Страница:
С ужасным чувством беспомощности, невозможности заслонить и защитить ощущал Юлий тяжесть безвольно просевшей девушки. Ладонь его намокла. Из-под лезвия кинжала пузырилась кровь, распавшиеся губы окрасились розовым. Глаза умирающей закрылись, но надсадное дыхание было шумным, словно девушка сознательно боролась со смертью, поставив против гнетущего небытия все свои лучшие качества: старательность, честность и скромность – она дышала добросовестно и глубоко. С каждым новым вздохом толчком выходила кровь и с ней вытекала жизнь. И когда насильственное дыхание пресеклось, Юлий заторопился уложить немеющее тело на пол – кровь хлынула горлом. В отчаянии закусив губу, с лихорадочной поспешностью принялся он раздеваться, чтобы сдернуть с себя рубаху для перевязки. Левая нога девушки вздернулась, подогнувшись в колене… и медленно, расслабленно распрямилась.
Мертва.
Забыв слова, Юлий взрычал по-волчьи, когда сунулась сюда Милица-ведьма, но ведьма только глянула.
Нечего ей было здесь делать. Ведьма кинулась туда, где звенели мечи и страшно пыхтели в убийственной работе мужчины, где от топота ног, от вскриков и лязга сотрясался тяжелый стол.
Махнув рукавом, Милица высыпала сноп искр, огонь так и шурхнул – стражник прянул, хватаясь за опаленную бороду. А Милица снова швырнула горсть искр – прямо в глаза. Этот взвыл, прыснула огнем другого, и Зерзень, подгадав, рубанул противника выше локтя в незащищенное кольчугой место. Последний, оставшийся один на один с Зерзенем, боец растерялся от чертовщины и попал под меч, только охнул. Противники Зерзеня рассеяны были и повержены: один корчился, растирая глаза, другой зажимал рану, третий упал, и Зерзень безжалостно добивал его в спину.
Но и сам не уберегся. Страшно вскрикнула Милица, пытаясь предупредить, – Любомир, вскочив на стол, обрушил секиру сверху. Голова витязя треснула вместе с кудрями, и он повалился мешком.
Все было залито и забрызгано: багровым и серым, все перекорежено, разбито, лишено жизни и соразмерности. Стонали изувеченные, громоздились успокоенные навеки.
На столе, сжимая окровавленный, слишком большой, как в руках ребенка, топор, безумно водил глазами великий князь.
Милица попятилась, не в силах совладать с обуявшим ее ужасом.
Связанный Рукосил, мотаясь спиной, крикнул:
– Держите ее! Что же вы!
Юлий стоял, в руках его оказался кинжал – прежде острое лезвие торчало в груди девушки, а ныне там осталась неправдоподобно узкая щель, которая наполнилась доверху черной кровью… Еще мгновение – Юлий бросился к выходу. На пороге он столкнулся с Ананьей, который стремился в зал с другой стороны, они разминулись не без потерь. За спиной слышалось «держите!», а Юлий выскочил на мраморную лестницу, где челядь и латники тоже валили к выходу, крики раздавались уже во дворе.
Возбуждение распространялось по закоулкам усадьбы, народ во дворе бежал или озирался, куда бежать, проскакал всадник. Обнаженный по пояс Юлий – где-то он остался без рубашки – измазанный кровью и с кинжалом в руке, никого не удивлял. Возле сухого водоема уже метался Ананья, который вслед за Милицей покинул покой коротким ходом. Народ весь шарахнулся и помчался влево, Юлий – направо. Разномастные всадники на неоседланных и оседланных лошадях ломили через кусты, везде слышались крики, более вводившие в заблуждение, чем направлявшие погоню.
Юлий лихорадочно шагал по тропинкам. Иногда он судорожно и глубоко вздыхал, как человек, готовый разрыдаться, но не плакал, в глазах застыл сухой блеск. Всякий раз, когда раздавался гам беспорядочной погони, Юлий сворачивал в сторону, шагая без всякого направления, и так наткнулся на ограду, довольно высокую каменную стену. Тогда он взял вбок.
И тут в зарослях зашуршало, прямо на него вылетела, запинаясь от изнеможения, Милица. Измученная настолько, что остановилась, судорожно разевая рот в жарком, поверхностном дыхании, и несколько мгновений, остолбенев, не находила в себе силы ринуться вспять. Она шарахнулась в кусты шиповника, широко развевающееся платье, слишком длинное и свободное в подоле, зацепилось, затрещало, напружено ухватив Милицу, – женщина упала, окончательно запутавшись. Она пробовала освободиться, не вставая, рванулась – не тут-то было! Зеленый шелк перекрутился в колючих ветвях, охотник с обнаженным клинком уже стоял над попавшей в силки дичью.
Милица произнесла несколько быстрых, задушенных слов. Он нагнулся, пытаясь понять эти заклинания, и тут она в крайнем испуге схватилась за лезвие. Бессознательно Юлий рванул кинжал на себя – разрезанная ладонь женщины окрасилась алым. Однако она не вскрикнула, зыркнула в сторону, где слышался топот и перекрикивались голоса, и снова вскинула на Юлия огромные, еще расширившиеся от предсмертного ужаса глаза.
Глаза он понимал, умоляющее значение неотступного взгляда было для него ясно…
Юлий опустился на колени и, не обращая внимания на жалкий, льстивый и умоляющий шепот, хватил кинжалом кусок подола, отчего Милица смолкла. Почувствовав свободу, она вскочила, сверкнула оцарапанными ногами, которые обнажились почти до бедер, и рванула без лишних слов в сумрак орешника.
Юлий пошел в другую сторону и скоро наткнулся на ватагу вооруженных и невооруженных людей. Они залопотали все сразу, перебивая друг друга. И когда Юлий попытался их остановить, чтобы внести в этот бред какой-то порядок, чтобы уразуметь, из-за чего размахивают они руками и волнуются, когда попытался спросить их, они растерянно смолкли, переглядываясь. Они не понимали Юлия, так же, как он не понимал их.
Вдруг Юлий понял, что они говорят на разных языках.
