Страница:
– Это что же, выходит, дочка, за сироту осталась? Экое ведь несчастье, – сказала вдова Притыка так просто и жалостливо, как могут говорить только люди, имеющие самое близкое, доверительное знакомство с горем-злосчастьем.
Глаза Золотинки послушно наполнились слезами. Это кроткое признание тронуло в остроглазой и остроносой вдове лучшие стороны ее несколько охрипшей души. Вопреки крикливому своему обыкновению Притыка взялась за расспросы и участливо, и умело. Золотинка, кажется, едва вздохнула, как выложила уже все, что только могла рассказать, не выдавая чужих тайн. Конечно же, она не произнесла имени Михи Луня и не упомянула волшебный камень Асакон, одно прикосновение к которому, даже мысленное, уже несло беду.
– Ну, так пойдешь ко мне жить, – решила Притыка. – Вот что, дочка, не бери-ка ты ничего этого до головы – видали мы всякое. А места хватит. Места, я говорю, хватит.
Пока Золотинка, несколько затуманенная слезами, пыталась уразуметь, о каком месте идет речь – представлялось ей нечто без надобности обширное и слегка пахнущее чесноком… мягкое и высокое, как прикрытая косынкой грудь вдовы, – пока Золотинка, криво улыбаясь, витала в туманных снах, Притыка успела ускакать своей мысленной рысью далеко за пределы того, что доступно глазу.
– А ведь что, рыбницу-то мы ведь продадим, – заметила она, окидывая трезвым взглядом большую и добротную, хорошо известную рыбакам лодку братьев. – Сколько за нее дадут?
– Тридцать червонцев, – сказала Золотинка.
– Много. Но меньше двадцати не уступим. Посиди тут.
Золотинка и вовсе не знала, куда ей уходить – тем легче ей было повиноваться. Четверть часа спустя Притыка вернулась со старым рыбаком Карпатой, за которым числилось сыновей шесть душ живых и две утопших. Что Тучка на ладьях, Карпата уже знал и прежде, чем приступить к делу, выразил сочувствие. Он спросил еще про Поплеву: верно ли, что тот ушел в Толпень до весны. Золотинка подтвердила.
– А что когда вернется и не признает продажу?
Золотинка и на это что-то ответила.
– Ну, так я больше двадцати четырех червонцев не дам, – сказал Карпата, постукивая по толстой дубовой доске, что шла по верхней закраине борта.
– Хорошо, – молвила Золотинка, не совсем понимая нужно ли продавать рыбницу.
– В три срока, – сказал Карпата, перебираясь внутрь лодки.
Потом они ушли, вдова снова вернулась и показала золотые: это твои деньги, объяснила она, они будут у меня, но ты можешь их забрать, если захочешь. Мы купим на них лавку в рыбном ряду. Тогда одной придется сидеть безвылазно в лавке, а другая будет на берегу.
Золотинка хотела возразить. Но сыновья Карпаты уже поднимались по осыпающемуся песку и Золотинка из какого-то не совсем понятного целомудрия поспешила отвернуться, чтобы не видеть, как чужие руки будут ощупывать лодку.
Наверное, Золотинка плохо соображала, куда идти. Вернее, ей было все равно, куда идти, и потому Притыка взяла ее за руку и отвела наверх, под городскую стену. Где стоял впряженный в маленькую двуколку ослик. Потом она всучила девушке выглаженную долгим употреблением палку и сказала:
– Если захочет бежать – бей вдоль спины. А упрется стоять – тоже бей.
Больше она ничего не объяснила и ушла к рыбакам. А Золотинка осталась обок с тощим, слезливым осликом. На всякий случай она придерживала его за холку. Вряд ли она понимала свое положение лучше, чем серый с развесистыми ушами, который покосился на палку, нечто такое сообразил и почел за благо стоять. Тогда как Золотинка стояла так же смирно и терпеливо без всякого на то осмысленного основания. Вследствие чего пытливый ослик не раз и не два оглядывался на девушку с недоумением.
