Страница:
Юлий помолчал, подбирая полузабытые выражения.
– Напротив, – возразил он, – я все возьму с собой.
В горнице всклокоченный Новотор при двух далеко расставленных свечах, которые оставляли во мраке большую часть помещения, торопливо метался между светом и тьмой, сгребая разбросанные рукописи и книги. Все это богатство он кидал навалом в большой кожаный мешок, уже на четверть заполненный. Посланцы свободы вступили в горницу вслед за Юлием.
– Мы напрасно прождали три часа, – вернулся к прежнему старший, с некоторым удивлением приглядываясь к торчащему в столбе копью: невостребованное письмо отчетливо белело на древке.
– Поднимай мешок, кладем на плечи, – отозвался Юлий. И хотя речь его звучала не особенно складно, они поняли. Но старший – длиннолицый молодой человек с чахлыми, словно бы нарисованными усами и таким же подобием бороды – срезал письмо, не разворачивая, и неукоснительно его сжег.
Двое его соратников закряхтели, взявши неимоверной тяжести мешок.
За воротами острога в мертвом свете луны Юлий наткнулся на труп. Тускло отсвечивали полудоспехи – то, наверное, был стражник, один из тюремщиков, обитавших на соседнем острове. Отдельной кочкой валялся его смятый шлем. А голова… уцелели залитые темными потеками подбородок и нос, остальное стало одной черной раной. Юлий поспешно отвернулся, но уже не мог избежать пронзительной мысли, что эта смерть закономерным образом связана с непрочитанным письмом и трехчасовой задержкой… бессмысленной, если все к тому и пришло – к побегу. Он еще раз споткнулся и с легким вскриком отпрянул, едва не наступив на закинутые из ямы ноги – этот рухнул ничком, и в спине его колом торчал дротик. С содроганием Юлий осознал, что черневшие в ночном безмолвии там и здесь кочки, коряги и гряды были когда-то живой, ощущающей боль плотью.
– Идемте, государь, – потянул его старший.
Свернули в поле, на тропинку, где не было уже трупов, и молча спустились к берегу болота. Юлий так и не нашел случая полюбопытствовать, от чьего имени пришли освободители, в чем заключалась угрожавшая ему опасность. А Новотора это и вовсе не занимало. Старый учитель присматривал за мешком; когда носильщики спотыкались, он ворчал, как настороженный пес.
На болоте, там, где поросший откос переходил в топкую равнину, лежала лодка и поджидал вооруженный шестом человек. Не задаваясь вопросом, что это значит и каким образом с помощью плоскодонки и шеста можно одолеть болотные хляби, все погрузились. Лодочник – босиком, с обнаженными икрами – передал фонарь на нос, потом толкнул шестом откос.
Осевшая в тине лодка, понятно, не шелохнулась, но Юлий не успел подивиться толком этой детской игре в плавание, как снизу будто ударило, все дернулись, хватаясь за борта. Лодка рывком подалась вперед. Сама собой, без участия шеста. Из близких зарослей камыша скользнули мохнатые тени и шумно плюхнулись у бортов. От этой поддержки лодка еще раз дернулась и затрещала, так что лодочник и сам едва удержался на ногах, взмахнув своим игрушечным шестом.
Лодка приподнялась в грязи, у бортов бурлило и чавкало. И Юлий, обомлев, разглядел мелькнувшие в тине глаза, короткие, словно сучок, рожки. Черти дружно наддали, суденышко пошло-пошло, все шибче – быстрее, чем успевал махать шестом лодочник.
Юлий покосился на спутников. Они хранили важное спокойствие, тем более изумительное, что все тряслось, дребезжал, мотаясь под лавкой, пустой котелок. Черти, облепившие лодку с боков, откровенно пыхтели и хлюпали, но лодочник не садился, изображая посильное участие в общей работе. Правда, дальше от берега лодка пошла ровнее, без судорожных толчков и подскакиваний. Попадались обширные плесы, пришлось взяться и за весло. Черти осели, показываясь все меньше. Верно, плыли в глубине, готовые подхватить суденышко на вязком месте.
Но и теперь, когда не было вокруг ничего, кроме залитой лунным светом воды, ушел в туман остров, никто из спутников и словом не поминал недавних помощников. И только по тому, как оживились люди, устраиваясь естественней и удобнее – без посторонних, можно было понять, что не один только Юлий испытал облегчение, когда черти ушли на дно. Сделали свое дело и канули, не попрощавшись.
Ночная пора и мерный всплеск весла в маслянистой воде располагали спутников к разговорам. Но Юлий отвечал односложно, стараясь только не выказывать обидного для спасителей пренебрежения. Нечто вроде легкой брезгливости в отношении к тем, кто взял себе в союзники бесов, следовало уравновесить соображениями о естественной благодарности, которую должен испытывать на месте Юлия всякий разумный человек. Так Юлий и сделал: разложил в должном порядке все заслуживающие внимания мысли, доводы и ощущения.
Усталые препирательства окончил близко запевший в лесу рог, все насторожились. Cпутники Юлия стали отвечать криками и скоро выбрались на лесную тропу, где встретили высланных на подмогу всадников. Решено было, что пешие остаются с книгами и с Новотором, чтобы пробираться своим ходом, а княжич спешит вперед с проводником (им был один из верховых, простой ратник в кольчуге) и с Ананьей – тоже лицом новым.
Ананья, ярко одетый тщедушный всадник, распоряжался с немногословной уверенностью, перед которой стушевался и старший из спутников Юлия, так и оставшийся безымянным. Невольно и Юлий присматривался к новому человеку повнимательней. Пустившись вслед за проводником по вихляющей среди сосен тропе, он часто оглядывался на спутника и, когда дорога позволила ехать рядом, убедился, что Ананья, по телосложению чуть ли не мальчик, давно вошел в зрелые лета. И уж во всяком случае, достиг знаменательного возраста, когда юноша или молодой мужчина начинает с особым тщанием следить за внешностью. Об этом свидетельствовали завитые мельчайшими кудряшками волосы; выбиваясь из-под шляпы, они как будто отдавали паленым железом, сами жесткие, как железо. Выпуклые губы – и особенно нижняя губа, слегка вывернутая, – свидетельствовали о свежести вожделений, а узкие, постоянно прищуренные глаза наводили на мысль о склонности к далеко идущим расчетам, которые – расчеты – только и умеряли вожделения. Великоватый, чтобы не сказать безобразный, нос, кончавшийся знатным бугорком, предвещал, возможно, ущемленное самолюбие.
