Страница:
правдоподобия, которое гнетет ему душу, он хочет знать не об Эмилиях и
Джорджах, а о слабых соприродных ему душах человеческих. В каком-то смысле
такая верность правде, пожалуй, даже представляет недочет романа. За очень
редким исключением герои слишком напоминают самого читателя и окружающих его
людей, чтобы он мог извлечь из книги какую-то определенную мораль. Мы плохо
видим перед собой дорогу. Преуменьшение порока и червоточины в добре все
время затрудняют нам суждение, слишком приближая принцип, которым нам бы
следовало руководствоваться, к той черте жизненного опыта, за которой
действует только одно мерило - чувство милосердия. Ибо лишь в ярко
расцвеченных вымышленных персонажах или в известных лицах, показанных в
далекой перспективе, можно ясно увидеть, на что нацелена мораль, но стоит
слишком близко поднести к глазам историю человеческой жизни со всеми ее
частностями, как мораль ускользает от нашего мысленного взора, теряясь в
тысячах предлогов и свидетельств, не достигавшим прежде нашего зрения и
слуха, а ныне разросшихся и заслонивших ее собою. И что такое все герои
"Ярмарки тщеславия", если не наши любимые друзья и добрые знакомые, которые
выведены под чужими именами и освещены со всех сторон - до чувства
замешательства у читателя, - во всех подробностях хорошего в дурном и
дурного в хорошем, со всеми прегрешениями и унижениями, со всеми
малопочтенными добродетелями и извинительными пороками, так что мы не
дерзаем ни извлекать мораль, ни даже судить их, а лишь печально восклицаем
вслед за библейским пророком: "Горе брату моему!"
^TДЖОН ФОРСТЕР (1812-1876) {2}^U
("Экзаминер", 13 ноября 1852 г.)
...Уступая в занимательности "Ярмарке тщеславия", "Эсмонд" своей
литературной мощью даже превосходит эту отлично написанную книгу, и мы с
радостью видим, что многие его страницы проникнуты более здоровым социальным
чувством. Нам бы хотелось сказать гораздо больше в похвалу "Эсмонду", нам бы
хотелось утверждать, что мистер Теккерей наконец-то победил в себе тот образ
мыслей, который мы считаем ошибочным, препятствующим свободному развитию его
таланта, мешающим изображать
Английские критики о Теккерее 321 такие жизненные сцены, в которых мы
признали бы верные оригиналам копии. Если бы только мистер Теккерей мог
сохранить хоть сколько-нибудь веры в невидимую божественную искру, которая
так редко покидает навсегда человеческую душу, если бы он был способен
увидеть и изобразить своих ближних в истинном свете, если бы сумел
почувствовать, что искать в дурном хорошее честнее, чем выставлять напоказ
зло, таящееся в добре, ему, вместо сомнительного все еще признания удалось
бы добиться истинного - полного и подтвержденного.
^TДЖОРДЖ ГЕНРИ ЛЬЮИС (1817-1878) {3}^U
("Морнинг кроникл", 6 марта 1848 г.)
...Как сатирик, он должен срывать с жизни маски, но как художник и
учитель, он допускает прискорбную ошибку, изображая под всеми масками одну
лишь испорченность. Его скептицизм заходит слишком далеко... Мы вовсе не
хотим сказать, что он не способен воздать по достоинству более благородным
сторонам человеческой натуры, однако воздает он им не в должной мере. К
добру он прибегает скорее, как к приправе, чтобы дать роздых утомленному
небу. Отдельные мазки, изысканные, хоть и беглые, показывают нам, что его
сердце отзывается на все благородное, оно понятно его душе. Он словно
стыдится этого, как слабости, не подобающей мужчине, и отворачивает в
сторону лицо со смехом, как зритель, который хочет скрыть выступившие на
глазах слезы. Как мало достойного любви в "Ярмарке тщеславия", величайшей
его книге! Все герои - проходимцы. Единственные люди, способные к отеческому
чувству, - это Родон Кроули и старик Осборн. Написаны они прекрасно, с
чувством и весьма правдиво, но по какой горькой иронии безмозглый шулер и
жестокий старый грубиян - единственные люди, которых автор наделил таким
высоким чувством? Благородный Доббин, единственное благородное сердце во
всей книге, изображен смешным. Мы полностью отдаем себе отчет в том, как
жизненны эти портреты, мы признаем прием контраста в искусстве, но все-таки
считаем, что, выдавая исключение за правило, писатель погрешает и против
искусства, и против природы. Диккенс явил нам замечательный пример
соединения возвышенного и смешного, но у него союз этот отнюдь не выглядит
как правило. В его романах столько привлекательных людей, что и сам автор
тем привлек к себе сердца людей...
