Страница:
Он с тихим вздохом пожимает плечами, обводит нас взглядом и говорит очень любезно, но с тем произношением high class, которое придаёт его словам едва уловимый оттенок насмешки:
– Good luck!
После чего он проходит позади своей «ассистентки», приподнимает занавеску кухонного отсека и, пригнувшись, исчезает за ней. Я делаю легкое движение в своём кресле, и бортпроводница спокойным голосом говорит мне:
– Сидите смирно, мистер Серджиус. Здесь никому не грозит никакая опасность. Ровным счётом ничего не случится.
Я смотрю на неё в изумлении. Я её больше не узнаю. Я видел её бледной, дрожащей и напряжённой, когда она не в состоянии была ответить на вопросы Мюрзек, а теперь она улыбается, держится спокойно и очень уверенно. Я также не понимаю, как она может – таким тоном, каким взрослый успокаивает детей,– как она может утверждать, что ровным счётом ничего не случится, в то самое время, когда двое вооружённых фанатиков захватили нас в качестве заложников.
Но моё удивление, вопросы, которые я себе задаю, поведение бортпроводницы – всё это в какой-то мере возвращает мне хладнокровие, и я, не шевеля, однако, руками – реакция на это, я совершенно уверен, последовала бы незамедлительно,– беру на себя инициативу: я обращаюсь к женщине на хинди.
– С какой целью вы это делаете? – как можно спокойнее говорю я.– Ради освобождения политических заключённых или ради получения выкупа?
Женщина вздрагивает, потом хмурит брови, качает справа налево головой и, не разжимая губ, движением револьвера приказывает мне замолчать. И в её больших чёрных глазах сверкает такая ненависть, что мне всё понятно без слов. Впрочем, я не знаю, как расценить это нежелание отвечать. Оно представляется мне лишённым всякого смысла, поскольку оба предположения, которые я сейчас высказал, отвергнуты ею.
Поразмыслив, я прихожу к выводу, что мимика индуски может означать лишь одно: она отказывается от какого бы то ни было диалога с людьми, которых ей, возможно, придётся убить. Моя спина и подмышки мгновенно взмокают от пота. У меня такое впечатление – наверно, нелепое, но от этого не менее страшное,– что, если впоследствии ей нужно будет ликвидировать заложника, она непременно выберет меня.
Мне не терпится, чтобы индус побыстрее вернулся в салон и снова взял контроль над ситуацией в свои руки. Это чувство, как я понимаю, разделяет большинство пассажиров. Напряжение стало просто невыносимым после того, как он оставил нас один на один с этой фанатичкой.
Круглое лицо миссис Бойд вдруг принимает выражение полнейшего отчаяния, и она говорит дрожащим детским голоском:
– Мистер Серджиус, поскольку вы говорите на языке этих людей, не будете ли вы любезны спросить у этой… темнокожей особы, могу ли я снять с подлокотника руку, чтобы почесать себе нос?
Индуска хмурит брови и с угрожающим видом глядит на миссис Бойд и на меня, поочерёдно наставляя на нас пистолет.
Я храню молчание.
– Прошу вас, мистер Серджиус,– говорит миссис Бойд.– У меня ужасно чешется нос.
– Я очень сожалею, миссис Бойд. Вы сами видите, индуска не желает, чтобы мы к ней обращались и даже чтобы мы разговаривали между собой.
Взгляд индуски опять вспыхивает, и она издаёт серию гортанных звуков, которые, кажется, вообще не имеют отношения к членораздельной речи. Но ещё более, чем звук, меня устрашает взгляд. Никогда в жизни я не видал ничего похожего на глаза этой женщины. Они огромные, влажные, невероятно чёрные и излучают беспредельную злобу.
Наступает молчание, и я уже надеюсь, что инцидент исчерпан, когда миссис Бойд испуганным голосом маленькой девочки заводит снова:
– Я вас умоляю, мистер Серджиус, попросите её за меня. Зуд становится просто нестерпимым. Я чувствую, что уже не в силах сопротивляться,– добавляет она на грани рыданий или истерического припадка.
Я взглядываю на индуску и продолжаю молчать.
– Прошу вас, мистер Серджиус! – говорит миссис Бойд; по щекам у неё текут слёзы, и голос поднимается вдруг до жутких пронзительных нот.– Я чувствую, что не смогу удержаться! Я подниму сейчас руку и почешу себе нос! Она выстрелит, и вы из-за своей трусости станете виновником моей смерти!
– Мадам, я не трус,– говорю я, оскорблённый таким обвинением, да ещё в присутствии бортпроводницы.– Ничто не даёт вам права так говорить! Ваш эгоизм просто непостижим! Ничего больше в мире не существует, только ваш нос! Что касается меня, то я полагаю, что моя жизнь никак не дешевле вашего носа!
– Мистер Серджиус, ну пожалуйста,– говорит она с такою мольбой и таким детским тоном, что меня это сразу смягчает.
– Дело в том,– говорю я уже несколько более спокойно (но я должен сознаться, что даже в подобный момент признание даётся мне нелегко, ибо я привык гордиться своей превосходной памятью),– дело в том, что я не могу вспомнить, как будет на хинди слово «почесать».
В этот миг индуска направляет оружие на меня. Она делает это так медленно и с такой решительностью, что я понимаю: сейчас она выстрелит. Своим взглядом она парализует меня, по моей спине, между лопатками, струится пот.
Однако вместо того чтобы выстрелить, индуска спокойным голосом, высокомерно произносит на хинди:
– Что нужно этой старой свинье?
Я отвечаю, удивляясь, что так быстро вспомнил слово «почесать», которого до этой секунды мне не хватало. (Полагаю, что у Фрейда можно найти объяснение этой «забывчивости».)
– Она хочет почесать себе нос.
– Пусть почешет! – говорит индуска с уничтожающим презрением.
– Миссис Бойд,– незамедлительно говорю я,– эта особа разрешила вам поднять руку.
– Ах, спасибо, спасибо! – говорит миссис Бойд, обращаясь исключительно к индуске.
Можно подумать, что я в этом деле вообще не играю никакой роли. Миссис Бойд на меня даже не смотрит. За это моё посредничество она затаит на меня совершенно необъяснимую злобу. Я для неё буквально перестану существовать. Ни слова, ко мне обращённого. Ни взгляда.
Продолжая рассыпаться в неумеренных благодарностях, в которых, по-моему, явно ощущается дефицит собственного достоинства, миссис Бойд поднимает с подлокотника свою белую, пухлую, унизанную кольцами руку и чешет нос – сладострастно и долго.
