Страница:
подлинного гения состоит в том, что оценить его по-настоящему удастся лишь
со временем. В последней части "Ярмарки тщеславия" является нам нечто новое,
нечто "доныне не распознанное", нечто такое, чего не одолеть догадке одного
лишь поколения. Живи он век спустя, он получил бы то, чего заслуживает, и
был бы более знаменит, чем ныне. Сто лет спустя какой-нибудь серьезный
критик увидит, как в бездонном омуте блеснет бесценная жемчужина поистине
оригинального ума, какого нет у Бульвера и прочих современников, не лоск
благоприобретенных знаний, не навыки, развитые учебой, а то, что вместе с
ним явилось в мир, - его врожденный гений, неповторимое отличие его от
остальных, вроде неповторимости ребенка, заставившее его, возможно, познать
редкостные горести и тернии, но превратившие его сегодня в писателя
единственного в своем роде. Простите, что снова возвращаюсь к этой теме, не
хочу вам больше докучать..."
У. С. Уильямсу
4 декабря 1849 г.
"...Вчера я видела мистера Теккерея. Он был здесь на обеде среди других
гостей. Это высокий человек, шести с лишним футов росту, с лицом
своеобразным и некрасивым, пожалуй, даже очень некрасивым, хранящим большей
частью какое-то суровое и насмешливое выражение, хотя порой оно бывает
добрым. Ему не сообщили, кто я, мне его не представили, но вскоре я
заметила, что он глядит на меня через очки: когда все встали, чтобы идти к
столу, он неторопливо шагнул мне навстречу со словами: "Пожмем друг другу
руки", и мы обменялись рукопожатием. Он очень мало говорил со мной, но,
уходя, вновь протянул руку с очень добрым видом. Думается, лучше иметь его в
числе друзей, а не врагов, - мне видится в нем что-то грозное. Все, что он
говорил, было просто, хотя подчас цинично, резко и противоречиво..."
У. С. Уильямсу
14 февраля 1850 г.
"...Мистер Теккерей держится очень просто, однако все взирают на него с
каким-то трепетом и даже с недоверием. Речи его весьма своеобычны, они так
аморальны, что не могут нравиться..."
У. С. Уильямсу
12 июня 1850 г.
"...Я разговаривала с мистером Теккереем. Он пришел с утренним визитом
и просидел со мною больше двух часов, в комнате все это время кроме нас был
только мистер Смит {20}. Потом он рассказывал, как это странно выглядело,
должно быть, это и в самом деле было странно. Великан сел напротив меня и
заставил перечислять его недостатки (разумеется, литературные), они по
очереди приходили мне на ум, и я по очереди облекала их в слова и подбирала
объяснения или оправдания. Он защищался и сам, как некий исполинский турок
или язычник, но, надо признаться, извинения были порою хуже прегрешений. Все
кончилось довольно дружелюбно, и если все будут здоровы, сегодня вечером мне
предстоит обедать у него".
Джеймсу Тэйлору {21}
1 января 1851 г.
"Все, что вы говорите о мистере Теккерее, необычайно точно и очень для
него типично. Он вызывает у меня печаль и гнев одновременно. Почему он ведет
такой рассеянный образ жизни? Зачем его насмешливый язык так изощренно
отрицает его лучшие душевные порывы и лучшие стороны его натуры?"
Джеймсу Тэйлору
2 июня 1851 г.
"...Мы с ним долго говорили, и, думается, он знает меня теперь немного
лучше, чем прежде, хотя я в том и не уверена: он человек великий и
странный..."
Джеймсу Тэйлору
Июнь 1851
"...Мистер Теккерей в восторге от успеха своих лекций, они, должно
быть, немало споспешествовали его славе и достатку. Но он отложил очередную
лекцию до следующего четверга, уступив настойчивым просьбам графинь и
маркиз, которые по долгу службы должны сопровождать Ее Величество на
Аскотские скачки как раз в тот день, когда он должен был читать ее. Я не
стала скрывать от него, что, на мой взгляд, он поступает дурно, откладывая
лекцию из-за дам, я и сейчас так думаю".
Джорджу Смиту
11 июня 1851 г.
"Я видела Рашель {22}, ее игра совсем иного свойства, чем все,
случавшееся мне видеть прежде, - в ее игре была душа (и что за странная
душа!), не стану описывать сейчас подробности, надеюсь вновь увидеть ее на
сцене. Только она и Теккерей влекут меня к себе во всем огромном Лондоне, но
он запродал себя светским дамам, а она, боюсь, самому вельзевулу".
^TЭНТОНИ ТРОЛЛОП (1815-1882) {23}^U
ИЗ КНИГИ "ТЕККЕРЕЙ" (1879)
Он был не из тех людей, которыми владеет неизменная уверенность в себе
и в незыблемости собственного положения, и даже когда оно упрочилось, он
очень далек был от спокойствия. Не думаю, чтобы он когда-либо сомневался в
своих мыслительных способностях или в посильности предпринятой работы, но
сомневался во всем прочем. Сомневался в том, что мир оценит его труд, в том,
что он справится и извлечет из своего ума достойный плод, сомневался в своей
выносливости - страшился недостатка рвения, в своей удачливости, в том, что
избежит всех невзгод, которые так часто обращают в прах труды писателей. Он
сознавал свое могущество, но до последних дней боялся, что слабости окажутся
сильней достоинств. Его натуре присуща была праздность: он отвлекался от
работы - потом сердился на себя за это. Устоять перед соблазном было выше
его сил - утехи жизни манили его неудержимо. Отговорка, придуманная в
понедельник утром и позволявшая не делать дневную порцию работы, сначала
доставляла ему невыразимое облегчение, но к вечеру оно сменялось глубоким
сожалением, едва ли не раскаянием. Таким, как он, неведома завидная
уверенность в себе, присущая иным его собратьям с первых шагов и с первых
испытаний на литературном поприще. Поэтому ему бывало очень больно, если ему
советовали сократить ту или иную книгу. Ну кто еще признался бы в подобном
чувстве первому встречному? Но можно было предсказать наверняка, что
Теккерей так и поступит. Не было случая, чтобы он тотчас же не обнародовал
пусть самый маленький удар. "Они только скупают мою новую книгу. Вы уже
видели мое последнее бесчинство...?" Я вижу мысленно, как написав к исходу
дня столько-то страниц, он говорит себе о каждой, что она не удалась ему.
Диккенс был уверен во всех своих страницах...
