Страница:
– Вы по-мните прошлогоднюю бу-рю? – спросила Колча, растягивая слова так, что они становились особенно вязкими и залипали в сознание.
– Это было сразу после большой стирки, – кивнула Шатилиха. – Две недели белье у меня лежало волглое. Начало заливать кухню. Тут вот, где вы сидите, всюду стояла грязь…
– Простите, это я, – сказала Колча, сцепляя руки перед грудью. – Я одна во всем виновата. Это я вызвала бурю.
Шатилиха взялась было за нож и остановилась. Красноватое лицо ее, сложенное крупными отяжелевшими чертами, выражало застывшее, как броня, недоверие. То была глухая оборона, которая, однако, слишком часто предвещает поражение.
Колча покосилась на покрытый слизью нож в руках хозяйки и решилась вывести ее из столбняка замечанием отвлеченного свойства:
– Это что у вас там… в такой большой кадке?
Ошалело оглянувшись, как бы в раздражении, Шатилиха порывисто схватила деревянный ковш и плеснула в поспешно подставленную Колчей кружку некой темной жидкости.
– Ага, это квас, – догадалась Колча и повела носом. – И вправду квас, – подтвердила она, пригубив напиток. Шатилиха пренебрежительно отмахнулась, сверкнув грязным острием ножа перед глазами гостьи.
– Весь этот страх… я сама виновата, – продолжала Колча. – Зачем только говорить?… К чему это? Кто меня за язык тянет?
Тем же опасным движением ножа Шатилиха отвергла и это замечание – как несущественное, заставила Колчу попятиться и снова опуститься на стул.
– Теперь я уж все скажу. Слушайте. Скрывать ничего не стану. Он пришел во сне. Сам мне сказал – во сне – что он, это Смок, морской змей. Так он сказал. Как бы я догадалась, если бы не сказал? Он был совершенно как человек. Все-все человеческое, только вместо кожи розовая чешуя, такая мелкая… Лицо синее – туча. Глаза пронзительные, шаркнет глазами – словно нож острый. – И Колча покосилась на опасное орудие в руках хозяйки, которое, видно, и подсказало ей это поэтическое сравнение. – Он велел, чтобы я вышла на рассвете к берегу за Лисьим Носом – там меня будут ждать. Сказал и исчез.
– И вы что… пошли? – недоверчиво протянула хозяйка.
– Я не пошла.
Шатилиха понимающе кивнула, признавая такой поворот дела в высшей степени правдоподобным. Потом она подвинула табурет и, не выпуская ставшего торчком ножа, уселась напротив собеседницы.
– Не пошла и на следующий день, хотя Смок мне опять приснился.
Закусив губу, Шатилиха одобрительно кивнула.
– И страшно было спать, вот слушайте, я боялась заснуть. Ведь я уже знала. Я знала, – она понизила голос и опасливо покосилась на вход. – Знала, что он придет. Вот как открылась дверь, открылась дверь и он вошел. Ой, милая, рада бы проснуться, да обомлела. Скрывать не стану: обомлела, вся мокрая, потом прошибло, ноги подогнулись – куда там! зажмурилась, закрыла голову. Только он схватил меня за руку и потащил, да так жестоко-жестоко потащил. Смотри, говорит, что ты наделала. Голос громом гремит, волосы дыбом и молнии трещат. Вот, говорит, что ты сделала. Вижу я тут большое дерево, все голое: ствол черный, голый, ветви голые, только местами на них розовые цветы, такие цветы, как лопухи, одурело пахнут. И младенцы висят.
– Висят? – повторила Шатилиха.
– В пеленках, милая. Слушайте, такими кулечками, как яички, – вот страх-то! И мордашки кругленькие. Смотри, толкает меня Смок: вот они плачут, все плачут! Толкает меня в бок, чтобы укачивала, да ствол корявый – не шевельнешь. А проснулась под грохот бури. Тут я и поняла, что сама эту бурю и раскачала. То не ветку я раскачивала, а бурю…
– Ну и? Пошли вы на утро, куда велено?
Колча многозначительно покачала головой:
– Во сне-то думаешь: как не пойти? Дай только проснуться, бегом побегу. А наступит день, развиднеет – не несут ноги, вот не несут. Как подумаешь, право… Боязно. Вот и пришлось укачивать Смоковых младенцев каждую ночь. И начала примечать, что ни ночь, будто дерево редеет, то один младенец пропадает, то другого не досчитаешься. Один мой заветный кулечек на самой верхушке дерева.
– Знать, то была ихняя девчонка, Золотинка, – догадалась Шатилиха.
Тут растворилась дверь, Шатилиха должна была обернуться к входу и потому не могла видеть, каким уничижительным, хотя и беглым взглядом успела наградить ее Колча. Скрип петель и свет, широким потоком заливший щербатый пол, возвестили о появлении нового лица – это была соседка, состоятельная вдова суконщика Подага – почтенная женщина с большим неулыбчивым ртом. Она высоко приподняла подол нового зеленого платья, чтобы миновать порог и три ступеньки вниз.
Подага, озабоченная главным образом состоянием нового зеленого платья, на которое в горячке разговора ни Шатилиха, ни Колча не обратили должного внимания, тщательно осмотрела предложенный ей чурбан… и осталась стоять. На что ни Шатилиха, ни Колча, опять же, не обратили внимания.
Это случайное и нисколько не относящееся к делу обстоятельство помешало Подаге хорошенько вникнуть в существо разговора. С брезгливой складкой у рта, выражавшей недоверчивое пренебрежение (которое трудно назвать истинно соседским чувством), хотя и без единого возражения, вдова выслушала все, что Колча сочла нужным для нее повторить.
– Именно так она мне вот сейчас все это и говорила, – с чистой душой заверила Шатилиха.
Но даже такое, несомненно, исчерпывающее свидетельство в пользу Колчиной добросовестности, не смягчило вдову, и она позволила себе усмехнуться.
И тут уместно будет заметить, что то же случайное и в высшей степени малозначащее обстоятельство, о котором было сказано прежде, – нехватка стульев на бедной кухне Шатилихи – привело, как впоследствии обнаружилось, к разительным сдвигам в судьбах всего обитаемого мира. Невозможность сесть и проистекающая из этого раздражительность мысли заставили Подагу после недолгого промедления пуститься в рассуждения, которые внезапным и неодолимым толчком направили Колчины помыслы в совершенно иное русло, самым решительным образом сказались на ее дальнейшей судьбе, изменили естественнонаучные воззрения Поплевы и Тучки, задали новое направление начинающейся Золотинкиной жизни и с течением лет, когда упавшие в почву семена созрели, привели к тяжелейшим последствиям для страны и, по-видимому, изменили ход всемирной истории. К добру ли, к худу – не нам судить.