Я смотрю на бортпроводницу. Она не только не оказывает своей обидчице никакого сопротивления, но даже в этой её беспомощной позе нет и намёка на испуг, на какую-то напряжённость. Кажется, что она с полным доверием положилась на индуску, словно этот захват её шеи сзади – а он ведь может очень быстро превратиться в удушение – был только шаловливым объятием старшей сестры. Она даже ухитряется мне улыбнуться – свободно и непринуждённо, как если бы она сидела в своём кресле.
Колышется занавеска кухонного отсека, и в салоне вновь появляется индус; его смуглое лицо непроницаемо, в руке опущенный пистолет. Тихим голосом он говорит своей подруге несколько слов. Та отпускает пленницу, и индус, вежливый и безмолвный, жестом приглашает бортпроводницу сесть. После чего он тоже садится, без особых церемоний сбросив прямо на пол со своего кресла тюрбан. Потом кладёт на колено руку с пистолетом, но ни в кого конкретно не целится.
Его ассистентка по-прежнему стоит с наведённым на нас пистолетом и продолжает разглядывать нас своими фанатичными глазами, но не поочерёдно одного за другим, а всех сразу, и это странное свойство её взгляда видеть одновременно всех внушает смутную тревогу.
На несколько секунд сама ситуация будто застывает в ожидании и тишине. Потом индус, на котором, как в фокусе, сходятся все наши взоры, говорит на изысканном английском:
– Я очень рад, что за моё отсутствие здесь ничего не случилось. Зная умонастроение моей ассистентки, я не без некоторых опасений оставлял вас с нею наедине.
Всё в наилучшем виде: английский язык, акцент, текст, психологический настрой. Индус демонстрирует нам великолепную карикатуру на несколько уже затрёпанную тему: «британский джентльмен». Но в этой имитации угадывается намеренная пародия.
После долгого молчания он продолжает:
– I am annoyed.
Что можно перевести как «я весьма раздосадован», хотя английское выражение довольно часто содержит в себе эвфемистическое определение понятия, выходящее за пределы его буквального смысла. Но меня особенно поражает та царственная манера, с которой индус это произносит, точно все мы должны сразу же затрепетать оттого, что он «весьма annoyed».
Он обводит глазами наш круг и неторопливо продолжает, тщательно, с каким-то безразличием выговаривая слова:
– Я вынужден изменить свои планы ввиду непредвиденного обстоятельства: в пилотской кабине никого нет.
Это вызывает у всех сидящих в салоне некий шок, что выражается поначалу гробовым молчанием, затем сумбурными всплесками возгласов, которые раздаются со всех сторон и в которых звучит недоверие, тревога, растерянность. За этим половодьем слов индус наблюдает молча, с презрительной миной, которая представляется мне довольно лицемерной: сам-то он оставался в кабине пилота добрых две минуты и у него было достаточно времени, чтобы оправиться от потрясения, которое он тоже наверняка пережил, обнаружив отсутствие экипажа. Очень легко при этих условиях процедить небрежное «я весьма раздосадован», тогда как мы здесь, в салоне, буквально все ошеломлены.
– Но это же невероятно! – говорит Блаватский так громко, что сразу устанавливается тишина.– Военные самолёты, управляемые по радио с земли, я видел, но самолёты дальних пассажирских рейсов, пилотируемые таким образом,– никогда!
– Так же как и я,– говорит индус.– Но, может быть, вы, джентльмены, хотели бы направить кого-нибудь из своей компании для осмотра пилотской кабины?
– Предлагаю поручить это мне,– говорит Пако.– Я служил в авиации во время войны.
Индус поворачивает к нему голову.
– В каком качестве?
– Я был радистом.
– Превосходно. Действуйте, мистер Пако. Лично я не нашёл в кабине ничего похожего на радиоаппаратуру.
Пако, руки которого по-прежнему лежат на подлокотниках кресла, глядит поочерёдно на обоих воздушных пиратов. Индус что-то тихо говорит своей ассистентке. Потом жестом разрешает Пако встать.
Пако исчезает за занавеской кухонного отсека, а индус спрашивает на хинди свою помощницу, как мы себя вели.
– Осторожно,– отзывается она,– не говори на хинди. Этот хряк,– дулом пистолета она указывает на меня,– всё понимает.
Она говорит это, конечно, на хинди, дабы я знал, кто я такой. Оказывается, я хряк, а миссис Бойд – старая свинья.
– Ах вот как,– говорит индус по-английски и злобно усмехается.– Джентльмен понимает хинди?
Но в слово «джентльмен» он вкладывает столько иронии, что выражение, употреблённое в мой адрес его спутницей, кажется мне теперь почти дружелюбным.
Индус продолжает насмешливым тоном, угрюмо уставившись на меня с враждебностью, которой он и не думает скрывать:
– Как любезно с вашей стороны, что вы дали себе труд выучить язык, на котором говорит цветное население!
Он произносит эти слова как бы нехотя, стиснув зубы и без малейшей тени юмора.
– Но,– говорю я, ошарашенный столь недоброжелательным ко мне отношением только из-за того, что я говорю на его языке,– но разве я сказал, что индусы принадлежат к цветному населению?
– Вы это думаете,– говорит он прокурорским тоном.
– Я думаю, что какая-то разница в цвете кожи между нами есть, но не придаю этому никакого значения.
– Вы очень добры,– неприязненно говорит индус и отводит глаза в сторону.
Я гляжу на него в замешательстве. Невзирая на то что Индия ещё с конца второй мировой войны является страной независимой и пользуется всеобщим уважением в мире, передо мною оказался индус, причем молодой индус, настолько болезненно воспринимающий последствия колонизации (самой колонизации он даже не застал), что он вступил на путь воинствующего расизма с обратным знаком против европейцев.
Вслед за этим появляется, весь красный от затылка до подбородка, Пако, садится на своё место и, с трудом переводя дыхание, говорит:
– В кабине никого нет и нет никаких следов радиоаппаратуры классических типов.
– Вы хотите сказать,– говорит индус,– что какой-то радиоаппарат всё же есть, но неизвестного вам типа?
– Какая-то связь между землёй и самолётом непременно должна существовать,– говорит Пако,– иначе самолёт не мог бы лететь.
– Вы пришли к тем же заключениям, что и я, мистер Пако,– говорит индус.– Всё происходит так, будто Земля,– он интонацией подчёркивает это слово, и в дальнейшем все мы вслед за ним будем его употреблять, обозначая людей, управляющих нами с земли,– будто Земляотказывается от всякого диалога с нами, притом что она, в этом я убеждён, прекрасно слышит все наши разговоры.