Эти и другие того же рода, может быть, спорные наблюдения были, однако, чужды Юлию, отвыкшему от людей. Только тесное общение и опыт дают основу для верных или неверных предположений. Юлий не знал людей и потому, столкнувшись с таким исключительным человеком, как Ананья, никаких предположений не имел вовсе. Во взглядах, которые Юлий бросал на спутника, сказывалось простодушие – так можно разглядывать занятную редкость, внутренне устройство которой и назначение заведомо неизвестны.
Оторванный от последних придворных веяний, что Юлий мог сказать о сине-зеленом наряде спутника, мог ли он оценить изысканный вкус Ананьи? Невероятное количество разрезов, которые превращали пышные рукава куртки и штаны в некую портняжную загадку, числом своим и изяществом превосходили Юлиево представление о возможном и потому надолго повергли его в некое радостное изумление.
По росистым зарослям, поскакивая и порхая, вовсю чирикали птицы. Солнце не поднялось над лесом, но его мощные лучи, пробивались между верхушек; по низинам таился вчерашний еще туман. Все эти, хорошо известные Юлию чудеса блекли, однако, перед пышно цветущими лохмотьями щеголя.
Но предмет внимания, что бы он ни думал о лестной любознательности наследника, не позволил ему остаться в созерцательном восхищении.
– Меня зовут Ананья, государь, – напомнил он, поджав губы. – Ананья, – повторил еще раз, как бы делая этим внушение. – Я ближайшее доверенное лицо окольничего владетеля Рукосила. Легкомысленный и совсем не подходящий для леса наряд, который вызывает у вас повышенный интерес…
– Да? – пробормотал Юлий, пораженный проницательностью спутника.
– …Я должен был одеть по долгу службу и в силу целого ряда не зависящих от меня обстоятельств. Я не легкомысленный человек, государь. – Ананья приподнял шляпу. Для этого пришлось ему придержать лошадь – будучи человеком не легкомысленным, он оказался в то же время неважным наездником и не решился раскланяться на скаку.
Юлий тоже натянул узду. Дорога покинула лес, за неровным полем с тощими хлебами между обожженными остатками пней виднелись соломенные крыши.
– Едемте, мешкать не приходится, – тотчас попрекнул Юлия Ананья и показал на ответвление дороги – вдоль опушки. – Через четырнадцать верст этой дорогой мы достигнем охотничьего замка Екшень.
– Ага! – виновато сказал Юлий, выражая доброжелательной улыбкой готовность скакать в охотничий замок Екшень или любое другое место по выбору своего спутника.
Они тронули лошадей и пустились мягкой рысью по рыхлому, подернутому кое-где травой песку.
– Я оставил Екшень глубокой ночью и не могу знать, как обстоят дела на нынешний час, – сообщил Ананья со значением. – Вчера вечером великий государь Любомир Третий дал согласие удалить от двора княгиню Милицу, лишить ее всех прав и преимуществ, вытекающих из положения государевой супруги. Вы меня понимаете?
– Да, почти, – вежливо отвечал Юлий. – Только говорите чуть медленнее.
– Указ еще не подписан.
– Ага, – сказал Юлий, – если можно, повторите вот… насчет прав и преимуществ.
Ананья повторил, ни словом не уклонившись от прежде сказанного, и продолжал там, где вынужден был прерваться:
– Указ не был подписан вчера вечером. Вы меня понимаете?
– Ага, – сказал Юлий. – То есть отец не поставил подпись. Правильно?
– То есть, если указ и до сих пор не подписан, всех участников заговора скорее всего ждет смерть.
– А вы участник заговора? – живо полюбопытствовал Юлий.
– Да, – строго отвечал Ананья.
– А я?
– И вы тоже.
– Занятно, – задумчиво пробормотал Юлий.
Ананья бросил на него взгляд и некоторое время словно бы затруднялся продолжать. Потом он начал еще более ровным, положительным голосом, медленно и как бы даже ласково проговаривая слова:
– Великий государь колеблется. То есть он еще не принял окончательного решения.
– Я понимаю.
– Решается судьба страны – это не сильно сказано. И ваша судьба, государь, тоже решается. Окольничий Рукосил надеется, что вы сможете оказать на великого государя… вы сможете его уговорить.
– Не уверен. Думаю, что не смогу.
– Многое уже сделано. Многое сказано. Поверьте, государь, окольничий Рукосил – о! – великий человек. Но и Милица, нечего скрывать, это сила. Вам нужно употребить все ваше красноречие. Решается ваша судьба, государь.
– Что же я могу сделать в таком случае? – отозвался Юлий, не запнувшись на долгой и сложно построенной фразе.
– Теперь я вас не понимаю, государь.
– Что я могу сделать против судьбы?
– Я говорю слишком быстро? – спросил Ананья.
– Нет. Слишком легкомысленно.
Ананья вспыхнул – краска не залила его лицо – вспыхнул белым, и от этого впечатление было еще сильнее.
Приглядываясь к расстилавшимся вокруг перелескам в ожидании надолбов и частоколов, рвов, насыпей и башней, Юлий запоздало сообразил, что вот эта вот каменная ограда, заключающая в себя купы старых лип и вязов, есть единственное оборонительное сооружение замка. Название Екшень всплывало откуда-то из глубин детской памяти и потому, как это часто бывает с оставшимися от детства представлениями, Юлий воображал себе нечто более внушительное, чем эта загородная усадьба, поименованная замком по недоразумению или, вернее, из ложно понятого уважения к ее владельцам. Всего лишь усадьба, большой дом под тростниковой крышей, которая назначена была придавать этому внушительному каменному сооружению известное сходство с хижиной. Крутая кровля, немногим не достигавшая верхушек столетних деревьев, указывала на достаточные размеры хижины; это сельское убежище могло бы вместить в себя не только вельможных пастухов и пастушек, но и все их стада, буде таковые бы оказались.
Праздные размышления Юлия прервал не забывавший о деле Ананья. Он предложил спешиться; коней оставили на попечение проводника и тот увел их в рощу. Покинув дорогу, боковой тропинкой прошли к сельскому на вид мостку, и дальше тропинка привела к стене, где была обитая железными полосами основательная калитка.
– Извольте подождать, государь, – прошептал Ананья, доставая ключ. – И будьте готовы всякий час.
Однако Юлий не долго томился в сырых кустах, где Ананья его покинул. Сначала он взобрался на валежину, пытаясь заглянуть поверх стены, но многого не увидел и стал присматривать подходящее дерево. Возбужденные голоса возле ручья заставили его переменить намерение. Всякий разумный человек поступил бы так же.