До рокового шага оставались считанные мгновения. Искусно пугаясь, Колча увлекала слушательниц в дебри сновидений и скоро впала в неистовство: явившийся в очередной раз Смок натуральным образом хватился таскать Колчу за волосы и пинать, сопровождая истязания изуверскими угрозами и бранью. Наконец Колча очнулась – покрытая синяками, изувеченная, она едва владела собой. Кое-как, из последних сил добравшись к черте прибоя – после полученной во сне взбучки… могла ли она еще противиться решительным повелениям змея? – добравшись до моря, Колча увидела движущийся своим ходом сундук, который ей сказано было принять со всем содержимым. Но, видно, на Колчино счастье, Смок отчаялся добиться от упрямой старухи послушания – к берегу спешили вызванные тем же способом, через сон, кабацкие пропойцы, забубенные головы Поплева и Тучка. Этим-то, верно, нечего было терять.
– Помяните мое слово, – пророчествовала Колча, и голос ее возвысился, наполнился скорбной силой убеждения, – ох и хлебнем же мы все еще через эту Смокову соплячку горюшка.
И вот тут-то вдова суконщика Подага с непосредственностью не особенное увлеченного разговором человека вдруг припомнила:
– Помоложе я была. И повадилась ходить к соседской девочке подруженька… Да ведь как повадилась – из подполья, – Подага пожала плечами, как бы удивляясь несуразности иных знакомств. – Родители, видишь, уйдут, закроют двери и ставни наглухо. Оставят ее и запрут, чтобы какого дурна не вышло. А девочке скучно. И к ней стала ходить подруженька из-под пола. Ну, девочка, ребенок! возьми и скажи про то родителям.
– Ребенок! – согласилась Шатилиха.
А Колча кинула на перебежчицу выразительный взгляд и отхлебнула квасу, бесконечное терпение было разлито на ее скисшем личике.
– Так вот, значит, – неспешно повествовала вдова. Она, кажется, и сама удивлялась взошедшей на ум истории, не придавая ей никакого особенного значения. – Значит, дело-то как было: она сказала родителям – мать у нее торговала вразнос, отец по людям нанимался – сказала родителям: ко мне ходит маленькая подруженька из-под пола. Ясное дело, родители не поверили. Может, кому остаться надо было, последить, да люди бедные, день ото дня кормились. Вот. А девочка не отстает, рассказывает про подруженьку, да так ее хвалит… Ну, родители и пожаловались одной ведунье. Вещая была бабка, Мореной звали. Ведунья за некоторую мзду их и научила. Теперь они говорят доченьке: как появится снова подруженька, скажи ей, мол, так… – Подага оправила складки на подоле нового зеленого платья. – Скажи ей так, – повторила Подага, словно бы припоминая, хотя это была чистой воды уловка – вдова, однако, не лишена была свойственного хорошим рассказчикам честолюбия. – Скажи, мол, заклятие и ударь подруженьку по голове. Девочка-то говорит маме: жалко. Видишь, подруженьку ей жалко.
– Ребенок! – вставила опять – и совершенно к месту! – Шатилиха.
– Да ты, мол, потихоньку ударь, потихоньку. Вот, пришла подруженька. Девочка ей сказала, что нужно, сказала аминь! Аминь! – сказала. – Рассыпься! И ударила по голове. А подруженька и рассыпалась вся. Золотом, – гибкий голос Подаги упал до шепота. – Чистым золотом. Грудой червонцев. Один к одному – червонцы… Зазвенело, посыпалось, покатилось… По всему полу. Подруженька ведь та была клад.
Состоятельная вдова суконщика Подага скромно потупилась, как исполнивший дело мастер.
– Да… да… – пробормотала Колча. – Да точно ли так?
Случилось то, что хитроумная старуха попалась, как самая глупая недоверчивая баба в руки базарному наперсточнику – она не знала чему верить, и знала, что верить нельзя, – никому, и не могла не верить глазам. Она нерешительно, даже жалобно возразила:
– Глупости все!
Подага горестно изломила брови, выказывая готовность отступить перед грубым напором.
– Да где это было? – спросила Колча, пытаясь изобразить голосом ехидство. До некоторой степени ей это удалось, тогда как руки – о чудо! – выдавали нечто похожее на мольбу.
– Мы жили тогда в имении, потом мы его продали. Дед еще продал. И там была деревушка в четыре дома – Волочевка. Я тогда девчонкой была, чуть постарше Малаши.
– Да сами-то вы это золото видели?
– Видела. Ви-де-ла, – утомленно отозвалась Подага.
И хотя Колча казалась оглушена, в голове ее с необыкновенной пронзительностью сложилось один к одному все, что не удавалось прежде состыковать, все, что не находило ни соответствия, ни смысла: сундук, ребенок, золотые волосики… это странное, неизвестно откуда взявшееся имя – Золотинка. И эта хищная, едва прикрытая лицемерными заходами готовность, с какой кабацкие изверги подхватили золотого младенца и умчали. Выходит, они уже тогда знали… С самого начала.
Колча с усилием встряхнулась, словно пытаясь вернуть себе спасительное недоверие… И сказала еще:
– Заклятие-то каково было?
– Кабы знать! – отозвалась Подага. Снисходительная усмешка тронула ее большой рот.
– Такое богатство свалилось! – вздохнула тут своему Шатилиха.
– Малашка-то ходила потерянная, вот… убитая какая-то, – неожиданно сказала Подага. – Не сладко девчонке пришлось. Что-то с ней сделалось после этого. Нехорошее что-то. Они все ошалели. Ничего никому не сказали, да только соседи утром пришли, а дом стоит пуст, дверь нараспашку – все как есть бросили и бежали.
Больше Колча ничего не спросила. Хитрость и осторожность вернулись к ней, а все остальное – нет.