Индус говорит теперь абсолютно спокойно, без тени иронии или презрения, совершенно так, как если бы он был одним из нас. Нам почти удаётся забыть, что в руке у него пистолет и что его ассистентка держит нас под прицелом.
– Я не могу с этим согласиться,– дрогнувшим голосом произносит Блаватский, избирая для себя ту из своих двух лингвистических личин, которая припасена у него для серьёзных бесед.– Ничто не доказывает…– продолжает он на своём тягучем английском и вдруг прерывает себя. Я замечаю, что в его серых пронзительных глазах за толстыми стёклами очков мелькает тревожное выражение. Сглотнув слюну, он с усилием продолжает: – Ничто не доказывает, что Земляслышит наши слова.
Я слушаю Блаватского, вижу, как он взволнован, и у меня создаётся впечатление, что он быстрее, чем кто-либо другой среди нас,– во всяком случае, быстрее, чем я,– догадался, к чему клонит индус. Он тоже произносит Земля с той же интонацией, что и индус, хотя мне трудно было бы сейчас определить, какой смысл каждый вкладывает в это слово.
– В данную минуту ничто не доказывает,– говорит индус самым вежливым тоном.– Но очень скоро нам предстоит это выяснить.
Блаватский вздрагивает, и индус понимающе смотрит на нас. В его голосе проскользнула металлическая нотка, но, что касается меня, я всё же не понимаю, почему его фраза показалась Блаватскому столь угрожающей. Индус поворачивается к Пако.
– Кроме отсутствия радио, вы заметили в пилотской кабине что-либо необычное?
– Я не знаю,– говорит Пако, и на его гладком черепе опять выступают крупные капли пота,– я не знаю, что должна представлять собой обычная кабина в самолёте, управляемом на расстоянии. Щиток приборов показался мне почти пустым, но это, в конце концов, естественно, поскольку не предусмотрено, чтобы кто-то в кабине на эту доску смотрел. Но чего я никак не могу объяснить – это назначения маленького красного сигнала, который постоянно горит в центре приборного щитка.
– Оптический указатель? – спрашивает индус.– Сигнал тревоги?
– Но тревоги для кого? – говорит Пако.– Пилота ведь нет.
– Я тоже обратил внимание на этот красный сигнал,– говорит индус.
Правильные черты его смуглого лица утрачивают неподвижность, в них проскальзывает беспокойство. Но лишь на малую долю секунды, и вот он уже вновь обрёл свою невозмутимость, как будто опять натянул на себя привычную маску. Наступает тягостное молчание, и чем дольше оно длится, тем оно тяжелее давит на нас. И дело, наверно, не в том, что у нас нет желания сообща обсудить свою участь, а в том, что глаза индуса заставляют нас молчать. В отличие от своей спутницы, чья злоба мгновенно доходит до предела, он обладает способностью, как реостат, произвольно увеличивать напряжение своего взгляда. Но моё сравнение с реостатом верно лишь наполовину, ибо у индуса одновременно изменяется и выражение взгляда.
– Я не посвящён в тайны Земли,– говорит индус со своим изысканным английским выговором,– и поэтому мне неизвестно, куда она намеревается препроводить вас.
– Ну конечно же, в Мадрапур,– говорит Караман.
Караман несколько бледен, как, должно быть, бледен и я и как бледны мы все, за исключением Пако, чья лысина ещё больше побагровела. Но Караман по-прежнему чопорен, его волосы тщательно прилизаны, галстук на месте, и всё так же подёргивается вместе с бровью уголок губы.
– Мой дорогой мсье,– говорит индус,– я родился в Бутане. И с полным знанием дела могу вас заверить, что на восток от Бутана нет и в помине какого-нибудь государства, которое называлось бы Мадрапуром. Мадрапур – это миф, плод богатого воображения каких-то мистификаторов. Никакого ВПМ не существует. Нет ни малейших следов нефти в этих местах. Как нет и намёка на четырёхзвёздный отель, якобы стоящий на берегу некоего озера,– я очень огорчён, что вынужден разочаровать этих дам.
Неужели он огорчён больше, чем сами эти дамы? Они же, как бы нелепо это ни выглядело, более удручены утратой отеля, нежели пропажей государства, где, по их расчётам, должен был располагаться этот вожделённый отель.
Судя по выражению японских глаз миссис Банистер, перспектива спать в шалаше и «умываться водою из лужи» теряет для неё характер забавной игры, и этот последний удар она воспринимает даже болезненнее, чем отклонение самолёта от курса.
– Но это невозможно! – говорит она и глядит с умоляющим видом на индуса, не упуская, однако, возможности прибегнуть к своему аристократическому очарованию.– Нельзя же разыгрывать с людьми такие жестокие шутки! Это ужасно! Что с нами будет?
– Эту шутку, мадам, с вами сыграл не я,– говорит индус с той подчёркнутой и презрительной учтивостью, к которой он прибегает, когда обращается к женщинам.– Я ограничиваюсь простой констатацией: нет Мадрапура
– значит, нет и отеля. Всё яснее ясного.
Но миссис Бойд не желает мириться с логичностью этого вывода. Её круглое лицо любительницы вкусно поесть густо краснеет, и она с возмущением говорит:
– Но я же видела фотографии отеля в буклете для туристов! Видела их так же ясно, как вижу сейчас вас! В том числе и фотографии ресторана!
– Вы видели фотографии некоего отеля,– говорит индус, даже не удостаивая её взглядом,– и, доверившись туристическому буклету, решили, что этот отель находится в Мадрапуре.
Среди пассажиров растёт возбуждение, раздаются возгласы недоверия, и, чтобы прекратить этот шум, индус поднимает правую руку.
Меня же больше всего поражает вид бортпроводницы. Она всё так же безмолвна и неподвижна, но в отличие от того безмятежного спокойствия, которым она была полна несколько минут назад, её лицо выражает сейчас полнейшую растерянность. То, чего не смогли добиться ни направленные на нас пистолеты, ни мускулистая рука индуски, сжимавшая её хрупкую шею, совершила простая фраза с прозвучавшим в ней отрицанием. В тот самый миг, когда воздушный пират отказывает государству Мадрапур в географическом существовании, то есть ещё до того, как он обращает четырёхзвёздный отель в чисто мифологическую категорию, я вижу, что бортпроводница внезапно бледнеет и её лицо искажается. Признаюсь, охватившее её сейчас смятение я понимаю не больше, чем спокойствие, которое она выказала в момент захвата самолёта террористами. Что она искренне верит в существование пункта, куда направляется самолёт, на котором она работает бортпроводницей,– это, конечно, естественно… Но чтобы угонщик, который летит, во всяком случае, не в Мадрапур, поскольку он требует изменить маршрут самолёта, чтобы этот угонщик одним лишь скептицизмом своим мог повергнуть её в столь глубокое отчаяние – такая реакция представляется мне совершенно неадекватной, или же это реакция, причины которой от меня ускользают.