И Юлий, ощущая себя человеком разумным и предусмотрительным, осторожным, двинулся, скрываясь между кустов, на шум. Люди эти, что гомонили так громко и самозабвенно, были мальчишки. Они играли в горячую руку, как установил Юлий после достаточно длительного и вдумчивого наблюдения. То есть поставили перед собой упитанного мальчишку в кухонном фартуке и били его по вывернутой за спину ладони. При этом они неистово галдели, скакали и кривлялись, ничего не замечая вокруг. Должно быть, они сбежали с кухни или с конюшни и потому торопились веселиться.
Дружный смех при каждой ошибке неповоротливого малого, который и ошибался-то как-то смешно, на потеху товарищам, словно бы нарочно не желая угадывать того, кто нанес удар, – этот соблазнительный смех все больше и больше разъедал благие намерения Юлия оставаться в стороне, чтобы наблюдать обычаи и нравы людей. В конце концов, сообразил Юлий себе в оправдание, никто его тут все равно не знает.
Так оно и оказалось. Когда Юлий явился из ракитника, мальчишки оставили забаву и сбились кучей, вопросительно уставившись на чужака.
– Тебе чего? – с вызовом спросил один из ватаги, постарше и подлиннее, но хлипкий в плечах.
– Я смотрю, – миролюбиво сказал Юлий.
Но они, верно, никак не могли уразуметь, откуда Юлий взялся и какое отношение имеет к охотничьему замку Екшень. Имеет ли он то есть право кричать, грозиться, драть чубы и вообще водворять на место беспутных поварят, конюшенных и садовых мальчишек? На этот жгучий вопрос ответа не было. А Юлий, знавший жизнь с ее философически-тарабарской, отвлеченно книжной стороны, не понимал того затаенного испуга, который лежал в основании их видимой заносчивости.
– За показ денег не берут, – сказал вертлявый пацаненок с черными руками. И в хитрой мордашке его мало чего оставалось от естественных цветов, все там было шиворот-навыворот: щеки темные, а веснушки или какие-то пятна светлые, волосы и брови выгорели.
– За показ денег не берут, – подтвердил длинный. Но все их повадки свидетельствовали об обратном: мальчишки не возвращались к игре и все чего-то ждали.
А Юлий, мало полагаясь на свое знание слованского языка и человеческой натуры, счел нужным заметить:
– У меня денег нету, – и провел руками по карманам. Пожалуй, он гордился тем, как гладко изъяснил свои мысли по-словански. Но мальчишки не могли постичь этой гордости; они переглянулись, чего-то между собой сообразив, и в этот миг участь наследника престола была решена. О чем, конечно же, последний не был поставлен в известность.
– Хочешь с нами играть? – спросил длинный.
– Хочу!
Простодушная радость незнакомца не заставила мальчишек усовеститься.
– А сможешь? – строго спросил маленький и шустрый, у которого цвет лица был шиворот-навыворот.
– Я видел, как вы играете. Да я и сам знаю, – заверил Юлий, несколько волнуясь при мысли о предстоящем испытании.
– У нас строго, – заметил кто-то.
– Ты человек чести? – важно отерши рот, спросил длинный.
– Да! – заверил Юлий без колебаний.
– Мы все тут люди чести, – объяснил толстый в кухонном фартуке, от которого в близком расстоянии разило перегорелым жиром и чесноком.
Юлий кивнул, что безусловно принимает такое утверждение.
– Дал слово – держи его! – наставительно заметил остававшийся до сих пор в тени. Он был в коротких штанах, но без чулок и босиком. – Чтобы все было по-честному. Не мухлевать.
– Мухлевать? – переспросил Юлий, напрягая память.
– Не мухлевать – это значит во время игры не пукать, – пояснил длинный, тонко уловив затруднения незнакомца.
Юлий удивился.
– Вы смеетесь, – сказал он после некоторого колебания.
Но они, все шестеро, так сразу и укоризненно погрустнели, закачали головами – Юлий почувствовал, что незаслуженно оскорбил новых приятелей недоверием. Однако же, значение слова «мухлевать» безнадежно от него ускользало. Что-то было не так. Напрягая память, Юлий не мог в то же время наблюдать за мальчишками. А если и видел чего, то немного из этих наблюдений выносил. Все было для него внове и все представлялось одинаково значимым, захваченный множеством сильных впечатлений, Юлий не умел отделить важного и существенного от неважного.
– Есть такой вероломный прием, – мрачно пояснил длинный, – мы тебя стукнули, а ты в ответ мухлюешь. Испускаешь дурные ветры. Так вот, чтоб этого не было. Мы со своей стороны обязуемся не мухлевать. Верно, ребята?
– А то как же! Разве можно? – загалдели они с преувеличенной горячностью. А тот, что не проронил до сих ни слова и только ковырялся в носу, сплюнул особенно выразительно.
– Ладно, – сказал Юлий, стараясь не обидеть их явно выраженной досадой или недоверием. – Чего там. Давайте играть.
Но длинный ничуть не смягчился.
– Это не все, – строго возразил он. – Смотри, вот колышек, если не угадаешь, его нужно вытащить зубами, без рук. – Длинный проворно срезал ивовую веточку в мизинец толщиной и заострил конец. Колышек этот, размером чуть больше пяди, они воткнули в мокрый песок на берегу ручья и длинный объяснил условие: после всякой страты – неудачи игрока, который водит, – они бьют ладонью по колышку, загоняя его в землю, – все глубже и глубже при каждой страте. Значит, сколько раз ты стратишь, столько раз колышек уйдет в землю – не останется и пенька, если долго думать.
– Я постараюсь угадать, – сказал Юлий, чувствуя недоброе.
– Это правильный подход, – кивнул длинный, – лучше сразу же угадать, чем грызть потом землю.
– И чтобы по-честному! – напомнил маленький и вертлявый.
Скоро, однако, выяснилось, что одного старания и одной честности мало. Единственное спасение для Юлия заключалось в том, чтобы тыкать пальцем наугад и тогда, имея у себя за спиной шесть кривляющихся рож, в одном случае из шести он должен был бы попасть в ударившего. Юлий же пытался угадать по выражению лиц, по пыхтению, по тому, кто отскочил, по взвинченному шепоту у себя за спиной, этому вечному: дай я! нет я! куда лезешь! иди ты! То есть он пытался принимать во внимание все то множество признаков, единственное назначение которых в том и состоит, чтобы ввести в заблуждение. И блистательно ошибался. Пацанам же достаточно было четырех, пяти, много шести осторожных ударов по колышку, чтобы, не переломив его, вогнать в податливую почву на всю длину. И потом еще припечатать сверху через осыпавшийся песок: только вмятина осталась там, где торчал колышек.