^TУИЛЬЯМ ХАУВАРД РАССЕЛ (1820-1907) {4}^U
ИЗ КНИГИ ДЖ. ЭТКИНЗА "ЖИЗНЬ СЭРА УИЛЬЯМА ХАУВАРДА РАССЕЛА" (1911)
Однажды вечером - то было в доме Теккерея года за два до его смерти - я
спросил у него, какую из своих книг он больше всего любит. Сам я сказал, что
больше всего ценю "Ньюкомов", старшая мисс Теккерей отдала предпочтение
"Пенденнису" и сестра, кажется, ее поддержала, а Теккерей долго не отвечал
и, наконец, произнес с чувством: "Я бы хотел жить или пасть с "Эсмондом""...
Мы как-то обедали с Теккереем и пианистом Хэлле, после обеда Теккерей
попросил Хэлле сыграть. Тот сел за рояль, взял аккорд - раздавшийся звук был
чудовищен. Но не успел музыкант дать выход своим чувствам, ясно выразившимся
у него на лице, как Теккерей вскричал: "Нет, нет, играйте - у горе-мастера
всегда виновен инструмент". Хэлле добродушно отнесся к шутке и блистательно
проиллюстрировал справедливость старой поговорки, заставив нас забыть, что
он играет на развалине...
Помню, как я посетовал Теккерею на то, что сплетники, кружившие всегда
вокруг него и Диккенса, сумели разлучить их, но Теккерей был непреклонен:
"Это ссора, - ответил он запальчиво, - я хотел, чтоб это была ссора, ссорой
это и останется!"... Впоследствии, уже после смерти Теккерея, я выразил свое
сожаление Диккенсу, как прежде Теккерею, по поводу того, что они пошли на
поводу у клеветников, озлобивших их ум и восстановивших друг против друга,
вместо того, чтобы положиться на собственное здравое и честное суждение.
Диккенс долго молчал в ответ, - лишь в тишине позвякивали колокольчики на
голове у его пони,- и, наконец, воскликнул со своей всегдашней горячностью:
"Я должен заявить, что Теккерей, когда мы оставались с глазу на глаз, ни
разу не совершил ничего, не делавшего ему чести".
^TГЕНРИ ВИЗЕТЕЛЛИ (1820-1894) {5}^U
ИЗ КНИГИ "ВЗГЛЯД НА ПРОШЕДШИЕ СЕМЬДЕСЯТ ЛЕТ: АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ И ДРУГИЕ ВОСПОМИНАНИЯ" (1893)
Рассказы о том, как "Ярмарка тщеславия" блуждала по издателям, пока
нашлись купившие ее, долго будут переходить из уст в уста, как поразительный
пример тупоумия лондонских книготорговцев минувшего поколения. Однако в этих
разговорах нет и крупицы истины. Если заглянуть в книги учета ведущих
издательств того времени, я уверен, там не найти упоминания о том, что
рукопись "Ярмарки тщеславия" поступила на рассмотрение... По слухам она была
завершена, прочитана и отвергнута пятью - шестью тупицами; но когда Брэдбери
и Эванс подписали контракт с Теккереем, ничего, кроме первого отрывка, не
было еще написано и никакими сведениями о содержании романа, кроме тех,
которые сообщил им автор в кратком интервью, они не располагали. И я ничуть
не сомневаюсь, что, покупая рукопись, издатели руководствовались
литературной репутацией автора (весьма упрочившейся после выхода в "Панче"
"Снобов Англии"), как то всегда бывает при заключении договора с известными
писателями. Я точно знаю, что после того, как вышли первые отрывки, автор
порой писал очередной кусок, а над душой у него стоял печатник, подчас
бывало и так, что последние листочки выпуска - они должны были составить
тридцать две журнальные страницы - дописывались, когда в прихожей ждал
рассыльный из типографии. Такое нередко случалось с Теккереем, когда он
писал для еженедельников, и можно только удивляться, что работа, выполненная
в столь неблагоприятных условиях, отличалась такою ровностью письма и
совершенством стиля.
^TДЭВИД МЭССОН (1822-1907) {6}^U
("Северо-Британское обозрение", май 1851 г.)
...По сути, Теккерей является художником реальной школы, он принадлежит
к тому направлению в искусстве, которое живописцы называют низким стилем. И
сцены, и герои, им изображенные, точно ограничены и вплоть до мельчайших
подробностей верны реально существующему. В этом таится неповторимое
достоинство автора: наверное, он бы, как Уилки, потерпел фиаско, если бы,
погнавшись за лаврами жреца высокого искусства, изменил своему
предназначению художника реальной жизни. Диккенс работает больше в идеальном
жанре. Нелепо говорить, желая подчеркнуть достоинства последнего, будто его
герои списаны с натуры. Это совсем не так. И не только его серьезные или
трагические образы, такие, как Старый Хамфри, Мэйпол Хью, малютка Нелл и
прочие романтические характеры, но даже лица комические и сатирические не
умещаются в жесткие рамки действительности. На свете не было ни подлинного
Пиквика, ни подлинного Сэма Уэллера, ни настоящей миссис Никльби, ни Уриа
Хиппа, ни Квилпа в том смысле, в каком существовал или же мог существовать
живой майор Пенденнис, настоящий капитан Костиган, Бекки, сэр Питер Кроули и
мистер Фокер...