Волнение и возгласы пассажиров не утихают и после того, как индус поднял руку.
Он не спешит заставить их подчиниться. С сардонической улыбкой наблюдает он за сумятицей, которую сам же и вызвал, и, должно быть, получает удовольствие от нашего лицемерия, ибо сомнения, весьма серьёзные и весьма обстоятельно мотивированные, высказывались нами ещё до того, как он захватил самолёт…
– Джентльмены, джентльмены! – восклицает он, снова поднимая руку (к женщинам он не обращается, хотя и проявляет по отношению к ним церемонную вежливость).
Когда тишина устанавливается, он продолжает тоном холодной издёвки:
– В конце концов, вы вправе не разделять моё мнение. Если вера в существование Мадрапура может вас хоть как-то утешить, я не буду спорить.
– Мне кажется,– говорит Караман,– что ваша точка зрения в конечном счёте не слишком отличается от точки зрения правительства Индии, которое не желает признавать существование Мадрапура в политическом плане.
Изящным движением руки индус отвергает этот тезис.
– Никоим образом. Я не имею ничего общего с правительством Индии.– Короткий смешок.– Моя позиция совершенно иная. Я отрицаю физическоесуществование Мадрапура.
– И, однако,– уже с некоторой горячностью говорит Караман,– мы располагаем путевыми заметками, датированными 1872 годом, авторы коих, четыре брата по фамилии Абберсмит, утверждают, что они посетили Мадрапур по приглашению махараджи.
Индус поднимает брови.
– Ах, путевые заметки! – насмешливо говорит он.– Сочинённые век назад! Четырьмя английскими мистификаторами! К тому же достаточными снобами, чтобы похвастаться мнимою дружбой с индийским князем! Я читал этот текст, мсье Караман. Он изобилует противоречиями и несообразностями. Это чистейший вымысел.
– Специалисты придерживаются другого мнения,– обиженно говорит Караман.
– Специалисты в чём? – говорит индус.
И устремляет на Карамана взгляд такой гипнотической силы, что Караман молчит. Но молчит с выражением дипломатического достоинства, словно показывая, что хотя он и не согласен, но вынужден уступить. И даже когда он молчит, уголок его верхней губы подёргивается, точно лапка цыплёнка, которому только что перерезали горло. Он, как и Блаватский, тоже, кажется, с ужасом понял, куда нас должны завести силлогизмы индуса.
– Специалисты! – повторяет индус, и хотя лицо его сохраняет обычную неподвижность, голос от бешенства вдруг начинает дрожать.– Специалисты, которые исследуют сомнительные свидетельства вне индийского контекста! – И уже в полной ярости продолжает: – Вне индийского контекста, набитого до отказа легендами! Ложью! Чудесами! Верёвками, которые сами собой висят вертикально в воздухе! Или растениями, которые вырастают у вас на глазах!
Я ощущаю справа от себя какое-то сотрясение и, отведя глаза от индуса
– что мне удаётся лишь с большим трудом,– вижу, что левая рука Блаватского дрожит. Должно быть, он замечает направление моего взгляда, ибо сразу сжимает пальцы, лежащие на подлокотнике кресла, стискивая их с такой силой, что побелели косточки.
Я чувствую некоторую растерянность. С самого начала я с превеликим вниманием слежу за этим разговором, но всё никак не могу взять в толк, о чём, в сущности, идёт речь и почему Блаватский в таком ужасе. Быть может, его состояние заразительно, ибо я чувствую, что и меня начинает охватывать паника.
В наступившей тишине о своём присутствии напоминает Пако: произведя серию осторожных «гм-гм», он привлекает общее внимание к своим выпученным глазам и пунцовому черепу. Однако чувства, которыми он переполнен, не имеют, кажется, ничего общего с тем страхом, что терзает Карамана и Блаватского.
– Следовательно, вы полагаете,– говорит он по-французски, уставившись на индуса,– что в Мадрапуре нет деловой древесины?
Пако изъясняется по-французски, индус поднимает вопросительно брови, и я перевожу, удивлённый тем, что Пако, человек неглупый, может сейчас задавать такие до смешного эгоцентричные вопросы.
Индус и отвечает ему смехом, но ухмылка его весьма далека от весёлости.
– Деловую древесину,– начинает он и тут же добавляет, бросая презрительный взгляд на Христопулоса,– а также наркотики вы найдёте в Индии повсюду, мсье Пако, но Мадрапура вы там не найдёте, поскольку Мадрапура не существует. Откровенно говоря, я полагаю, что всё это с вашей стороны не очень серьёзно. Вам бы следовало раз навсегда отказаться от мечты вывозить сырьё из слаборазвитых стран в обмен на ничтожную горсточку хлеба или, что, собственно, одно и то же, за бесценок забирать у голодающих родителей маленьких девочек.
Физиономия Бушуа мгновенно растягивается в злобной улыбке, и хотя достоверность оскорбительных выкладок индуса невозможно ничем подтвердить, мы все охотно признаём его правоту, и мы бы, наверно, признали её даже без коварной улыбки злорадствующего шурина Пако.
На Пако просто жалко смотреть. Он съёживается в своём кресле, точно паук, попавший под струю горячей воды.
Но индус на этом не успокаивается. Он неумолимо держит Пако под хлыстом своего магнетического взгляда и после короткой паузы говорит:
– Не понимаю, как вас могут ещё занимать подобные пустяки, когда вопрос стоит о вашей жизни или о вашей смерти.
– О моей смерти? – говорит немного приободрившийся было Пако и растерянно ворочает по сторонам своими выпуклыми глазами, старательно избегая глядеть на индуса. И добавляет нечто уже совсем несуразное: – Я же отлично себя чувствую! Я совершенно здоров!
– Конечно, о вашей смерти,– небрежно бросает индус. И, уже ни на кого не глядя, заключает вполголоса со слабой улыбкой: – И не только о вашей.
Наступает молчание, оно, как лавина, обрушивается на нас, и мне кажется, что я падаю, проваливаюсь куда-то, как бывает в кошмарном сне, когда земля уходит у тебя из-под ног и от невыразимого ужаса сжимается сердце.