Ничего удивительного, что эти люди не владели высоким тарабарским слогом, удивительно было то, что Юлий ни слова не понимал по-словански! Никакого человеческого смысла не мог он открыть в диком наборе звуков, который предлагали ему эти люди, размахивая дубинами, секирами и копьями. Он пожал плечами и оставил их, позволив следовать своим путем. И некоторое время спустя услышал, как они взвыли, обнаружив на кустах зеленые клочья шелка. В зарослях замелькали и пешие, и конные. Пробегая мимо, люди пытались его спрашивать.
– Я не понимаю вашего языка, – говорил он с выражением сожаления и вины, а больше какого-то горького недоумения.
Но им всем, кто торопился на крики, некогда было вникать в особенности тарабарских чувств.
Никто, однако, не посмеивался над любезными предосторожностями премудрого головы – не до смеха было. Вечером того же дня, когда свершилось нечистоплотное волшебство Михи Луня, запылали дома курников. На третьи сутки продолжавшихся по разным околоткам города погромов верхушка законников обнародовала «заповедные списки», где назвала сорок виднейших курницких родов, приговоренных к изгнанию. Попавшие под запрет роды должны были покинуть город в недельный срок, и в течение следующих пятнадцати лет возвращаться к родным пепелищам запрещалось под страхом смертной казни.
Погромы же продолжались, жестокости их были отмечены гибелью одного человека, которым оказался сапожник Балакса, убитый цветочным горшком, в то время как он безуспешно обламывал свой топор о двери «Чубарого дома», где заперлось со всеми своими домочадцами курницкое семейство Лягвиных. Что же касается раненных, покалеченных и обожженных, то они насчитывались с обеих сторон десятками.
Тем временем засевшие в земстве законники приняли решение об учреждении четырех новых ремесленных цехов, которые объединяли чернорабочих. Это были цехи крючников, дровосеков, поденщиков и каменщиков. Таким образом, общее количество цехов, которые поддерживали законников, достигло пятнадцати, а за курниками остались только шесть.
Три дня на улицах и площадях Колобжега развевались цеховые знамена законников, на четвертый знамена были свернуты и наступил мир. Некоторой поправкой к этому успокоению служили только заметные здесь и там обгорелые стены, развалины и пожарища, черневшие на улицах, как гнилые зубы в челюсти. На четвертый день в земстве появился городской голова Репех и своей властью утвердил решения и постановления законников.
Все это время, пока над неясно залегшим за низкой грядой холмов городом поднимались дымы, а корабельный двор обезлюдел и молчал, непривычно тихо было вокруг «Рюмок», праздно и скучно. Словно где-то – черти где далеко! – разгульно гулял народ и все туда ушли, а здесь остались лишь хворые да малые.
Когда все так скверно, невразумительно и все вокруг словно с ума посходили, мы будем держаться друг за дружку еще крепче. Вот где искали обитатели «Рюмок» разрешения своих сомнений, вот отчего в душевной муке, под гнетом уныния, хворые и малые, поглядывали друг на друга просветленными глазами. Золотинка все порывалась куда-то ехать, кому-то чего-то доказывать; то она имела в виду Анюту, то считала необходимым объясниться с Колчей, то есть с Кудаем. И только к Михе Луню не было у нее вопросов и не испытывала она потребности вступать с ним в какие бы то ни было объяснения.
Бледные дымки пожаров над городом растаяли, не замутив лазурных высей, а потом понемногу и тяжело, словно с похмелья пришла в движение подель, по всему корабельному двору завизжали пилы и застучали топоры. Собираясь после недельного перерыва в Колобжег, обитатели «Трех рюмок» с нарастающим беспокойством представляли себе развалины. Город поразил их обыденностью, будничными разговорами на улицах, беспечно играющими детьми.
К Анюте Золотинку не допустили; в переулке перед особняком Репеха толкались почитатели и сторонники вновь объявившейся волшебницы. Говорили, что не было доступа и к Михе Луню. События последних дней не подорвали веру в его могущество, наоборот, обратили к опозоренному чародею новые толпы приверженцев (хотя, справедливости ради сказать, и лишили его некоторой части старых).
– Ведь люди ищут в волшебнике не честность, а силу, – толковал Поплева. – В поисках силы, люди умеют не замечать очевидного. А когда они прилепятся к силе, то найдут оправдания для любых преступлений этой силы, если уж их совершенно невозможно не замечать.
Наступившее повсюду успокоение казалось незыблемым. Поплева, Тучка и Золотинка вернулись домой, убежденные, что судьба не пойдет по второму кругу и не сведет их вновь с Михой Лунем. И у волшебника в его двусмысленных обстоятельствах едва ли явится потребность в своих «тутошних товарищах». Казалось, круг событий замкнулся; найдя разрешение в себе самих, события сами себя исчерпали. Обитатели «Рюмок» не испытывали и тени недобрых предчувствий.
Однажды, возвращаясь после ночного лова на тяжело груженой рыбнице, сразу за Лисьим Носом они встретили узкую боевую ладью под государевым знаменем. На свободном от гребцов носу за приподнятыми бортами блестели шлемами ратники. Лодку окликнули и велели спустить парус. Впрочем, старшина ратников удовлетворил любопытство в несколько окриков: кто, откуда, куда? Неровный ряд весел снова вошел в воду, и ладья рванулась, взбивая острой грудью волну.
Рыбаки с тревогой всматривались в изломанные гряды домов.
– Стяги, – промолвила остроглазая Золотинка.
На шпилях известных особняков, некоторые из которых нетрудно было опознать уже с расстояния в полторы версты, на церквах развевались разноцветные цеховые знамена. Тревога росла, и когда рыбница, забрав поближе к пристани, проходила плотно стоящие борт к борту торговые суда, Поплева не выдержал:
– Эй, братва! – крикнул он морякам. – Что тут у вас творится?
– Это у вас творится! – отвечали ему с высокой кормы красного корабля и добавили нечто неразборчивое.
Наконец, Золотинка уверилась в явившемся еще прежде подозрении: над городом свободно и невозбранно, расправившись на ветру, реяли знамена шести курницких цехов. При полном бездействии скопившегося на набережных народа.
