Страница:
Соглядатай неизбежно присутствует в каждом горячечном замечании, в каждом несдержанном жесте и не слишком хорошо обоснованном мнении. Мы честные граждане, нам нечего скрывать, даже если мы чуточку храбримся в наших вольных, не предназначенных для чужих ушей разговорах – вот что выражает эта несдержанность.
– Ничего не могу сказать о Рукосиле и говорить не стану, – продолжает Тучка, нисколько не смягчаясь. – Зато я знаю епископа Кура Тутмана, я знаю его лично. И это меняет дело. Кур Тутман – достойнейший человек! – Поплева на шканцах только пожимает плечами и ничего не говорит, но переглядывается с Золотинкой весьма выразительно, и это взаимопонимание за счет третьего окончательно выводит Тучку из равновесия. – Достойнейший! – повторяет он с вызовам. – Я знаю Миху Луня, он представляется мне… человеком высоких побуждений. И это довод. Миха Лунь на стороне курников – что ж это довод. Законники разгромили и разграбили мое жилище – еще один довод. Не стану возражать, если вы укажите мне на это обстоятельство, как на довод: законники разгромили «Рюмки». А общих рассуждений не надо.
– Послушай, Тучка! – говорит Золотинка, бессознательно комкая в руках мокрое тряпье – вода обливает ноги, живот мокрый. Золотинка возбуждена сверх собственного разумения. – Пусть Миха не обижается, я бы и в глаза ему сказала, если бы когда-нибудь его встретила… – голос ее звенит. – Всего в нем намешено и хорошего, и дурного… Мутный человек – вот что. Мутный.
– Бесполезный спор, – пытается показать пример благоразумия Поплева, но и сам заводится, начиная защищать законников, Юлия, Рукосила и вообще – всех наших.
А Золотинка, глянув невзначай за борт, натыкается близко-близко на бесстрастный, лишенный всяких признаков созерцательности взгляд – две блестящие бессмысленные бусины – одна и другая по сторонам черной узкой головы. Это даже и взглядом нельзя назвать. Второй или третий час сидит, словно приклеившись к просмоленному канату, ворона и терпеливо впитывает в себя весь этот словесный мусор.
– Свора негодяев! – сердится Тучка на Золотинку. – Но ты тут причем. Ты же не негодяйка! Какого же черта ты тогда с ними?!
– И про Миху скажу! – огрызается Золотинка. – Всему-то он цену знает, а себя полагает выше добра и зла. Потому-то он Миха Лунь, а не Ощера Вага. Вот кто он такой – волшебник средней руки и ничего больше. Человек, который застрял на распутье. Потому что и того хочет, и этого – всего сразу, а так не бывает. Надо выбирать. Выбирать – значит от чего-то отказываться, – говорит она во внезапном прозрении. – А он хочет всего сразу. Потому-то и Колчу держал. Потому-то нетронутую душу ищет. Всю-то он мудрость превзошел, талантом он не обижен, души только нет. Души только в нем и нету. А что талант? Талантливых волшебников много! Состоявшихся мало. Сочти! Что талант, коли души нету! Вот он и рыщет по свету, где бы чужой души подзанять.
Едва ли Золотинка и сама толком понимает, что такое говорит с пронзительной силой убеждения. Едва ли она сумеет избежать сомнений, когда успокоится. Едва ли сможет тогда избавится от неуверенности в собственном праве судить и выносить приговоры – но сейчас внезапная ее догадка походит на откровение. Догадка производит впечатление. Догадка не оставляет слушателям возможности возразить.
– Вот ты как судишь, – говорит наконец Поплева в смущении поглядывая туда, где прячется за бортом ворона. Он подергивает себя за ухо.
А Тучка ничего не говорит. Все принимаются за работу – работы много! – и на душе у всех скверно.
Ворона улетает, не попрощавшись.
Некоторое время они еще притворяются, что не видят быстрого, почти без взмахов скольжения птицы над самой гладью затона, и лишь когда черный, меняющий очертания комок – брошенная в небо тряпка – исчезает в прибрежных зарослях, обитатели «Рюмок», оставив свои не такие уж срочные, как тут выясняется, дела, сходятся вместе.
Все трое после недолгого обмена мнениями приходят к мысли, что показали себя настоящими дураками.
Утешительное соображение.
Золотинка беспокойно почесывала ногу об ногу, подумывая, не разбудить ли братьев, но те и сами не заспались, вышли на лежащую в плоской тени палубу – розовым были окрашены внутренности борта, надстройки и слегка припухшие со сна лица. Они изменились сразу, не нужно было ничего говорить, когда Тучка, а за ним и Поплева заметили черный, лишенный подробностей, но беспрерывно меняющийся очерк – полет птицы различался лишь взмахами крыльев.
Словно уклоняясь от внимания людей, ворона вильнула в сторону, как вдруг, поджав крылья, пал сверху огромный орел – и хвать! ворону когтями, та задушено каркнула, сразу превратившись в беспомощно трепыхающий комок перьев.
Ни люди, ни ворона, остерегаясь друг друга, никак не ожидали такой ужасной превратности. Золотинка вскрикнула, не понимая, кому сочувствовать, Поплева вцепился руками в поручень. С размочаленной добычей в когтях орел взмыл еще выше, взмахами могучих крыльев пошел вокруг судна, заскользил вниз и вдруг в мгновение ока свалился до самой воды. Чтобы видеть, люди метнулись к другому борту.
Извернувшись на лету, орел клюнул жертву – огромный железный клюв блеснул. И тотчас же в когтях птицы очутилось человеческое, женское тело – необыкновенно большое от мгновенной перемены соразмерностей между хищником и жертвой – тело прогнулось, взметнулись волосы, и хлопнула на ветру многоцветная юбка. Внезапная тяжесть камнем увлекала орла – тело плюхнулось в воду – орел взмыл.
– Боже! – промычала, зажимая рот, Золотинка.
Поднятая всплеском рябь вязла в неподвижности черных утренних вод.
Орел уходил, забираясь в беспредельную высь, где некому было дать отчет в только что совершенном убийстве.
– Поплева, – молвила Золотинка, – ждать больше нечего. Возвращай Миху. Мы все равно не поймем, что здесь происходит, рано еще или поздно – возвращай Миху. – Неподвижный Золотинкин взгляд, пробужденное ее воображение проникали под всколебавшуюся гладь затона, отмеченную теперь только легкой, подобной дыханию рябью. Видела Золотинка замутившиеся клубами тины воды. Бессмысленными глазами глядит прилегшая на дно ведьма в сумрак глубин…
– Где ножницы? – спросил Поплева из-за приоткрытой двери чердака.