– Good luck!
После чего он проходит позади своей «ассистентки», приподнимает занавеску кухонного отсека и, пригнувшись, исчезает за ней. Я делаю легкое движение в своём кресле, и бортпроводница спокойным голосом говорит мне:
– Сидите смирно, мистер Серджиус. Здесь никому не грозит никакая опасность. Ровным счётом ничего не случится.
Я смотрю на неё в изумлении. Я её больше не узнаю. Я видел её бледной, дрожащей и напряжённой, когда она не в состоянии была ответить на вопросы Мюрзек, а теперь она улыбается, держится спокойно и очень уверенно. Я также не понимаю, как она может – таким тоном, каким взрослый успокаивает детей,– как она может утверждать, что ровным счётом ничего не случится, в то самое время, когда двое вооружённых фанатиков захватили нас в качестве заложников.
Но моё удивление, вопросы, которые я себе задаю, поведение бортпроводницы – всё это в какой-то мере возвращает мне хладнокровие, и я, не шевеля, однако, руками – реакция на это, я совершенно уверен, последовала бы незамедлительно,– беру на себя инициативу: я обращаюсь к женщине на хинди.
– С какой целью вы это делаете? – как можно спокойнее говорю я.– Ради освобождения политических заключённых или ради получения выкупа?
Женщина вздрагивает, потом хмурит брови, качает справа налево головой и, не разжимая губ, движением револьвера приказывает мне замолчать. И в её больших чёрных глазах сверкает такая ненависть, что мне всё понятно без слов. Впрочем, я не знаю, как расценить это нежелание отвечать. Оно представляется мне лишённым всякого смысла, поскольку оба предположения, которые я сейчас высказал, отвергнуты ею.
Поразмыслив, я прихожу к выводу, что мимика индуски может означать лишь одно: она отказывается от какого бы то ни было диалога с людьми, которых ей, возможно, придётся убить. Моя спина и подмышки мгновенно взмокают от пота. У меня такое впечатление – наверно, нелепое, но от этого не менее страшное,– что, если впоследствии ей нужно будет ликвидировать заложника, она непременно выберет меня.
Мне не терпится, чтобы индус побыстрее вернулся в салон и снова взял контроль над ситуацией в свои руки. Это чувство, как я понимаю, разделяет большинство пассажиров. Напряжение стало просто невыносимым после того, как он оставил нас один на один с этой фанатичкой.
Круглое лицо миссис Бойд вдруг принимает выражение полнейшего отчаяния, и она говорит дрожащим детским голоском:
– Мистер Серджиус, поскольку вы говорите на языке этих людей, не будете ли вы любезны спросить у этой… темнокожей особы, могу ли я снять с подлокотника руку, чтобы почесать себе нос?
Индуска хмурит брови и с угрожающим видом глядит на миссис Бойд и на меня, поочерёдно наставляя на нас пистолет.
Я храню молчание.
– Прошу вас, мистер Серджиус,– говорит миссис Бойд.– У меня ужасно чешется нос.
– Я очень сожалею, миссис Бойд. Вы сами видите, индуска не желает, чтобы мы к ней обращались и даже чтобы мы разговаривали между собой.
Взгляд индуски опять вспыхивает, и она издаёт серию гортанных звуков, которые, кажется, вообще не имеют отношения к членораздельной речи. Но ещё более, чем звук, меня устрашает взгляд. Никогда в жизни я не видал ничего похожего на глаза этой женщины. Они огромные, влажные, невероятно чёрные и излучают беспредельную злобу.
Наступает молчание, и я уже надеюсь, что инцидент исчерпан, когда миссис Бойд испуганным голосом маленькой девочки заводит снова:
– Я вас умоляю, мистер Серджиус, попросите её за меня. Зуд становится просто нестерпимым. Я чувствую, что уже не в силах сопротивляться,– добавляет она на грани рыданий или истерического припадка.
Я взглядываю на индуску и продолжаю молчать.
– Прошу вас, мистер Серджиус! – говорит миссис Бойд; по щекам у неё текут слёзы, и голос поднимается вдруг до жутких пронзительных нот.– Я чувствую, что не смогу удержаться! Я подниму сейчас руку и почешу себе нос! Она выстрелит, и вы из-за своей трусости станете виновником моей смерти!
– Мадам, я не трус,– говорю я, оскорблённый таким обвинением, да ещё в присутствии бортпроводницы.– Ничто не даёт вам права так говорить! Ваш эгоизм просто непостижим! Ничего больше в мире не существует, только ваш нос! Что касается меня, то я полагаю, что моя жизнь никак не дешевле вашего носа!
– Мистер Серджиус, ну пожалуйста,– говорит она с такою мольбой и таким детским тоном, что меня это сразу смягчает.
– Дело в том,– говорю я уже несколько более спокойно (но я должен сознаться, что даже в подобный момент признание даётся мне нелегко, ибо я привык гордиться своей превосходной памятью),– дело в том, что я не могу вспомнить, как будет на хинди слово «почесать».
В этот миг индуска направляет оружие на меня. Она делает это так медленно и с такой решительностью, что я понимаю: сейчас она выстрелит. Своим взглядом она парализует меня, по моей спине, между лопатками, струится пот.
Однако вместо того чтобы выстрелить, индуска спокойным голосом, высокомерно произносит на хинди:
– Что нужно этой старой свинье?
Я отвечаю, удивляясь, что так быстро вспомнил слово «почесать», которого до этой секунды мне не хватало. (Полагаю, что у Фрейда можно найти объяснение этой «забывчивости».)
– Она хочет почесать себе нос.
– Пусть почешет! – говорит индуска с уничтожающим презрением.
– Миссис Бойд,– незамедлительно говорю я,– эта особа разрешила вам поднять руку.
– Ах, спасибо, спасибо! – говорит миссис Бойд, обращаясь исключительно к индуске.
Можно подумать, что я в этом деле вообще не играю никакой роли. Миссис Бойд на меня даже не смотрит. За это моё посредничество она затаит на меня совершенно необъяснимую злобу. Я для неё буквально перестану существовать. Ни слова, ко мне обращённого. Ни взгляда.
Продолжая рассыпаться в неумеренных благодарностях, в которых, по-моему, явно ощущается дефицит собственного достоинства, миссис Бойд поднимает с подлокотника свою белую, пухлую, унизанную кольцами руку и чешет нос – сладострастно и долго.