Подробности узнали уже на берегу, когда рыбница ткнулась носом в отмель, рядом с другими лодками. Из разрозненных, но чрезвычайно выразительных объяснений торговок, знавших как обычно все понемногу, можно было уразуметь, что со вчерашнего дня начали прибывать в город отряды владетельского ополчения. А нынче спозаранку стража под предводительством владетеля Вьялицы захватила прямо в постелях большинство законницких заводил. Пять человек повешены. Епископ Кур Тутман возвращен в город в обозе владетельского ополчения. Простоволосая в разодранном платье Купава выставлена к позорному столбу. Ублюдок ее выставлен к отдельному столбу же. Миха Лунь освобожден из заключения. Неизвестно кем предупрежденная, Анюта бежала еще в ночь, и где она ныне, шут ее ведает. И говорят, что еще третьего дня человек Милицы некто Измай, происхождения самого темного, чуть ли не конюх, привез государев указ решить дело в пользу курников. А те, значит, знамена, четырех новых цехов, бывшие в работе у золотошвеек, разодраны в клочья и попраны. И курники – выходит так! – заблаговременно месяц или два назад отправили к государеву двору челобитчиков, чтобы решить дело. И решили. Известно как. «А Кудай?» – «Колчу нет, не видать. Знать, Колчу в суматохе забыли». И тетка Торочка выразительно плюнула.
Чрезвычайно раздосадованные нежданной расправой над законниками, торговки отказывались давать больше тридцати грошей за корзину рыбы. Поплева, которому не нравились возбужденно шнырявшие по набережным переулкам ватаги ополченцев, поторопился уступить.
Победа курников ознаменовалась многодневными бесчинствами владетельских ополченцев, стали небезопасны улицы. Крики о помощи в ближайшем тупике, истошные вопли за стенами дома лишали обывателя остатков мужества. И он, осторожно, не зажигая свечи, прокрадывался по темным переходам домовладения, чтобы проверить засовы, утешаясь при этом в своем бездействии тем не лишенным оснований соображением, что невозможно ведь было понять, совершается ли под эти вопли на улице узаконенное государевым указом правосудие или опьяневшие от безнаказанности вояки насилуют законопослушных граждан. На самом деле – и проницательный домохозяин понимал это! – происходило и то, и другое.
Некоторую надежду на безопасность давала лишь многочисленная и хорошо вооруженная челядь. Говорили, что общее смятение умов достигло такой степени, что курники и законники взаимно укрывали друг друга, по-соседски объединившись против сорвавшегося с цепи правосудия.
Волны насилия докатились уже и до пригородов, до Корабельной слободы, где дважды высаживались ополченцы. Опасаясь того и этого, снедаемые беспокойством, Поплева с Тучкой сошлись на мысли переждать тревожное время в море, бросив на произвол судьбы «Рюмки» со всем домашним скарбом.
Пристально осматривая большие и малые суда и спускающуюся к бухте рябь городских крыш, не находили они нигде перемен, не приметно было новых пожарищ. Целое путешествие, повесть трудных скитаний в осенних водах отделяла рыбаков от прошлого, а здесь, в оставленном городе, все также мотались над потемневшими волнами чайки и все также развевались на шпилях разноцветные знамена.
И на рыбачьем отмели, где приткнулись с полдюжины лодок, цены стояли обычные – возле сорока грошей за корзину. Братья заторопились разгрузить улов, чтобы поскорее вернуться на «Рюмки». За хлопотами некогда было отвлекаться на постороннее. Споро орудуя деревянной лопатой, которой наваливают рыбу, Золотинка приметила отряд стражников человек в пять. Неясно было однако принято ли по нынешним временам беспокоиться из-за каждой встречной кольчуги и свирепых усов под шлемом, и она почла за благо навалиться на лопату. И так, успешно перехитрив саму себя, должна была обнаружить нечищеные, отмеченные пятнами ржавчины шлемы у самых сходней. Тетка Торочка, распоряжавшаяся крючниками, пугливо оглянулась.
– Вот эти люди, – сказал предводитель стражников, имени которого Золотинка не могла вспомнить, – темнолицый человек с кривым мечом за спиной; на седой голове его плоско сидела шапочка, застегнутая на макушке большой, как орех, пуговицей. – Девушка – это Золотинка, – заключил он, оглядывая ее от рассыпанных по плечам волос и ленты на лбу до залепленных чешуей ног. – А вот это Поплева, – и он задержался взглядом на растрепанной бороде старшего брата.
Поплева опустил корзину и тяжело распрямился.
– В чем дело? – сказал он.
Человек с мечом за спиной и серебряной пуговицей на макушке сошел на зализанный песок у воды, чтобы ухватиться за оконечность форштевня; он как бы придерживал лодку, выказывая намерение не пустить ее в плавание.
– А это кто, Тучка? – указал он с некоторым пренебрежением к кургузой бородке младшего. В голосе слышалась развязность человека, который знает за собой неоспоримое преимущество силы.
Тучка назвал себя.
– Поплева и Золотинка – вы пойдете со мной.
– Это чье, собственно, распоряжение? – сдержанно осведомился Поплева.
– Это распоряжение господина Ананьи.
Появление на улицах взятых под стражу людей, Поплевы и Золотинки, не вызвало волнения, даже мальчишки не проявляли большого любопытства. Поплева и Золотинка, в свою очередь, не видели расхаживающих угрожающими толпами ополченцев, и это можно было бы считать благоприятным признаком.
– Все в порядке! – решился приободрить Золотинку Поплева, когда девушка, озираясь на торгу, где пустовали установленные еще три недели назад виселицы, вдруг с невольным возгласом изумления сообразила, что здание земства увешано от подножия до вершины знаменами законницких цехов, включая и четыре только что запрещенных и распущенных.
Стало понятно и то, почему возле кирпичного с белокаменными гранями особняка не толпятся просители, ожидающие приема к волшебнику Михе Луню. Теперь здесь стояла охрана. Власть переменилась, и Миха Лунь, столь опрометчиво связавший свое волшебное творчество с торжеством курницкого дела, разделил судьбу проигравших. Поплеве с Золотинкой хватило и взгляда, чтобы обменяться посетившими их соображениями, – человек с пуговкой распахнул дверь особняка.