У Теккерея не было великого таланта собеседника. Не думаю, чтобы он
блистал когда-нибудь в так называемом широком обществе. Он был не из тех,
кого ценят в застолье как блестящего рассказчика. И только если собиралось
два-три человека, он излучал веселье сам и заражал им остальных, но и тогда
это бывало благодаря какой-нибудь шутке или забавной выходке, а не в
разговоре на общие темы. Даже много лет спустя его старые друзья помнят
смешные рифмы шуточных стишков, которые сами собой соскальзывали с его уст в
подобные минуты. Он мог быть очень грустен, печаль, должно быть, постоянно
угнетала его душу, но вдруг в нем вспыхивало чувство смешного, диковинные
рифмованные строки лились рекой, словно наброски, которые он делал без
малейшего усилия... Он вечно рифмовал. Как-то он задолжал мне пять фунтов
семнадцать шиллингов шесть пенсов - мы вместе обедали в Ричмонде и я платил
по счету. Я получил от него чек в стихах на соответствующую сумму,
написанный на одной половине листка почтовой бумаги, на второй был
выписанный по всей форме соответствующий финансовый документ. Эти стихи я
подарил кому-то как его автограф, а наизусть уже не помню. Все это были
только шутки, скажет мне читатель. Да, верно, шутки, но таков был Теккерей:
всегда шутил и неизменно был серьезен. Чтобы понять его характер, нужно
проникнуться сознанием того, что грусть в нем уживалась с буффонадой,
слабость с насмешкой. В его душе жил дух бурлеска, тот самый дух, который не
считает, что великое себя роняет, если оно напрашивается на улыбку.
О Теккерее говорили, что он циник. Лицо общественное следует судить на
основании его труда во имя общества. Если он писал как циник - а здесь не
место с этим спорить - значит, справедливо, чтобы его, снискавшего
писательскую славу, именовали циником. Но по душевным качествам, заявляю я
со всей решительностью, не было человека, который был бы дальше от цинизма,
чем он. Если оставить в стороне воображение - дар, принесший ему признание,
самой характерной его чертой было поистине женское мягкосердечие. Как можно
скорей доставить другому человеку удовольствие - вот что составляло для него
величайшую радость: вручить соверен школьнику, перчатки - девушке, угостить
обедом знакомого, сказать комплимент женщине. Благодеяния его лились рекой,
щедрость была непомерна. Однажды человек, хорошо известный нам обоим,
признался мне, что попал в тяжелое положение. Ему незамедлительно нужна была
большая сумма денег - что-то порядка двух тысяч фунтов, у него не было
состоятельных друзей, к которым он бы мог без церемоний обратиться с такой
просьбой, и ему грозило разорение. Раздумывая над этой печальной историей, я
заметил Теккерея, который шел между двумя конногвардейцами по Хорсгардз и
поделился с ним тем, что занимало мой ум. "Не хотите ли вы сказать, что мне
следует найти недостающие две тысячи фунтов?" - воскликнул он свирепо и
прибавил кое-что в сердцах. Я возразил, что мне это и в голову не приходило,
я лишь хотел с ним посоветоваться. Тут на его лице мелькнула какая-то особая
улыбка, он подмигнул и шепотом, словно стыдясь немного своей слабости,
предложил: "Иду в половинную долю, если вы найдете второго". Так он и сделал
всего за день или два до срока платежа, и сделал это не для друга, а для
доброго знакомого, человека ему почти постороннего. Отрадно, что деньги к
нему возвратились очень быстро. Я мог бы привести здесь множество таких
историй, но по недостатку места и вследствие их схожести не стану утомлять
читателя. Вот что я думаю о человеке, которого часто называли циником, но
который кажется мне одним из самых мягких людей на свете, чутким, как само
милосердие, - он шел по жизни, роняя перлы и швыряя бисер, творя добро и
никогда сознательно не причиняя ближним боли.
^TДЖОРДЖ ЭЛИОТ (1819-1880) {24}^U
Супругам Брэй
13 ноября 1852 г.
"..."Эсмонд" самая обескураживающая из всех книг, какие только можно
себе помыслить. Помнить, Кара, как тебе не понравился "Франсуа ле Шампи"
Жорж Санд? Так вот, в "Эсмонде" та же самая коллизия: герой на протяжении
всей книги влюблен в дочь, а под конец женится на матери".
^TДЖОН РЕСКИН (1819-1900) {25}^U
ИЗ КНИГИ "СОВРЕМЕННЫЕ ХУДОЖНИКИ" (1843)
Сравните громовой удар в конце тридцать второй главы "Ярмарки
тщеславия" с определенным отрывком из "Илиады": "Мрак опустился на поле
сражения и на город: Эмилия молилась за Джорджа, а он лежал ничком, мертвый,
с простреленным сердцем". Об этом много можно было бы сказать. Автор очень
сочувствует Эмилии и отнюдь не грешит неверием в силу молитвы. Он знает, как
все мы, что каждая молитва должна каким-то образом быть услышана, однако
таковы факты. Мужчину и женщину разделяют шестнадцать миль, она на коленях
молит о нем бога, а он лежит, уткнувшись лицом в грязь. Как много любви в ее
душе, как много свинца в его груди. Думайте об этом, что хотите...
^TГЕРБЕРТ УЭЛЛС (1856-1946) {26}^U
ИЗ СТАТЬИ "СОВРЕМЕННЫЙ РОМАН" (1911)
Почти во всех романах, которые завоевали себе прочное место среди
величайших произведений мировой литературы, не только от начала и до конца
чувствуется личность автора, но встречаются также его откровенные и
непосредственные излияния. Самый неудачный пример авторских отступлений,
который даже отпугивает от такого приема, - это, конечно, отступления
Теккерея. Но мне думается, беда Теккерея не в том, что ему нравятся
отступления, а в том, что, прибегая к ним, он использует нечестные приемы. Я
согласен с покойной миссис Крейджи, что Теккерею была свойственна какая-то
глубоко укоренившаяся пошлость. Пошлой выглядит его притворно вдумчивая,
наигранная поза светского человека; совсем не этот человек, а
беззастенчивый, нахальный задира, который после обеда с наглым видом греется
у камина, надуваясь от сытости и спеси, ибо он весьма преуспел и в
литературе и в свете, - вот кто выступает от первого лица в романах
Теккерея. Это не сам Теккерей, это не искренний человек, который смотрит вам
в глаза, изливает душу и ждет вашего сочувствия. Однако, критикуя Теккерея,
я вовсе не отвергаю в принципе авторских отступлений.