...И все же есть некий намек на позитивное учение, которое разделяют
оба - и Пен, и Уоррингтон, - и выразителем которого, несомненно, является
сегодня мистер Теккерей, так же, как Диккенс выражает доктрину доброты.
Учение это можно назвать учением об антиснобизме. Удивительная история! В
огромном Лондоне, где более древние и более высокие вероучения, можно
сказать, развеялись по ветру, где кишат и снуют мириады смертных, по
видимости, не стесненных каким-либо этическим законом, в последнее время,
словно в давней Мекке, возникло местное нравственное учение, которым, словно
меркой, проверяют жителей, и которым они меряют друг друга. "Да не будешь ты
снобом", - такова первая заповедь современной этики кокни. Заметьте, сколько
непритворной искренности скрывается за этим правилом, которое, и, в самом
деле, апеллирует лишь к фактам, к фактам известным и достоверным. Это не
великая нравственная формула, выражающая природу человека, это скорее
следует назвать второстепенной общественной моралью, взятой лишь в ее
эстетическом аспекте в качестве образца хорошего воспитания, признаваемого
этикой кокни. Ее наказы и заветы - это не всем известные "Не убий", "Да не
будет у тебя иных богов перед лицем Моим", "Не пожелай...", а совсем иные:
"Выговаривай начальные согласные", "Не обращайся с официантом, словно с
псом", "Не хвастай, будто ты обедал с пэрами и членами парламента, если это
не так". Тот, кто нарушает эти заповеди, и есть сноб. Как бы то ни было,
морализирующий кокни проповедует, во что на самом деле верит сам... Называя
Х-а снобом, вы вовсе не признаетесь в ненависти к нему, и значит это только
то, что вам лучше держаться от него подальше, а то и представить в смешном
виде. Таков антиснобизм, который мистер Теккерей, среди иных своих
достоинств, имеет честь провозглашать и возвещать в литературе. Это не очень
грозное учение, право, но это и не то учение, как первым согласился бы
признать наш друг Уоррингтон, водительству которого хотелось бы доверить
собственную душу, чтоб встретить предстоящее и вечное, и все-таки в нем есть
свой смысл, и так тому и быть, пусть будут у него свои мудрецы и
проповедники.
^TУИЛЬЯМ КОЛДВЕЛЛ РОСКО (1823-1859) {7}^U
("Кэтенел стэндерд", январь 1856 г.)
Философию Теккерея как моралиста можно назвать религиозным стоицизмом,
который уходит своими корнями в фатализм. Стоицизм его исполнен терпения и
мужества, доброты и в то же время меланхолии. Это не ожесточенное терпение,
с которым люди сносят горести судьбы, это скорей бездумная и безучастная
покорность воле провидения... Его фатализм проистекает от ощущения
полнейшего бессилия человеческой воли. Он глубочайший скептик. Отнюдь не
скептик с религиозной точки зрения, не маловер, который отрицает
благочестие, о нет, скептически он относится к воззрениям и воле человека, к
людской способности следовать своему долгу и направлять свои желания...
В определенном отношении возможности мистера Теккерея всегда были на
редкость ограничены. Удивительно, как ему удается скользить лишь по
поверхности вещей. Возможно, он столь зоркий наблюдатель нравов, что не
пытается узнать сокрытую за ними суть. Нигде он не заговаривает о каком-либо
убеждении, не проливает свет на нормы поведения. Книги его отличаются полным
отсутствием того, что мы обычно зовем идеями. И в этом смысле он так же
уступает Филдингу как в прочих отношениях, - таково мое мнение - оставляет
его позади. Читая Филдинга, нельзя не видеть, что он был склонен к
размышлению, что за его страницами стоят многосторонние раздумья, которые
отнюдь не оборачиваются навязчивой дидактикой по отношению к читателю. От
книг Дефо всегда есть ощущение живости, энергии ума. Сила книг Теккерея
объясняется силой его чувств, он наделен великим гением и гибкостью ума, но
не intellectus {Ум, погруженный в размышление (лат.).}.