– Ножом обрежешь! – сухо возразил Тучка.
Больше Поплева ничего не сказал, и вдруг, почти тотчас громыхнуло:
– Спасибо, товарищ! – Миха Лунь, верно, не сразу вернул себе способность приноравливать силу голоса к размерам помещения и нуждам собеседника и потому должен был поправиться, повторить тише: – Спасибо!
Толчком изнутри дверца распахнулась, согнувшись под круто вырезанной притолокой, грязный от сажи волшебник вышел на палубу и одарил мир, сияя белками глаз, самой щедрой своей улыбкой. Мгновение спустя, отказавшись от намерения обнять и расцеловать увернувшуюся девушку, он раскинул руки и повернулся к подателю жизни солнцу, чтобы принять в объятия цветущую благодать. Кажется, на лице его все еще оставался вчерашний, явившийся в миг исчезновения страх. И тем естественнее звучали самые возвышенные, проникновенные слова:
– Друзья мои! Товарищи и соратники! Отныне и навсегда один из выдающихся волшебников современности Миха Лунь, обладатель и повелитель великого Асакона, ваш неоплатный должник. Приказывайте. Располагайте. Распоряжайтесь. Прошу вас, распоряжайтесь мною, как вещью. Более сильного желания у меня нет, хотя, по правде говоря, ужасно хочется пить.
Когда Миха выпил полный ковш воды, дождался второго и затем уже, бурно вздыхая, утер рот, в глазах его заблестели слезы.
– Жизнь! Солнце! Друзья! – повторил он с таким искренним волнением, что Золотинка чего-то устыдилась. – Друзья! Я действительно никогда этого не забуду!… Какое сегодня число? Какая власть? Кто в городе? Что слышно из столицы?
В немногих словах Поплева пересказал все, что было необходимо Михе, чтобы сообразить обстоятельства. Возвращенный из небытия, волшебник, понятно, не имел ни малейшего представления о том, сколько прошло времени: час, сутки, или десять лет. Он мог судить о времени только по косвенным признакам, по тому, например, что Золотинка вместе с переменой места не постарела мгновенно лет на сорок.
– Кто эта женщина? – спросил Поплева, когда описал столкновение между вороной и орлом.
– Рукосилов оборотень, – сразу нахмурился Миха. – Или наоборот, Милицын. Кто еще может Рукосилу противостоять? Теперь никто. Но все это очень скверно. Очень.
– Так ли уж велика опасность? – сунув руки в карманы, Тучка покачивался, слегка отрывая пятки от палубы.
– Велика! – резко ответил Миха Лунь и снова принялся пить. – Друзья мои, – продолжал он, отдышавшись после того, как вернул ковш. – Я нуждаюсь в вашей помощи. Если вы мне поможете – я спасен. Если нет – погиб. В любом случае признательность моя не станет меньше. – Указательным пальцем левой руки он провел по Асакону и эта сдержанная нежность случайным лучом высветила для Золотинки главную и, несомненно, глубокую привязанность волшебника. Он любил Асакон. То была привязанность, окрашенная всем разнообразием человеческих переживаний. Единственная страсть Михи. Только теперь можно было в какой-то мере осознать, что значило для волшебника отдать камень в чужие руки.
– Бежать, бежать… Вы поминали при лазутчице Асакон? – обеспокоился вдруг Миха.
– Ни в коем случае! – кратко заверил Поплева. – Но дело в том, что… я разглядывал морское дно, ну и все такое… Вообще мироздание. Но это было в открытом море. Без соглядатаев.
Миха Лунь глянул, прищурившись:
– Морское дно? С помощью Асакона? В самом деле? – В лице его явилось нечто особенное. – Товарищ, я снимаю перед вами шляпу. – Никакой шляпы на измазанной сажей лысине, конечно, не было, но сила выражения от этого нисколько не пострадала. – Вы, товарищ Поплева, один из величайших волшебников… чародеев и кудесников современности. Вы должны это знать. И, конечно, не мне, который всем вам обязан, всем, не мне это от вас скрывать. Рукосил вам этого не скажет. Милица не скажет, никто не скажет. Потому что они вам в подметки не годятся. Я хочу, чтобы вы это знали – вы необыкновенно талантливы. – Бедный Поплева заливался мучительной, багрового цвета краской. – Если вам в руки когда-нибудь попадет настоящий, настоянный на судьбах поколений камень… Ваша всемирная слава обеспечена.
– Хотите есть? – сказал Поплева.
– Да, только быстрее, – сразу переменился Миха Лунь. – Мешкать нельзя, я должен бежать немедля.
– Рукосил страшный человек и могущественный волшебник, – продолжал Миха Лунь за едой. – Могущественный волшебник! И скоро в этой стране никому другому не останется места. Бррр! Никому. Что касается меня, то мне уже не осталось. Я удаляюсь – в дебри, во льды, в чащобы, в пустыню – куда угодно. Везде можно жить, когда нет Рукосила… Дайте мне пояс, – сказал он, покончив с едой и вставая.
Как видно, Миха Лунь ничего не упускал из виду и занялся недостающей в платье частностью не раньше и не позже, чем переделал и переговорил все остальные надобности в порядке их убывающей срочности. Он был хваткий парень, этот Миха Лунь, хотя не столь давно еще, полчаса назад на глазах его блестели слезы.
– Бежать, бежать, – повторил он, приняв от Золотинки кусок белой, несмоленой бечевки. Сердитым взмахом запахнул полы халата – направо и налево с одинаковой тщательностью, обнес ходовой конец пенькового пояса вокруг себя и завязал, завершив таким образом необходимое ввиду предстоящего побега оснащение.
– Медлить не приходится. Единственно, что я не могу бежать, не прибегая к оборотничеству – меня схватят на первой же заставе. – Быстрым взглядом он перебрал всех троих обитателей «Рюмок», внимавших этим лихорадочным речам с тягостной подавленностью, и сразу же сделал выбор, для чего пришлось ему только повести пальцем, остановившись на Тучке.
– Вы ничем особенно не больны, товарищ?