И вот Золотинка вошла в этот дом в третий раз. Недобрая участь Михи Луня угадывалась в царившем повсюду запустении – все в доме было перевернуто вверх дном, заплевано и затоптано. Мешали проходу кое-как скатанные ковры, перекосилась оборванная занавесь, лицом вверх лежало раздавленное вдребезги зеркало. После некоторой задержки, вызванной тем, что человек с пуговкой уходил во внутренние покои и возвращался, взятых под стражу провели наверх, в ту самую комнату, где Золотинка держала в руках Асакон.
Всеобщий разгром сюда как будто не докатился – все оставалось на местах. Только понурый молодой человек, остриженный и в отрепьях, что прикорнул на скамеечке у очага, выглядел чужеродным предметом, в эту обитель его случайно забросил мусорный ветер. Он поднял голову – Кудай, вот кто это был! – и зыркнул в сторону. Кудайкин взгляд заставил Золотинку обернуться, с невольным содроганием она обнаружила по левую руку от себя беззвучно пребывающего тут человечка, тонконого, с узкой головой и холодным прищуром глаз. Он стоял, опираясь выпрямленной рукой на спинку стула.
Человечку этому подходило имя Ананья.
Господин Ананья в пожилые лета еще не вышел, если судить по бледной коже лица, выразительно отмеченного шишковатым носом и слегка вывернутой губой. Однако ничто в его облике не напоминало об опрометчивой и цветущей юности. Очень тонкий, неестественно тонкий перехват красного полукафтанья свидетельствовал, вероятно, не о юности, а о тщедушном сложении Ананьи, это же впечатление подтверждали тесно обтянутые штанинами ноги со слабыми икрами. Ананья – Золотинка не сомневалась, что это он и был, – имел на голове чрезвычайно убедительный тюрбан из высокой красной сердцевины и толстого валика вокруг нее, обвитого узорчатой тканью. Это венчавшее наряд полноразмерное сооружение сообщало облику человечка неожиданную основательность.
Доставивший сюда пленных служитель, человек с серебряной пуговицей, изрядно в помещении потускневшей, с ненавязчивым выражением лица остановился у входа, а всё громыхающее железо, все эти мечи в окованных медными бляхами ножнах, бердыши, кольчуги, шлемы, не переступив порога, остались за дверью.
Ананья оглядывал кряжистого Поплеву и тоненькую в стане Золотинку с одинаковым бесстрастным вниманием, не давая ни малейшего предпочтения ни мужеству, ни изяществу.
– Я Ананья, – сообщил он глуховатым голосом.
Поплева поклонился, предполагая, по видимости, что это известие заслуживает некоторого поощрения.
– А это доморощенный волшебник Поплева, – продолжал человечек, беззастенчиво тыкая пальцем. Поплева еще раз поклонился – вероятно, из других соображений. – …И начинающая красавица Золотинка. – Так буднично произнес он обязывающее слово «красавица» – не насмешливо или многозначительно, а совершенно равнодушно, как если бы сказал «начинающая швея», – что Золотинка вспыхнула. – …Начинающая красавица, которая едва-едва не получила Асакон.
– После всего, что случилось… я все равно не стала бы его просить, – запальчиво сказала она.
– Тем лучше, – осклабился Ананья и оставил стул, служивший ему прежде точкой опоры. Кроме этого стула, комната не имела никакой иной обстановки, если не считать посудного поставца у противоположной стены и круглого мраморного стола между окнами.
Кошачий, немигающий взгляд медленно переместился, Ананья покосился на горбившегося у очага Кудая и, слегка вскинул головой. Колча (ведь это была Колча, пусть лысая!) послушно встрепенулась:
– Зна-е-те что-о… Ведь если Миха подсунул кому-то Асакон, если он его кому-то подсунул, то почему не вам? Кому же еще? – Кудай говорил с несносной приторной угодливостью, разделяя свое льстивое внимание между взятыми под стражу и хозяином, которым, несомненно, признавал Ананью; ничего не сохранилось от самодовольных замашек Кудая, словно бы, остриженная налысо, Колча и в самом деле рассталась со своим вывороченным наизнанку естеством, каким был Кудай. – Первому встречному Асакон не доверишь! – внушал он (она?) Поплеве, угодливыми извивами голоса извиняясь за вынужденную настойчивость. И снова для Ананьи: – Ихнее это дело, господин Ананья. Больше некому.
– А что, Асакон пропал? – спросила Золотинка.
Понятно, она не получила ответа, как не получил его и Поплева.
– Что-то мне невдомек, из-за чего сыр-бор загорелся, – сказал он, пожав плечами, по возможности, беззаботно, и тем, кажется, убедил себя в собственной невиновности.
– Однако у меня нет ни малейшего желания запутывать слишком ясный вопрос, – заметил Ананья. – Боже вас упаси утаить Асакон. Нет таких адских пыток, да… нет таких пыток… Меня опасно обманывать.
Кудайка истово затряс головой, подтверждая исключительную справедливость последнего соображения. Он внимал господину Ананье с такой болезненной сосредоточенностью, словно имел основания ожидать немедленного применения оправданных обстоятельствами строгостей и в отношении самого себя тоже. Казалось, что и в этом случае – под пытками, – Кудай будет извиваться, стонать и вопить все с тем же неизменным подобострастием.
– У нас нет и никогда не было Асакона, – возразил Поплева. – Нам нечего скрывать и нечего опасаться. Наши отношения с волшебником…
– Тем лучше, – пренебрежительно перебил его Ананья. – Раздевайтесь оба, я хочу убедится в этом собственными руками.
Золотинка заметила, как большой палец господина Ананьи, без малейшего усилия выскочив из сустава, взбугрился своим основанием на поверхности ладони, словно палец этот удерживался в пясти одним только кожным покровом… И тут же легко вернулся на место, возвратив ладони естественные очертания. Ананья проделал эту чудовищную штуку с той непроизвольной легкостью, с какой сосредоточенный на важных мыслях человек может облизнуть губы или почесать кончик носа. В его припухлых, хотя и очень длинных пальцах – белых, как черви, – неприметно было наличие суставов: левая пясть извернулась так, что пальцы перегнулись назад к тыльной стороне ладони, то же произошло с правой – сближенные друг к другу руки с вывернутыми назад пальцами образовали род омерзительного цветка, воронкой своей направленного к Золотинке.