Сгоряча Юлий забыл и об Ананье. То есть он забыл его еще раньше, прежде чем начал горячиться, теперь же, когда поставлен был перед необходимостью искупить свои прежние промахи ловкой зубной хваткой, государственные заботы и вовсе не шли на ум.
– А ты песок сдуй, песочек, – прыснул кто-то из мальчишек. – Дуй, пока не очистишь, – он расхохотался.
Совет был хорош, да песок мокрый – не сдувался. И Юлий, припав к земле грудью, не имея возможности помочь себе руками или каким посторонним предметом – таково было честное условие игры! – вынужден был прийти к мысли, что иного способа извлечь колышек, кроме как есть землю, и нету. Он лежал, пытаясь освоиться с этим неприятным открытием…
Ананья, который не нашел Юлия в условленном месте и порядком встревожился, не приметил наследника среди мальчишек и направился к ручью без всякой уверенности в том, что поступает благоразумно, намереваясь привлечь сорванцов к поискам. Тяжкие сомнения Ананьи – такой он был человек! – вовсе не обязательно, не напрямую сказывались в самой его повадке. Тихонько подобравшись к одному из ошалевших от чрезмерного злорадства мальчишек, он цапнул его за чуб со зловещим возгласом: ага, голубчик!
И тут обнаружил у себя под ногами на песчаной отмели ручья припавшего ничком Юлия. Наследник престола кусал песок и отплевывался.
Ананья не сдержал вскрика.
Но крик его был осторожен. В этот миг неслыханного потрясения верный человек не утратил самообладания и той всепоглощающей преданности делу, которая научила его жертвовать своими чувствами в угоду высшим расчетам. Нет, Ананья не издал беспомощный вопль: государь, что с вами? что сделал бы на месте Ананьи всякий заурядный человек, он не бросился на колени. Ананья воскликнул:
– Негодный мальчишка, какого черта!
Находчивость верного человека нужно признать тем более примечательной, что самая цель Юлиевых усилий, забитый в песок колышек, который он тщетно пытался закусить зубами, эта вполне осязательная цель не была видна вовсе. Неискушенному наблюдателю могло показаться, что Юлий ест землю зря, без достаточной на то причины.
– Вставай сейчас же, негодник! – повторил он еще решительней, когда Юлий оглянулся. – На кого ты похож?! Вставай, тебя давно ждут! Все уже собрались и ждут. Молчи! – резко прикрикнул он, едва Юлий пытался возразить. – Молчи и делай, что говорят.
Дрогнувшие было при появлении Ананьи, мальчишки приободрились. И длинный, получивши возможность распрямиться после того, как Ананья выпустил чуб, длинный сказал, отступив на два шага:
– Он нам должен.
Юлий не считал нужным скрывать правду. Отплевавшись и отерши щеку, он без особой радости подтвердил сказанное и в двух словах очертил причины своего поражения.
– Негодный мальчишка! – пробормотал Ананья, не отказав себе в удовольствии повторить бранное слово. – Идем сейчас же!
– Сначала пусть вытащит! – загалдели пацаны.
– Хорошо же! – внезапно согласился Ананья. – Он вернется, когда будет можно, и что вы заслужили – то и получите!
– Да, ребята, – поднялся Юлий. – Надо идти. Ничего не поделаешь.
Длинный фыркнул – от преизбытка презрения ко всякого рода лицемерным уверткам.
– Нет, но я вернусь, – заверил Юлий, опять начиная морщиться и плеваться.
– Попробуй не вернуться! – загалдели пацаны. А длинный особенно внушительно предупредил: – Все, я тебя запомнил!
Но, в общем, они легко отделались, если принять во внимание непредсказуемое вмешательство Ананьи.
Ближайшее доверенное лицо Рукосила держалось так строго и даже мрачно, что Юлий неизвестно почему почувствовал себя виноватым. Он ощущал потребность придать себе соответственно случаю встревоженный и собранный вид, но этому мешала необходимость отплевываться. Песок противно скрипел на зубах, Юлий харкал, ковырялся пальцем во рту и между делом сокрушенно вздыхал и покачивал головой, изъявляя готовность покаяться, буде возникнет в том прямая необходимость.
Но ничуть в этом не преуспел, каяться к немалому изумлению княжича начал Ананья. Стоило только перешагнуть порог калитки, за которой в зарослях стриженых кустов и деревьев начиналась дорожка, как Ананья, бдительно зыркнув по сторонам, бухнулся на колени:
– Ваша милость, государь! – сказал он взволнованным полушепотом. – Отрежьте мне мой блудливый язык!
Юлий отшатнулся.
Привычка приглядываться и прислушиваться не изменила верному человеку в положении на коленях, – извиваясь, он не спускал с Юлия глаз. И когда наследник пробормотал нечто невразумительное: что вы, Ананья! тот сразу же уяснил, что сказано с обеих сторон достаточно.
– А мальчишек жестоко высечь! – закончил он, поднимаясь. Человек дела, Ананья прекрасно понимал, что чрезмерное усердие может выглядеть так же подозрительно, как и недостаток его. Нельзя перебарщивать даже в лести и покаянии. Самообладание Ананьи было так велико, что, отряхнув запачканные землей колени, он воздержался от того, чтобы указать наследнику престола на схожий недостаток его наряда и только окинул скользящим взглядом следы грязного песка на штанах и куртке Юлия.
Они миновали часового, которому Ананья кивнул, и какого-то встрепанного, словно со сна, мужика с ведром возле колодца – этот тоже не удивился. Все же Ананья избегал людных мест и дал порядочного крюка, чтобы обогнуть блуждающие за посадками голоса. Через черных ход они благополучно проникли в особняк и поднялись на второй этаж.
Бездумно следуя за поводырем, Юлий не переставал плеваться, брезгливо тер губы и щеки, но у двустворчатых резных дверей, где Ананья остановился, выразив нечто значительное и лицом, и каким-то неуловимым телодвижением, предостерегающе поднял палец, – здесь, у последнего рубежа, Юлий почувствовал, как заныло сердце.
– Напротив, – возразил он, – я все возьму с собой.