Недоумение ослика разрешилось, когда два дюжих крючника, отдуваясь, подняли тяжеленную корзину с рыбой и швырнули ее с размаху на тележку. Самолюбивый ослик тотчас решил, что с него довольно, и тронулся в известный ему путь. Хотя снизу от черты прибоя, точно так же отдуваясь, другая пара крючников тащила другую корзину с рыбой, чего Золотинка не знала, а ослик знал. Во всяком случае, ослик выказал самолюбие, а Золотинка нет. Она послушно последовала за ослом, полагаясь на его природный здравый смысл больше, чем на свое слабое разумение. И так они тихо-тихо, без пререканий, не прекословя друг другу, вкатились в узкий, почти без окон проулок, который начинался с распахнутых ворот. И тут ослик, имевший на то какие-то свои, тайные соображения, припустился рысцой, отчаянно грохоча колесами тележки по каменистым выбоинам. Золотинка тоже побежала, удивляясь про себя и радуясь – она была девушка доброжелательная – прыткому усердию ослика. Подумав, она бросила оскорбительную для трудолюбивого ослика палку. А тот, не ослабляя рыси, одобрительно мотнул головой.
– Стой! – крикнула тогда Золотинка, потому что огромная рыбина, извиваясь, скользнула через край корзины и плюхнулась наземь.
Пришлось вернуться, чтобы подобрать рыбу, – тележка исчезла, затихающее громыхание колес металось блудливым эхом в ущельях улиц. Простой расчет, однако, убедил Золотинку, что обижаться нечего: ослик везет корзину, а на ее, Золотинкину, долю выпала одна рыбина – тунец. Она направилась к рынку.
И тут, за поворотом Бочарной улицы нашла тележку – ослик застрял в толпе.
За малышами зачаровано последовала и Золотинка. С тунцом в руках, но без ослика.
Действительно, глашатай шагал недолго и на первом же перекрестке снова достал палочки. Грянула рассыпчатая, обвальная дробь.
Золотинка оказалась впереди всех. Истово наблюдая действия глашатая, который с ненужной тщательностью прятал барабанные палочки и не спешил доставать свиток, Золотинка быстро взглядывала ему в глаза и снова следила за руками.
Малый знал себе цену, одна слушательница, даже такая преданная, как Золотинка, его не устраивала. Он ждал, когда соберется толпа, многолюдность которой будет удовлетворять его честолюбивым запросам. Тогда, несколько потомив собравшихся, глашатай поднял свиток и заговорил неестественным, раскачивающимся голосом, каким читают стихи – с падениями и подвываниями в самых неожиданных местах. Этот торжественный голос назначался у глашатая для наиболее важных, исходивших из столицы сообщений.
«Всесветлейший, вседержавнейший великий государь и великий князь Любомир Третий, Словании, Тишпака, Межени и иных земель обладатель, милостиво извещает своих верноподданных. А о чем, следуют статьи.
Первое. В прошлом месяце зареве по попущению божию случилось у нас, великого государя, большое государево несчастье: супруга наша окаянная Милица, обнажив свое гнилое существо, обернулась злокозненной богомерзкой бабой и тем немалое смятение и скорбь в наше государево сердце внесла. И мы, великий государь, при сем внезапном превращении едва живы остались, за что и поныне благого бога вседержителя благодарим».
Золотинка застыла в сосредоточенном внимании, потому что торжественные завывания глашатая, переходившие иногда в зловещий рев, какой-то свист и шипение, ужасно мешали уяснить существо дела. Глашатай тянул скорррбь! подчеркивая невыносимым ррр! режущее государево сердце чувство. Столь же ужасно звучало в его устах и такое тяжелое слово, как богоме-э-э-эррзкаай! бабой!
«Второе, – завывал глашатай. – Понеже сказанный оборотень Милица явила свое черное естество, мы, великий государь, данной нам от бога властью бывшую нашу супругу и государыню от всех наших милостей отрешаем и проклинаем.
Третье. Понеже боярин наш владетель Рукосил, конюший и кравчий с путем судья Казенной палаты, в том нашем избавлении великие услуги нам оказал, мы сказанного Рукосила благодарим и хвалим.
Четвертое. Наследник наш, благоверный княжич Юлий, при том преждепомянутом Милицыном злоковарстве испугался и, быв злыми чарами зачарован, вышел из ума вон, скорбен стал душою и телом и, дара божия лишившись, слованскую речь позабыл и ныне нас, великого государя, по-словански не понимает. И мы, великий государь, ту княжичеву болезнь себе, великому государю, за великое несчастье вменяем.
Пятое. И мы, великий государь, призвав лекарей, и знахарей, и волшебников, то княжичево безъязычие всеми мерами лечили и ни в чем же не преуспели.