Я смотрю на бортпроводницу. Она не только не оказывает своей обидчице никакого сопротивления, но даже в этой её беспомощной позе нет и намёка на испуг, на какую-то напряжённость. Кажется, что она с полным доверием положилась на индуску, словно этот захват её шеи сзади – а он ведь может очень быстро превратиться в удушение – был только шаловливым объятием старшей сестры. Она даже ухитряется мне улыбнуться – свободно и непринуждённо, как если бы она сидела в своём кресле.
Колышется занавеска кухонного отсека, и в салоне вновь появляется индус; его смуглое лицо непроницаемо, в руке опущенный пистолет. Тихим голосом он говорит своей подруге несколько слов. Та отпускает пленницу, и индус, вежливый и безмолвный, жестом приглашает бортпроводницу сесть. После чего он тоже садится, без особых церемоний сбросив прямо на пол со своего кресла тюрбан. Потом кладёт на колено руку с пистолетом, но ни в кого конкретно не целится.
Его ассистентка по-прежнему стоит с наведённым на нас пистолетом и продолжает разглядывать нас своими фанатичными глазами, но не поочерёдно одного за другим, а всех сразу, и это странное свойство её взгляда видеть одновременно всех внушает смутную тревогу.
На несколько секунд сама ситуация будто застывает в ожидании и тишине. Потом индус, на котором, как в фокусе, сходятся все наши взоры, говорит на изысканном английском:
– Я очень рад, что за моё отсутствие здесь ничего не случилось. Зная умонастроение моей ассистентки, я не без некоторых опасений оставлял вас с нею наедине.
Всё в наилучшем виде: английский язык, акцент, текст, психологический настрой. Индус демонстрирует нам великолепную карикатуру на несколько уже затрёпанную тему: «британский джентльмен». Но в этой имитации угадывается намеренная пародия.
После долгого молчания он продолжает:
– I am annoyed.
Что можно перевести как «я весьма раздосадован», хотя английское выражение довольно часто содержит в себе эвфемистическое определение понятия, выходящее за пределы его буквального смысла. Но меня особенно поражает та царственная манера, с которой индус это произносит, точно все мы должны сразу же затрепетать оттого, что он «весьма annoyed».
Он обводит глазами наш круг и неторопливо продолжает, тщательно, с каким-то безразличием выговаривая слова:
– Я вынужден изменить свои планы ввиду непредвиденного обстоятельства: в пилотской кабине никого нет.
Это вызывает у всех сидящих в салоне некий шок, что выражается поначалу гробовым молчанием, затем сумбурными всплесками возгласов, которые раздаются со всех сторон и в которых звучит недоверие, тревога, растерянность. За этим половодьем слов индус наблюдает молча, с презрительной миной, которая представляется мне довольно лицемерной: сам-то он оставался в кабине пилота добрых две минуты и у него было достаточно времени, чтобы оправиться от потрясения, которое он тоже наверняка пережил, обнаружив отсутствие экипажа. Очень легко при этих условиях процедить небрежное «я весьма раздосадован», тогда как мы здесь, в салоне, буквально все ошеломлены.
– Но это же невероятно! – говорит Блаватский так громко, что сразу устанавливается тишина.– Военные самолёты, управляемые по радио с земли, я видел, но самолёты дальних пассажирских рейсов, пилотируемые таким образом,– никогда!
– Так же как и я,– говорит индус.– Но, может быть, вы, джентльмены, хотели бы направить кого-нибудь из своей компании для осмотра пилотской кабины?
– Предлагаю поручить это мне,– говорит Пако.– Я служил в авиации во время войны.
Индус поворачивает к нему голову.
– В каком качестве?
– Я был радистом.
– Превосходно. Действуйте, мистер Пако. Лично я не нашёл в кабине ничего похожего на радиоаппаратуру.
Пако, руки которого по-прежнему лежат на подлокотниках кресла, глядит поочерёдно на обоих воздушных пиратов. Индус что-то тихо говорит своей ассистентке. Потом жестом разрешает Пако встать.
Пако исчезает за занавеской кухонного отсека, а индус спрашивает на хинди свою помощницу, как мы себя вели.
– Осторожно,– отзывается она,– не говори на хинди. Этот хряк,– дулом пистолета она указывает на меня,– всё понимает.
Она говорит это, конечно, на хинди, дабы я знал, кто я такой. Оказывается, я хряк, а миссис Бойд – старая свинья.
– Ах вот как,– говорит индус по-английски и злобно усмехается.– Джентльмен понимает хинди?
Но в слово «джентльмен» он вкладывает столько иронии, что выражение, употреблённое в мой адрес его спутницей, кажется мне теперь почти дружелюбным.
Индус продолжает насмешливым тоном, угрюмо уставившись на меня с враждебностью, которой он и не думает скрывать:
– Как любезно с вашей стороны, что вы дали себе труд выучить язык, на котором говорит цветное население!
Он произносит эти слова как бы нехотя, стиснув зубы и без малейшей тени юмора.
– Но,– говорю я, ошарашенный столь недоброжелательным ко мне отношением только из-за того, что я говорю на его языке,– но разве я сказал, что индусы принадлежат к цветному населению?
– Вы это думаете,– говорит он прокурорским тоном.
– Я думаю, что какая-то разница в цвете кожи между нами есть, но не придаю этому никакого значения.
– Вы очень добры,– неприязненно говорит индус и отводит глаза в сторону.
Я гляжу на него в замешательстве. Невзирая на то что Индия ещё с конца второй мировой войны является страной независимой и пользуется всеобщим уважением в мире, передо мною оказался индус, причем молодой индус, настолько болезненно воспринимающий последствия колонизации (самой колонизации он даже не застал), что он вступил на путь воинствующего расизма с обратным знаком против европейцев.
Вслед за этим появляется, весь красный от затылка до подбородка, Пако, садится на своё место и, с трудом переводя дыхание, говорит:
– В кабине никого нет и нет никаких следов радиоаппаратуры классических типов.
– Вы хотите сказать,– говорит индус,– что какой-то радиоаппарат всё же есть, но неизвестного вам типа?
– Какая-то связь между землёй и самолётом непременно должна существовать,– говорит Пако,– иначе самолёт не мог бы лететь.
– Вы пришли к тем же заключениям, что и я, мистер Пако,– говорит индус.– Всё происходит так, будто Земля,– он интонацией подчёркивает это слово, и в дальнейшем все мы вслед за ним будем его употреблять, обозначая людей, управляющих нами с земли,– будто Земляотказывается от всякого диалога с нами, притом что она, в этом я убеждён, прекрасно слышит все наши разговоры.