Золотинке не было тогда еще и двух лет. Колча кружила вокруг «подруженьки», не зная, как подступиться к делу. Временами находило ужасное предчувствие, что чудесная девочка уже исчезла, потерялась – то ли утонула в кадке с водой, то ли подавилась кашей – изверги объявят об этом без зазрения совести, не моргнув глазом и не краснея, а немного погодя выйдут на лодке в море и бесследно канут в его просторе. А то наберутся наглости, чтобы перебраться в один из лучших особняков Колобжега. Колча испытывала болезненную потребность иметь «подруженьку» перед глазами, присматривать за ней и подглядывать. Однако лето сменилось зимними бурями и холодами, и снова вернулось тепло, и ничего не произошло, кроме того, что Золотинка подросла. Подросла, стала повыше, покрепче… и побольше весом.
С каждым месяцем подруженька прибавляла в весе.
Колча подстерегала девочку в гавани, ощупывала и обгладывала ее вожделеющим взглядом, она заигрывала с братьями, вставляя всюду, где можно, свое угодливое «зна-аете что-о?», но не могла преодолеть их настороженности. Свойственное истинно любящим чутье позволяло им угадать в Колчином сердце нечто недоброе. И они ревниво ограждали Золотинку от сладострастных старухиных ласк. Приметив в улочках Колобжега безобразный, лишенный определенных очертаний чепец с обвисшими наподобие слоновых ушей крыльями, братья спешили укрыться в тихом заулке, где ложились в дрейф или, смотря по обстоятельствам, сразу уваливали под ветер, как говорится, шли «на фордачка», то есть, имея полный ветер в корму, удалялись от устрашающего Колчиного чепца, пока вовсе не пропадали за горизонтом.
Заветная мысль Колчи мало-помалу превратилась в страсть, не оставлявшую места для иных чувств и побуждений. Колча стала задумываться; случайные припадки задумчивости сменялись лихорадочным блеском в глазах и неодолимой потребностью в деятельности. Она нашла подходы к некоторым городским колдуньям, которые втихомолку, при снисходительном неведении властей занимались своим незаконным промыслом.
Все волшебное, однако, требовало денег, грошей и грошей за каждое слово, за каждое неуверенное, на ощупь движение новичка во мгле нездешних истин. И когда Колча порядочно порастрясла припрятанные на черный день гроши, она обогатила свою память изрядным запасом бывальщин о ходячих, самодвижущихся и своевольно ведущих себя кладах, об образе жизни их и повадках. Она узнала о двуногих кладах все, что только можно было узнать за деньги.
За деньги же можно было узнать не так много. В конце концов, ей продали и заклятие, да не одно, а два разноречивых, ни в чем не сходных между собой заклятия, что, конечно же, насторожило Колчу с ее цепким, житейским умом. И все же, подозревая колдуний в недобросовестности, в невежестве, по крайней мере, она все чаще склонялась к тому, чтобы испытать сомнительное волшебство при первом удобном случае.
Странным образом, Колча в глубине души, кажется, ожидала неудачи и даже желала ее. Зуд неизвестности был мучительнее, чем опасения неудачи, а возможная неудача, частная неудача все равно уже ничего не могла изменить в самом существе заветной мысли. При том же, здраво рассуждая, Колча видела, что рассчитывать на успех предприятия в ближайшие годы все равно не приходится. Для совершенного успеха нужно было бы прежде всего заполучить подруженьку в полное, безраздельное распоряжение, то есть попросту ее выкрасть. Возможность заполучить подруженьку для обстоятельных опытов могла появиться не прежде, чем подруженька подрастет настолько, что станет хотя бы изредка появляться на людях без сопровождения братьев. До этого времени нужно было считать пять лет.
Пять лет. Непомерный срок этот невозможно было объять рассудком, Колча изнемогала. И наконец она решилась как бы там ни было, наобум и на авось, при первом удобном случае и без случая вовсе испытать приобретенное по грошовым расценкам волшебство.
И вот однажды прекрасным летним днем все обстоятельства созрели, люди сошлись и время настало. Наделавшее много шума происшествие это случилось в рыбацкой гавани Колобжега, где приткнулись к берегу несколько рыбниц, как называют в Поморье одномачтовые промысловые лодки с палубой на треть судна.
Колча привычно отыскала взглядом свежевыкрашенную в желтый и синий цвет рыбницу извергов, а потом сразу же приметила и маленького человечка, бродившего поодаль от взрослой суеты. На Золотинке было белое, немудреного покроя платьишко, синий короткий жилетик с рукавами, скроенный как распашонка, и синяя, облегающая голову шапочка, наподобие капюшона; из-под шапочки выбивались желтые кудри. Девочка кружила по песку, словно бы выискивая что-то под босыми ножками.
Здесь не было пристани; приглубый берег, ровным намытым откосом уходящий в воду, допускал к себе большие суда, а рыбницы просто тыкались носом и бросали сходни. У пенной кромки воды и велась торговля. Колча видела, как Поплева поднял полную серебра корзину, крепкий стан рыбака напрягся, осторожно, но твердо он ступил на гибко прогнувшуюся при первых шагах доску. Торговцы, торговки и их подручники принимали корзины на сухой отмели и тащили их вверх, под городскую стену, где на дороге из битого песчаника стояли тележки и где задумчиво мешкала Колча, разделявшая свое созерцательное бездействие с нервно глядящими по сторонам собаками, бездомными и голодными.
Жужжали мухи, накаленные камни источали духоту. Белая, тонко перемолотая пыль лежала на дороге недвижным слоем. Море, сначала у берегов зеленое, а потом синеющее, далеко за двумя замыкающими бухту мысами совершенно растворялось в голубизне; море обещало свежесть. Терявшийся где-то на просторах ветерок ложился полосами ряби, которые перемежались пятнами гладкой, словно остекленелой воды.
Колча начала спускаться – не к рыбнице братьев, а наискось к другой лодке, и здесь недолго постояла. От жары туго стучала кровь. Так и не уняв сердца, старуха двинулась завороженным шагом к Золотинке.
Скомканная тень легла на песок – Золотинка оглянулась. Под ясным, безбоязненным взглядом ребенка Колча словно увязла. Но девочка смотрела внимательным и спокойным взглядом. Как будто бы поджидала старуху. Терпящий и действующий… они стали одно. В глазах ребенка Колча различила спокойствие обреченного.
– Суй лялю! – лепечущим голоском сообщила подруженька. И протянула палочку с надломленным концом.
«Суй-лялю! – потрясла Колчу догадка. – Суй-лялю!»