Мертва.
Забыв слова, Юлий взрычал по-волчьи, когда сунулась сюда Милица-ведьма, но ведьма только глянула.
Нечего ей было здесь делать. Ведьма кинулась туда, где звенели мечи и страшно пыхтели в убийственной работе мужчины, где от топота ног, от вскриков и лязга сотрясался тяжелый стол.
Махнув рукавом, Милица высыпала сноп искр, огонь так и шурхнул – стражник прянул, хватаясь за опаленную бороду. А Милица снова швырнула горсть искр – прямо в глаза. Этот взвыл, прыснула огнем другого, и Зерзень, подгадав, рубанул противника выше локтя в незащищенное кольчугой место. Последний, оставшийся один на один с Зерзенем, боец растерялся от чертовщины и попал под меч, только охнул. Противники Зерзеня рассеяны были и повержены: один корчился, растирая глаза, другой зажимал рану, третий упал, и Зерзень безжалостно добивал его в спину.
Но и сам не уберегся. Страшно вскрикнула Милица, пытаясь предупредить, – Любомир, вскочив на стол, обрушил секиру сверху. Голова витязя треснула вместе с кудрями, и он повалился мешком.
Все было залито и забрызгано: багровым и серым, все перекорежено, разбито, лишено жизни и соразмерности. Стонали изувеченные, громоздились успокоенные навеки.
На столе, сжимая окровавленный, слишком большой, как в руках ребенка, топор, безумно водил глазами великий князь.
Милица попятилась, не в силах совладать с обуявшим ее ужасом.
Связанный Рукосил, мотаясь спиной, крикнул:
– Держите ее! Что же вы!
Юлий стоял, в руках его оказался кинжал – прежде острое лезвие торчало в груди девушки, а ныне там осталась неправдоподобно узкая щель, которая наполнилась доверху черной кровью… Еще мгновение – Юлий бросился к выходу. На пороге он столкнулся с Ананьей, который стремился в зал с другой стороны, они разминулись не без потерь. За спиной слышалось «держите!», а Юлий выскочил на мраморную лестницу, где челядь и латники тоже валили к выходу, крики раздавались уже во дворе.
Возбуждение распространялось по закоулкам усадьбы, народ во дворе бежал или озирался, куда бежать, проскакал всадник. Обнаженный по пояс Юлий – где-то он остался без рубашки – измазанный кровью и с кинжалом в руке, никого не удивлял. Возле сухого водоема уже метался Ананья, который вслед за Милицей покинул покой коротким ходом. Народ весь шарахнулся и помчался влево, Юлий – направо. Разномастные всадники на неоседланных и оседланных лошадях ломили через кусты, везде слышались крики, более вводившие в заблуждение, чем направлявшие погоню.
Юлий лихорадочно шагал по тропинкам. Иногда он судорожно и глубоко вздыхал, как человек, готовый разрыдаться, но не плакал, в глазах застыл сухой блеск. Всякий раз, когда раздавался гам беспорядочной погони, Юлий сворачивал в сторону, шагая без всякого направления, и так наткнулся на ограду, довольно высокую каменную стену. Тогда он взял вбок.
И тут в зарослях зашуршало, прямо на него вылетела, запинаясь от изнеможения, Милица. Измученная настолько, что остановилась, судорожно разевая рот в жарком, поверхностном дыхании, и несколько мгновений, остолбенев, не находила в себе силы ринуться вспять. Она шарахнулась в кусты шиповника, широко развевающееся платье, слишком длинное и свободное в подоле, зацепилось, затрещало, напружено ухватив Милицу, – женщина упала, окончательно запутавшись. Она пробовала освободиться, не вставая, рванулась – не тут-то было! Зеленый шелк перекрутился в колючих ветвях, охотник с обнаженным клинком уже стоял над попавшей в силки дичью.
Милица произнесла несколько быстрых, задушенных слов. Он нагнулся, пытаясь понять эти заклинания, и тут она в крайнем испуге схватилась за лезвие. Бессознательно Юлий рванул кинжал на себя – разрезанная ладонь женщины окрасилась алым. Однако она не вскрикнула, зыркнула в сторону, где слышался топот и перекрикивались голоса, и снова вскинула на Юлия огромные, еще расширившиеся от предсмертного ужаса глаза.
Глаза он понимал, умоляющее значение неотступного взгляда было для него ясно…
Юлий опустился на колени и, не обращая внимания на жалкий, льстивый и умоляющий шепот, хватил кинжалом кусок подола, отчего Милица смолкла. Почувствовав свободу, она вскочила, сверкнула оцарапанными ногами, которые обнажились почти до бедер, и рванула без лишних слов в сумрак орешника.
Юлий пошел в другую сторону и скоро наткнулся на ватагу вооруженных и невооруженных людей. Они залопотали все сразу, перебивая друг друга. И когда Юлий попытался их остановить, чтобы внести в этот бред какой-то порядок, чтобы уразуметь, из-за чего размахивают они руками и волнуются, когда попытался спросить их, они растерянно смолкли, переглядываясь. Они не понимали Юлия, так же, как он не понимал их.
Вдруг Юлий понял, что они говорят на разных языках.
Ничего удивительного, что эти люди не владели высоким тарабарским слогом, удивительно было то, что Юлий ни слова не понимал по-словански! Никакого человеческого смысла не мог он открыть в диком наборе звуков, который предлагали ему эти люди, размахивая дубинами, секирами и копьями. Он пожал плечами и оставил их, позволив следовать своим путем. И некоторое время спустя услышал, как они взвыли, обнаружив на кустах зеленые клочья шелка. В зарослях замелькали и пешие, и конные. Пробегая мимо, люди пытались его спрашивать.
– Я не понимаю вашего языка, – говорил он с выражением сожаления и вины, а больше какого-то горького недоумения.
Но им всем, кто торопился на крики, некогда было вникать в особенности тарабарских чувств.