[По признанию Г. Уэллса роман Толстого "Воскресение" запечатлелся в его
памяти как "русская параллель" к повести "В благородном обществе" и роману
"Приключения Филиппа":) "Я нахожу в них ярко выраженные автобиографические
черты и богатый жизненный опыт авторов, особенно в ситуациях, которыми эти
произведения начинаются..."
Пер. Н. Явно
^TГИЛБЕРТ КИТ ЧЕСТЕРТОН (1874-1936) {27}^U
ПРЕДИСЛОВИЕ К "КНИГЕ СНОБОВ" У. М. ТЕККЕРЕЯ (1911)
"Книга снобов", как хорошо известно, первоначально печаталась в
"Панче". В самой фабуле книги, задуманной как тонкая и остроумная пародия на
помпезный стиль научных изысканий, скрывается злая ирония. Художественное
воплощение - под стать изобретательному замыслу: его отличает подчас
поразительная точность и артистизм. И вместе с тем, всякий, кому довелось
работать в газете, не ошибется, сказав, что в "Книге снобов" безошибочно
угадываются литературные навыки профессионального газетчика. Сразу же
бросаются в глаза, например, напыщенные риторические концовки некоторых
глав, наподобие той, в которой описывается мрачный дворец и гнусное ложе
опустившегося Лорда Карабаса, в связи с чем автор принимается расточать
неуемные похвалы самому себе; мол, нам, представителям среднего класса,
несвойственны невиданная заносчивость и неимоверная скаредность, которые
уживаются в этом гадком несчастном старике. Бывает, впрочем, и так, что
глава кончается, словно уличная потасовка, разящим выпадом кинжала,
молниеносной и меткой эскападой. Вот, например, Теккерей мимоходом сообщает
читателю, что восковая фигура Георга IV в королевской мантии выставлена для
всеобщего обозрения; цена за вход - один шиллинг, для детей и лакеев - шесть
пенсов. "Смотрите - всего шесть пенсов!" Иногда же глава обрывается внезапно
каким-нибудь незначащим замечанием: это Теккерея-журналиста что-то отвлекло,
и он, стремясь поскорее закончить главу, обрывает себя на полуслове. Тем
самым "Книга снобов" представляет собой очередной пример того странного
парадокса, который впервые проявился в заимствованных сюжетах и наскоро
написанных пьесах Шекспира: книга, которую читатель не выпускает из рук,
по-видимому, писалась ее автором на скорую руку; то, что читателю доставляет
несказанное удовольствие, приводило писателя в крайнее раздражение. Книга
Теккерея лишний раз подтверждает, что недолговечная журналистика может жить
веками.
У "Панча" есть все основания гордиться этой великолепной работой, равно
как и другими, например "Песней о рубашке" или блестящими карандашными
рисунками Кина {28}, которыми пестрят страницы журнала. Вместе с тем само по
себе упоминание, что некое произведение впервые появилось в "Панче", может -
поразительным образом - сбить с толку современного читателя. Такая
основополагающая черта английского характера, как неистребимая
предубежденность, более всего проявляется в прекраснодушной верности внешним
атрибутам вещей, между тем как сами вещи совершенно изменились или исчезли
вовсе. У всех у нас есть кузен или тетушка, которые упрямо продолжают ходить
в рыбную лавку Рибса или в обувной магазин Туффля только потому, что Рибс и
Туффль издавна почитаются деловыми и надежными предпринимателями. Им даже не
приходит в голову, что бедного Туффля нет в живых уже лет сто, а лавчонка
Рибса давно уже входит в огромный рыбный трест, который принадлежит юному
коммерсанту из-за океана. Все мы знаем, что детей продолжают упрямо
записывать в старые школы, хотя в них давно уже заправляют новые учителя, а
какой-нибудь торговец чаем из Бромптона и по сей день неизменно открывает по
утрам свежий номер "Тайме", как если бы редакция этой газеты не претерпела
за эти годы чудовищные изменения. Находясь под воздействием той же
предубежденности, многие из нас забывают, что современный "Панч" не имеет
ничего общего с тем "Панчем", в котором сотрудничал Теккерей. Во многих
своих проявлениях современный "Панч" - это не столько "Книга снобов",
сколько журнал для снобов. Даже оставив в стороне великодержавные замашки
журнала, приходится констатировать, что современный "Панч" - в целом
консервативный орган, выражающий большей частью интересы благополучных слоев
общества. Именно поэтому современному читателю бывает так трудно понять, что
во времена Теккерея "Панч" был чуть ли не революционным журналом.
Впрочем, такое определение не следует принимать буквально. Разумеется,
"Панч" не был революционным журналом в том смысле, в каком считаются
революционными журналы французские или итальянские. Английский радикализм
всегда был скорее позой, нежели убеждением,- будь он убеждением, он мог бы
одержать победу. Отличие старого "Панча" от современного более всего
проявляется в юмористической тематике. Современный английский юмор во многих
отношениях даже превосходит юмор старого "Панча": он более изощрен, более
изыскан. При этом большинство талантливых современных юмористов избирают
предметом для осмеяния быт простых людей. Бывает, что эти юмористы шутят
умно и проницательно, как мистер Барри Пейн, гуманно, как мистер Петт Ридж,
добродушно, как мистер Зэнгвилл, разухабисто и бесшабашно, как мистер
Джейкобс, - но все они высмеивают исключительно жизнь простых людей. Для них
нет более комических персонажей, чем пьяница, идущий за пивом, или прачка,
которая развешивает белье во дворе. Однако такой юмор существовал и в
девятнадцатом веке: им пользовался Диккенс, когда писал о карманных ворах,
им пользовался Теккерей, когда писал о лакеях. Вместе с тем великие
викторианцы в отличие от современных юмористов были твердо убеждены, что
великие мира сего не менее комичны, чем простые люди. В номерах старого
"Панча" император, олдермен, епископ, судья представали перед читателями в
гротескном изображении. Так, совершенно естественными и привычными для того
времени были слова Теккерея из "Книги снобов" о том, что офицер в парадном
мундире видится ему "таким же нелепым и напыщенным монстром", как
какой-нибудь туземный царек с кольцом в носу и в начищенном до блеска
цилиндре на макушке. Епископ не казался викторианцам величественным старцем,
облаченным в ризу, с митрой на убеленной сединами голове; для них он был
всего лишь забавным старикашкой в гетрах и фартуке. Баронет не был для
викторианцев титулованным дворянином - для них он был попросту грубым, тупым
существом с тяжелой рукой и неповоротливыми мозгами. Таким образом,
определенно преуспев в творческом освоении классического наследия, мы столь
же определенно утратили присущую этой традиции широту взглядов, слепо
подчинившись выхолощенным представлениям и расхожей моде. Довольно будет
сказать, что для Теккерея и его друзей социальное чванство и снобизм были
проявлением идолопоклонства; они ни минуты не сомневались, что идолов
следует низвергать, причем не только потому, что идолопоклонство
свидетельствует о невежественности и безнравственности, но потому, что оно
(на взгляд Теккерея) смехотворно в своей тупой и жестокой дикости.