Жаром обдало Колчу. Вот, значит, как: подруженька сама откроет заветное слово тому, кто проникнет в тайну! Упоительное единство жертвы и хищника!
Еще хватило у Колчи самообладания торопливо пробормотать оба купленных ранее заклятия, ибо даже в этот миг прозрения и торжества, она не желала терять что-нибудь приобретенное за гроши.
– У-чох-айну-роясь! – Еще сказала: – Мелетили-лиски-фейла! – Голос ее возвысился и окреп, как зловещий призыв ворона: – Аминь! Рассыпься! – прокаркала Колча, занося руку… И обрушила последнее роковое заклятие: – Суй-лялю!
С этим она ударила девочку в темя, словно хотела вогнать в землю.
Золотинка не упала, но онемела, до невозможности закричать.
– Суй-лялю! – остервенело повторила Колча и еще раз треснула Золотинкину головешку сухеньким кулачком.
Девочка шлепнулась на песок и заорала благим матом.
Мысль о недоразумении осенила Колчу стиснувшей сердце догадкой, но Колча запнулась лишь на мгновение и ринулась на ребенка с бессвязным воплем – глаза и разум ее застилала пелена злобы… Когда хваткие руки мотнули ее прочь от девочки и встряхнули, так что дух занялся.
– Ты что? Ты что? – яростно повторял Тучка, встряхивая Колчу при каждом вопросе – жутко разболтанная, она чувствовала, что рассыпается по частям, и потому, выпучив глаза, сжала челюсти и напрягла шею, чтобы удержать на месте хотя бы голову.
И разумеется, если под сомнение было поставлено само наличие головы, трудно было ожидать, чтобы Колча сохранила способность к вразумительной и отчетливой речи. Если Тучка рассчитывал, ожесточенно повторяя одно и тоже: ты что? ты что? вытрясти ответ, то нужно было все ж таки соразмерять степень и размах тряски с возможностями старушки. Некоторым оправданием для Тучки могло бы служить тут только полное отсутствие опыта в таком необычном деле.
Разразившись наконец слезами – едва Поплева приспел на помощь – Золотинка терла щеки, чтобы проложить путь новым потокам, – соленая влага брызгала из глаз крупными сверкающими каплями. Девочка бессвязно лопотала; причем Поплева, испуганно ощупывая ручки-ножки, легонько отнимая от лица ладошки, чтобы проверить на месте ли наши глазки, даже и не пытался вникнуть в этот лепет. А сбежавшийся на крик народ: торговцы, грузчики, рыбаки – все равно ничего не мог разобрать. Девочка объяснялась жестами, горестными всхлипами и восклицаниями.
Не больше толку можно было ожидать от старухи. Багровое лицо Колчи, наполовину закрылось съехавшим на один глаз чепцом, отчего лишилось последних остатков осмысленности. Когда же соединенными усилиями доброхотов старуха высвободилась из губительных объятий Тучки, она, не обмолвившись и словом, не удосужившись поправить чепец, а сразу, минуя предварительные ступени, хлопнулась в беспамятный обморок. То есть закатила глаза… закатила единственный доступный честному народу для обозрения глаз, осела на песок, а уж потом сложила руки и, как раненая птица, прикорнула бочком. Лопоухий чепец накрыл лицо.
Между тем Золотинка не теряла надежды оправдаться и лопотала свое, так что доброхоты, оставив поверженную старуху без внимания, сосредоточили неутоленное любопытство на последнем из сохранивших рассудок участнике столкновения – на Золотинке. Горестно всхлипывая, путаясь и повторяясь, она помянула, наконец, хорошо известное братьям заклинание «суй лялю!», на что Поплева тотчас же откликнулся.
– Суй лялю! – громким от возбуждения голосом сообщил он. – Ну, то есть, она сказала: рисуй лялю! Рисуй, понимаешь ли, человечка – вот как! Так она говорит, малышка: суй лялю! – И он показал уцелевшие на песке закорючки.
Золотинка, как можно было понять, не видела вины в том, что обратилась с этой просьбой – суй лялю! – к тете Колче, но все равно оправдывалась и пуще заливалась слезами.
Когда сообразили откинуть запавший на лицо Колчи чепец, захваченная врасплох старуха непроизвольно потянулась вернуть покров и тем себя выдала. Не имея теперь уже никаких оснований и далее сохранять положение раненой птицы, она села и затравлено оглянулась.
Отчаяние ее было бы сродни стыду, если бы в этом терзающем чувстве присутствовала хотя бы малая доля жалости к ребенку. Но нет, не стыд и не жалость и даже не потрясение, вызванные хорошей трепкой, а мгновенный, стремглав переход от величайшего в Колчиной жизни торжества к бессильному унижению – вот был удар, который сокрушил Колчу. С высот пророческого вдохновения низринулась в бездну ничтожества.
Озираясь колючим взглядом, она выхватывала смеющиеся, в складке сбежавшихся морщин глаза, закушенные улыбчивые губы. Все эти люди смотрели бы на нее иначе – о, совсем иначе! – если бы только она сумела повелительным манием руки обратить девчонку в сверкающую груду золота. Кто бы осмелился тогда ухмыльнуться?
– Рехнулась Колча! – заявила толстая Улита, оглядывая слушателей веселыми наглыми глазами. С особенным смаком она задерживалась на обтерханном, но пестро одетом ратнике, на бедре которого низко обвис меч, а за плечами болтался на лямках барабан. Внимание Улиты остановили толстые, выпукло обрисованные икры ног; ноги, по-видимому, произвели на нее самое благоприятное впечатление. Во всяком случае, далее Улита обращалась, главным образом, к ратнику, имея в виду еще и то, что человек требовал особой опеки, – не ведомый никому из местных, он, может статься, ощущал себя не совсем уютно среди чужих людей. Она пояснила: – Колча я тебе скажу – о-о! – Ратник понимающе кивнул. – Видишь ли, вообразила себе, что малютка, вот девочка, потерченок. Потерчата, это, знаешь, детеныши, их подкидывают людям бесы. И что надо потерченка расколдовать. Он рассыплется грудой монеты новой чеканки, как делают в преисподней.
– Это было сразу после большой стирки, – кивнула Шатилиха. – Две недели белье у меня лежало волглое. Начало заливать кухню. Тут вот, где вы сидите, всюду стояла грязь…
– Простите, это я, – сказала Колча, сцепляя руки перед грудью. – Я одна во всем виновата. Это я вызвала бурю.