* * *
Безоговорочно пострадал только Кудай. Его остригли налысо и посадили в мало кому известное подземелье городской тюрьмы, которое причастные к тому люди свойски называли «под плитой». Иначе обошлись с волшебниками, Миха Лунь и Анюта были оставлены в домашнем заключении. Миха у себя, при всех своих слугах и служанках, Анюту городской голова поместил под стражу в своем собственном доме, освободив нарочно для узницы три лучших помещения.Никто, однако, не посмеивался над любезными предосторожностями премудрого головы – не до смеха было. Вечером того же дня, когда свершилось нечистоплотное волшебство Михи Луня, запылали дома курников. На третьи сутки продолжавшихся по разным околоткам города погромов верхушка законников обнародовала «заповедные списки», где назвала сорок виднейших курницких родов, приговоренных к изгнанию. Попавшие под запрет роды должны были покинуть город в недельный срок, и в течение следующих пятнадцати лет возвращаться к родным пепелищам запрещалось под страхом смертной казни.
Погромы же продолжались, жестокости их были отмечены гибелью одного человека, которым оказался сапожник Балакса, убитый цветочным горшком, в то время как он безуспешно обламывал свой топор о двери «Чубарого дома», где заперлось со всеми своими домочадцами курницкое семейство Лягвиных. Что же касается раненных, покалеченных и обожженных, то они насчитывались с обеих сторон десятками.
Тем временем засевшие в земстве законники приняли решение об учреждении четырех новых ремесленных цехов, которые объединяли чернорабочих. Это были цехи крючников, дровосеков, поденщиков и каменщиков. Таким образом, общее количество цехов, которые поддерживали законников, достигло пятнадцати, а за курниками остались только шесть.
Три дня на улицах и площадях Колобжега развевались цеховые знамена законников, на четвертый знамена были свернуты и наступил мир. Некоторой поправкой к этому успокоению служили только заметные здесь и там обгорелые стены, развалины и пожарища, черневшие на улицах, как гнилые зубы в челюсти. На четвертый день в земстве появился городской голова Репех и своей властью утвердил решения и постановления законников.
Все это время, пока над неясно залегшим за низкой грядой холмов городом поднимались дымы, а корабельный двор обезлюдел и молчал, непривычно тихо было вокруг «Рюмок», праздно и скучно. Словно где-то – черти где далеко! – разгульно гулял народ и все туда ушли, а здесь остались лишь хворые да малые.
Когда все так скверно, невразумительно и все вокруг словно с ума посходили, мы будем держаться друг за дружку еще крепче. Вот где искали обитатели «Рюмок» разрешения своих сомнений, вот отчего в душевной муке, под гнетом уныния, хворые и малые, поглядывали друг на друга просветленными глазами. Золотинка все порывалась куда-то ехать, кому-то чего-то доказывать; то она имела в виду Анюту, то считала необходимым объясниться с Колчей, то есть с Кудаем. И только к Михе Луню не было у нее вопросов и не испытывала она потребности вступать с ним в какие бы то ни было объяснения.
Бледные дымки пожаров над городом растаяли, не замутив лазурных высей, а потом понемногу и тяжело, словно с похмелья пришла в движение подель, по всему корабельному двору завизжали пилы и застучали топоры. Собираясь после недельного перерыва в Колобжег, обитатели «Трех рюмок» с нарастающим беспокойством представляли себе развалины. Город поразил их обыденностью, будничными разговорами на улицах, беспечно играющими детьми.
К Анюте Золотинку не допустили; в переулке перед особняком Репеха толкались почитатели и сторонники вновь объявившейся волшебницы. Говорили, что не было доступа и к Михе Луню. События последних дней не подорвали веру в его могущество, наоборот, обратили к опозоренному чародею новые толпы приверженцев (хотя, справедливости ради сказать, и лишили его некоторой части старых).
– Ведь люди ищут в волшебнике не честность, а силу, – толковал Поплева. – В поисках силы, люди умеют не замечать очевидного. А когда они прилепятся к силе, то найдут оправдания для любых преступлений этой силы, если уж их совершенно невозможно не замечать.
Наступившее повсюду успокоение казалось незыблемым. Поплева, Тучка и Золотинка вернулись домой, убежденные, что судьба не пойдет по второму кругу и не сведет их вновь с Михой Лунем. И у волшебника в его двусмысленных обстоятельствах едва ли явится потребность в своих «тутошних товарищах». Казалось, круг событий замкнулся; найдя разрешение в себе самих, события сами себя исчерпали. Обитатели «Рюмок» не испытывали и тени недобрых предчувствий.
Однажды, возвращаясь после ночного лова на тяжело груженой рыбнице, сразу за Лисьим Носом они встретили узкую боевую ладью под государевым знаменем. На свободном от гребцов носу за приподнятыми бортами блестели шлемами ратники. Лодку окликнули и велели спустить парус. Впрочем, старшина ратников удовлетворил любопытство в несколько окриков: кто, откуда, куда? Неровный ряд весел снова вошел в воду, и ладья рванулась, взбивая острой грудью волну.
Рыбаки с тревогой всматривались в изломанные гряды домов.
– Стяги, – промолвила остроглазая Золотинка.
На шпилях известных особняков, некоторые из которых нетрудно было опознать уже с расстояния в полторы версты, на церквах развевались разноцветные цеховые знамена. Тревога росла, и когда рыбница, забрав поближе к пристани, проходила плотно стоящие борт к борту торговые суда, Поплева не выдержал:
– Эй, братва! – крикнул он морякам. – Что тут у вас творится?
– Это у вас творится! – отвечали ему с высокой кормы красного корабля и добавили нечто неразборчивое.
Наконец, Золотинка уверилась в явившемся еще прежде подозрении: над городом свободно и невозбранно, расправившись на ветру, реяли знамена шести курницких цехов. При полном бездействии скопившегося на набережных народа.