– Колени крутит… – начал было Тучка, но Миха решительно отмахнулся:
– Пустяки! Не до колен сейчас! Хотя я вынужден буду позаимствовать ваш облик на неопределенно долгий срок. Видите ли, товарищ, – мягче и доверительнее продолжал он, прижимая руку к груди, – я не могу обернуться в первого встречного – вам ли объяснять! Без добровольного согласия это дельце не так-то легко сладить. С вашего позволения, товарищи, я обернусь в Тучку, Поплева проводит меня до среднего течения Белой, дальше, думаю, не понадобится, настоящий Тучка останется здесь, охранять девушку, а Золотинка возьмет на себя обязанность заговаривать зубы любопытным, – он улыбнулся. – Решайте скорее, друзья! – и тревожно глянул на высоко ставшее, не красное уже, а блистательно белое солнце. С берега доносилась разноголосица корабельных работ. Принимая во внимание это обстоятельство, Миха благоразумно держался под сенью носовой надстройки.
– Ну, Тучка, тебе решать, – сказал Поплева, старательно избегая всяких чувств.
Тучка вздохнул, сокрушаясь, как кажется, больше по необходимости, но решил сразу, может статься, выбор волшебника льстил его каким-то неясным и невысказанным представлениям.
Недобрые предчувствия томили Золотинку, и она взялась за дела. Хлопот-то у нее побольше было, чем у этой цацкающейся с Асаконом троицы. Пока они там, в чердаке, шушукались, подготавливая превращение, Золотинка успела пересмотреть и увязать белье – и Поплеве и Тучке. То есть Михе Луню. Она подумала о котле и чайнике. Шильце и мыльце. Дратва и запасные подошвы для сапог. Теплое одеяло ввиду ночных холодов – одно на двоих. И куски просмоленный парусины для защиты от дождя. Так она носилась по всему судну, внезапно останавливаясь, что-то припомнив; заскочила по необходимости и в носовой чердак, где столкнулась уже с двумя глупо ухмыляющимися Тучками. И сказала: а!
Затуманенными глазами, не позволяя себе расплакаться, Золотинка провожала парус. Затаившийся на дне лодки Лжетучка, укрытый новым Тучкиным плащом, не лжеплащом, а самым настоящим, суконным на меху плащом, пропал как не было. Да он и не нужен был никому в этом торопливом и тревожном прощании – несуразная подробность, уродство передразнившей самое себя природы. Теперь, когда это уродство не маячило перед глазами, исчезла сбивавшая с толку двойственность ощущений. Не осталось лицедейства – только расставание.
Тучка, все еще прятавшийся у раскрытой на три пальца двери, встретил ее вопросительным взглядом.
– Вот мы и осиротели, – сказала она и вздрогнула, оттого, что чудовищные слова взошли на ум.
– Типун тебе на язык! – резко возразил Тучка.
Справедливо. Золотинка заставила себя улыбнуться. С некоторой натугой припомнила она, что время завтракать, а Тучка голоден. Но тут обнаружилось, что, потеряв голову от плотно следующих друг за другом событий, Золотинка уложила в лодку для «наших беглецов» все запасы съестного, какие смогла найти, и в доме не осталось ни крошки.
Потом сразу же прояснилось значение того обстоятельства, что разъездную лодку увел Поплева, осталась только крутобокая рыбница, с которой не так-то легко было управиться в одиночку. И речи ведь не могло быть, чтобы Тучка сопровождал Золотинку и показался сегодня в Корабельной слободе – не хватало еще, чтобы у невинных людей начало двоиться в глазах.
– А ты причаль на плоту, где бабы белье стирают, пониже угора, – посоветовал по некотором размышлении Тучка, очень уж оголодавший. – Главное на песок не посадить.
– Ладно, – протянула Золотинка. – Попробую.
Все сошло на редкость благополучно, Золотинка управилась с судном и без посторонней помощи сумела пристать к плоту, где советовал Тучка. Возвратилась она с реки к полудню, набравши запасов дня на четыре.
Широкое лицо Тучки с гладкой макушкой жестких черных волос не показалось над бортом «Рюмок», сколько Золотинка ни высматривала. Тучка не объявил себя и после, когда Золотинка, замешкав с передним парусом на лишние несколько мгновений, гулко ударила рыбницу о борт «Рюмок». Она забросила причальный конец, но на палубе его никто не принял, хотя Золотинка и решилась окликнуть. Растерянно наблюдая, как соскальзывает обратно веревка, она едва спохватилась снова поднять грот и вернуть рыбницу к повиновению – приметный ветерок относил лодку на близкую уже отмель.
Четверть часа понадобилось раздосадованной совсем уж лишним приключением Золотинке, чтобы снова подняться против ветра и, дважды сменив галс, вернуться к «Рюмкам» новым заходом. Теперь уж, затаив в душе и обиду, и тревогу, Золотинка полагалась только на себя и заранее приготовилась. Подоткнула юбку за пояс, обнажив загорелые ноги, обвязала вокруг себя причальный конец и разложила веревку так, чтобы не запутаться в ней во время прыжка. Едва только рыбница ткнулась скулой о бок «Рюмок», Золотинка бросила руль, стремглав пролетела длинную лодку от кормы к носу и как раз успела перепрыгнуть расходящуюся уже полосу воды. Ударившись коленом и не заметив этого, она вскочила на узкие вбитые в борт ступени; с шумом рухнувшая в воду веревка, весь моток, потянул ее вниз, но оставалось совсем немного: подняться на несколько ступеней, перевалиться головой вниз через брус и быстро намотать конец на ближайшую утку. Что Золотинка и проделала с бессознательной ловкостью и проворством.
Тучка не объявился.
Все еще не теряя намерения обидеться, обидой заслоняясь от мучительно сжимавшего сердце предчувствия, Золотинка позвала. В темном проеме двери виднелась откинутая крышка сундука. Впрочем, Золотинка припомнила, что и сама его так бросила – не запертым. Все оставалось так или почти так, как два-три часа назад. Не было только Тучки.
Золотинка обошла кормовую надстройку и носовую, все закутки и чуланчики, спустилась в трюм и снова поднялась.
– Тучка! – воззвала она прерывающимся голосом. – Тучка, ты где? Откликнись!
И наконец сдерживаемые с самого утра слезы хлынули – все сразу. Золотинка опустилась на что пришлось, на сундук, и разрыдалась.
Наконец она сбилась со счета дней – Тучка не давал о себе знать, ничего не слышно было и о Поплеве. От полного отчаяния спасал ее только насос: приходилось по нескольку часов кряду откачивать из рассевшегося трюма воду – Золотинка доводила себя до изнеможения, ладони ее от однообразного изо дня в день труда затвердели мозолями. Но тоскливое ощущение беды возвращалось, стоило только оставить рукоять насоса.