Шатилиха взялась было за нож и остановилась. Красноватое лицо ее, сложенное крупными отяжелевшими чертами, выражало застывшее, как броня, недоверие. То была глухая оборона, которая, однако, слишком часто предвещает поражение.
Колча покосилась на покрытый слизью нож в руках хозяйки и решилась вывести ее из столбняка замечанием отвлеченного свойства:
– Это что у вас там… в такой большой кадке?
Ошалело оглянувшись, как бы в раздражении, Шатилиха порывисто схватила деревянный ковш и плеснула в поспешно подставленную Колчей кружку некой темной жидкости.
– Ага, это квас, – догадалась Колча и повела носом. – И вправду квас, – подтвердила она, пригубив напиток. Шатилиха пренебрежительно отмахнулась, сверкнув грязным острием ножа перед глазами гостьи.
– Весь этот страх… я сама виновата, – продолжала Колча. – Зачем только говорить?… К чему это? Кто меня за язык тянет?
Тем же опасным движением ножа Шатилиха отвергла и это замечание – как несущественное, заставила Колчу попятиться и снова опуститься на стул.
– Теперь я уж все скажу. Слушайте. Скрывать ничего не стану. Он пришел во сне. Сам мне сказал – во сне – что он, это Смок, морской змей. Так он сказал. Как бы я догадалась, если бы не сказал? Он был совершенно как человек. Все-все человеческое, только вместо кожи розовая чешуя, такая мелкая… Лицо синее – туча. Глаза пронзительные, шаркнет глазами – словно нож острый. – И Колча покосилась на опасное орудие в руках хозяйки, которое, видно, и подсказало ей это поэтическое сравнение. – Он велел, чтобы я вышла на рассвете к берегу за Лисьим Носом – там меня будут ждать. Сказал и исчез.
– И вы что… пошли? – недоверчиво протянула хозяйка.
– Я не пошла.
Шатилиха понимающе кивнула, признавая такой поворот дела в высшей степени правдоподобным. Потом она подвинула табурет и, не выпуская ставшего торчком ножа, уселась напротив собеседницы.
– Не пошла и на следующий день, хотя Смок мне опять приснился.
Закусив губу, Шатилиха одобрительно кивнула.
– И страшно было спать, вот слушайте, я боялась заснуть. Ведь я уже знала. Я знала, – она понизила голос и опасливо покосилась на вход. – Знала, что он придет. Вот как открылась дверь, открылась дверь и он вошел. Ой, милая, рада бы проснуться, да обомлела. Скрывать не стану: обомлела, вся мокрая, потом прошибло, ноги подогнулись – куда там! зажмурилась, закрыла голову. Только он схватил меня за руку и потащил, да так жестоко-жестоко потащил. Смотри, говорит, что ты наделала. Голос громом гремит, волосы дыбом и молнии трещат. Вот, говорит, что ты сделала. Вижу я тут большое дерево, все голое: ствол черный, голый, ветви голые, только местами на них розовые цветы, такие цветы, как лопухи, одурело пахнут. И младенцы висят.
– Висят? – повторила Шатилиха.
– В пеленках, милая. Слушайте, такими кулечками, как яички, – вот страх-то! И мордашки кругленькие. Смотри, толкает меня Смок: вот они плачут, все плачут! Толкает меня в бок, чтобы укачивала, да ствол корявый – не шевельнешь. А проснулась под грохот бури. Тут я и поняла, что сама эту бурю и раскачала. То не ветку я раскачивала, а бурю…
– Ну и? Пошли вы на утро, куда велено?
Колча многозначительно покачала головой:
– Во сне-то думаешь: как не пойти? Дай только проснуться, бегом побегу. А наступит день, развиднеет – не несут ноги, вот не несут. Как подумаешь, право… Боязно. Вот и пришлось укачивать Смоковых младенцев каждую ночь. И начала примечать, что ни ночь, будто дерево редеет, то один младенец пропадает, то другого не досчитаешься. Один мой заветный кулечек на самой верхушке дерева.
– Знать, то была ихняя девчонка, Золотинка, – догадалась Шатилиха.
Тут растворилась дверь, Шатилиха должна была обернуться к входу и потому не могла видеть, каким уничижительным, хотя и беглым взглядом успела наградить ее Колча. Скрип петель и свет, широким потоком заливший щербатый пол, возвестили о появлении нового лица – это была соседка, состоятельная вдова суконщика Подага – почтенная женщина с большим неулыбчивым ртом. Она высоко приподняла подол нового зеленого платья, чтобы миновать порог и три ступеньки вниз.
Подага, озабоченная главным образом состоянием нового зеленого платья, на которое в горячке разговора ни Шатилиха, ни Колча не обратили должного внимания, тщательно осмотрела предложенный ей чурбан… и осталась стоять. На что ни Шатилиха, ни Колча, опять же, не обратили внимания.
Это случайное и нисколько не относящееся к делу обстоятельство помешало Подаге хорошенько вникнуть в существо разговора. С брезгливой складкой у рта, выражавшей недоверчивое пренебрежение (которое трудно назвать истинно соседским чувством), хотя и без единого возражения, вдова выслушала все, что Колча сочла нужным для нее повторить.
– Именно так она мне вот сейчас все это и говорила, – с чистой душой заверила Шатилиха.
Но даже такое, несомненно, исчерпывающее свидетельство в пользу Колчиной добросовестности, не смягчило вдову, и она позволила себе усмехнуться.
И тут уместно будет заметить, что то же случайное и в высшей степени малозначащее обстоятельство, о котором было сказано прежде, – нехватка стульев на бедной кухне Шатилихи – привело, как впоследствии обнаружилось, к разительным сдвигам в судьбах всего обитаемого мира. Невозможность сесть и проистекающая из этого раздражительность мысли заставили Подагу после недолгого промедления пуститься в рассуждения, которые внезапным и неодолимым толчком направили Колчины помыслы в совершенно иное русло, самым решительным образом сказались на ее дальнейшей судьбе, изменили естественнонаучные воззрения Поплевы и Тучки, задали новое направление начинающейся Золотинкиной жизни и с течением лет, когда упавшие в почву семена созрели, привели к тяжелейшим последствиям для страны и, по-видимому, изменили ход всемирной истории. К добру ли, к худу – не нам судить.