В этом смысле "Книга снобов" - продукт своего века, во всяком случае,
продукт некоторых его тенденций и течений. Сейчас нам кажется невероятным,
что в "Панче" печатался автор, который открыто обвинял коронованную особу в
снобизме... Между тем подобные чувства и высказывания были вполне привычным
явлением в то время и в тех кругах. По сравнению с добродушной неуемностью
Диккенса или с безжалостной сдержанностью Дугласа Джерролда филиппики
Теккерея могут показаться даже чересчур умеренными. Теккерею удалось создать
не один емкий и точный образ сноба, чванство которого более всего
проявляется в нелепых аристократических замашках. И в этом бессмертие
Теккерея, ибо высшее писательское мастерство заключается как раз в том, что
уникальный в своем роде персонаж оказывается - парадоксальным образом -
универсальным.
Мы считаем Теккерея сатириком, однако в некотором смысле многие
антиснобы его времени были не в пример более резкими, чем он. Диккенс умел
быть беспощадным к своим героям. Можно даже сказать, что Диккенс беспощаден
ко всем, кроме тех, к кому особенно расположен. Микобер и Урия Хипп, в
сущности, стоят друг друга, оба они жулики и прощелыги. А между тем самому
Диккенсу столь же мил первый, как отвратителен второй. Отличительное
свойство Теккерея, напротив, - проникаться слабостью всякой плоти. Если он
издевается, так над самим собой; если кого упрекает - так в первую очередь
самого себя; в тех же случаях, когда он бывает снисходительным, он
снисходителен прежде всего к самому себе. Этим определяется его
относительная слабость в обличении зла. Этим же определяется и преимущество
его этической программы. Теккерей предпочитает вникать, а не обличать.
Виртуозно издеваясь над майором Бэгстоком, Диккенс отнюдь не призывает
читателя сочувствовать своему персонажу, войти в его положение. Напротив,
когда Теккерей издевается над майором Понто, мы сразу же проникаемся
симпатией к этому жалкому, суетному человечку, мы чувствуем, что он близок
нам, не исключено даже, что он упрятан в каждом из нас. Замысел "Книги
снобов" мог бы с тем же успехом принадлежать Диккенсу или Джерролду, да и
многим другим современникам Теккерея. Однако только одному Теккерею мог
прийти в голову поразительно трогательный подзаголовок: "Написана одним из
них".
Несомненно, люди будут всегда возвращаться к Теккерею, к осеннему
богатству его чувств, к его восприятию жизни, как печального и священного
воспоминания, которое надо хотя бы сохранить во всех подробностях. Не думаю,
что умные люди забудут его...
Пер. А. Ливерганта
^TБЕРНАРД ШОУ (1856-1950) {29}^U
ИЗ КНИГИ "ВОЗРАСТ МУДРОСТИ" Г. РЭЯ (1958)
Теккерей говорит правду даже вопреки самому себе. Он может опровергать
ее, высказывать свое предубеждение, подчеркивать смягчающие обстоятельства,
погружаться в пессимизм, но и под яростные вопли, и под слезливое нытье она
у него вырывается наружу - не нарушая, конечно, его понятий о приличиях. Он
истощает весь свой скудный запас чувствительности, стараясь вас разжалобить
смертью полковника Ньюкома и умоляя считать его великодушным пожилым
джентльменом, а не несносным старым дурнем, который доходит до амплуа
злокозненного мошенника... И все же автор говорит всю правду о герое, и все
же автор никогда не лжет.
^TДЖОЙС КЭРИ (1888-1957) {30}^U
ИЗ КНИГИ "ВОЗРАСТ МУДРОСТИ" Г. РЭЯ (1958)
Теккерей был сильным и мудрым человеком. Когда он жалуется в письмах на
собственную слабость и медлительность, становится понятно, какой он меркой
себя мерил, чего от себя ждал. Он видел и сурово принимал предательский и
ненадежный мир, где, безусловно, можно встретить и любовь, и добродетель, но
и для них нет безопасности. Диккенс, несравненно более гениальный и в то же
время более нервозный, страстный, чувствительный, порой неровный до безумия,
не мог принять мир Теккерея и не переносил напоминаний, что мир этот и
вправду существует. Ему необходимо было жить в мечтах, в придуманной им
мелодраме, опьяняясь славой, которая с каждым годом требовалась ему в
больших и больших дозах.
^TДЖОН БОЙНТОН ПРИСТЛИ (1894-1984) 31^U
ИЗ КНИГИ "ВИКТОРИЯ В ЗЕНИТЕ СЛАВЫ" (1972)
...Среди созерцавших это "величественное зрелище" {32} не было
Теккерея, чья слава в ту пору не уступала славе Диккенса. (Соперничество
между ними порой бывало очень острым, но состязались в самом деле не столько
они сами, сколько их почитатели, разбившиеся на два лагеря.) В конце октября
1852 года Теккерей отплыл в Бостон, которым начиналось его первое
американское турне. Ему предстояло повторить в Соединенных Штатах цикл
лекций об английских юмористах XVIII века, прочитанный им в Лондоне и других
британских городах. Как лекции они были удачны, и так же увлекают
современного читателя, как прежде увлекали слушателя, но Теккерей не новый
Хэзлитт. Он превосходно знал литературу того времени, но не способен был
судить о нем как о недавнем прошлом, со всею непосредственностью, сама его
манера чувствовать принадлежит другой эпохе - его собственной, и большинство
его критических суждений окрашены необычайно личными пристрастиями. Уехать
значило расстаться с дочками, двумя маленькими девочками, которых он
препоручал заботам бабушки, и все-таки он радовался своему отъезду, к чему
имел две важные причины. Прежде всего, ему необходимы были деньги, которые
сулили эти лекции: кроме девочек, которых он воспитывал, как того требовало
положение его семьи, принадлежавшей к верхушке среднего общественного слоя,
у него на содержании находилась больная жена, уход за которой требовал
немалых средств. (Когда заходит речь о Тек-керее, не нужно забывать, что в
двадцать с лишним лет он промотал отцовское наследство - довольно
со временем. В последней части "Ярмарки тщеславия" является нам нечто новое,
нечто "доныне не распознанное", нечто такое, чего не одолеть догадке одного
лишь поколения. Живи он век спустя, он получил бы то, чего заслуживает, и
был бы более знаменит, чем ныне. Сто лет спустя какой-нибудь серьезный
критик увидит, как в бездонном омуте блеснет бесценная жемчужина поистине
оригинального ума, какого нет у Бульвера и прочих современников, не лоск
благоприобретенных знаний, не навыки, развитые учебой, а то, что вместе с
ним явилось в мир, - его врожденный гений, неповторимое отличие его от
остальных, вроде неповторимости ребенка, заставившее его, возможно, познать
редкостные горести и тернии, но превратившие его сегодня в писателя
единственного в своем роде. Простите, что снова возвращаюсь к этой теме, не
хочу вам больше докучать..."