Как же могло статься, чтобы Поплева, впервые разлученный с близкими, не ощущал в своем далеке беспокойства? Что же он не спешит назад? Сколько ни всматривалась Золотинка в пустыню вод – паруса не было. И однажды, отчаявшись дождаться Поплеву, Золотинка осознала, что и Тучка погиб.
В конце первого осеннего месяца рюина или в самом начале листопада поздним холодным утром Золотинка оставила «Три рюмки» и полтора часа спустя посадила рыбницу на отлогую отмель городской гавани – так грубо, что и сама едва удержалась на ногах, когда большая лодка тяжело содрогнулась и всхрапнула по гальке. Оставалось только убрать паруса, завести причальный конец на вбитые выше по откосу сваи да запереть замок кормового чердака – все. Сняться в море можно было бы теперь только при новом приливе часов через десять, да и то если падет хороший ветер от севера, побережник, как рыбаки называли норд-вест. Но это мало уже занимало Золотинку; повесив ключ на шею, с той лихорадочной отвагой в душе, с какой бросила она тяжелую лодку на отмель, с отвагой отчаяния пустилась она в город.
Особняк Михи Луня, краснокирпичное здание с выложенными белым камнем углами, которое волшебник занимал во дни процветания и которое потом послужило тому же Михе ловушкой, – особняк стоял пуст. На стук отозвался сторож и вполне вразумительно отвечал, что господин Ананья покинул город уж две недели назад. И что ежели господин Ананья не увез с собой своих узников – кто ему запретит? – то, выходит, нужно искать узников в городской тюрьме. «На то и тюрьма», – наставительно заключил сторож. Из узкого оконца в покрытой огромными гвоздями двери разило водочным перегаром и луком. Одинокий глаз с той стороны поматывался и помаргивал, обнаруживая таким образом сугубую шаткость, которую сторож возмещал особенно твердым и старательным выговариванием слов.
В сыром переулке перед запертыми воротами тюрьмы, что были пробиты между сложенными из почерневшего песчаника башенками, томилась немногочисленная толпа. Золотинка доверилась толпе и тоже осталась ждать, но держалась в стороне, уклоняясь от разговоров. Когда ворота приотворились, сделалось общее беспокойное движение и явился тюремный смотритель.
Плешивый человек с подпущенным на пояс брюшком. Прикинув людей по головам, он пропустил родственников и друзей, которые принесли заточенным страдальцам кое-какое пропитание и перемену одежды, остальных посетителей остановил. Смотритель, несмотря на грубоватые повадки и отрывистую речь, дело, как видно, знал: он не держал толпу и малой доли часа. Кому ответил, кого впустил, кого отправил назад. Старушке сказал: умер – она заплакала. Так легко, беззвучно, жалкими мутными слезами, как если бы всегда была готова плакать и это ей ничего не стоило. Во всяком случае, смотритель ничуть не удивился, что старушка заплакала, и, сразу ее оставив, повернулся к Золотинке – стоило ей замешкать, он требовательно встряхнул тяжелой связкой ключей.
Девушка объяснила, кого ищет. И опять он ничуть не удивился, что эта молоденькая девица, потерявши ненадолго отлучившегося отца, рассчитывает отыскать его в тюрьме.
– Вчера… нет, постой, позавчера передан в суд в числе пятидесяти наиболее отъявленных курников. Осужден. От наказания плетями освобожден, потому как великокняжеский флот выходит в море.
– От наказания освобожден? – пролепетала Золотинка, ничего не успевая сообразить.
Смотритель нетерпеливо встряхнул ключами.
– Его зовут Тучка, – напомнила Золотинка, – он…
– Три локтя полторы пяди росту, черняв, скуласт, борода малая, волосы стрижены скобкой, нос толстоват, левая бровь на излом и гуще, лицо гладкое, темное.
– Тучка, – зачаровано подтвердила Золотинка. – Освобожден?
– Пять лет на ладьях великокняжеского флота. «Зяблик» или «Фазан».
– Что «Фазан»? – ахнула Золотинка.
– Ладья. Лучшая ладья флота. – Смотритель глянул на солнце. – Стало быть, часа четыре как в море.
Ринувшись в сторону гавани, Золотинка едва не сбила с ног старуху, пораженную горем до остолбенения, и бежала, не останавливаясь. Только платок с лица сорвала и подобрала подол. И она, задыхаясь разинутым ртом, успела еще бросить взгляд на «Фазана» и на «Зяблика» – две пары косо вставших крыльев на выходе из бухты. Под большими красивыми парусами ладьи великокняжеского флота делали десять-двенадцать узлов.
В порту Золотинка узнала, что флот будет действовать против зимних пиратских стоянок на Тифонских островах и, если не вернется к новому году, в студене, то тогда уже после зимних бурь, в месяце брезоворе или травене, к началу лета. «Фазан» и «Зяблик» ушли вдогонку к отправленным еще неделю назад судам.
…Дудка и бич надсмотрщиков. Гнилая капуста. Дурной сон на обледеневшей ходящей ходуном палубе. Узкое, тщедушное суденышко в открытом море… А что, как перевернется? Под такими-то парусами «Фазан», самая легкая на ходу ладья флота, перевернется на повороте стоит только передержать руль. И Тучка, прикованный к этому плавучему гробу цепью… Жутко захолонуло сердце, когда со всей живостью воображения Золотинка представила обреченность спутанного цепью невольника. Несколько лет назад такая вот ладья опрокинулась при входе в гавань. Там тоже были скованные попарно каторжники… И Тучка… рванется, барахтаясь в ледяной тьме, – и в душе – какой ужас…
Беспомощно комкая платок, сидела Золотинка на низко запавшем борту рыбницы, которая повалилась боком на осушенный отливом песок. Раз и другой девушка порывалась встать, словно бы вспомнив дело… И медленно потом садилась.
Здесь и нашла ее вдова Притыка: мокрые башмаки, толстые приспущенные чулки, чешуя на переднике, голые по локоть красные руки, вызывающе поставленные на бедра, – Золотинка подняла голову и узнала Притыку.