До рокового шага оставались считанные мгновения. Искусно пугаясь, Колча увлекала слушательниц в дебри сновидений и скоро впала в неистовство: явившийся в очередной раз Смок натуральным образом хватился таскать Колчу за волосы и пинать, сопровождая истязания изуверскими угрозами и бранью. Наконец Колча очнулась – покрытая синяками, изувеченная, она едва владела собой. Кое-как, из последних сил добравшись к черте прибоя – после полученной во сне взбучки… могла ли она еще противиться решительным повелениям змея? – добравшись до моря, Колча увидела движущийся своим ходом сундук, который ей сказано было принять со всем содержимым. Но, видно, на Колчино счастье, Смок отчаялся добиться от упрямой старухи послушания – к берегу спешили вызванные тем же способом, через сон, кабацкие пропойцы, забубенные головы Поплева и Тучка. Этим-то, верно, нечего было терять.
– Помяните мое слово, – пророчествовала Колча, и голос ее возвысился, наполнился скорбной силой убеждения, – ох и хлебнем же мы все еще через эту Смокову соплячку горюшка.
И вот тут-то вдова суконщика Подага с непосредственностью не особенное увлеченного разговором человека вдруг припомнила:
– Помоложе я была. И повадилась ходить к соседской девочке подруженька… Да ведь как повадилась – из подполья, – Подага пожала плечами, как бы удивляясь несуразности иных знакомств. – Родители, видишь, уйдут, закроют двери и ставни наглухо. Оставят ее и запрут, чтобы какого дурна не вышло. А девочке скучно. И к ней стала ходить подруженька из-под пола. Ну, девочка, ребенок! возьми и скажи про то родителям.
– Ребенок! – согласилась Шатилиха.
А Колча кинула на перебежчицу выразительный взгляд и отхлебнула квасу, бесконечное терпение было разлито на ее скисшем личике.
– Так вот, значит, – неспешно повествовала вдова. Она, кажется, и сама удивлялась взошедшей на ум истории, не придавая ей никакого особенного значения. – Значит, дело-то как было: она сказала родителям – мать у нее торговала вразнос, отец по людям нанимался – сказала родителям: ко мне ходит маленькая подруженька из-под пола. Ясное дело, родители не поверили. Может, кому остаться надо было, последить, да люди бедные, день ото дня кормились. Вот. А девочка не отстает, рассказывает про подруженьку, да так ее хвалит… Ну, родители и пожаловались одной ведунье. Вещая была бабка, Мореной звали. Ведунья за некоторую мзду их и научила. Теперь они говорят доченьке: как появится снова подруженька, скажи ей, мол, так… – Подага оправила складки на подоле нового зеленого платья. – Скажи ей так, – повторила Подага, словно бы припоминая, хотя это была чистой воды уловка – вдова, однако, не лишена была свойственного хорошим рассказчикам честолюбия. – Скажи, мол, заклятие и ударь подруженьку по голове. Девочка-то говорит маме: жалко. Видишь, подруженьку ей жалко.
– Ребенок! – вставила опять – и совершенно к месту! – Шатилиха.
– Да ты, мол, потихоньку ударь, потихоньку. Вот, пришла подруженька. Девочка ей сказала, что нужно, сказала аминь! Аминь! – сказала. – Рассыпься! И ударила по голове. А подруженька и рассыпалась вся. Золотом, – гибкий голос Подаги упал до шепота. – Чистым золотом. Грудой червонцев. Один к одному – червонцы… Зазвенело, посыпалось, покатилось… По всему полу. Подруженька ведь та была клад.
Состоятельная вдова суконщика Подага скромно потупилась, как исполнивший дело мастер.
– Да… да… – пробормотала Колча. – Да точно ли так?
Случилось то, что хитроумная старуха попалась, как самая глупая недоверчивая баба в руки базарному наперсточнику – она не знала чему верить, и знала, что верить нельзя, – никому, и не могла не верить глазам. Она нерешительно, даже жалобно возразила:
– Глупости все!
Подага горестно изломила брови, выказывая готовность отступить перед грубым напором.
– Да где это было? – спросила Колча, пытаясь изобразить голосом ехидство. До некоторой степени ей это удалось, тогда как руки – о чудо! – выдавали нечто похожее на мольбу.
– Мы жили тогда в имении, потом мы его продали. Дед еще продал. И там была деревушка в четыре дома – Волочевка. Я тогда девчонкой была, чуть постарше Малаши.
– Да сами-то вы это золото видели?
– Видела. Ви-де-ла, – утомленно отозвалась Подага.
И хотя Колча казалась оглушена, в голове ее с необыкновенной пронзительностью сложилось один к одному все, что не удавалось прежде состыковать, все, что не находило ни соответствия, ни смысла: сундук, ребенок, золотые волосики… это странное, неизвестно откуда взявшееся имя – Золотинка. И эта хищная, едва прикрытая лицемерными заходами готовность, с какой кабацкие изверги подхватили золотого младенца и умчали. Выходит, они уже тогда знали… С самого начала.
Колча с усилием встряхнулась, словно пытаясь вернуть себе спасительное недоверие… И сказала еще:
– Заклятие-то каково было?
– Кабы знать! – отозвалась Подага. Снисходительная усмешка тронула ее большой рот.
– Такое богатство свалилось! – вздохнула тут своему Шатилиха.
– Малашка-то ходила потерянная, вот… убитая какая-то, – неожиданно сказала Подага. – Не сладко девчонке пришлось. Что-то с ней сделалось после этого. Нехорошее что-то. Они все ошалели. Ничего никому не сказали, да только соседи утром пришли, а дом стоит пуст, дверь нараспашку – все как есть бросили и бежали.
Больше Колча ничего не спросила. Хитрость и осторожность вернулись к ней, а все остальное – нет.