У. С. Уильямсу
4 декабря 1849 г.
"...Вчера я видела мистера Теккерея. Он был здесь на обеде среди других
гостей. Это высокий человек, шести с лишним футов росту, с лицом
своеобразным и некрасивым, пожалуй, даже очень некрасивым, хранящим большей
частью какое-то суровое и насмешливое выражение, хотя порой оно бывает
добрым. Ему не сообщили, кто я, мне его не представили, но вскоре я
заметила, что он глядит на меня через очки: когда все встали, чтобы идти к
столу, он неторопливо шагнул мне навстречу со словами: "Пожмем друг другу
руки", и мы обменялись рукопожатием. Он очень мало говорил со мной, но,
уходя, вновь протянул руку с очень добрым видом. Думается, лучше иметь его в
числе друзей, а не врагов, - мне видится в нем что-то грозное. Все, что он
говорил, было просто, хотя подчас цинично, резко и противоречиво..."
У. С. Уильямсу
14 февраля 1850 г.
"...Мистер Теккерей держится очень просто, однако все взирают на него с
каким-то трепетом и даже с недоверием. Речи его весьма своеобычны, они так
аморальны, что не могут нравиться..."
У. С. Уильямсу
12 июня 1850 г.
"...Я разговаривала с мистером Теккереем. Он пришел с утренним визитом
и просидел со мною больше двух часов, в комнате все это время кроме нас был
только мистер Смит {20}. Потом он рассказывал, как это странно выглядело,
должно быть, это и в самом деле было странно. Великан сел напротив меня и
заставил перечислять его недостатки (разумеется, литературные), они по
очереди приходили мне на ум, и я по очереди облекала их в слова и подбирала
объяснения или оправдания. Он защищался и сам, как некий исполинский турок
или язычник, но, надо признаться, извинения были порою хуже прегрешений. Все
кончилось довольно дружелюбно, и если все будут здоровы, сегодня вечером мне
предстоит обедать у него".
Джеймсу Тэйлору {21}
1 января 1851 г.
"Все, что вы говорите о мистере Теккерее, необычайно точно и очень для
него типично. Он вызывает у меня печаль и гнев одновременно. Почему он ведет
такой рассеянный образ жизни? Зачем его насмешливый язык так изощренно
отрицает его лучшие душевные порывы и лучшие стороны его натуры?"
Джеймсу Тэйлору
2 июня 1851 г.
"...Мы с ним долго говорили, и, думается, он знает меня теперь немного
лучше, чем прежде, хотя я в том и не уверена: он человек великий и
странный..."
Джеймсу Тэйлору
Июнь 1851
"...Мистер Теккерей в восторге от успеха своих лекций, они, должно
быть, немало споспешествовали его славе и достатку. Но он отложил очередную
лекцию до следующего четверга, уступив настойчивым просьбам графинь и
маркиз, которые по долгу службы должны сопровождать Ее Величество на
Аскотские скачки как раз в тот день, когда он должен был читать ее. Я не
стала скрывать от него, что, на мой взгляд, он поступает дурно, откладывая
лекцию из-за дам, я и сейчас так думаю".
Джорджу Смиту
11 июня 1851 г.
"Я видела Рашель {22}, ее игра совсем иного свойства, чем все,
случавшееся мне видеть прежде, - в ее игре была душа (и что за странная
душа!), не стану описывать сейчас подробности, надеюсь вновь увидеть ее на
сцене. Только она и Теккерей влекут меня к себе во всем огромном Лондоне, но
он запродал себя светским дамам, а она, боюсь, самому вельзевулу".
^TЭНТОНИ ТРОЛЛОП (1815-1882) {23}^U
ИЗ КНИГИ "ТЕККЕРЕЙ" (1879)
Он был не из тех людей, которыми владеет неизменная уверенность в себе
и в незыблемости собственного положения, и даже когда оно упрочилось, он
очень далек был от спокойствия. Не думаю, чтобы он когда-либо сомневался в
своих мыслительных способностях или в посильности предпринятой работы, но
сомневался во всем прочем. Сомневался в том, что мир оценит его труд, в том,
что он справится и извлечет из своего ума достойный плод, сомневался в своей
выносливости - страшился недостатка рвения, в своей удачливости, в том, что
избежит всех невзгод, которые так часто обращают в прах труды писателей. Он
сознавал свое могущество, но до последних дней боялся, что слабости окажутся
сильней достоинств. Его натуре присуща была праздность: он отвлекался от
работы - потом сердился на себя за это. Устоять перед соблазном было выше
его сил - утехи жизни манили его неудержимо. Отговорка, придуманная в
понедельник утром и позволявшая не делать дневную порцию работы, сначала
доставляла ему невыразимое облегчение, но к вечеру оно сменялось глубоким
сожалением, едва ли не раскаянием. Таким, как он, неведома завидная
уверенность в себе, присущая иным его собратьям с первых шагов и с первых
испытаний на литературном поприще. Поэтому ему бывало очень больно, если ему
советовали сократить ту или иную книгу. Ну кто еще признался бы в подобном
чувстве первому встречному? Но можно было предсказать наверняка, что
Теккерей так и поступит. Не было случая, чтобы он тотчас же не обнародовал
пусть самый маленький удар. "Они только скупают мою новую книгу. Вы уже
видели мое последнее бесчинство...?" Я вижу мысленно, как написав к исходу
дня столько-то страниц, он говорит себе о каждой, что она не удалась ему.
Диккенс был уверен во всех своих страницах...