– Ничего не могу сказать о Рукосиле и говорить не стану, – продолжает Тучка, нисколько не смягчаясь. – Зато я знаю епископа Кура Тутмана, я знаю его лично. И это меняет дело. Кур Тутман – достойнейший человек! – Поплева на шканцах только пожимает плечами и ничего не говорит, но переглядывается с Золотинкой весьма выразительно, и это взаимопонимание за счет третьего окончательно выводит Тучку из равновесия. – Достойнейший! – повторяет он с вызовам. – Я знаю Миху Луня, он представляется мне… человеком высоких побуждений. И это довод. Миха Лунь на стороне курников – что ж это довод. Законники разгромили и разграбили мое жилище – еще один довод. Не стану возражать, если вы укажите мне на это обстоятельство, как на довод: законники разгромили «Рюмки». А общих рассуждений не надо.
– Послушай, Тучка! – говорит Золотинка, бессознательно комкая в руках мокрое тряпье – вода обливает ноги, живот мокрый. Золотинка возбуждена сверх собственного разумения. – Пусть Миха не обижается, я бы и в глаза ему сказала, если бы когда-нибудь его встретила… – голос ее звенит. – Всего в нем намешено и хорошего, и дурного… Мутный человек – вот что. Мутный.
– Бесполезный спор, – пытается показать пример благоразумия Поплева, но и сам заводится, начиная защищать законников, Юлия, Рукосила и вообще – всех наших.
А Золотинка, глянув невзначай за борт, натыкается близко-близко на бесстрастный, лишенный всяких признаков созерцательности взгляд – две блестящие бессмысленные бусины – одна и другая по сторонам черной узкой головы. Это даже и взглядом нельзя назвать. Второй или третий час сидит, словно приклеившись к просмоленному канату, ворона и терпеливо впитывает в себя весь этот словесный мусор.
– Свора негодяев! – сердится Тучка на Золотинку. – Но ты тут причем. Ты же не негодяйка! Какого же черта ты тогда с ними?!
– И про Миху скажу! – огрызается Золотинка. – Всему-то он цену знает, а себя полагает выше добра и зла. Потому-то он Миха Лунь, а не Ощера Вага. Вот кто он такой – волшебник средней руки и ничего больше. Человек, который застрял на распутье. Потому что и того хочет, и этого – всего сразу, а так не бывает. Надо выбирать. Выбирать – значит от чего-то отказываться, – говорит она во внезапном прозрении. – А он хочет всего сразу. Потому-то и Колчу держал. Потому-то нетронутую душу ищет. Всю-то он мудрость превзошел, талантом он не обижен, души только нет. Души только в нем и нету. А что талант? Талантливых волшебников много! Состоявшихся мало. Сочти! Что талант, коли души нету! Вот он и рыщет по свету, где бы чужой души подзанять.
Едва ли Золотинка и сама толком понимает, что такое говорит с пронзительной силой убеждения. Едва ли она сумеет избежать сомнений, когда успокоится. Едва ли сможет тогда избавится от неуверенности в собственном праве судить и выносить приговоры – но сейчас внезапная ее догадка походит на откровение. Догадка производит впечатление. Догадка не оставляет слушателям возможности возразить.
– Вот ты как судишь, – говорит наконец Поплева в смущении поглядывая туда, где прячется за бортом ворона. Он подергивает себя за ухо.
А Тучка ничего не говорит. Все принимаются за работу – работы много! – и на душе у всех скверно.
Ворона улетает, не попрощавшись.
Некоторое время они еще притворяются, что не видят быстрого, почти без взмахов скольжения птицы над самой гладью затона, и лишь когда черный, меняющий очертания комок – брошенная в небо тряпка – исчезает в прибрежных зарослях, обитатели «Рюмок», оставив свои не такие уж срочные, как тут выясняется, дела, сходятся вместе.
Все трое после недолгого обмена мнениями приходят к мысли, что показали себя настоящими дураками.
Утешительное соображение.
* * *
Ворона возвратилась на заре. Солнце, долго тратившее силы на то, чтобы закрасить в жиденькие розовые тона подол неба над изломанной чертой гор, показало наконец заплавленный между вершинами край. И без проволочек взошло на небе. И вот, когда снова, в который раз выяснилось, что солнце ничего не утратило в своих ночных блужданиях – ни извечного блеска, ни изумительной правильности очертаний, – возникшая из зари ворона бесстрашно занеслась над низко стоящим светилом, провалилась, оплавляясь в огненном жерле, и вновь возникла – ближе.Золотинка беспокойно почесывала ногу об ногу, подумывая, не разбудить ли братьев, но те и сами не заспались, вышли на лежащую в плоской тени палубу – розовым были окрашены внутренности борта, надстройки и слегка припухшие со сна лица. Они изменились сразу, не нужно было ничего говорить, когда Тучка, а за ним и Поплева заметили черный, лишенный подробностей, но беспрерывно меняющийся очерк – полет птицы различался лишь взмахами крыльев.
Словно уклоняясь от внимания людей, ворона вильнула в сторону, как вдруг, поджав крылья, пал сверху огромный орел – и хвать! ворону когтями, та задушено каркнула, сразу превратившись в беспомощно трепыхающий комок перьев.
Ни люди, ни ворона, остерегаясь друг друга, никак не ожидали такой ужасной превратности. Золотинка вскрикнула, не понимая, кому сочувствовать, Поплева вцепился руками в поручень. С размочаленной добычей в когтях орел взмыл еще выше, взмахами могучих крыльев пошел вокруг судна, заскользил вниз и вдруг в мгновение ока свалился до самой воды. Чтобы видеть, люди метнулись к другому борту.
Извернувшись на лету, орел клюнул жертву – огромный железный клюв блеснул. И тотчас же в когтях птицы очутилось человеческое, женское тело – необыкновенно большое от мгновенной перемены соразмерностей между хищником и жертвой – тело прогнулось, взметнулись волосы, и хлопнула на ветру многоцветная юбка. Внезапная тяжесть камнем увлекала орла – тело плюхнулось в воду – орел взмыл.
– Боже! – промычала, зажимая рот, Золотинка.
Поднятая всплеском рябь вязла в неподвижности черных утренних вод.
Орел уходил, забираясь в беспредельную высь, где некому было дать отчет в только что совершенном убийстве.
– Поплева, – молвила Золотинка, – ждать больше нечего. Возвращай Миху. Мы все равно не поймем, что здесь происходит, рано еще или поздно – возвращай Миху. – Неподвижный Золотинкин взгляд, пробужденное ее воображение проникали под всколебавшуюся гладь затона, отмеченную теперь только легкой, подобной дыханию рябью. Видела Золотинка замутившиеся клубами тины воды. Бессмысленными глазами глядит прилегшая на дно ведьма в сумрак глубин…
– Где ножницы? – спросил Поплева из-за приоткрытой двери чердака.