Индус говорит теперь абсолютно спокойно, без тени иронии или презрения, совершенно так, как если бы он был одним из нас. Нам почти удаётся забыть, что в руке у него пистолет и что его ассистентка держит нас под прицелом.
– Я не могу с этим согласиться,– дрогнувшим голосом произносит Блаватский, избирая для себя ту из своих двух лингвистических личин, которая припасена у него для серьёзных бесед.– Ничто не доказывает…– продолжает он на своём тягучем английском и вдруг прерывает себя. Я замечаю, что в его серых пронзительных глазах за толстыми стёклами очков мелькает тревожное выражение. Сглотнув слюну, он с усилием продолжает: – Ничто не доказывает, что Земляслышит наши слова.
Я слушаю Блаватского, вижу, как он взволнован, и у меня создаётся впечатление, что он быстрее, чем кто-либо другой среди нас,– во всяком случае, быстрее, чем я,– догадался, к чему клонит индус. Он тоже произносит Земля с той же интонацией, что и индус, хотя мне трудно было бы сейчас определить, какой смысл каждый вкладывает в это слово.
– В данную минуту ничто не доказывает,– говорит индус самым вежливым тоном.– Но очень скоро нам предстоит это выяснить.
Блаватский вздрагивает, и индус понимающе смотрит на нас. В его голосе проскользнула металлическая нотка, но, что касается меня, я всё же не понимаю, почему его фраза показалась Блаватскому столь угрожающей. Индус поворачивается к Пако.
– Кроме отсутствия радио, вы заметили в пилотской кабине что-либо необычное?
– Я не знаю,– говорит Пако, и на его гладком черепе опять выступают крупные капли пота,– я не знаю, что должна представлять собой обычная кабина в самолёте, управляемом на расстоянии. Щиток приборов показался мне почти пустым, но это, в конце концов, естественно, поскольку не предусмотрено, чтобы кто-то в кабине на эту доску смотрел. Но чего я никак не могу объяснить – это назначения маленького красного сигнала, который постоянно горит в центре приборного щитка.
– Оптический указатель? – спрашивает индус.– Сигнал тревоги?
– Но тревоги для кого? – говорит Пако.– Пилота ведь нет.
– Я тоже обратил внимание на этот красный сигнал,– говорит индус.
Правильные черты его смуглого лица утрачивают неподвижность, в них проскальзывает беспокойство. Но лишь на малую долю секунды, и вот он уже вновь обрёл свою невозмутимость, как будто опять натянул на себя привычную маску. Наступает тягостное молчание, и чем дольше оно длится, тем оно тяжелее давит на нас. И дело, наверно, не в том, что у нас нет желания сообща обсудить свою участь, а в том, что глаза индуса заставляют нас молчать. В отличие от своей спутницы, чья злоба мгновенно доходит до предела, он обладает способностью, как реостат, произвольно увеличивать напряжение своего взгляда. Но моё сравнение с реостатом верно лишь наполовину, ибо у индуса одновременно изменяется и выражение взгляда.
– Я не посвящён в тайны Земли,– говорит индус со своим изысканным английским выговором,– и поэтому мне неизвестно, куда она намеревается препроводить вас.
– Ну конечно же, в Мадрапур,– говорит Караман.
Караман несколько бледен, как, должно быть, бледен и я и как бледны мы все, за исключением Пако, чья лысина ещё больше побагровела. Но Караман по-прежнему чопорен, его волосы тщательно прилизаны, галстук на месте, и всё так же подёргивается вместе с бровью уголок губы.
– Мой дорогой мсье,– говорит индус,– я родился в Бутане. И с полным знанием дела могу вас заверить, что на восток от Бутана нет и в помине какого-нибудь государства, которое называлось бы Мадрапуром. Мадрапур – это миф, плод богатого воображения каких-то мистификаторов. Никакого ВПМ не существует. Нет ни малейших следов нефти в этих местах. Как нет и намёка на четырёхзвёздный отель, якобы стоящий на берегу некоего озера,– я очень огорчён, что вынужден разочаровать этих дам.
Неужели он огорчён больше, чем сами эти дамы? Они же, как бы нелепо это ни выглядело, более удручены утратой отеля, нежели пропажей государства, где, по их расчётам, должен был располагаться этот вожделённый отель.
Судя по выражению японских глаз миссис Банистер, перспектива спать в шалаше и «умываться водою из лужи» теряет для неё характер забавной игры, и этот последний удар она воспринимает даже болезненнее, чем отклонение самолёта от курса.
– Но это невозможно! – говорит она и глядит с умоляющим видом на индуса, не упуская, однако, возможности прибегнуть к своему аристократическому очарованию.– Нельзя же разыгрывать с людьми такие жестокие шутки! Это ужасно! Что с нами будет?
– Эту шутку, мадам, с вами сыграл не я,– говорит индус с той подчёркнутой и презрительной учтивостью, к которой он прибегает, когда обращается к женщинам.– Я ограничиваюсь простой констатацией: нет Мадрапура
– значит, нет и отеля. Всё яснее ясного.
Но миссис Бойд не желает мириться с логичностью этого вывода. Её круглое лицо любительницы вкусно поесть густо краснеет, и она с возмущением говорит:
– Но я же видела фотографии отеля в буклете для туристов! Видела их так же ясно, как вижу сейчас вас! В том числе и фотографии ресторана!
– Вы видели фотографии некоего отеля,– говорит индус, даже не удостаивая её взглядом,– и, доверившись туристическому буклету, решили, что этот отель находится в Мадрапуре.
Среди пассажиров растёт возбуждение, раздаются возгласы недоверия, и, чтобы прекратить этот шум, индус поднимает правую руку.
Меня же больше всего поражает вид бортпроводницы. Она всё так же безмолвна и неподвижна, но в отличие от того безмятежного спокойствия, которым она была полна несколько минут назад, её лицо выражает сейчас полнейшую растерянность. То, чего не смогли добиться ни направленные на нас пистолеты, ни мускулистая рука индуски, сжимавшая её хрупкую шею, совершила простая фраза с прозвучавшим в ней отрицанием. В тот самый миг, когда воздушный пират отказывает государству Мадрапур в географическом существовании, то есть ещё до того, как он обращает четырёхзвёздный отель в чисто мифологическую категорию, я вижу, что бортпроводница внезапно бледнеет и её лицо искажается. Признаюсь, охватившее её сейчас смятение я понимаю не больше, чем спокойствие, которое она выказала в момент захвата самолёта террористами. Что она искренне верит в существование пункта, куда направляется самолёт, на котором она работает бортпроводницей,– это, конечно, естественно… Но чтобы угонщик, который летит, во всяком случае, не в Мадрапур, поскольку он требует изменить маршрут самолёта, чтобы этот угонщик одним лишь скептицизмом своим мог повергнуть её в столь глубокое отчаяние – такая реакция представляется мне совершенно неадекватной, или же это реакция, причины которой от меня ускользают.