У Теккерея не было великого таланта собеседника. Не думаю, чтобы он
блистал когда-нибудь в так называемом широком обществе. Он был не из тех,
кого ценят в застолье как блестящего рассказчика. И только если собиралось
два-три человека, он излучал веселье сам и заражал им остальных, но и тогда
это бывало благодаря какой-нибудь шутке или забавной выходке, а не в
разговоре на общие темы. Даже много лет спустя его старые друзья помнят
смешные рифмы шуточных стишков, которые сами собой соскальзывали с его уст в
подобные минуты. Он мог быть очень грустен, печаль, должно быть, постоянно
угнетала его душу, но вдруг в нем вспыхивало чувство смешного, диковинные
рифмованные строки лились рекой, словно наброски, которые он делал без
малейшего усилия... Он вечно рифмовал. Как-то он задолжал мне пять фунтов
семнадцать шиллингов шесть пенсов - мы вместе обедали в Ричмонде и я платил
по счету. Я получил от него чек в стихах на соответствующую сумму,
написанный на одной половине листка почтовой бумаги, на второй был
выписанный по всей форме соответствующий финансовый документ. Эти стихи я
подарил кому-то как его автограф, а наизусть уже не помню. Все это были
только шутки, скажет мне читатель. Да, верно, шутки, но таков был Теккерей:
всегда шутил и неизменно был серьезен. Чтобы понять его характер, нужно
проникнуться сознанием того, что грусть в нем уживалась с буффонадой,
слабость с насмешкой. В его душе жил дух бурлеска, тот самый дух, который не
считает, что великое себя роняет, если оно напрашивается на улыбку.
О Теккерее говорили, что он циник. Лицо общественное следует судить на
основании его труда во имя общества. Если он писал как циник - а здесь не
место с этим спорить - значит, справедливо, чтобы его, снискавшего
писательскую славу, именовали циником. Но по душевным качествам, заявляю я
со всей решительностью, не было человека, который был бы дальше от цинизма,
чем он. Если оставить в стороне воображение - дар, принесший ему признание,
самой характерной его чертой было поистине женское мягкосердечие. Как можно
скорей доставить другому человеку удовольствие - вот что составляло для него
величайшую радость: вручить соверен школьнику, перчатки - девушке, угостить
обедом знакомого, сказать комплимент женщине. Благодеяния его лились рекой,
щедрость была непомерна. Однажды человек, хорошо известный нам обоим,
признался мне, что попал в тяжелое положение. Ему незамедлительно нужна была
большая сумма денег - что-то порядка двух тысяч фунтов, у него не было
состоятельных друзей, к которым он бы мог без церемоний обратиться с такой
просьбой, и ему грозило разорение. Раздумывая над этой печальной историей, я
заметил Теккерея, который шел между двумя конногвардейцами по Хорсгардз и
поделился с ним тем, что занимало мой ум. "Не хотите ли вы сказать, что мне
следует найти недостающие две тысячи фунтов?" - воскликнул он свирепо и
прибавил кое-что в сердцах. Я возразил, что мне это и в голову не приходило,
я лишь хотел с ним посоветоваться. Тут на его лице мелькнула какая-то особая
улыбка, он подмигнул и шепотом, словно стыдясь немного своей слабости,
предложил: "Иду в половинную долю, если вы найдете второго". Так он и сделал
всего за день или два до срока платежа, и сделал это не для друга, а для
доброго знакомого, человека ему почти постороннего. Отрадно, что деньги к
нему возвратились очень быстро. Я мог бы привести здесь множество таких
историй, но по недостатку места и вследствие их схожести не стану утомлять
читателя. Вот что я думаю о человеке, которого часто называли циником, но
который кажется мне одним из самых мягких людей на свете, чутким, как само
милосердие, - он шел по жизни, роняя перлы и швыряя бисер, творя добро и
никогда сознательно не причиняя ближним боли.
^TДЖОРДЖ ЭЛИОТ (1819-1880) {24}^U
Супругам Брэй
13 ноября 1852 г.
"..."Эсмонд" самая обескураживающая из всех книг, какие только можно
себе помыслить. Помнить, Кара, как тебе не понравился "Франсуа ле Шампи"
Жорж Санд? Так вот, в "Эсмонде" та же самая коллизия: герой на протяжении
всей книги влюблен в дочь, а под конец женится на матери".
^TДЖОН РЕСКИН (1819-1900) {25}^U
ИЗ КНИГИ "СОВРЕМЕННЫЕ ХУДОЖНИКИ" (1843)
Сравните громовой удар в конце тридцать второй главы "Ярмарки
тщеславия" с определенным отрывком из "Илиады": "Мрак опустился на поле
сражения и на город: Эмилия молилась за Джорджа, а он лежал ничком, мертвый,
с простреленным сердцем". Об этом много можно было бы сказать. Автор очень
сочувствует Эмилии и отнюдь не грешит неверием в силу молитвы. Он знает, как
все мы, что каждая молитва должна каким-то образом быть услышана, однако
таковы факты. Мужчину и женщину разделяют шестнадцать миль, она на коленях
молит о нем бога, а он лежит, уткнувшись лицом в грязь. Как много любви в ее
душе, как много свинца в его груди. Думайте об этом, что хотите...
^TГЕРБЕРТ УЭЛЛС (1856-1946) {26}^U
ИЗ СТАТЬИ "СОВРЕМЕННЫЙ РОМАН" (1911)
Почти во всех романах, которые завоевали себе прочное место среди
величайших произведений мировой литературы, не только от начала и до конца
чувствуется личность автора, но встречаются также его откровенные и
непосредственные излияния. Самый неудачный пример авторских отступлений,
который даже отпугивает от такого приема, - это, конечно, отступления
Теккерея. Но мне думается, беда Теккерея не в том, что ему нравятся
отступления, а в том, что, прибегая к ним, он использует нечестные приемы. Я
согласен с покойной миссис Крейджи, что Теккерею была свойственна какая-то
глубоко укоренившаяся пошлость. Пошлой выглядит его притворно вдумчивая,
наигранная поза светского человека; совсем не этот человек, а
беззастенчивый, нахальный задира, который после обеда с наглым видом греется
у камина, надуваясь от сытости и спеси, ибо он весьма преуспел и в
литературе и в свете, - вот кто выступает от первого лица в романах
Теккерея. Это не сам Теккерей, это не искренний человек, который смотрит вам
в глаза, изливает душу и ждет вашего сочувствия. Однако, критикуя Теккерея,
я вовсе не отвергаю в принципе авторских отступлений.