Шестое. Наследник наш, благоверный княжич Юлий, и по сей день скорбен и человеческой речи не разумеет.
Седьмое. И мы, великий государь и великий князь Любомир Третий, этим нашим указом объявляем и до сведения тех, кому то знать надлежит, доводим, что всякого звания и чинов люди, которые нашей государевой беде облегчение и помощь учинить могут, обязаны под страхом жестокого наказания явится ко двору.
Восьмое. И будет кто, лекарь, знахарь или волшебник, благоверного княжича Юлия от безъязычия вполне излечит, и тот щедрую нашу государеву награду получит, смотря по человеку, кого чем пристойно наградить будет.
Девятое. И будет кто чернокнижник и перед нами, великим государем, в противозаконном ведовстве и волхвовании виноват, и та его прежняя вина не в вину станет, если княжича вылечит. И мы тому злому ведуну наше милостивое прощение даруем.
Подлинный указ подписан собственной нашей рукой в столичном городе Толпене месяца рюина в четырнадцатый день 768 года от воплощения господа нашего вседержителя Рода».
Когда глашатай кончил и свернул указ, чтобы идти дальше, Золотинка не отстала он него ни на шаг и на новом месте с неослабевающим вниманием прослушала все заново. На третий раз глашатай завернул в кабак, и Золотинка не преследовала его больше.
Довольно! Щеки Золотинки горели, взор блуждал, на губах замирали невнятные слова – она едва помнила, где находится.
…И если кто излечит Юлия прежде Золотинки, что ж… нужно совсем лишиться сердца, чтобы не найти в себе силы порадоваться за княжича. Да только вряд ли это легкое дело будет, если столичные светила волхвования и врачебной науки пробовали и отступились. И вряд ли быстрое дело, с наскоку не возьмешь. Начинать надо с азов, с врачебной науки – как ты отличишь естественные причины болезни от волшебной порчи? И прежде, чем браться за Асакон… Но Асакон? Нет, он уже никогда не вернется.
Золотинку лихорадило: соображения, догадки, видения теснили друг друга, она отдалась потоку, доверившись воображению и позволив себе мечтать, перескакивая с пятого на десятое, возвращаясь на прежнее, и вдруг озарением постигая то, на чем только что споткнулась. Это нужно было пережить – и разумное, и неразумное. Все-таки это был праздник, праздник вдохновения. Придут и будни, да что же заранее надевать узду. Праздники-то и нужны для будней.
А главное сделано – Золотинка выбрала, жизнь ее обрела осмысленность.
И потом… Золотинка всегда хотела стать волшебницей, но как будто боялась в этом себе признаться, чувствуя, наверное, в таком признании что-то непоправимо определенное, окончательное и потому давящее. В сущности… в сущности, Золотинка хотела стать волшебницей, как большинство людей хотят. Да только большинство топит свои желания во все более бесплодных, бледнеющих с течением лет мечтаниях, место которых замещают горечь и озлобленность. А Золотинка, напротив, сопротивлялась мечтам сколько могла, целомудренно отворачивалась, не доверяла им… И вот – достаточно было толчка, чтобы запреты рухнули и она поняла: да!
И она, конечно же, не могла отказаться от надежды на успех, мечтательный успех тешил воображение. Но успех не заслонял от нее путь, неизбежный путь. Может статься, Золотинка ступила бы на него и без всякого внешнего повода, но толчок был дан и, наверное, был необходим: много ли можно совершить, не зная, не понимая себя, – во сне? Надобно ж когда-то и пробудиться!
…И не поступаться совестью, – думала Золотинка два часа спустя. Она сидела на скале, устремив невидящий взор в пространства поседелого моря. Рассерженный рокот прибоя вторил ощущениям девушки. Холодный северо-восточный ветер, полуночник, круто падавший с гор, заставлял подрагивать, но Золотинка не замечала этого, путая дрожь озябшего тела с жарким ознобом души.
И что бы ни было, никогда не сворачивать на злое, горячечно думала она. Лучше поражение на полпути, лучше споткнуться в начале и потерять надежду, чем искать обходные пути во зле. Сколько великих людей погибло именно потому, что не допускали мысли о поражении; теряя успех, они хватались за любые средства, цеплялись до последнего, до полной утраты гордости и самоуважения… и что? Ничего. Делать, что можно, и спокойно иметь в виду возможность поражения. Вот! Так надо идти! И я сделаю все, чтобы людей никогда не сажали на цепь. Ни на ладьях, ни на больших круглых кораблях, ни в рудниках – нигде. Чтобы люди узнали волшебство, как свой естественный дар, не заискивали перед ним, не лебезили, но и не отвергали, как нечто чуждое. Вот!