Волнение и возгласы пассажиров не утихают и после того, как индус поднял руку.
Он не спешит заставить их подчиниться. С сардонической улыбкой наблюдает он за сумятицей, которую сам же и вызвал, и, должно быть, получает удовольствие от нашего лицемерия, ибо сомнения, весьма серьёзные и весьма обстоятельно мотивированные, высказывались нами ещё до того, как он захватил самолёт…
– Джентльмены, джентльмены! – восклицает он, снова поднимая руку (к женщинам он не обращается, хотя и проявляет по отношению к ним церемонную вежливость).
Когда тишина устанавливается, он продолжает тоном холодной издёвки:
– В конце концов, вы вправе не разделять моё мнение. Если вера в существование Мадрапура может вас хоть как-то утешить, я не буду спорить.
– Мне кажется,– говорит Караман,– что ваша точка зрения в конечном счёте не слишком отличается от точки зрения правительства Индии, которое не желает признавать существование Мадрапура в политическом плане.
Изящным движением руки индус отвергает этот тезис.
– Никоим образом. Я не имею ничего общего с правительством Индии.– Короткий смешок.– Моя позиция совершенно иная. Я отрицаю физическоесуществование Мадрапура.
– И, однако,– уже с некоторой горячностью говорит Караман,– мы располагаем путевыми заметками, датированными 1872 годом, авторы коих, четыре брата по фамилии Абберсмит, утверждают, что они посетили Мадрапур по приглашению махараджи.
Индус поднимает брови.
– Ах, путевые заметки! – насмешливо говорит он.– Сочинённые век назад! Четырьмя английскими мистификаторами! К тому же достаточными снобами, чтобы похвастаться мнимою дружбой с индийским князем! Я читал этот текст, мсье Караман. Он изобилует противоречиями и несообразностями. Это чистейший вымысел.
– Специалисты придерживаются другого мнения,– обиженно говорит Караман.
– Специалисты в чём? – говорит индус.
И устремляет на Карамана взгляд такой гипнотической силы, что Караман молчит. Но молчит с выражением дипломатического достоинства, словно показывая, что хотя он и не согласен, но вынужден уступить. И даже когда он молчит, уголок его верхней губы подёргивается, точно лапка цыплёнка, которому только что перерезали горло. Он, как и Блаватский, тоже, кажется, с ужасом понял, куда нас должны завести силлогизмы индуса.
– Специалисты! – повторяет индус, и хотя лицо его сохраняет обычную неподвижность, голос от бешенства вдруг начинает дрожать.– Специалисты, которые исследуют сомнительные свидетельства вне индийского контекста! – И уже в полной ярости продолжает: – Вне индийского контекста, набитого до отказа легендами! Ложью! Чудесами! Верёвками, которые сами собой висят вертикально в воздухе! Или растениями, которые вырастают у вас на глазах!
Я ощущаю справа от себя какое-то сотрясение и, отведя глаза от индуса
– что мне удаётся лишь с большим трудом,– вижу, что левая рука Блаватского дрожит. Должно быть, он замечает направление моего взгляда, ибо сразу сжимает пальцы, лежащие на подлокотнике кресла, стискивая их с такой силой, что побелели косточки.
Я чувствую некоторую растерянность. С самого начала я с превеликим вниманием слежу за этим разговором, но всё никак не могу взять в толк, о чём, в сущности, идёт речь и почему Блаватский в таком ужасе. Быть может, его состояние заразительно, ибо я чувствую, что и меня начинает охватывать паника.
В наступившей тишине о своём присутствии напоминает Пако: произведя серию осторожных «гм-гм», он привлекает общее внимание к своим выпученным глазам и пунцовому черепу. Однако чувства, которыми он переполнен, не имеют, кажется, ничего общего с тем страхом, что терзает Карамана и Блаватского.
– Следовательно, вы полагаете,– говорит он по-французски, уставившись на индуса,– что в Мадрапуре нет деловой древесины?
Пако изъясняется по-французски, индус поднимает вопросительно брови, и я перевожу, удивлённый тем, что Пако, человек неглупый, может сейчас задавать такие до смешного эгоцентричные вопросы.
Индус и отвечает ему смехом, но ухмылка его весьма далека от весёлости.
– Деловую древесину,– начинает он и тут же добавляет, бросая презрительный взгляд на Христопулоса,– а также наркотики вы найдёте в Индии повсюду, мсье Пако, но Мадрапура вы там не найдёте, поскольку Мадрапура не существует. Откровенно говоря, я полагаю, что всё это с вашей стороны не очень серьёзно. Вам бы следовало раз навсегда отказаться от мечты вывозить сырьё из слаборазвитых стран в обмен на ничтожную горсточку хлеба или, что, собственно, одно и то же, за бесценок забирать у голодающих родителей маленьких девочек.
Физиономия Бушуа мгновенно растягивается в злобной улыбке, и хотя достоверность оскорбительных выкладок индуса невозможно ничем подтвердить, мы все охотно признаём его правоту, и мы бы, наверно, признали её даже без коварной улыбки злорадствующего шурина Пако.
На Пако просто жалко смотреть. Он съёживается в своём кресле, точно паук, попавший под струю горячей воды.
Но индус на этом не успокаивается. Он неумолимо держит Пако под хлыстом своего магнетического взгляда и после короткой паузы говорит:
– Не понимаю, как вас могут ещё занимать подобные пустяки, когда вопрос стоит о вашей жизни или о вашей смерти.
– О моей смерти? – говорит немного приободрившийся было Пако и растерянно ворочает по сторонам своими выпуклыми глазами, старательно избегая глядеть на индуса. И добавляет нечто уже совсем несуразное: – Я же отлично себя чувствую! Я совершенно здоров!
– Конечно, о вашей смерти,– небрежно бросает индус. И, уже ни на кого не глядя, заключает вполголоса со слабой улыбкой: – И не только о вашей.
Наступает молчание, оно, как лавина, обрушивается на нас, и мне кажется, что я падаю, проваливаюсь куда-то, как бывает в кошмарном сне, когда земля уходит у тебя из-под ног и от невыразимого ужаса сжимается сердце.