[По признанию Г. Уэллса роман Толстого "Воскресение" запечатлелся в его
памяти как "русская параллель" к повести "В благородном обществе" и роману
"Приключения Филиппа":) "Я нахожу в них ярко выраженные автобиографические
черты и богатый жизненный опыт авторов, особенно в ситуациях, которыми эти
произведения начинаются..."
Пер. Н. Явно
^TГИЛБЕРТ КИТ ЧЕСТЕРТОН (1874-1936) {27}^U
ПРЕДИСЛОВИЕ К "КНИГЕ СНОБОВ" У. М. ТЕККЕРЕЯ (1911)
"Книга снобов", как хорошо известно, первоначально печаталась в
"Панче". В самой фабуле книги, задуманной как тонкая и остроумная пародия на
помпезный стиль научных изысканий, скрывается злая ирония. Художественное
воплощение - под стать изобретательному замыслу: его отличает подчас
поразительная точность и артистизм. И вместе с тем, всякий, кому довелось
работать в газете, не ошибется, сказав, что в "Книге снобов" безошибочно
угадываются литературные навыки профессионального газетчика. Сразу же
бросаются в глаза, например, напыщенные риторические концовки некоторых
глав, наподобие той, в которой описывается мрачный дворец и гнусное ложе
опустившегося Лорда Карабаса, в связи с чем автор принимается расточать
неуемные похвалы самому себе; мол, нам, представителям среднего класса,
несвойственны невиданная заносчивость и неимоверная скаредность, которые
уживаются в этом гадком несчастном старике. Бывает, впрочем, и так, что
глава кончается, словно уличная потасовка, разящим выпадом кинжала,
молниеносной и меткой эскападой. Вот, например, Теккерей мимоходом сообщает
читателю, что восковая фигура Георга IV в королевской мантии выставлена для
всеобщего обозрения; цена за вход - один шиллинг, для детей и лакеев - шесть
пенсов. "Смотрите - всего шесть пенсов!" Иногда же глава обрывается внезапно
каким-нибудь незначащим замечанием: это Теккерея-журналиста что-то отвлекло,
и он, стремясь поскорее закончить главу, обрывает себя на полуслове. Тем
самым "Книга снобов" представляет собой очередной пример того странного
парадокса, который впервые проявился в заимствованных сюжетах и наскоро
написанных пьесах Шекспира: книга, которую читатель не выпускает из рук,
по-видимому, писалась ее автором на скорую руку; то, что читателю доставляет
несказанное удовольствие, приводило писателя в крайнее раздражение. Книга
Теккерея лишний раз подтверждает, что недолговечная журналистика может жить
веками.
У "Панча" есть все основания гордиться этой великолепной работой, равно
как и другими, например "Песней о рубашке" или блестящими карандашными
рисунками Кина {28}, которыми пестрят страницы журнала. Вместе с тем само по
себе упоминание, что некое произведение впервые появилось в "Панче", может -
поразительным образом - сбить с толку современного читателя. Такая
основополагающая черта английского характера, как неистребимая
предубежденность, более всего проявляется в прекраснодушной верности внешним
атрибутам вещей, между тем как сами вещи совершенно изменились или исчезли
вовсе. У всех у нас есть кузен или тетушка, которые упрямо продолжают ходить
в рыбную лавку Рибса или в обувной магазин Туффля только потому, что Рибс и
Туффль издавна почитаются деловыми и надежными предпринимателями. Им даже не
приходит в голову, что бедного Туффля нет в живых уже лет сто, а лавчонка
Рибса давно уже входит в огромный рыбный трест, который принадлежит юному
коммерсанту из-за океана. Все мы знаем, что детей продолжают упрямо
записывать в старые школы, хотя в них давно уже заправляют новые учителя, а
какой-нибудь торговец чаем из Бромптона и по сей день неизменно открывает по
утрам свежий номер "Тайме", как если бы редакция этой газеты не претерпела
за эти годы чудовищные изменения. Находясь под воздействием той же
предубежденности, многие из нас забывают, что современный "Панч" не имеет
ничего общего с тем "Панчем", в котором сотрудничал Теккерей. Во многих
своих проявлениях современный "Панч" - это не столько "Книга снобов",
сколько журнал для снобов. Даже оставив в стороне великодержавные замашки
журнала, приходится констатировать, что современный "Панч" - в целом
консервативный орган, выражающий большей частью интересы благополучных слоев
общества. Именно поэтому современному читателю бывает так трудно понять, что
во времена Теккерея "Панч" был чуть ли не революционным журналом.
Впрочем, такое определение не следует принимать буквально. Разумеется,
"Панч" не был революционным журналом в том смысле, в каком считаются
революционными журналы французские или итальянские. Английский радикализм
всегда был скорее позой, нежели убеждением,- будь он убеждением, он мог бы
одержать победу. Отличие старого "Панча" от современного более всего
проявляется в юмористической тематике. Современный английский юмор во многих
отношениях даже превосходит юмор старого "Панча": он более изощрен, более
изыскан. При этом большинство талантливых современных юмористов избирают
предметом для осмеяния быт простых людей. Бывает, что эти юмористы шутят
умно и проницательно, как мистер Барри Пейн, гуманно, как мистер Петт Ридж,
добродушно, как мистер Зэнгвилл, разухабисто и бесшабашно, как мистер
Джейкобс, - но все они высмеивают исключительно жизнь простых людей. Для них
нет более комических персонажей, чем пьяница, идущий за пивом, или прачка,
которая развешивает белье во дворе. Однако такой юмор существовал и в
девятнадцатом веке: им пользовался Диккенс, когда писал о карманных ворах,
им пользовался Теккерей, когда писал о лакеях. Вместе с тем великие
викторианцы в отличие от современных юмористов были твердо убеждены, что
великие мира сего не менее комичны, чем простые люди. В номерах старого
"Панча" император, олдермен, епископ, судья представали перед читателями в
гротескном изображении. Так, совершенно естественными и привычными для того
времени были слова Теккерея из "Книги снобов" о том, что офицер в парадном
мундире видится ему "таким же нелепым и напыщенным монстром", как
какой-нибудь туземный царек с кольцом в носу и в начищенном до блеска
цилиндре на макушке. Епископ не казался викторианцам величественным старцем,
облаченным в ризу, с митрой на убеленной сединами голове; для них он был
всего лишь забавным старикашкой в гетрах и фартуке. Баронет не был для
викторианцев титулованным дворянином - для них он был попросту грубым, тупым
существом с тяжелой рукой и неповоротливыми мозгами. Таким образом,
определенно преуспев в творческом освоении классического наследия, мы столь
же определенно утратили присущую этой традиции широту взглядов, слепо
подчинившись выхолощенным представлениям и расхожей моде. Довольно будет
сказать, что для Теккерея и его друзей социальное чванство и снобизм были
проявлением идолопоклонства; они ни минуты не сомневались, что идолов
следует низвергать, причем не только потому, что идолопоклонство
свидетельствует о невежественности и безнравственности, но потому, что оно
(на взгляд Теккерея) смехотворно в своей тупой и жестокой дикости.
