, вышел из маленькой каменной будки пропускного пункта. Вильгельм опустил стекло и объявил:
— Барон фон Фанге, — и молодой человек проворно кивнул и вернулся обратно. Майкл сквозь стекло заглянул внутрь и увидел, как молодой человек набирал номер телефона. Над рекой по воздуху тянулись телефонные провода, шедшие к замку. Спустя минуту человек вышел опять, поднял шлагбаум и махнул Вильгельму рукой, чтобы тот проезжал. «Мерседес» въехал на понтонный мост.
— Это — отель «Рейхкронен»3], — объяснил Вильгельм, когда они приблизились к въезду. — Замок был выстроен в 1733 году. Нацисты заняли его в 1939 году. Он предназначен для сановников и гостей Рейха.
— О, Боже мой, — прошептал Мышонок, когда внушительный замок замаячил над ними. Конечно, он видел его и раньше, но никогда так близко. И никогда даже не мечтал, что попадет в него. «Рейхкронен» предназначался для руководства нацистской партии, иностранных дипломатов, офицеров высокого ранга, герцогов, графов и баронов — настоящих баронов, вот как. По мере того как замок вырастал и въезд в него ждал, как раскрытый зев с серыми губами, Мышонок чувствовал себя все меньшим. В животе у него взбаламутилось. — Я не… Я не думаю, что мне можно сюда, — сказал он.
Выбора не было. «Мерседес» через арку въехал в большой двор. Широкие гранитные ступени веером сходились к двойным парадным дверям, над которыми были укреплены золоченные буквы «РЕЙХКРОНЕН» и свастика. Четверо молодых блондинов в рыжевато-коричневой форме вышли из дверей и поспешно спустились по лестнице, когда Вильгельм затормозил «Мерседес».
— Я не могу… Я не могу… — проговорил Мышонок, ощущая себя так, будто из него выкачали воздух.
Вильгельм окатил его ледяным взглядом. — Хороший слуга, — спокойно сказал он, — не подводит своего хозяина. — Затем была открыта дверца для Мышонка, над его головой появился зонт, а он стоял ошеломленный, в то время как Вильгельм вышел и обогнул автомобиль, чтобы открыть багажник.
Майкл подождал, пока ему откроют дверцу, как и подобало барону. Он выступил из автомобиля и встал под защиту зонта. В животе у него заныло, как и на затылке. Но здесь было не место для замешательства, и если он намерен выдержать этот маскарад, то должен сыграть свою роль до конца. Он подавил нервное напряжение и стал подниматься по ступеням быстрой спокойной походкой, так что молодой человек с зонтом с некоторым трудом подстраивался под него. Мышонок следовал в нескольких шагах позади, с каждым шагом ощущая себя все более маленьким. Вильгельм и двое слуг несли чемоданы.
Майкл вошел в фойе «Рейхкронена» — святилища нацистов. Это было огромное помещение, освещенное пятнами от располагавшихся низко над темно-коричневой кожаной мебелью ламп, персидские ковры сверкали золотым шитьем. Над его головой висела массивная вычурная люстра, в которой горели, наверное, около полусотни свечей. Из громадного беломраморного очага, который мог сойти за гараж для танка «Тигр», от груды поленьев с тихим ревом рвались языки пламени; в центре над очагом висел в раме большой написанный масляными красками портрет Адольфа Гитлера, по обеим сторонам которого располагались золоченые орлы. Играла камерная музыка: струнный квартет исполнял пьесу Бетховена. А в больших мягких кожаных креслах и на диванах сидели немецкие офицеры, по большей части с выпивкой в руках, либо занятые разговорами, либо слушавшие музыку. Другие люди, среди которых были и женщины, стояли группками, чинно беседуя. Майкл огляделся, оценивая в полном объеме впечатление от огромного помещения, и услышал, как Мышонок прямо сзади него издал от испуга тихий стон.
И тут — женский голос, очаровательный, как виолончель:
— Фридрих! — Голос показался знакомым. Майкл стал оборачиваться в направлении голоса, и услышал, как женщина сказала:
— Фридрих! Дорогой!
Она подлетела к нему, ее руки обвились вокруг него. Он ощутил запах корицы и кожи. Она крепко прижала его к себе, белокурые локоны коснулись его щеки. А потом она глянула ему в лицо глазами цвета шампанского, а ее пунцовые губы искали его рот.
Он дал им найти его. На вкус она напоминала терпкое белое мозельское вино. Его тело плотно прижалось к его, и поскольку поцелуй продолжался, Майкл обнял руками ее тело и языком дразняще обласкал ее губы. Он почувствовал, как она дернулась, желая оторваться, но не имея сил, а он медленно ласкательно проводил языком по ее рту. Она неожиданно обхватила ртом его язык и втянула его с такой силой, что едва не оторвала. Ее зубы сдавили его язык, поймав его в ловушку с совсем не нежной силой. Таков цивилизованный способ объявления войны, подумал Майкл. Он прижал ее плотнее, а она стиснула его так, что у него хрустнул позвоночник. Так они и застыли на мгновение, прильнув губами, язык зажат зубами.
— Гм. — Мужчина прокашлялся. — Так это и есть счастливчик барон фон Фанге?
Женщина отпустила язык Майкла и откинула голову. Пунцовые пятна зарделись на ее щеках, а под густыми светлыми бровями гневно сверкнули красивые светло-карие глаза. Но на губах сияла радостная улыбка, и она сказала с напором возбуждения:
— Да, Гарри! Разве он не хорош? Майкл повернул голову вправо и уставился на Гарри Сэндлера, стоявшего не более чем в трех футах от него.