* * *
Тогда Колча решилась разузнать что можно обиняками, здесь и там при случае она наводила разговор на занимающий ее предмет. И ничего путного не узнала. Выбрав время, Колча сходила за Первую падь и точно нашла такую деревню – Волочевку, которая за близостью к городу порядочно расстроилась. Она нашла и дом, в подполье которого обитала Малашина подруженька; дом сохранился, как сохранилось в памяти людей и предание. Нетрудно было, однако, заметить, что старожилы заметно путаются, припоминая подробности чудесного происшествия. Впрочем, противоречия говорили более об искренности свидетелей, нежели о чем-то ином. Самые противоречия убеждали Колчу в достоверности главного. И она уверилась окончательно.Золотинке не было тогда еще и двух лет. Колча кружила вокруг «подруженьки», не зная, как подступиться к делу. Временами находило ужасное предчувствие, что чудесная девочка уже исчезла, потерялась – то ли утонула в кадке с водой, то ли подавилась кашей – изверги объявят об этом без зазрения совести, не моргнув глазом и не краснея, а немного погодя выйдут на лодке в море и бесследно канут в его просторе. А то наберутся наглости, чтобы перебраться в один из лучших особняков Колобжега. Колча испытывала болезненную потребность иметь «подруженьку» перед глазами, присматривать за ней и подглядывать. Однако лето сменилось зимними бурями и холодами, и снова вернулось тепло, и ничего не произошло, кроме того, что Золотинка подросла. Подросла, стала повыше, покрепче… и побольше весом.
С каждым месяцем подруженька прибавляла в весе.
Колча подстерегала девочку в гавани, ощупывала и обгладывала ее вожделеющим взглядом, она заигрывала с братьями, вставляя всюду, где можно, свое угодливое «зна-аете что-о?», но не могла преодолеть их настороженности. Свойственное истинно любящим чутье позволяло им угадать в Колчином сердце нечто недоброе. И они ревниво ограждали Золотинку от сладострастных старухиных ласк. Приметив в улочках Колобжега безобразный, лишенный определенных очертаний чепец с обвисшими наподобие слоновых ушей крыльями, братья спешили укрыться в тихом заулке, где ложились в дрейф или, смотря по обстоятельствам, сразу уваливали под ветер, как говорится, шли «на фордачка», то есть, имея полный ветер в корму, удалялись от устрашающего Колчиного чепца, пока вовсе не пропадали за горизонтом.
Заветная мысль Колчи мало-помалу превратилась в страсть, не оставлявшую места для иных чувств и побуждений. Колча стала задумываться; случайные припадки задумчивости сменялись лихорадочным блеском в глазах и неодолимой потребностью в деятельности. Она нашла подходы к некоторым городским колдуньям, которые втихомолку, при снисходительном неведении властей занимались своим незаконным промыслом.
Все волшебное, однако, требовало денег, грошей и грошей за каждое слово, за каждое неуверенное, на ощупь движение новичка во мгле нездешних истин. И когда Колча порядочно порастрясла припрятанные на черный день гроши, она обогатила свою память изрядным запасом бывальщин о ходячих, самодвижущихся и своевольно ведущих себя кладах, об образе жизни их и повадках. Она узнала о двуногих кладах все, что только можно было узнать за деньги.
За деньги же можно было узнать не так много. В конце концов, ей продали и заклятие, да не одно, а два разноречивых, ни в чем не сходных между собой заклятия, что, конечно же, насторожило Колчу с ее цепким, житейским умом. И все же, подозревая колдуний в недобросовестности, в невежестве, по крайней мере, она все чаще склонялась к тому, чтобы испытать сомнительное волшебство при первом удобном случае.
Странным образом, Колча в глубине души, кажется, ожидала неудачи и даже желала ее. Зуд неизвестности был мучительнее, чем опасения неудачи, а возможная неудача, частная неудача все равно уже ничего не могла изменить в самом существе заветной мысли. При том же, здраво рассуждая, Колча видела, что рассчитывать на успех предприятия в ближайшие годы все равно не приходится. Для совершенного успеха нужно было бы прежде всего заполучить подруженьку в полное, безраздельное распоряжение, то есть попросту ее выкрасть. Возможность заполучить подруженьку для обстоятельных опытов могла появиться не прежде, чем подруженька подрастет настолько, что станет хотя бы изредка появляться на людях без сопровождения братьев. До этого времени нужно было считать пять лет.
Пять лет. Непомерный срок этот невозможно было объять рассудком, Колча изнемогала. И наконец она решилась как бы там ни было, наобум и на авось, при первом удобном случае и без случая вовсе испытать приобретенное по грошовым расценкам волшебство.
И вот однажды прекрасным летним днем все обстоятельства созрели, люди сошлись и время настало. Наделавшее много шума происшествие это случилось в рыбацкой гавани Колобжега, где приткнулись к берегу несколько рыбниц, как называют в Поморье одномачтовые промысловые лодки с палубой на треть судна.
Колча привычно отыскала взглядом свежевыкрашенную в желтый и синий цвет рыбницу извергов, а потом сразу же приметила и маленького человечка, бродившего поодаль от взрослой суеты. На Золотинке было белое, немудреного покроя платьишко, синий короткий жилетик с рукавами, скроенный как распашонка, и синяя, облегающая голову шапочка, наподобие капюшона; из-под шапочки выбивались желтые кудри. Девочка кружила по песку, словно бы выискивая что-то под босыми ножками.
Здесь не было пристани; приглубый берег, ровным намытым откосом уходящий в воду, допускал к себе большие суда, а рыбницы просто тыкались носом и бросали сходни. У пенной кромки воды и велась торговля. Колча видела, как Поплева поднял полную серебра корзину, крепкий стан рыбака напрягся, осторожно, но твердо он ступил на гибко прогнувшуюся при первых шагах доску. Торговцы, торговки и их подручники принимали корзины на сухой отмели и тащили их вверх, под городскую стену, где на дороге из битого песчаника стояли тележки и где задумчиво мешкала Колча, разделявшая свое созерцательное бездействие с нервно глядящими по сторонам собаками, бездомными и голодными.
Жужжали мухи, накаленные камни источали духоту. Белая, тонко перемолотая пыль лежала на дороге недвижным слоем. Море, сначала у берегов зеленое, а потом синеющее, далеко за двумя замыкающими бухту мысами совершенно растворялось в голубизне; море обещало свежесть. Терявшийся где-то на просторах ветерок ложился полосами ряби, которые перемежались пятнами гладкой, словно остекленелой воды.
Колча начала спускаться – не к рыбнице братьев, а наискось к другой лодке, и здесь недолго постояла. От жары туго стучала кровь. Так и не уняв сердца, старуха двинулась завороженным шагом к Золотинке.
Скомканная тень легла на песок – Золотинка оглянулась. Под ясным, безбоязненным взглядом ребенка Колча словно увязла. Но девочка смотрела внимательным и спокойным взглядом. Как будто бы поджидала старуху. Терпящий и действующий… они стали одно. В глазах ребенка Колча различила спокойствие обреченного.