В этом смысле "Книга снобов" - продукт своего века, во всяком случае,
продукт некоторых его тенденций и течений. Сейчас нам кажется невероятным,
что в "Панче" печатался автор, который открыто обвинял коронованную особу в
снобизме... Между тем подобные чувства и высказывания были вполне привычным
явлением в то время и в тех кругах. По сравнению с добродушной неуемностью
Диккенса или с безжалостной сдержанностью Дугласа Джерролда филиппики
Теккерея могут показаться даже чересчур умеренными. Теккерею удалось создать
не один емкий и точный образ сноба, чванство которого более всего
проявляется в нелепых аристократических замашках. И в этом бессмертие
Теккерея, ибо высшее писательское мастерство заключается как раз в том, что
уникальный в своем роде персонаж оказывается - парадоксальным образом -
универсальным.
Мы считаем Теккерея сатириком, однако в некотором смысле многие
антиснобы его времени были не в пример более резкими, чем он. Диккенс умел
быть беспощадным к своим героям. Можно даже сказать, что Диккенс беспощаден
ко всем, кроме тех, к кому особенно расположен. Микобер и Урия Хипп, в
сущности, стоят друг друга, оба они жулики и прощелыги. А между тем самому
Диккенсу столь же мил первый, как отвратителен второй. Отличительное
свойство Теккерея, напротив, - проникаться слабостью всякой плоти. Если он
издевается, так над самим собой; если кого упрекает - так в первую очередь
самого себя; в тех же случаях, когда он бывает снисходительным, он
снисходителен прежде всего к самому себе. Этим определяется его
относительная слабость в обличении зла. Этим же определяется и преимущество
его этической программы. Теккерей предпочитает вникать, а не обличать.
Виртуозно издеваясь над майором Бэгстоком, Диккенс отнюдь не призывает
читателя сочувствовать своему персонажу, войти в его положение. Напротив,
когда Теккерей издевается над майором Понто, мы сразу же проникаемся
симпатией к этому жалкому, суетному человечку, мы чувствуем, что он близок
нам, не исключено даже, что он упрятан в каждом из нас. Замысел "Книги
снобов" мог бы с тем же успехом принадлежать Диккенсу или Джерролду, да и
многим другим современникам Теккерея. Однако только одному Теккерею мог
прийти в голову поразительно трогательный подзаголовок: "Написана одним из
них".
Несомненно, люди будут всегда возвращаться к Теккерею, к осеннему
богатству его чувств, к его восприятию жизни, как печального и священного
воспоминания, которое надо хотя бы сохранить во всех подробностях. Не думаю,
что умные люди забудут его...
Пер. А. Ливерганта
^TБЕРНАРД ШОУ (1856-1950) {29}^U
ИЗ КНИГИ "ВОЗРАСТ МУДРОСТИ" Г. РЭЯ (1958)
Теккерей говорит правду даже вопреки самому себе. Он может опровергать
ее, высказывать свое предубеждение, подчеркивать смягчающие обстоятельства,
погружаться в пессимизм, но и под яростные вопли, и под слезливое нытье она
у него вырывается наружу - не нарушая, конечно, его понятий о приличиях. Он
истощает весь свой скудный запас чувствительности, стараясь вас разжалобить
смертью полковника Ньюкома и умоляя считать его великодушным пожилым
джентльменом, а не несносным старым дурнем, который доходит до амплуа
злокозненного мошенника... И все же автор говорит всю правду о герое, и все
же автор никогда не лжет.
^TДЖОЙС КЭРИ (1888-1957) {30}^U
ИЗ КНИГИ "ВОЗРАСТ МУДРОСТИ" Г. РЭЯ (1958)
Теккерей был сильным и мудрым человеком. Когда он жалуется в письмах на
собственную слабость и медлительность, становится понятно, какой он меркой
себя мерил, чего от себя ждал. Он видел и сурово принимал предательский и
ненадежный мир, где, безусловно, можно встретить и любовь, и добродетель, но
и для них нет безопасности. Диккенс, несравненно более гениальный и в то же
время более нервозный, страстный, чувствительный, порой неровный до безумия,
не мог принять мир Теккерея и не переносил напоминаний, что мир этот и
вправду существует. Ему необходимо было жить в мечтах, в придуманной им
мелодраме, опьяняясь славой, которая с каждым годом требовалась ему в
больших и больших дозах.
^TДЖОН БОЙНТОН ПРИСТЛИ (1894-1984) 31^U
ИЗ КНИГИ "ВИКТОРИЯ В ЗЕНИТЕ СЛАВЫ" (1972)
...Среди созерцавших это "величественное зрелище" {32} не было
Теккерея, чья слава в ту пору не уступала славе Диккенса. (Соперничество
между ними порой бывало очень острым, но состязались в самом деле не столько
они сами, сколько их почитатели, разбившиеся на два лагеря.) В конце октября
1852 года Теккерей отплыл в Бостон, которым начиналось его первое
американское турне. Ему предстояло повторить в Соединенных Штатах цикл
лекций об английских юмористах XVIII века, прочитанный им в Лондоне и других
британских городах. Как лекции они были удачны, и так же увлекают
современного читателя, как прежде увлекали слушателя, но Теккерей не новый
Хэзлитт. Он превосходно знал литературу того времени, но не способен был
судить о нем как о недавнем прошлом, со всею непосредственностью, сама его
манера чувствовать принадлежит другой эпохе - его собственной, и большинство
его критических суждений окрашены необычайно личными пристрастиями. Уехать
значило расстаться с дочками, двумя маленькими девочками, которых он
препоручал заботам бабушки, и все-таки он радовался своему отъезду, к чему
имел две важные причины. Прежде всего, ему необходимы были деньги, которые
сулили эти лекции: кроме девочек, которых он воспитывал, как того требовало
положение его семьи, принадлежавшей к верхушке среднего общественного слоя,
у него на содержании находилась больная жена, уход за которой требовал
немалых средств. (Когда заходит речь о Тек-керее, не нужно забывать, что в
двадцать с лишним лет он промотал отцовское наследство - довольно