Подробности узнали уже на берегу, когда рыбница ткнулась носом в отмель, рядом с другими лодками. Из разрозненных, но чрезвычайно выразительных объяснений торговок, знавших как обычно все понемногу, можно было уразуметь, что со вчерашнего дня начали прибывать в город отряды владетельского ополчения. А нынче спозаранку стража под предводительством владетеля Вьялицы захватила прямо в постелях большинство законницких заводил. Пять человек повешены. Епископ Кур Тутман возвращен в город в обозе владетельского ополчения. Простоволосая в разодранном платье Купава выставлена к позорному столбу. Ублюдок ее выставлен к отдельному столбу же. Миха Лунь освобожден из заключения. Неизвестно кем предупрежденная, Анюта бежала еще в ночь, и где она ныне, шут ее ведает. И говорят, что еще третьего дня человек Милицы некто Измай, происхождения самого темного, чуть ли не конюх, привез государев указ решить дело в пользу курников. А те, значит, знамена, четырех новых цехов, бывшие в работе у золотошвеек, разодраны в клочья и попраны. И курники – выходит так! – заблаговременно месяц или два назад отправили к государеву двору челобитчиков, чтобы решить дело. И решили. Известно как. «А Кудай?» – «Колчу нет, не видать. Знать, Колчу в суматохе забыли». И тетка Торочка выразительно плюнула.
Чрезвычайно раздосадованные нежданной расправой над законниками, торговки отказывались давать больше тридцати грошей за корзину рыбы. Поплева, которому не нравились возбужденно шнырявшие по набережным переулкам ватаги ополченцев, поторопился уступить.
Победа курников ознаменовалась многодневными бесчинствами владетельских ополченцев, стали небезопасны улицы. Крики о помощи в ближайшем тупике, истошные вопли за стенами дома лишали обывателя остатков мужества. И он, осторожно, не зажигая свечи, прокрадывался по темным переходам домовладения, чтобы проверить засовы, утешаясь при этом в своем бездействии тем не лишенным оснований соображением, что невозможно ведь было понять, совершается ли под эти вопли на улице узаконенное государевым указом правосудие или опьяневшие от безнаказанности вояки насилуют законопослушных граждан. На самом деле – и проницательный домохозяин понимал это! – происходило и то, и другое.
Некоторую надежду на безопасность давала лишь многочисленная и хорошо вооруженная челядь. Говорили, что общее смятение умов достигло такой степени, что курники и законники взаимно укрывали друг друга, по-соседски объединившись против сорвавшегося с цепи правосудия.
Волны насилия докатились уже и до пригородов, до Корабельной слободы, где дважды высаживались ополченцы. Опасаясь того и этого, снедаемые беспокойством, Поплева с Тучкой сошлись на мысли переждать тревожное время в море, бросив на произвол судьбы «Рюмки» со всем домашним скарбом.
* * *
Безводные острова Семь Сестер, на которые направили они лодку, не обещали надежного, долговременного приюта, но можно было думать, что несколько дней будет достаточным сроком для того, чтобы разбушевавшееся в Колобжеге правосудие вошло наконец в берега. Однако, отброшенные непогодой, братья и Золотинка две недели скитались по морю и не скоро увидели вновь разлегшийся двойным прогибом Медвежий Нос. И еще пять часов после этого понадобилось им, чтобы войти в гавань.Пристально осматривая большие и малые суда и спускающуюся к бухте рябь городских крыш, не находили они нигде перемен, не приметно было новых пожарищ. Целое путешествие, повесть трудных скитаний в осенних водах отделяла рыбаков от прошлого, а здесь, в оставленном городе, все также мотались над потемневшими волнами чайки и все также развевались на шпилях разноцветные знамена.
И на рыбачьем отмели, где приткнулись с полдюжины лодок, цены стояли обычные – возле сорока грошей за корзину. Братья заторопились разгрузить улов, чтобы поскорее вернуться на «Рюмки». За хлопотами некогда было отвлекаться на постороннее. Споро орудуя деревянной лопатой, которой наваливают рыбу, Золотинка приметила отряд стражников человек в пять. Неясно было однако принято ли по нынешним временам беспокоиться из-за каждой встречной кольчуги и свирепых усов под шлемом, и она почла за благо навалиться на лопату. И так, успешно перехитрив саму себя, должна была обнаружить нечищеные, отмеченные пятнами ржавчины шлемы у самых сходней. Тетка Торочка, распоряжавшаяся крючниками, пугливо оглянулась.
– Вот эти люди, – сказал предводитель стражников, имени которого Золотинка не могла вспомнить, – темнолицый человек с кривым мечом за спиной; на седой голове его плоско сидела шапочка, застегнутая на макушке большой, как орех, пуговицей. – Девушка – это Золотинка, – заключил он, оглядывая ее от рассыпанных по плечам волос и ленты на лбу до залепленных чешуей ног. – А вот это Поплева, – и он задержался взглядом на растрепанной бороде старшего брата.
Поплева опустил корзину и тяжело распрямился.
– В чем дело? – сказал он.
Человек с мечом за спиной и серебряной пуговицей на макушке сошел на зализанный песок у воды, чтобы ухватиться за оконечность форштевня; он как бы придерживал лодку, выказывая намерение не пустить ее в плавание.
– А это кто, Тучка? – указал он с некоторым пренебрежением к кургузой бородке младшего. В голосе слышалась развязность человека, который знает за собой неоспоримое преимущество силы.
Тучка назвал себя.
– Поплева и Золотинка – вы пойдете со мной.
– Это чье, собственно, распоряжение? – сдержанно осведомился Поплева.
– Это распоряжение господина Ананьи.
Появление на улицах взятых под стражу людей, Поплевы и Золотинки, не вызвало волнения, даже мальчишки не проявляли большого любопытства. Поплева и Золотинка, в свою очередь, не видели расхаживающих угрожающими толпами ополченцев, и это можно было бы считать благоприятным признаком.
– Все в порядке! – решился приободрить Золотинку Поплева, когда девушка, озираясь на торгу, где пустовали установленные еще три недели назад виселицы, вдруг с невольным возгласом изумления сообразила, что здание земства увешано от подножия до вершины знаменами законницких цехов, включая и четыре только что запрещенных и распущенных.
Стало понятно и то, почему возле кирпичного с белокаменными гранями особняка не толпятся просители, ожидающие приема к волшебнику Михе Луню. Теперь здесь стояла охрана. Власть переменилась, и Миха Лунь, столь опрометчиво связавший свое волшебное творчество с торжеством курницкого дела, разделил судьбу проигравших. Поплеве с Золотинкой хватило и взгляда, чтобы обменяться посетившими их соображениями, – человек с пуговкой распахнул дверь особняка.