– Ножом обрежешь! – сухо возразил Тучка.
Больше Поплева ничего не сказал, и вдруг, почти тотчас громыхнуло:
– Спасибо, товарищ! – Миха Лунь, верно, не сразу вернул себе способность приноравливать силу голоса к размерам помещения и нуждам собеседника и потому должен был поправиться, повторить тише: – Спасибо!
Толчком изнутри дверца распахнулась, согнувшись под круто вырезанной притолокой, грязный от сажи волшебник вышел на палубу и одарил мир, сияя белками глаз, самой щедрой своей улыбкой. Мгновение спустя, отказавшись от намерения обнять и расцеловать увернувшуюся девушку, он раскинул руки и повернулся к подателю жизни солнцу, чтобы принять в объятия цветущую благодать. Кажется, на лице его все еще оставался вчерашний, явившийся в миг исчезновения страх. И тем естественнее звучали самые возвышенные, проникновенные слова:
– Друзья мои! Товарищи и соратники! Отныне и навсегда один из выдающихся волшебников современности Миха Лунь, обладатель и повелитель великого Асакона, ваш неоплатный должник. Приказывайте. Располагайте. Распоряжайтесь. Прошу вас, распоряжайтесь мною, как вещью. Более сильного желания у меня нет, хотя, по правде говоря, ужасно хочется пить.
Когда Миха выпил полный ковш воды, дождался второго и затем уже, бурно вздыхая, утер рот, в глазах его заблестели слезы.
– Жизнь! Солнце! Друзья! – повторил он с таким искренним волнением, что Золотинка чего-то устыдилась. – Друзья! Я действительно никогда этого не забуду!… Какое сегодня число? Какая власть? Кто в городе? Что слышно из столицы?
В немногих словах Поплева пересказал все, что было необходимо Михе, чтобы сообразить обстоятельства. Возвращенный из небытия, волшебник, понятно, не имел ни малейшего представления о том, сколько прошло времени: час, сутки, или десять лет. Он мог судить о времени только по косвенным признакам, по тому, например, что Золотинка вместе с переменой места не постарела мгновенно лет на сорок.
– Кто эта женщина? – спросил Поплева, когда описал столкновение между вороной и орлом.
– Рукосилов оборотень, – сразу нахмурился Миха. – Или наоборот, Милицын. Кто еще может Рукосилу противостоять? Теперь никто. Но все это очень скверно. Очень.
– Так ли уж велика опасность? – сунув руки в карманы, Тучка покачивался, слегка отрывая пятки от палубы.
– Велика! – резко ответил Миха Лунь и снова принялся пить. – Друзья мои, – продолжал он, отдышавшись после того, как вернул ковш. – Я нуждаюсь в вашей помощи. Если вы мне поможете – я спасен. Если нет – погиб. В любом случае признательность моя не станет меньше. – Указательным пальцем левой руки он провел по Асакону и эта сдержанная нежность случайным лучом высветила для Золотинки главную и, несомненно, глубокую привязанность волшебника. Он любил Асакон. То была привязанность, окрашенная всем разнообразием человеческих переживаний. Единственная страсть Михи. Только теперь можно было в какой-то мере осознать, что значило для волшебника отдать камень в чужие руки.
– Бежать, бежать… Вы поминали при лазутчице Асакон? – обеспокоился вдруг Миха.
– Ни в коем случае! – кратко заверил Поплева. – Но дело в том, что… я разглядывал морское дно, ну и все такое… Вообще мироздание. Но это было в открытом море. Без соглядатаев.
Миха Лунь глянул, прищурившись:
– Морское дно? С помощью Асакона? В самом деле? – В лице его явилось нечто особенное. – Товарищ, я снимаю перед вами шляпу. – Никакой шляпы на измазанной сажей лысине, конечно, не было, но сила выражения от этого нисколько не пострадала. – Вы, товарищ Поплева, один из величайших волшебников… чародеев и кудесников современности. Вы должны это знать. И, конечно, не мне, который всем вам обязан, всем, не мне это от вас скрывать. Рукосил вам этого не скажет. Милица не скажет, никто не скажет. Потому что они вам в подметки не годятся. Я хочу, чтобы вы это знали – вы необыкновенно талантливы. – Бедный Поплева заливался мучительной, багрового цвета краской. – Если вам в руки когда-нибудь попадет настоящий, настоянный на судьбах поколений камень… Ваша всемирная слава обеспечена.
– Хотите есть? – сказал Поплева.
– Да, только быстрее, – сразу переменился Миха Лунь. – Мешкать нельзя, я должен бежать немедля.
– Рукосил страшный человек и могущественный волшебник, – продолжал Миха Лунь за едой. – Могущественный волшебник! И скоро в этой стране никому другому не останется места. Бррр! Никому. Что касается меня, то мне уже не осталось. Я удаляюсь – в дебри, во льды, в чащобы, в пустыню – куда угодно. Везде можно жить, когда нет Рукосила… Дайте мне пояс, – сказал он, покончив с едой и вставая.
Как видно, Миха Лунь ничего не упускал из виду и занялся недостающей в платье частностью не раньше и не позже, чем переделал и переговорил все остальные надобности в порядке их убывающей срочности. Он был хваткий парень, этот Миха Лунь, хотя не столь давно еще, полчаса назад на глазах его блестели слезы.
– Бежать, бежать, – повторил он, приняв от Золотинки кусок белой, несмоленой бечевки. Сердитым взмахом запахнул полы халата – направо и налево с одинаковой тщательностью, обнес ходовой конец пенькового пояса вокруг себя и завязал, завершив таким образом необходимое ввиду предстоящего побега оснащение.
– Медлить не приходится. Единственно, что я не могу бежать, не прибегая к оборотничеству – меня схватят на первой же заставе. – Быстрым взглядом он перебрал всех троих обитателей «Рюмок», внимавших этим лихорадочным речам с тягостной подавленностью, и сразу же сделал выбор, для чего пришлось ему только повести пальцем, остановившись на Тучке.
– Вы ничем особенно не больны, товарищ?