Раскинув руки, Золотинка повалилась в высокую жесткую траву и устремила взор в быстро несущееся над ней небо. Она изнемогала под наплывом могущественных ощущений. Мысли – лихорадочный многочасовой озноб, уже теряли отчетливость и связность, но чувство оставалось и Золотинка старалась проникнуться им, запомнить чувство, впитать в себя, чтобы потом на долгом неверном пути, в череде утомительных будней сверять по этому праздничному чувству и поступки свои, и намерения.
Начинать… начинать сразу. Не откладывать, не тянуть. Но и не торопиться. Нетерпение – признак слабости. Не будет больших успехов без маленьких ежедневных достижений. Пренебрежение к малому вредит большим замыслам.
Золотинка слышала, есть круговая порука черных волшебников. Никого не пускают они в свой заколдованный круг, но кто ворвался, навсегда уж повязан. И они уничтожают соперников.
Никто не знает, как действует всемогущее кольцо зла, как далеко простирается его власть, само существование кольца не кажется убедительным. Но вот же: таланты возникают внезапно, из ничего, там, где нечего было и заподозрить, возвещают себя ослепительным тревожным сиянием… новое имя у всех на устах… и он исчез.
И ведь как губят – на взлете. Поплева знает, он многое вообще знает: взлететь они дают всякому, кто способен. Может статься, они и сами подталкивают взлететь, чтобы всякий, кто чувствует в себе способность к полетам, не укрылся. Подняться они дают… Вжик! – коротко сверкнет стрела или коршун свалится сверху. Откуда? Из пустоты. Миг и человек исчез, не осталось ни тела, ни обломанных крыльев.
Кто это сделал?
Молчание.
И удивительно только, как много людей раз за разом повторяют манящий и роковой путь, в конце которого взлет и падение.
Глаза Золотинки послушно наполнились слезами. Это кроткое признание тронуло в остроглазой и остроносой вдове лучшие стороны ее несколько охрипшей души. Вопреки крикливому своему обыкновению Притыка взялась за расспросы и участливо, и умело. Золотинка, кажется, едва вздохнула, как выложила уже все, что только могла рассказать, не выдавая чужих тайн. Конечно же, она не произнесла имени Михи Луня и не упомянула волшебный камень Асакон, одно прикосновение к которому, даже мысленное, уже несло беду.
– Ну, так пойдешь ко мне жить, – решила Притыка. – Вот что, дочка, не бери-ка ты ничего этого до головы – видали мы всякое. А места хватит. Места, я говорю, хватит.
Пока Золотинка, несколько затуманенная слезами, пыталась уразуметь, о каком месте идет речь – представлялось ей нечто без надобности обширное и слегка пахнущее чесноком… мягкое и высокое, как прикрытая косынкой грудь вдовы, – пока Золотинка, криво улыбаясь, витала в туманных снах, Притыка успела ускакать своей мысленной рысью далеко за пределы того, что доступно глазу.
– А ведь что, рыбницу-то мы ведь продадим, – заметила она, окидывая трезвым взглядом большую и добротную, хорошо известную рыбакам лодку братьев. – Сколько за нее дадут?
– Тридцать червонцев, – сказала Золотинка.
– Много. Но меньше двадцати не уступим. Посиди тут.
Золотинка и вовсе не знала, куда ей уходить – тем легче ей было повиноваться. Четверть часа спустя Притыка вернулась со старым рыбаком Карпатой, за которым числилось сыновей шесть душ живых и две утопших. Что Тучка на ладьях, Карпата уже знал и прежде, чем приступить к делу, выразил сочувствие. Он спросил еще про Поплеву: верно ли, что тот ушел в Толпень до весны. Золотинка подтвердила.
– А что когда вернется и не признает продажу?
Золотинка и на это что-то ответила.
– Ну, так я больше двадцати четырех червонцев не дам, – сказал Карпата, постукивая по толстой дубовой доске, что шла по верхней закраине борта.
– Хорошо, – молвила Золотинка, не совсем понимая нужно ли продавать рыбницу.
– В три срока, – сказал Карпата, перебираясь внутрь лодки.