Охотник на крупную дичь, который почти два года назад подстроил убийство графини Маргерит в Каире, скептически ухмылялся. — Дикие звери очень хороши, Чесна. Особенно когда их головы висят на стене надо мной. Боюсь, что не разделяю вашего вкуса, но…
Имею удовольствие наконец познакомиться с вами, барон. — Сэндлер ткнул вперед огромной руку, и золотистый сокол, сидевший на обшитом кожей его левом плече, замахал для равновесия крыльями.
Майкл несколько мгновений вглядывался в руку. Мысленно он видел ее, сжимавшей трубку телефона при отдаче приказа об убийстве Маргерит. Он видел ее, выбивавшую шифрованные радиодонесения своим нацистским хозяевам. Он видел ее, нажимавшую на курок винтовки, посылая пулю в череп льва. Майкл принял руку и пожал ее, сохраняя вежливую улыбку на лице, хотя глаза его смотрели совсем на другое. Сэндлер усилил пожатие, захватив костяшки пальцев Майкла. — Чесна заговорила меня до смерти рассказами о вас, — сказал Сэндлер, в его красном лице была насмешка. Его немецкий был безупречен. У него были темно-карие глаза, не сулившие никакой теплоты, а пальцы крепко сдавливали руку Майкла, усиливая нажим. Костяшки у Майкла заломило. — Благодарен вам за то, что вы здесь, и ей теперь не придется больше надоедать мне рассказами.
— Вероятно, я надоем вам до смерти моими собственными рассказами, — сказал Майкл, улыбаясь все шире; он старался убедить себя не выказать ничем, что кисть его вот-вот сломается. Он глянул Гарри Сэндлеру в глаза и почувствовал, что между ними пробежал взаимный вызов: выживает самый выносливый. Его костяшки стонали, стиснутые медвежьей лапой. Всего лишь еще один миллиметр — и его кости треснут. Майкл улыбался и чувствовал, как пот проступает на его руках. Он был, во всяком случае на мгновенье, в милости убийцы.
Сэндлер, обнажив белые квадратные зубы, отпустил руку Майкла. Раздавленные пальцы заныли от хлынувшей в них крови. — Как я уже сказал, получаю истинное удовольствие.
У женщины, одетой в темно-синее платье, сидевшее на ней как влитое, были белокурые волосы, ниспадавшие кольцами на ее плечи. Ее лицо с высокими скулами и полными губами было таким же лучезарным, как свет солнца, пробившийся сквозь грозовые тучи. Она взяла Майкла за локоть. — Фридрих, я надеюсь, ты не станешь возражать, что я тобой хвастаюсь? Я раскрыла Гарри секрет.
— О? Правда? И что же?
— Гарри говорит, что умыкнет новобрачную. Так ведь?
Улыбка Сэндлера слегка увяла, что не имело большого значения, поскольку она была с самого начала фальшивой. — Должен сказать вам, барон, что вы рискуете завязать смертельную схватку.
— Разве? — Майкл почувствовал, будто пол превратился в лед, а он старается не провалиться на тонком месте.
— Вы чертовски правы. Если бы вы не появились, Чесна вышла бы замуж за меня. Поэтому я собираюсь сделать все возможное, чтобы лишить вас этого трона.
Женщина рассмеялась.
— О, Господи! Какое наслаждение! Когда из-за тебя дерутся двое красавцев-мужчин… — Она глянула на Вильгельма и Мышонка, стоявших в стороне. Лицо Мышонка посерело, плечи его опустились под невыносимой тяжестью «Рейхкронена». Багаж уже скрылся, унесенный в лифт бойкими посыльными. — Вы можете теперь идти в номера, — сказала она тоном человека, привыкшего повелевать и подчинять себе. Вильгельм жестко подтолкнул Мышонка в сторону двери с надписью «Treppe» (лестница), но Мышонок, не пройдя и нескольких шагов, оглянулся на Майкла со смешанным выражением испуга и замешательства на лице. Майкл кивнул, и маленький человечек последовал к лестнице за Вильгельмом.
— Хороших слуг найти так трудно, — сказала Чесна, источая высокомерие. — Мы идем туда, где можно отдохнуть? — Она жестом указала на освещенное свечами уединенное местечко на другой стороне фойе, и Майкл позволил ей вести его. Сэндлер прошел чуть сзади, и Майкл чувствовал, как тот примеривался к нему взглядом. Конечно, женщина, называвшаяся Чесной, была тем самым агентом, которого Майкл знал как Эхо, но кто же она такая? И как ей удалось так легко сойтись с цветом Рейха? Они были почти у намеченного места, когда юная хорошенькая темноволосая девушка заступила им дорогу и застенчиво произнесла: — Простите…
Но я смотрела все ваши картины. Мне кажется, вы прекрасны. Не могу ли я получить у вас автограф?
— Конечно. — Чесна взяла ручку и блокнот, поданные девушкой. — Как вас зовут?
— Шарлотта.
Майкл смотрел, как Чесна писала крупными разборчивыми буквами «Шарлотте. С наилучшими пожеланиями. Чесна ван Дорн». Она закончила росчерком и с ослепительной улыбкой вернула блокнот Шарлотте. — Вот, пожалуйста. В следующем месяце у меня выходит новый фильм. Надеюсь, вы его посмотрите.