– Колени крутит… – начал было Тучка, но Миха решительно отмахнулся:
– Пустяки! Не до колен сейчас! Хотя я вынужден буду позаимствовать ваш облик на неопределенно долгий срок. Видите ли, товарищ, – мягче и доверительнее продолжал он, прижимая руку к груди, – я не могу обернуться в первого встречного – вам ли объяснять! Без добровольного согласия это дельце не так-то легко сладить. С вашего позволения, товарищи, я обернусь в Тучку, Поплева проводит меня до среднего течения Белой, дальше, думаю, не понадобится, настоящий Тучка останется здесь, охранять девушку, а Золотинка возьмет на себя обязанность заговаривать зубы любопытным, – он улыбнулся. – Решайте скорее, друзья! – и тревожно глянул на высоко ставшее, не красное уже, а блистательно белое солнце. С берега доносилась разноголосица корабельных работ. Принимая во внимание это обстоятельство, Миха благоразумно держался под сенью носовой надстройки.
– Ну, Тучка, тебе решать, – сказал Поплева, старательно избегая всяких чувств.
Тучка вздохнул, сокрушаясь, как кажется, больше по необходимости, но решил сразу, может статься, выбор волшебника льстил его каким-то неясным и невысказанным представлениям.
Недобрые предчувствия томили Золотинку, и она взялась за дела. Хлопот-то у нее побольше было, чем у этой цацкающейся с Асаконом троицы. Пока они там, в чердаке, шушукались, подготавливая превращение, Золотинка успела пересмотреть и увязать белье – и Поплеве и Тучке. То есть Михе Луню. Она подумала о котле и чайнике. Шильце и мыльце. Дратва и запасные подошвы для сапог. Теплое одеяло ввиду ночных холодов – одно на двоих. И куски просмоленный парусины для защиты от дождя. Так она носилась по всему судну, внезапно останавливаясь, что-то припомнив; заскочила по необходимости и в носовой чердак, где столкнулась уже с двумя глупо ухмыляющимися Тучками. И сказала: а!
* * *
Гнетущая тень неведомого покрывала разлуку.Затуманенными глазами, не позволяя себе расплакаться, Золотинка провожала парус. Затаившийся на дне лодки Лжетучка, укрытый новым Тучкиным плащом, не лжеплащом, а самым настоящим, суконным на меху плащом, пропал как не было. Да он и не нужен был никому в этом торопливом и тревожном прощании – несуразная подробность, уродство передразнившей самое себя природы. Теперь, когда это уродство не маячило перед глазами, исчезла сбивавшая с толку двойственность ощущений. Не осталось лицедейства – только расставание.
Тучка, все еще прятавшийся у раскрытой на три пальца двери, встретил ее вопросительным взглядом.
– Вот мы и осиротели, – сказала она и вздрогнула, оттого, что чудовищные слова взошли на ум.
– Типун тебе на язык! – резко возразил Тучка.
Справедливо. Золотинка заставила себя улыбнуться. С некоторой натугой припомнила она, что время завтракать, а Тучка голоден. Но тут обнаружилось, что, потеряв голову от плотно следующих друг за другом событий, Золотинка уложила в лодку для «наших беглецов» все запасы съестного, какие смогла найти, и в доме не осталось ни крошки.
Потом сразу же прояснилось значение того обстоятельства, что разъездную лодку увел Поплева, осталась только крутобокая рыбница, с которой не так-то легко было управиться в одиночку. И речи ведь не могло быть, чтобы Тучка сопровождал Золотинку и показался сегодня в Корабельной слободе – не хватало еще, чтобы у невинных людей начало двоиться в глазах.
– А ты причаль на плоту, где бабы белье стирают, пониже угора, – посоветовал по некотором размышлении Тучка, очень уж оголодавший. – Главное на песок не посадить.
– Ладно, – протянула Золотинка. – Попробую.
Все сошло на редкость благополучно, Золотинка управилась с судном и без посторонней помощи сумела пристать к плоту, где советовал Тучка. Возвратилась она с реки к полудню, набравши запасов дня на четыре.
Широкое лицо Тучки с гладкой макушкой жестких черных волос не показалось над бортом «Рюмок», сколько Золотинка ни высматривала. Тучка не объявил себя и после, когда Золотинка, замешкав с передним парусом на лишние несколько мгновений, гулко ударила рыбницу о борт «Рюмок». Она забросила причальный конец, но на палубе его никто не принял, хотя Золотинка и решилась окликнуть. Растерянно наблюдая, как соскальзывает обратно веревка, она едва спохватилась снова поднять грот и вернуть рыбницу к повиновению – приметный ветерок относил лодку на близкую уже отмель.
Четверть часа понадобилось раздосадованной совсем уж лишним приключением Золотинке, чтобы снова подняться против ветра и, дважды сменив галс, вернуться к «Рюмкам» новым заходом. Теперь уж, затаив в душе и обиду, и тревогу, Золотинка полагалась только на себя и заранее приготовилась. Подоткнула юбку за пояс, обнажив загорелые ноги, обвязала вокруг себя причальный конец и разложила веревку так, чтобы не запутаться в ней во время прыжка. Едва только рыбница ткнулась скулой о бок «Рюмок», Золотинка бросила руль, стремглав пролетела длинную лодку от кормы к носу и как раз успела перепрыгнуть расходящуюся уже полосу воды. Ударившись коленом и не заметив этого, она вскочила на узкие вбитые в борт ступени; с шумом рухнувшая в воду веревка, весь моток, потянул ее вниз, но оставалось совсем немного: подняться на несколько ступеней, перевалиться головой вниз через брус и быстро намотать конец на ближайшую утку. Что Золотинка и проделала с бессознательной ловкостью и проворством.
Тучка не объявился.
Все еще не теряя намерения обидеться, обидой заслоняясь от мучительно сжимавшего сердце предчувствия, Золотинка позвала. В темном проеме двери виднелась откинутая крышка сундука. Впрочем, Золотинка припомнила, что и сама его так бросила – не запертым. Все оставалось так или почти так, как два-три часа назад. Не было только Тучки.
Золотинка обошла кормовую надстройку и носовую, все закутки и чуланчики, спустилась в трюм и снова поднялась.
– Тучка! – воззвала она прерывающимся голосом. – Тучка, ты где? Откликнись!
И наконец сдерживаемые с самого утра слезы хлынули – все сразу. Золотинка опустилась на что пришлось, на сундук, и разрыдалась.
* * *
Расставшись с Поплевой и потеряв Тучку, Золотинка оказалась в безвыходном одиночестве, тем более полном и безнадежном, что она не смела искать помощи и сторонилась людей. День за днем проводила она в мучительном бездействии, уповая, что обнаружится пропавший по какому-то недоразумению Тучка. А затем, разуверившись, обращала жгучее нетерпение на Поплеву – ничего, по-видимому, не следовало начинать, не дождавшись Поплевы.Наконец она сбилась со счета дней – Тучка не давал о себе знать, ничего не слышно было и о Поплеве. От полного отчаяния спасал ее только насос: приходилось по нескольку часов кряду откачивать из рассевшегося трюма воду – Золотинка доводила себя до изнеможения, ладони ее от однообразного изо дня в день труда затвердели мозолями. Но тоскливое ощущение беды возвращалось, стоило только оставить рукоять насоса.