Потом они ушли, вдова снова вернулась и показала золотые: это твои деньги, объяснила она, они будут у меня, но ты можешь их забрать, если захочешь. Мы купим на них лавку в рыбном ряду. Тогда одной придется сидеть безвылазно в лавке, а другая будет на берегу.
Золотинка хотела возразить. Но сыновья Карпаты уже поднимались по осыпающемуся песку и Золотинка из какого-то не совсем понятного целомудрия поспешила отвернуться, чтобы не видеть, как чужие руки будут ощупывать лодку.
Наверное, Золотинка плохо соображала, куда идти. Вернее, ей было все равно, куда идти, и потому Притыка взяла ее за руку и отвела наверх, под городскую стену. Где стоял впряженный в маленькую двуколку ослик. Потом она всучила девушке выглаженную долгим употреблением палку и сказала:
– Если захочет бежать – бей вдоль спины. А упрется стоять – тоже бей.
Больше она ничего не объяснила и ушла к рыбакам. А Золотинка осталась обок с тощим, слезливым осликом. На всякий случай она придерживала его за холку. Вряд ли она понимала свое положение лучше, чем серый с развесистыми ушами, который покосился на палку, нечто такое сообразил и почел за благо стоять. Тогда как Золотинка стояла так же смирно и терпеливо без всякого на то осмысленного основания. Вследствие чего пытливый ослик не раз и не два оглядывался на девушку с недоумением.
Недоумение ослика разрешилось, когда два дюжих крючника, отдуваясь, подняли тяжеленную корзину с рыбой и швырнули ее с размаху на тележку. Самолюбивый ослик тотчас решил, что с него довольно, и тронулся в известный ему путь. Хотя снизу от черты прибоя, точно так же отдуваясь, другая пара крючников тащила другую корзину с рыбой, чего Золотинка не знала, а ослик знал. Во всяком случае, ослик выказал самолюбие, а Золотинка нет. Она послушно последовала за ослом, полагаясь на его природный здравый смысл больше, чем на свое слабое разумение. И так они тихо-тихо, без пререканий, не прекословя друг другу, вкатились в узкий, почти без окон проулок, который начинался с распахнутых ворот. И тут ослик, имевший на то какие-то свои, тайные соображения, припустился рысцой, отчаянно грохоча колесами тележки по каменистым выбоинам. Золотинка тоже побежала, удивляясь про себя и радуясь – она была девушка доброжелательная – прыткому усердию ослика. Подумав, она бросила оскорбительную для трудолюбивого ослика палку. А тот, не ослабляя рыси, одобрительно мотнул головой.
– Стой! – крикнула тогда Золотинка, потому что огромная рыбина, извиваясь, скользнула через край корзины и плюхнулась наземь.
Пришлось вернуться, чтобы подобрать рыбу, – тележка исчезла, затихающее громыхание колес металось блудливым эхом в ущельях улиц. Простой расчет, однако, убедил Золотинку, что обижаться нечего: ослик везет корзину, а на ее, Золотинкину, долю выпала одна рыбина – тунец. Она направилась к рынку.
И тут, за поворотом Бочарной улицы нашла тележку – ослик застрял в толпе.
* * *
Впереди на крошечной площади после несколько зычных слов смолк голос глашатая. Коротко ударил барабан, зеваки стали расходиться. Глашатай, щекастый малый в маленькой круглой шапочке, кожаной куртке с широким оплечьем и высоких сапогах, свернул бумажный свиток, барабанные палочки сунул за пояс и двинулся дальше, не обращая внимания на взволнованную ребятню, которая сопровождала его, как стайка пугливых рыбок.За малышами зачаровано последовала и Золотинка. С тунцом в руках, но без ослика.
Действительно, глашатай шагал недолго и на первом же перекрестке снова достал палочки. Грянула рассыпчатая, обвальная дробь.
Золотинка оказалась впереди всех. Истово наблюдая действия глашатая, который с ненужной тщательностью прятал барабанные палочки и не спешил доставать свиток, Золотинка быстро взглядывала ему в глаза и снова следила за руками.
Малый знал себе цену, одна слушательница, даже такая преданная, как Золотинка, его не устраивала. Он ждал, когда соберется толпа, многолюдность которой будет удовлетворять его честолюбивым запросам. Тогда, несколько потомив собравшихся, глашатай поднял свиток и заговорил неестественным, раскачивающимся голосом, каким читают стихи – с падениями и подвываниями в самых неожиданных местах. Этот торжественный голос назначался у глашатая для наиболее важных, исходивших из столицы сообщений.