В горнице всклокоченный Новотор при двух далеко расставленных свечах, которые оставляли во мраке большую часть помещения, торопливо метался между светом и тьмой, сгребая разбросанные рукописи и книги. Все это богатство он кидал навалом в большой кожаный мешок, уже на четверть заполненный. Посланцы свободы вступили в горницу вслед за Юлием.
– Мы напрасно прождали три часа, – вернулся к прежнему старший, с некоторым удивлением приглядываясь к торчащему в столбе копью: невостребованное письмо отчетливо белело на древке.
– Поднимай мешок, кладем на плечи, – отозвался Юлий. И хотя речь его звучала не особенно складно, они поняли. Но старший – длиннолицый молодой человек с чахлыми, словно бы нарисованными усами и таким же подобием бороды – срезал письмо, не разворачивая, и неукоснительно его сжег.
Двое его соратников закряхтели, взявши неимоверной тяжести мешок.
За воротами острога в мертвом свете луны Юлий наткнулся на труп. Тускло отсвечивали полудоспехи – то, наверное, был стражник, один из тюремщиков, обитавших на соседнем острове. Отдельной кочкой валялся его смятый шлем. А голова… уцелели залитые темными потеками подбородок и нос, остальное стало одной черной раной. Юлий поспешно отвернулся, но уже не мог избежать пронзительной мысли, что эта смерть закономерным образом связана с непрочитанным письмом и трехчасовой задержкой… бессмысленной, если все к тому и пришло – к побегу. Он еще раз споткнулся и с легким вскриком отпрянул, едва не наступив на закинутые из ямы ноги – этот рухнул ничком, и в спине его колом торчал дротик. С содроганием Юлий осознал, что черневшие в ночном безмолвии там и здесь кочки, коряги и гряды были когда-то живой, ощущающей боль плотью.
– Идемте, государь, – потянул его старший.
Свернули в поле, на тропинку, где не было уже трупов, и молча спустились к берегу болота. Юлий так и не нашел случая полюбопытствовать, от чьего имени пришли освободители, в чем заключалась угрожавшая ему опасность. А Новотора это и вовсе не занимало. Старый учитель присматривал за мешком; когда носильщики спотыкались, он ворчал, как настороженный пес.
На болоте, там, где поросший откос переходил в топкую равнину, лежала лодка и поджидал вооруженный шестом человек. Не задаваясь вопросом, что это значит и каким образом с помощью плоскодонки и шеста можно одолеть болотные хляби, все погрузились. Лодочник – босиком, с обнаженными икрами – передал фонарь на нос, потом толкнул шестом откос.
Осевшая в тине лодка, понятно, не шелохнулась, но Юлий не успел подивиться толком этой детской игре в плавание, как снизу будто ударило, все дернулись, хватаясь за борта. Лодка рывком подалась вперед. Сама собой, без участия шеста. Из близких зарослей камыша скользнули мохнатые тени и шумно плюхнулись у бортов. От этой поддержки лодка еще раз дернулась и затрещала, так что лодочник и сам едва удержался на ногах, взмахнув своим игрушечным шестом.
Лодка приподнялась в грязи, у бортов бурлило и чавкало. И Юлий, обомлев, разглядел мелькнувшие в тине глаза, короткие, словно сучок, рожки. Черти дружно наддали, суденышко пошло-пошло, все шибче – быстрее, чем успевал махать шестом лодочник.
Юлий покосился на спутников. Они хранили важное спокойствие, тем более изумительное, что все тряслось, дребезжал, мотаясь под лавкой, пустой котелок. Черти, облепившие лодку с боков, откровенно пыхтели и хлюпали, но лодочник не садился, изображая посильное участие в общей работе. Правда, дальше от берега лодка пошла ровнее, без судорожных толчков и подскакиваний. Попадались обширные плесы, пришлось взяться и за весло. Черти осели, показываясь все меньше. Верно, плыли в глубине, готовые подхватить суденышко на вязком месте.
Но и теперь, когда не было вокруг ничего, кроме залитой лунным светом воды, ушел в туман остров, никто из спутников и словом не поминал недавних помощников. И только по тому, как оживились люди, устраиваясь естественней и удобнее – без посторонних, можно было понять, что не один только Юлий испытал облегчение, когда черти ушли на дно. Сделали свое дело и канули, не попрощавшись.
Ночная пора и мерный всплеск весла в маслянистой воде располагали спутников к разговорам. Но Юлий отвечал односложно, стараясь только не выказывать обидного для спасителей пренебрежения. Нечто вроде легкой брезгливости в отношении к тем, кто взял себе в союзники бесов, следовало уравновесить соображениями о естественной благодарности, которую должен испытывать на месте Юлия всякий разумный человек. Так Юлий и сделал: разложил в должном порядке все заслуживающие внимания мысли, доводы и ощущения.
* * *
На заре они высадились в топком лесу, где застоялся дурманящий дух багульника, и здесь плутали, пока окончательно не посветлело. Тащившие мешок с тарабарскими книгами люди выбились из сил. Они давно бросили бы книги и самого Новотора, если бы Юлий не предупредил сразу, что останется в лесу насовсем, когда носильщики попробуют в очередной раз отстать и потеряться.Усталые препирательства окончил близко запевший в лесу рог, все насторожились. Cпутники Юлия стали отвечать криками и скоро выбрались на лесную тропу, где встретили высланных на подмогу всадников. Решено было, что пешие остаются с книгами и с Новотором, чтобы пробираться своим ходом, а княжич спешит вперед с проводником (им был один из верховых, простой ратник в кольчуге) и с Ананьей – тоже лицом новым.
Ананья, ярко одетый тщедушный всадник, распоряжался с немногословной уверенностью, перед которой стушевался и старший из спутников Юлия, так и оставшийся безымянным. Невольно и Юлий присматривался к новому человеку повнимательней. Пустившись вслед за проводником по вихляющей среди сосен тропе, он часто оглядывался на спутника и, когда дорога позволила ехать рядом, убедился, что Ананья, по телосложению чуть ли не мальчик, давно вошел в зрелые лета. И уж во всяком случае, достиг знаменательного возраста, когда юноша или молодой мужчина начинает с особым тщанием следить за внешностью. Об этом свидетельствовали завитые мельчайшими кудряшками волосы; выбиваясь из-под шляпы, они как будто отдавали паленым железом, сами жесткие, как железо. Выпуклые губы – и особенно нижняя губа, слегка вывернутая, – свидетельствовали о свежести вожделений, а узкие, постоянно прищуренные глаза наводили на мысль о склонности к далеко идущим расчетам, которые – расчеты – только и умеряли вожделения. Великоватый, чтобы не сказать безобразный, нос, кончавшийся знатным бугорком, предвещал, возможно, ущемленное самолюбие.