– Суй лялю! – лепечущим голоском сообщила подруженька. И протянула палочку с надломленным концом.
«Суй-лялю! – потрясла Колчу догадка. – Суй-лялю!»
Жаром обдало Колчу. Вот, значит, как: подруженька сама откроет заветное слово тому, кто проникнет в тайну! Упоительное единство жертвы и хищника!
Еще хватило у Колчи самообладания торопливо пробормотать оба купленных ранее заклятия, ибо даже в этот миг прозрения и торжества, она не желала терять что-нибудь приобретенное за гроши.
– У-чох-айну-роясь! – Еще сказала: – Мелетили-лиски-фейла! – Голос ее возвысился и окреп, как зловещий призыв ворона: – Аминь! Рассыпься! – прокаркала Колча, занося руку… И обрушила последнее роковое заклятие: – Суй-лялю!
С этим она ударила девочку в темя, словно хотела вогнать в землю.
Золотинка не упала, но онемела, до невозможности закричать.
– Суй-лялю! – остервенело повторила Колча и еще раз треснула Золотинкину головешку сухеньким кулачком.
Девочка шлепнулась на песок и заорала благим матом.
Мысль о недоразумении осенила Колчу стиснувшей сердце догадкой, но Колча запнулась лишь на мгновение и ринулась на ребенка с бессвязным воплем – глаза и разум ее застилала пелена злобы… Когда хваткие руки мотнули ее прочь от девочки и встряхнули, так что дух занялся.
– Ты что? Ты что? – яростно повторял Тучка, встряхивая Колчу при каждом вопросе – жутко разболтанная, она чувствовала, что рассыпается по частям, и потому, выпучив глаза, сжала челюсти и напрягла шею, чтобы удержать на месте хотя бы голову.
И разумеется, если под сомнение было поставлено само наличие головы, трудно было ожидать, чтобы Колча сохранила способность к вразумительной и отчетливой речи. Если Тучка рассчитывал, ожесточенно повторяя одно и тоже: ты что? ты что? вытрясти ответ, то нужно было все ж таки соразмерять степень и размах тряски с возможностями старушки. Некоторым оправданием для Тучки могло бы служить тут только полное отсутствие опыта в таком необычном деле.
Разразившись наконец слезами – едва Поплева приспел на помощь – Золотинка терла щеки, чтобы проложить путь новым потокам, – соленая влага брызгала из глаз крупными сверкающими каплями. Девочка бессвязно лопотала; причем Поплева, испуганно ощупывая ручки-ножки, легонько отнимая от лица ладошки, чтобы проверить на месте ли наши глазки, даже и не пытался вникнуть в этот лепет. А сбежавшийся на крик народ: торговцы, грузчики, рыбаки – все равно ничего не мог разобрать. Девочка объяснялась жестами, горестными всхлипами и восклицаниями.
Не больше толку можно было ожидать от старухи. Багровое лицо Колчи, наполовину закрылось съехавшим на один глаз чепцом, отчего лишилось последних остатков осмысленности. Когда же соединенными усилиями доброхотов старуха высвободилась из губительных объятий Тучки, она, не обмолвившись и словом, не удосужившись поправить чепец, а сразу, минуя предварительные ступени, хлопнулась в беспамятный обморок. То есть закатила глаза… закатила единственный доступный честному народу для обозрения глаз, осела на песок, а уж потом сложила руки и, как раненая птица, прикорнула бочком. Лопоухий чепец накрыл лицо.
Между тем Золотинка не теряла надежды оправдаться и лопотала свое, так что доброхоты, оставив поверженную старуху без внимания, сосредоточили неутоленное любопытство на последнем из сохранивших рассудок участнике столкновения – на Золотинке. Горестно всхлипывая, путаясь и повторяясь, она помянула, наконец, хорошо известное братьям заклинание «суй лялю!», на что Поплева тотчас же откликнулся.
– Суй лялю! – громким от возбуждения голосом сообщил он. – Ну, то есть, она сказала: рисуй лялю! Рисуй, понимаешь ли, человечка – вот как! Так она говорит, малышка: суй лялю! – И он показал уцелевшие на песке закорючки.
Золотинка, как можно было понять, не видела вины в том, что обратилась с этой просьбой – суй лялю! – к тете Колче, но все равно оправдывалась и пуще заливалась слезами.
Когда сообразили откинуть запавший на лицо Колчи чепец, захваченная врасплох старуха непроизвольно потянулась вернуть покров и тем себя выдала. Не имея теперь уже никаких оснований и далее сохранять положение раненой птицы, она села и затравлено оглянулась.
Отчаяние ее было бы сродни стыду, если бы в этом терзающем чувстве присутствовала хотя бы малая доля жалости к ребенку. Но нет, не стыд и не жалость и даже не потрясение, вызванные хорошей трепкой, а мгновенный, стремглав переход от величайшего в Колчиной жизни торжества к бессильному унижению – вот был удар, который сокрушил Колчу. С высот пророческого вдохновения низринулась в бездну ничтожества.
Озираясь колючим взглядом, она выхватывала смеющиеся, в складке сбежавшихся морщин глаза, закушенные улыбчивые губы. Все эти люди смотрели бы на нее иначе – о, совсем иначе! – если бы только она сумела повелительным манием руки обратить девчонку в сверкающую груду золота. Кто бы осмелился тогда ухмыльнуться?
– Рехнулась Колча! – заявила толстая Улита, оглядывая слушателей веселыми наглыми глазами. С особенным смаком она задерживалась на обтерханном, но пестро одетом ратнике, на бедре которого низко обвис меч, а за плечами болтался на лямках барабан. Внимание Улиты остановили толстые, выпукло обрисованные икры ног; ноги, по-видимому, произвели на нее самое благоприятное впечатление. Во всяком случае, далее Улита обращалась, главным образом, к ратнику, имея в виду еще и то, что человек требовал особой опеки, – не ведомый никому из местных, он, может статься, ощущал себя не совсем уютно среди чужих людей. Она пояснила: – Колча я тебе скажу – о-о! – Ратник понимающе кивнул. – Видишь ли, вообразила себе, что малютка, вот девочка, потерченок. Потерчата, это, знаешь, детеныши, их подкидывают людям бесы. И что надо потерченка расколдовать. Он рассыплется грудой монеты новой чеканки, как делают в преисподней.