«Всесветлейший, вседержавнейший великий государь и великий князь Любомир Третий, Словании, Тишпака, Межени и иных земель обладатель, милостиво извещает своих верноподданных. А о чем, следуют статьи.
Первое. В прошлом месяце зареве по попущению божию случилось у нас, великого государя, большое государево несчастье: супруга наша окаянная Милица, обнажив свое гнилое существо, обернулась злокозненной богомерзкой бабой и тем немалое смятение и скорбь в наше государево сердце внесла. И мы, великий государь, при сем внезапном превращении едва живы остались, за что и поныне благого бога вседержителя благодарим».
Золотинка застыла в сосредоточенном внимании, потому что торжественные завывания глашатая, переходившие иногда в зловещий рев, какой-то свист и шипение, ужасно мешали уяснить существо дела. Глашатай тянул скорррбь! подчеркивая невыносимым ррр! режущее государево сердце чувство. Столь же ужасно звучало в его устах и такое тяжелое слово, как богоме-э-э-эррзкаай! бабой!
«Второе, – завывал глашатай. – Понеже сказанный оборотень Милица явила свое черное естество, мы, великий государь, данной нам от бога властью бывшую нашу супругу и государыню от всех наших милостей отрешаем и проклинаем.
Третье. Понеже боярин наш владетель Рукосил, конюший и кравчий с путем судья Казенной палаты, в том нашем избавлении великие услуги нам оказал, мы сказанного Рукосила благодарим и хвалим.
Четвертое. Наследник наш, благоверный княжич Юлий, при том преждепомянутом Милицыном злоковарстве испугался и, быв злыми чарами зачарован, вышел из ума вон, скорбен стал душою и телом и, дара божия лишившись, слованскую речь позабыл и ныне нас, великого государя, по-словански не понимает. И мы, великий государь, ту княжичеву болезнь себе, великому государю, за великое несчастье вменяем.
Пятое. И мы, великий государь, призвав лекарей, и знахарей, и волшебников, то княжичево безъязычие всеми мерами лечили и ни в чем же не преуспели.
Шестое. Наследник наш, благоверный княжич Юлий, и по сей день скорбен и человеческой речи не разумеет.
Седьмое. И мы, великий государь и великий князь Любомир Третий, этим нашим указом объявляем и до сведения тех, кому то знать надлежит, доводим, что всякого звания и чинов люди, которые нашей государевой беде облегчение и помощь учинить могут, обязаны под страхом жестокого наказания явится ко двору.
Восьмое. И будет кто, лекарь, знахарь или волшебник, благоверного княжича Юлия от безъязычия вполне излечит, и тот щедрую нашу государеву награду получит, смотря по человеку, кого чем пристойно наградить будет.
Девятое. И будет кто чернокнижник и перед нами, великим государем, в противозаконном ведовстве и волхвовании виноват, и та его прежняя вина не в вину станет, если княжича вылечит. И мы тому злому ведуну наше милостивое прощение даруем.
Подлинный указ подписан собственной нашей рукой в столичном городе Толпене месяца рюина в четырнадцатый день 768 года от воплощения господа нашего вседержителя Рода».
Когда глашатай кончил и свернул указ, чтобы идти дальше, Золотинка не отстала он него ни на шаг и на новом месте с неослабевающим вниманием прослушала все заново. На третий раз глашатай завернул в кабак, и Золотинка не преследовала его больше.
Довольно! Щеки Золотинки горели, взор блуждал, на губах замирали невнятные слова – она едва помнила, где находится.
…И если кто излечит Юлия прежде Золотинки, что ж… нужно совсем лишиться сердца, чтобы не найти в себе силы порадоваться за княжича. Да только вряд ли это легкое дело будет, если столичные светила волхвования и врачебной науки пробовали и отступились. И вряд ли быстрое дело, с наскоку не возьмешь. Начинать надо с азов, с врачебной науки – как ты отличишь естественные причины болезни от волшебной порчи? И прежде, чем браться за Асакон… Но Асакон? Нет, он уже никогда не вернется.