Эти и другие того же рода, может быть, спорные наблюдения были, однако, чужды Юлию, отвыкшему от людей. Только тесное общение и опыт дают основу для верных или неверных предположений. Юлий не знал людей и потому, столкнувшись с таким исключительным человеком, как Ананья, никаких предположений не имел вовсе. Во взглядах, которые Юлий бросал на спутника, сказывалось простодушие – так можно разглядывать занятную редкость, внутренне устройство которой и назначение заведомо неизвестны.
Оторванный от последних придворных веяний, что Юлий мог сказать о сине-зеленом наряде спутника, мог ли он оценить изысканный вкус Ананьи? Невероятное количество разрезов, которые превращали пышные рукава куртки и штаны в некую портняжную загадку, числом своим и изяществом превосходили Юлиево представление о возможном и потому надолго повергли его в некое радостное изумление.
По росистым зарослям, поскакивая и порхая, вовсю чирикали птицы. Солнце не поднялось над лесом, но его мощные лучи, пробивались между верхушек; по низинам таился вчерашний еще туман. Все эти, хорошо известные Юлию чудеса блекли, однако, перед пышно цветущими лохмотьями щеголя.
Но предмет внимания, что бы он ни думал о лестной любознательности наследника, не позволил ему остаться в созерцательном восхищении.
– Меня зовут Ананья, государь, – напомнил он, поджав губы. – Ананья, – повторил еще раз, как бы делая этим внушение. – Я ближайшее доверенное лицо окольничего владетеля Рукосила. Легкомысленный и совсем не подходящий для леса наряд, который вызывает у вас повышенный интерес…
– Да? – пробормотал Юлий, пораженный проницательностью спутника.
– …Я должен был одеть по долгу службу и в силу целого ряда не зависящих от меня обстоятельств. Я не легкомысленный человек, государь. – Ананья приподнял шляпу. Для этого пришлось ему придержать лошадь – будучи человеком не легкомысленным, он оказался в то же время неважным наездником и не решился раскланяться на скаку.
Юлий тоже натянул узду. Дорога покинула лес, за неровным полем с тощими хлебами между обожженными остатками пней виднелись соломенные крыши.
– Едемте, мешкать не приходится, – тотчас попрекнул Юлия Ананья и показал на ответвление дороги – вдоль опушки. – Через четырнадцать верст этой дорогой мы достигнем охотничьего замка Екшень.
– Ага! – виновато сказал Юлий, выражая доброжелательной улыбкой готовность скакать в охотничий замок Екшень или любое другое место по выбору своего спутника.
Они тронули лошадей и пустились мягкой рысью по рыхлому, подернутому кое-где травой песку.
– Я оставил Екшень глубокой ночью и не могу знать, как обстоят дела на нынешний час, – сообщил Ананья со значением. – Вчера вечером великий государь Любомир Третий дал согласие удалить от двора княгиню Милицу, лишить ее всех прав и преимуществ, вытекающих из положения государевой супруги. Вы меня понимаете?
– Да, почти, – вежливо отвечал Юлий. – Только говорите чуть медленнее.
– Указ еще не подписан.
– Ага, – сказал Юлий, – если можно, повторите вот… насчет прав и преимуществ.
Ананья повторил, ни словом не уклонившись от прежде сказанного, и продолжал там, где вынужден был прерваться:
– Указ не был подписан вчера вечером. Вы меня понимаете?
– Ага, – сказал Юлий. – То есть отец не поставил подпись. Правильно?
– То есть, если указ и до сих пор не подписан, всех участников заговора скорее всего ждет смерть.
– А вы участник заговора? – живо полюбопытствовал Юлий.
– Да, – строго отвечал Ананья.
– А я?
– И вы тоже.
– Занятно, – задумчиво пробормотал Юлий.
Ананья бросил на него взгляд и некоторое время словно бы затруднялся продолжать. Потом он начал еще более ровным, положительным голосом, медленно и как бы даже ласково проговаривая слова:
– Великий государь колеблется. То есть он еще не принял окончательного решения.
– Я понимаю.
– Решается судьба страны – это не сильно сказано. И ваша судьба, государь, тоже решается. Окольничий Рукосил надеется, что вы сможете оказать на великого государя… вы сможете его уговорить.
– Не уверен. Думаю, что не смогу.
– Многое уже сделано. Многое сказано. Поверьте, государь, окольничий Рукосил – о! – великий человек. Но и Милица, нечего скрывать, это сила. Вам нужно употребить все ваше красноречие. Решается ваша судьба, государь.
– Что же я могу сделать в таком случае? – отозвался Юлий, не запнувшись на долгой и сложно построенной фразе.
– Теперь я вас не понимаю, государь.
– Что я могу сделать против судьбы?
– Я говорю слишком быстро? – спросил Ананья.
– Нет. Слишком легкомысленно.
Ананья вспыхнул – краска не залила его лицо – вспыхнул белым, и от этого впечатление было еще сильнее.
Приглядываясь к расстилавшимся вокруг перелескам в ожидании надолбов и частоколов, рвов, насыпей и башней, Юлий запоздало сообразил, что вот эта вот каменная ограда, заключающая в себя купы старых лип и вязов, есть единственное оборонительное сооружение замка. Название Екшень всплывало откуда-то из глубин детской памяти и потому, как это часто бывает с оставшимися от детства представлениями, Юлий воображал себе нечто более внушительное, чем эта загородная усадьба, поименованная замком по недоразумению или, вернее, из ложно понятого уважения к ее владельцам. Всего лишь усадьба, большой дом под тростниковой крышей, которая назначена была придавать этому внушительному каменному сооружению известное сходство с хижиной. Крутая кровля, немногим не достигавшая верхушек столетних деревьев, указывала на достаточные размеры хижины; это сельское убежище могло бы вместить в себя не только вельможных пастухов и пастушек, но и все их стада, буде таковые бы оказались.
Праздные размышления Юлия прервал не забывавший о деле Ананья. Он предложил спешиться; коней оставили на попечение проводника и тот увел их в рощу. Покинув дорогу, боковой тропинкой прошли к сельскому на вид мостку, и дальше тропинка привела к стене, где была обитая железными полосами основательная калитка.
– Извольте подождать, государь, – прошептал Ананья, доставая ключ. – И будьте готовы всякий час.