И вот Золотинка вошла в этот дом в третий раз. Недобрая участь Михи Луня угадывалась в царившем повсюду запустении – все в доме было перевернуто вверх дном, заплевано и затоптано. Мешали проходу кое-как скатанные ковры, перекосилась оборванная занавесь, лицом вверх лежало раздавленное вдребезги зеркало. После некоторой задержки, вызванной тем, что человек с пуговкой уходил во внутренние покои и возвращался, взятых под стражу провели наверх, в ту самую комнату, где Золотинка держала в руках Асакон.
Всеобщий разгром сюда как будто не докатился – все оставалось на местах. Только понурый молодой человек, остриженный и в отрепьях, что прикорнул на скамеечке у очага, выглядел чужеродным предметом, в эту обитель его случайно забросил мусорный ветер. Он поднял голову – Кудай, вот кто это был! – и зыркнул в сторону. Кудайкин взгляд заставил Золотинку обернуться, с невольным содроганием она обнаружила по левую руку от себя беззвучно пребывающего тут человечка, тонконого, с узкой головой и холодным прищуром глаз. Он стоял, опираясь выпрямленной рукой на спинку стула.
Человечку этому подходило имя Ананья.
Господин Ананья в пожилые лета еще не вышел, если судить по бледной коже лица, выразительно отмеченного шишковатым носом и слегка вывернутой губой. Однако ничто в его облике не напоминало об опрометчивой и цветущей юности. Очень тонкий, неестественно тонкий перехват красного полукафтанья свидетельствовал, вероятно, не о юности, а о тщедушном сложении Ананьи, это же впечатление подтверждали тесно обтянутые штанинами ноги со слабыми икрами. Ананья – Золотинка не сомневалась, что это он и был, – имел на голове чрезвычайно убедительный тюрбан из высокой красной сердцевины и толстого валика вокруг нее, обвитого узорчатой тканью. Это венчавшее наряд полноразмерное сооружение сообщало облику человечка неожиданную основательность.
Доставивший сюда пленных служитель, человек с серебряной пуговицей, изрядно в помещении потускневшей, с ненавязчивым выражением лица остановился у входа, а всё громыхающее железо, все эти мечи в окованных медными бляхами ножнах, бердыши, кольчуги, шлемы, не переступив порога, остались за дверью.
Ананья оглядывал кряжистого Поплеву и тоненькую в стане Золотинку с одинаковым бесстрастным вниманием, не давая ни малейшего предпочтения ни мужеству, ни изяществу.
– Я Ананья, – сообщил он глуховатым голосом.
Поплева поклонился, предполагая, по видимости, что это известие заслуживает некоторого поощрения.
– А это доморощенный волшебник Поплева, – продолжал человечек, беззастенчиво тыкая пальцем. Поплева еще раз поклонился – вероятно, из других соображений. – …И начинающая красавица Золотинка. – Так буднично произнес он обязывающее слово «красавица» – не насмешливо или многозначительно, а совершенно равнодушно, как если бы сказал «начинающая швея», – что Золотинка вспыхнула. – …Начинающая красавица, которая едва-едва не получила Асакон.
– После всего, что случилось… я все равно не стала бы его просить, – запальчиво сказала она.
– Тем лучше, – осклабился Ананья и оставил стул, служивший ему прежде точкой опоры. Кроме этого стула, комната не имела никакой иной обстановки, если не считать посудного поставца у противоположной стены и круглого мраморного стола между окнами.
Кошачий, немигающий взгляд медленно переместился, Ананья покосился на горбившегося у очага Кудая и, слегка вскинул головой. Колча (ведь это была Колча, пусть лысая!) послушно встрепенулась:
– Зна-е-те что-о… Ведь если Миха подсунул кому-то Асакон, если он его кому-то подсунул, то почему не вам? Кому же еще? – Кудай говорил с несносной приторной угодливостью, разделяя свое льстивое внимание между взятыми под стражу и хозяином, которым, несомненно, признавал Ананью; ничего не сохранилось от самодовольных замашек Кудая, словно бы, остриженная налысо, Колча и в самом деле рассталась со своим вывороченным наизнанку естеством, каким был Кудай. – Первому встречному Асакон не доверишь! – внушал он (она?) Поплеве, угодливыми извивами голоса извиняясь за вынужденную настойчивость. И снова для Ананьи: – Ихнее это дело, господин Ананья. Больше некому.
– А что, Асакон пропал? – спросила Золотинка.
Понятно, она не получила ответа, как не получил его и Поплева.
– Что-то мне невдомек, из-за чего сыр-бор загорелся, – сказал он, пожав плечами, по возможности, беззаботно, и тем, кажется, убедил себя в собственной невиновности.
– Однако у меня нет ни малейшего желания запутывать слишком ясный вопрос, – заметил Ананья. – Боже вас упаси утаить Асакон. Нет таких адских пыток, да… нет таких пыток… Меня опасно обманывать.
Кудайка истово затряс головой, подтверждая исключительную справедливость последнего соображения. Он внимал господину Ананье с такой болезненной сосредоточенностью, словно имел основания ожидать немедленного применения оправданных обстоятельствами строгостей и в отношении самого себя тоже. Казалось, что и в этом случае – под пытками, – Кудай будет извиваться, стонать и вопить все с тем же неизменным подобострастием.
– У нас нет и никогда не было Асакона, – возразил Поплева. – Нам нечего скрывать и нечего опасаться. Наши отношения с волшебником…
– Тем лучше, – пренебрежительно перебил его Ананья. – Раздевайтесь оба, я хочу убедится в этом собственными руками.
Золотинка заметила, как большой палец господина Ананьи, без малейшего усилия выскочив из сустава, взбугрился своим основанием на поверхности ладони, словно палец этот удерживался в пясти одним только кожным покровом… И тут же легко вернулся на место, возвратив ладони естественные очертания. Ананья проделал эту чудовищную штуку с той непроизвольной легкостью, с какой сосредоточенный на важных мыслях человек может облизнуть губы или почесать кончик носа. В его припухлых, хотя и очень длинных пальцах – белых, как черви, – неприметно было наличие суставов: левая пясть извернулась так, что пальцы перегнулись назад к тыльной стороне ладони, то же произошло с правой – сближенные друг к другу руки с вывернутыми назад пальцами образовали род омерзительного цветка, воронкой своей направленного к Золотинке.