Золотинку лихорадило: соображения, догадки, видения теснили друг друга, она отдалась потоку, доверившись воображению и позволив себе мечтать, перескакивая с пятого на десятое, возвращаясь на прежнее, и вдруг озарением постигая то, на чем только что споткнулась. Это нужно было пережить – и разумное, и неразумное. Все-таки это был праздник, праздник вдохновения. Придут и будни, да что же заранее надевать узду. Праздники-то и нужны для будней.
А главное сделано – Золотинка выбрала, жизнь ее обрела осмысленность.
И потом… Золотинка всегда хотела стать волшебницей, но как будто боялась в этом себе признаться, чувствуя, наверное, в таком признании что-то непоправимо определенное, окончательное и потому давящее. В сущности… в сущности, Золотинка хотела стать волшебницей, как большинство людей хотят. Да только большинство топит свои желания во все более бесплодных, бледнеющих с течением лет мечтаниях, место которых замещают горечь и озлобленность. А Золотинка, напротив, сопротивлялась мечтам сколько могла, целомудренно отворачивалась, не доверяла им… И вот – достаточно было толчка, чтобы запреты рухнули и она поняла: да!
И она, конечно же, не могла отказаться от надежды на успех, мечтательный успех тешил воображение. Но успех не заслонял от нее путь, неизбежный путь. Может статься, Золотинка ступила бы на него и без всякого внешнего повода, но толчок был дан и, наверное, был необходим: много ли можно совершить, не зная, не понимая себя, – во сне? Надобно ж когда-то и пробудиться!
…И не поступаться совестью, – думала Золотинка два часа спустя. Она сидела на скале, устремив невидящий взор в пространства поседелого моря. Рассерженный рокот прибоя вторил ощущениям девушки. Холодный северо-восточный ветер, полуночник, круто падавший с гор, заставлял подрагивать, но Золотинка не замечала этого, путая дрожь озябшего тела с жарким ознобом души.
И что бы ни было, никогда не сворачивать на злое, горячечно думала она. Лучше поражение на полпути, лучше споткнуться в начале и потерять надежду, чем искать обходные пути во зле. Сколько великих людей погибло именно потому, что не допускали мысли о поражении; теряя успех, они хватались за любые средства, цеплялись до последнего, до полной утраты гордости и самоуважения… и что? Ничего. Делать, что можно, и спокойно иметь в виду возможность поражения. Вот! Так надо идти! И я сделаю все, чтобы людей никогда не сажали на цепь. Ни на ладьях, ни на больших круглых кораблях, ни в рудниках – нигде. Чтобы люди узнали волшебство, как свой естественный дар, не заискивали перед ним, не лебезили, но и не отвергали, как нечто чуждое. Вот!
Раскинув руки, Золотинка повалилась в высокую жесткую траву и устремила взор в быстро несущееся над ней небо. Она изнемогала под наплывом могущественных ощущений. Мысли – лихорадочный многочасовой озноб, уже теряли отчетливость и связность, но чувство оставалось и Золотинка старалась проникнуться им, запомнить чувство, впитать в себя, чтобы потом на долгом неверном пути, в череде утомительных будней сверять по этому праздничному чувству и поступки свои, и намерения.
Начинать… начинать сразу. Не откладывать, не тянуть. Но и не торопиться. Нетерпение – признак слабости. Не будет больших успехов без маленьких ежедневных достижений. Пренебрежение к малому вредит большим замыслам.
Золотинка слышала, есть круговая порука черных волшебников. Никого не пускают они в свой заколдованный круг, но кто ворвался, навсегда уж повязан. И они уничтожают соперников.
Никто не знает, как действует всемогущее кольцо зла, как далеко простирается его власть, само существование кольца не кажется убедительным. Но вот же: таланты возникают внезапно, из ничего, там, где нечего было и заподозрить, возвещают себя ослепительным тревожным сиянием… новое имя у всех на устах… и он исчез.
И ведь как губят – на взлете. Поплева знает, он многое вообще знает: взлететь они дают всякому, кто способен. Может статься, они и сами подталкивают взлететь, чтобы всякий, кто чувствует в себе способность к полетам, не укрылся. Подняться они дают… Вжик! – коротко сверкнет стрела или коршун свалится сверху. Откуда? Из пустоты. Миг и человек исчез, не осталось ни тела, ни обломанных крыльев.
Кто это сделал?
Молчание.
И удивительно только, как много людей раз за разом повторяют манящий и роковой путь, в конце которого взлет и падение.