Однако Юлий не долго томился в сырых кустах, где Ананья его покинул. Сначала он взобрался на валежину, пытаясь заглянуть поверх стены, но многого не увидел и стал присматривать подходящее дерево. Возбужденные голоса возле ручья заставили его переменить намерение. Всякий разумный человек поступил бы так же.
И Юлий, ощущая себя человеком разумным и предусмотрительным, осторожным, двинулся, скрываясь между кустов, на шум. Люди эти, что гомонили так громко и самозабвенно, были мальчишки. Они играли в горячую руку, как установил Юлий после достаточно длительного и вдумчивого наблюдения. То есть поставили перед собой упитанного мальчишку в кухонном фартуке и били его по вывернутой за спину ладони. При этом они неистово галдели, скакали и кривлялись, ничего не замечая вокруг. Должно быть, они сбежали с кухни или с конюшни и потому торопились веселиться.
Дружный смех при каждой ошибке неповоротливого малого, который и ошибался-то как-то смешно, на потеху товарищам, словно бы нарочно не желая угадывать того, кто нанес удар, – этот соблазнительный смех все больше и больше разъедал благие намерения Юлия оставаться в стороне, чтобы наблюдать обычаи и нравы людей. В конце концов, сообразил Юлий себе в оправдание, никто его тут все равно не знает.
Так оно и оказалось. Когда Юлий явился из ракитника, мальчишки оставили забаву и сбились кучей, вопросительно уставившись на чужака.
– Тебе чего? – с вызовом спросил один из ватаги, постарше и подлиннее, но хлипкий в плечах.
– Я смотрю, – миролюбиво сказал Юлий.
Но они, верно, никак не могли уразуметь, откуда Юлий взялся и какое отношение имеет к охотничьему замку Екшень. Имеет ли он то есть право кричать, грозиться, драть чубы и вообще водворять на место беспутных поварят, конюшенных и садовых мальчишек? На этот жгучий вопрос ответа не было. А Юлий, знавший жизнь с ее философически-тарабарской, отвлеченно книжной стороны, не понимал того затаенного испуга, который лежал в основании их видимой заносчивости.
– За показ денег не берут, – сказал вертлявый пацаненок с черными руками. И в хитрой мордашке его мало чего оставалось от естественных цветов, все там было шиворот-навыворот: щеки темные, а веснушки или какие-то пятна светлые, волосы и брови выгорели.
– За показ денег не берут, – подтвердил длинный. Но все их повадки свидетельствовали об обратном: мальчишки не возвращались к игре и все чего-то ждали.
А Юлий, мало полагаясь на свое знание слованского языка и человеческой натуры, счел нужным заметить:
– У меня денег нету, – и провел руками по карманам. Пожалуй, он гордился тем, как гладко изъяснил свои мысли по-словански. Но мальчишки не могли постичь этой гордости; они переглянулись, чего-то между собой сообразив, и в этот миг участь наследника престола была решена. О чем, конечно же, последний не был поставлен в известность.
– Хочешь с нами играть? – спросил длинный.
– Хочу!
Простодушная радость незнакомца не заставила мальчишек усовеститься.
– А сможешь? – строго спросил маленький и шустрый, у которого цвет лица был шиворот-навыворот.
– Я видел, как вы играете. Да я и сам знаю, – заверил Юлий, несколько волнуясь при мысли о предстоящем испытании.
– У нас строго, – заметил кто-то.
– Ты человек чести? – важно отерши рот, спросил длинный.
– Да! – заверил Юлий без колебаний.
– Мы все тут люди чести, – объяснил толстый в кухонном фартуке, от которого в близком расстоянии разило перегорелым жиром и чесноком.
Юлий кивнул, что безусловно принимает такое утверждение.
– Дал слово – держи его! – наставительно заметил остававшийся до сих пор в тени. Он был в коротких штанах, но без чулок и босиком. – Чтобы все было по-честному. Не мухлевать.
– Мухлевать? – переспросил Юлий, напрягая память.
– Не мухлевать – это значит во время игры не пукать, – пояснил длинный, тонко уловив затруднения незнакомца.
Юлий удивился.
– Вы смеетесь, – сказал он после некоторого колебания.
Но они, все шестеро, так сразу и укоризненно погрустнели, закачали головами – Юлий почувствовал, что незаслуженно оскорбил новых приятелей недоверием. Однако же, значение слова «мухлевать» безнадежно от него ускользало. Что-то было не так. Напрягая память, Юлий не мог в то же время наблюдать за мальчишками. А если и видел чего, то немного из этих наблюдений выносил. Все было для него внове и все представлялось одинаково значимым, захваченный множеством сильных впечатлений, Юлий не умел отделить важного и существенного от неважного.
– Есть такой вероломный прием, – мрачно пояснил длинный, – мы тебя стукнули, а ты в ответ мухлюешь. Испускаешь дурные ветры. Так вот, чтоб этого не было. Мы со своей стороны обязуемся не мухлевать. Верно, ребята?
– А то как же! Разве можно? – загалдели они с преувеличенной горячностью. А тот, что не проронил до сих ни слова и только ковырялся в носу, сплюнул особенно выразительно.
– Ладно, – сказал Юлий, стараясь не обидеть их явно выраженной досадой или недоверием. – Чего там. Давайте играть.
Но длинный ничуть не смягчился.
– Это не все, – строго возразил он. – Смотри, вот колышек, если не угадаешь, его нужно вытащить зубами, без рук. – Длинный проворно срезал ивовую веточку в мизинец толщиной и заострил конец. Колышек этот, размером чуть больше пяди, они воткнули в мокрый песок на берегу ручья и длинный объяснил условие: после всякой страты – неудачи игрока, который водит, – они бьют ладонью по колышку, загоняя его в землю, – все глубже и глубже при каждой страте. Значит, сколько раз ты стратишь, столько раз колышек уйдет в землю – не останется и пенька, если долго думать.
– Я постараюсь угадать, – сказал Юлий, чувствуя недоброе.
– Это правильный подход, – кивнул длинный, – лучше сразу же угадать, чем грызть потом землю.
– И чтобы по-честному! – напомнил маленький и вертлявый.