Как же могло статься, чтобы Поплева, впервые разлученный с близкими, не ощущал в своем далеке беспокойства? Что же он не спешит назад? Сколько ни всматривалась Золотинка в пустыню вод – паруса не было. И однажды, отчаявшись дождаться Поплеву, Золотинка осознала, что и Тучка погиб.
В конце первого осеннего месяца рюина или в самом начале листопада поздним холодным утром Золотинка оставила «Три рюмки» и полтора часа спустя посадила рыбницу на отлогую отмель городской гавани – так грубо, что и сама едва удержалась на ногах, когда большая лодка тяжело содрогнулась и всхрапнула по гальке. Оставалось только убрать паруса, завести причальный конец на вбитые выше по откосу сваи да запереть замок кормового чердака – все. Сняться в море можно было бы теперь только при новом приливе часов через десять, да и то если падет хороший ветер от севера, побережник, как рыбаки называли норд-вест. Но это мало уже занимало Золотинку; повесив ключ на шею, с той лихорадочной отвагой в душе, с какой бросила она тяжелую лодку на отмель, с отвагой отчаяния пустилась она в город.
Особняк Михи Луня, краснокирпичное здание с выложенными белым камнем углами, которое волшебник занимал во дни процветания и которое потом послужило тому же Михе ловушкой, – особняк стоял пуст. На стук отозвался сторож и вполне вразумительно отвечал, что господин Ананья покинул город уж две недели назад. И что ежели господин Ананья не увез с собой своих узников – кто ему запретит? – то, выходит, нужно искать узников в городской тюрьме. «На то и тюрьма», – наставительно заключил сторож. Из узкого оконца в покрытой огромными гвоздями двери разило водочным перегаром и луком. Одинокий глаз с той стороны поматывался и помаргивал, обнаруживая таким образом сугубую шаткость, которую сторож возмещал особенно твердым и старательным выговариванием слов.
В сыром переулке перед запертыми воротами тюрьмы, что были пробиты между сложенными из почерневшего песчаника башенками, томилась немногочисленная толпа. Золотинка доверилась толпе и тоже осталась ждать, но держалась в стороне, уклоняясь от разговоров. Когда ворота приотворились, сделалось общее беспокойное движение и явился тюремный смотритель.
Плешивый человек с подпущенным на пояс брюшком. Прикинув людей по головам, он пропустил родственников и друзей, которые принесли заточенным страдальцам кое-какое пропитание и перемену одежды, остальных посетителей остановил. Смотритель, несмотря на грубоватые повадки и отрывистую речь, дело, как видно, знал: он не держал толпу и малой доли часа. Кому ответил, кого впустил, кого отправил назад. Старушке сказал: умер – она заплакала. Так легко, беззвучно, жалкими мутными слезами, как если бы всегда была готова плакать и это ей ничего не стоило. Во всяком случае, смотритель ничуть не удивился, что старушка заплакала, и, сразу ее оставив, повернулся к Золотинке – стоило ей замешкать, он требовательно встряхнул тяжелой связкой ключей.
Девушка объяснила, кого ищет. И опять он ничуть не удивился, что эта молоденькая девица, потерявши ненадолго отлучившегося отца, рассчитывает отыскать его в тюрьме.
– Вчера… нет, постой, позавчера передан в суд в числе пятидесяти наиболее отъявленных курников. Осужден. От наказания плетями освобожден, потому как великокняжеский флот выходит в море.
– От наказания освобожден? – пролепетала Золотинка, ничего не успевая сообразить.
Смотритель нетерпеливо встряхнул ключами.
– Его зовут Тучка, – напомнила Золотинка, – он…
– Три локтя полторы пяди росту, черняв, скуласт, борода малая, волосы стрижены скобкой, нос толстоват, левая бровь на излом и гуще, лицо гладкое, темное.
– Тучка, – зачаровано подтвердила Золотинка. – Освобожден?
– Пять лет на ладьях великокняжеского флота. «Зяблик» или «Фазан».
– Что «Фазан»? – ахнула Золотинка.
– Ладья. Лучшая ладья флота. – Смотритель глянул на солнце. – Стало быть, часа четыре как в море.
Ринувшись в сторону гавани, Золотинка едва не сбила с ног старуху, пораженную горем до остолбенения, и бежала, не останавливаясь. Только платок с лица сорвала и подобрала подол. И она, задыхаясь разинутым ртом, успела еще бросить взгляд на «Фазана» и на «Зяблика» – две пары косо вставших крыльев на выходе из бухты. Под большими красивыми парусами ладьи великокняжеского флота делали десять-двенадцать узлов.
В порту Золотинка узнала, что флот будет действовать против зимних пиратских стоянок на Тифонских островах и, если не вернется к новому году, в студене, то тогда уже после зимних бурь, в месяце брезоворе или травене, к началу лета. «Фазан» и «Зяблик» ушли вдогонку к отправленным еще неделю назад судам.
…Дудка и бич надсмотрщиков. Гнилая капуста. Дурной сон на обледеневшей ходящей ходуном палубе. Узкое, тщедушное суденышко в открытом море… А что, как перевернется? Под такими-то парусами «Фазан», самая легкая на ходу ладья флота, перевернется на повороте стоит только передержать руль. И Тучка, прикованный к этому плавучему гробу цепью… Жутко захолонуло сердце, когда со всей живостью воображения Золотинка представила обреченность спутанного цепью невольника. Несколько лет назад такая вот ладья опрокинулась при входе в гавань. Там тоже были скованные попарно каторжники… И Тучка… рванется, барахтаясь в ледяной тьме, – и в душе – какой ужас…
Беспомощно комкая платок, сидела Золотинка на низко запавшем борту рыбницы, которая повалилась боком на осушенный отливом песок. Раз и другой девушка порывалась встать, словно бы вспомнив дело… И медленно потом садилась.
Здесь и нашла ее вдова Притыка: мокрые башмаки, толстые приспущенные чулки, чешуя на переднике, голые по локоть красные руки, вызывающе поставленные на бедра, – Золотинка подняла голову и узнала Притыку.