Скоро, однако, выяснилось, что одного старания и одной честности мало. Единственное спасение для Юлия заключалось в том, чтобы тыкать пальцем наугад и тогда, имея у себя за спиной шесть кривляющихся рож, в одном случае из шести он должен был бы попасть в ударившего. Юлий же пытался угадать по выражению лиц, по пыхтению, по тому, кто отскочил, по взвинченному шепоту у себя за спиной, этому вечному: дай я! нет я! куда лезешь! иди ты! То есть он пытался принимать во внимание все то множество признаков, единственное назначение которых в том и состоит, чтобы ввести в заблуждение. И блистательно ошибался. Пацанам же достаточно было четырех, пяти, много шести осторожных ударов по колышку, чтобы, не переломив его, вогнать в податливую почву на всю длину. И потом еще припечатать сверху через осыпавшийся песок: только вмятина осталась там, где торчал колышек.
Сгоряча Юлий забыл и об Ананье. То есть он забыл его еще раньше, прежде чем начал горячиться, теперь же, когда поставлен был перед необходимостью искупить свои прежние промахи ловкой зубной хваткой, государственные заботы и вовсе не шли на ум.
– А ты песок сдуй, песочек, – прыснул кто-то из мальчишек. – Дуй, пока не очистишь, – он расхохотался.
Совет был хорош, да песок мокрый – не сдувался. И Юлий, припав к земле грудью, не имея возможности помочь себе руками или каким посторонним предметом – таково было честное условие игры! – вынужден был прийти к мысли, что иного способа извлечь колышек, кроме как есть землю, и нету. Он лежал, пытаясь освоиться с этим неприятным открытием…
Ананья, который не нашел Юлия в условленном месте и порядком встревожился, не приметил наследника среди мальчишек и направился к ручью без всякой уверенности в том, что поступает благоразумно, намереваясь привлечь сорванцов к поискам. Тяжкие сомнения Ананьи – такой он был человек! – вовсе не обязательно, не напрямую сказывались в самой его повадке. Тихонько подобравшись к одному из ошалевших от чрезмерного злорадства мальчишек, он цапнул его за чуб со зловещим возгласом: ага, голубчик!
И тут обнаружил у себя под ногами на песчаной отмели ручья припавшего ничком Юлия. Наследник престола кусал песок и отплевывался.
Ананья не сдержал вскрика.
Но крик его был осторожен. В этот миг неслыханного потрясения верный человек не утратил самообладания и той всепоглощающей преданности делу, которая научила его жертвовать своими чувствами в угоду высшим расчетам. Нет, Ананья не издал беспомощный вопль: государь, что с вами? что сделал бы на месте Ананьи всякий заурядный человек, он не бросился на колени. Ананья воскликнул:
– Негодный мальчишка, какого черта!
Находчивость верного человека нужно признать тем более примечательной, что самая цель Юлиевых усилий, забитый в песок колышек, который он тщетно пытался закусить зубами, эта вполне осязательная цель не была видна вовсе. Неискушенному наблюдателю могло показаться, что Юлий ест землю зря, без достаточной на то причины.
– Вставай сейчас же, негодник! – повторил он еще решительней, когда Юлий оглянулся. – На кого ты похож?! Вставай, тебя давно ждут! Все уже собрались и ждут. Молчи! – резко прикрикнул он, едва Юлий пытался возразить. – Молчи и делай, что говорят.
Дрогнувшие было при появлении Ананьи, мальчишки приободрились. И длинный, получивши возможность распрямиться после того, как Ананья выпустил чуб, длинный сказал, отступив на два шага:
– Он нам должен.
Юлий не считал нужным скрывать правду. Отплевавшись и отерши щеку, он без особой радости подтвердил сказанное и в двух словах очертил причины своего поражения.
– Негодный мальчишка! – пробормотал Ананья, не отказав себе в удовольствии повторить бранное слово. – Идем сейчас же!
– Сначала пусть вытащит! – загалдели пацаны.
– Хорошо же! – внезапно согласился Ананья. – Он вернется, когда будет можно, и что вы заслужили – то и получите!
– Да, ребята, – поднялся Юлий. – Надо идти. Ничего не поделаешь.
Длинный фыркнул – от преизбытка презрения ко всякого рода лицемерным уверткам.
– Нет, но я вернусь, – заверил Юлий, опять начиная морщиться и плеваться.
– Попробуй не вернуться! – загалдели пацаны. А длинный особенно внушительно предупредил: – Все, я тебя запомнил!
Но, в общем, они легко отделались, если принять во внимание непредсказуемое вмешательство Ананьи.
Ближайшее доверенное лицо Рукосила держалось так строго и даже мрачно, что Юлий неизвестно почему почувствовал себя виноватым. Он ощущал потребность придать себе соответственно случаю встревоженный и собранный вид, но этому мешала необходимость отплевываться. Песок противно скрипел на зубах, Юлий харкал, ковырялся пальцем во рту и между делом сокрушенно вздыхал и покачивал головой, изъявляя готовность покаяться, буде возникнет в том прямая необходимость.
Но ничуть в этом не преуспел, каяться к немалому изумлению княжича начал Ананья. Стоило только перешагнуть порог калитки, за которой в зарослях стриженых кустов и деревьев начиналась дорожка, как Ананья, бдительно зыркнув по сторонам, бухнулся на колени:
– Ваша милость, государь! – сказал он взволнованным полушепотом. – Отрежьте мне мой блудливый язык!
Юлий отшатнулся.
Привычка приглядываться и прислушиваться не изменила верному человеку в положении на коленях, – извиваясь, он не спускал с Юлия глаз. И когда наследник пробормотал нечто невразумительное: что вы, Ананья! тот сразу же уяснил, что сказано с обеих сторон достаточно.
– А мальчишек жестоко высечь! – закончил он, поднимаясь. Человек дела, Ананья прекрасно понимал, что чрезмерное усердие может выглядеть так же подозрительно, как и недостаток его. Нельзя перебарщивать даже в лести и покаянии. Самообладание Ананьи было так велико, что, отряхнув запачканные землей колени, он воздержался от того, чтобы указать наследнику престола на схожий недостаток его наряда и только окинул скользящим взглядом следы грязного песка на штанах и куртке Юлия.
Они миновали часового, которому Ананья кивнул, и какого-то встрепанного, словно со сна, мужика с ведром возле колодца – этот тоже не удивился. Все же Ананья избегал людных мест и дал порядочного крюка, чтобы обогнуть блуждающие за посадками голоса. Через черных ход они благополучно проникли в особняк и поднялись на второй этаж.
Бездумно следуя за поводырем, Юлий не переставал плеваться, брезгливо тер губы и щеки, но у двустворчатых резных дверей, где Ананья остановился, выразив нечто значительное и лицом, и каким-то неуловимым телодвижением, предостерегающе поднял палец, – здесь, у последнего рубежа, Юлий почувствовал, как заныло сердце.