^TДЖЕЙМС ХЭННЕ (1827-1873) {8}^U
ИЗ "КРАТКОГО НЕКРОЛОГА, ПОСВЯЩЕННОГО ТЕККЕРЕЮ" (1863)
Он не был поэтом по самой своей сути, как, например, Теннисон. Поэзия
не была всечасным состоянием его души, как не была и тем логическим законом,
который, отсеивая, задает порядок предметам мысли и наблюдениям. Однако за
утонченностью и трезвостью его ума скрывался, можно сказать, целый водоем
поэзии... К высшим ее свершениям относятся "История барабана", "Буйабес",
стихи, написанные на смерть Чарлза Буллера и помещенные в конце одной из его
"Рождественских книжек", и "Славный паж, чей с ямкой подбородок", вошедший в
другую из этих повестей. Можно отнести сюда одну-две песни из его романов и
несколько отрывков, в которых спокойно и безыскусно описана красота деревни.
Но самое ценное в этой поэзии - содержащееся в ней свидетельство полноты его
души, того, что его гений не ощущал нехватки ни в большей мягкости, ни в
чуткости, естественной для того, кто обладал такой душевной зоркостью и
такой сердечной добротой.
По существу, он был скорее моралистом и юмористом - мыслителем и
остроумцем, - нежели поэтом: в нем было слишком много мужественности, чтоб
перенапрягать поэтическую сторону своего духа, как люди по праву напрягают
разум. И эту достойную сдержанность, это скромное молчание, столь
характерные для английского джентльмена, некоторые представители
чувствительной манеры письма приняли за бессердечие...
И человек, и книги были равно реальны и правдивы, и потому само собою
разумелось, что, если вы того желали, он, не колеблясь, соглашался говорить
о своих книгах, хотя для него как для человека светского и безукоризненно
воспитанного, великолепно знавшего законы света, литература была всего одной
из тех среди других предметов для беседы. Локхарт отрицал бытующее мнение,
будто сэр Вальтер подчеркнуто избегал разговоров о литературе, и все же он,
вне всякого сомнения, больше интересовался деятельной жизнью. Точно так же
Теккерей, который не был человеком книжным, охотно говорил о книгах, если
его к тому побуждали. Его начитанность в мемуарной и биографической
литературе, в современной истории, поэзии, эссеистике и художественной
литературе была, вне всякого сомнения, огромна, что в сочетании со знанием
классических языков, пожалуй, ставило его как литератора выше всех
собратьев-писателей, кроме сэра Бульвера Литтона. Вот очень характерный
отрывок из одного его письма, датированного августом 1854 года: "Я ненавижу
Ювенала, вернее, нахожу его свирепым грубияном; Горация я люблю больше
вашего, а Черчилля {9} ценю гораздо ниже, что же касается Свифта, я
восхищаюсь, вернее, признаю его могущество так же, как и вы, но больше не
восхищаюсь этим родом власти, как пятнадцать, или, скажем, двадцать лет
назад. Любовь - более высокое проявление разума, чем ненависть, и если вы
рассмотрите еще одного-двух молодых людей {10}, о которых вы так славно
пишете, я полагаю, вы возьмете сторону добрых, а не жестоких остроумцев".
Подобные отрывки (а для тех, кто был знаком с ним, в них нет нужды) вдвойне
ценны для всей читающей общественности. Из них не просто видно его хорошее
знание авторов, которых не так-то легко знать как следует, но и понятно, в
чем состояла философия человека, которого завистники выставляли перед
неведущими циником и насмешником. Однако всех более любил он тех писателей,
которые, как он считал, способствовали целям милосердия и добродетели. "Я
снимаю шляпу перед Джозефом Аддисоном",- так завершил он свое горячее
славословие благотворному влиянию Аддисона на жизнь английского общества.
Теккерей, пожалуй, был даже более велик как моралист, чем как историк
нравов, и сама непритворность его ненависти к низости и мошенничеству
находила себе подтверждение в простоте и доброте его нрава. Этот великий
сатирик, в толпе нередко выделявшийся суровой вежливостью и холодностью
обращения, в узком кругу раскрепощался до naivete {наивность (фр.).},
нечастого свойства в человеке явно гениальном. И самое тут обаятельное и
драгоценное заключалось в том, что свойство это зиждилось на беспощадном и
глубоком размышлении, которому было открыто все мрачное и серьезное в жизни
человека и для которого будущность не составляла тайны. Царственность этой
среброкудрой головы, благородная линия бровей, задумчивое выражение лица,
одушевленного и чувством, и мыслью, лишь придавала особую остроту его
шутливости и скромным признаниям личного характера, которые так просто
изливались из глубины его любящего сердца.
^TМАРГАРЕТ ОЛИФАНТ (1828-1897) {11}^U
("Блэквуд мэгэзин", январь 1855 г.)
Все хвалят Бекки Шарп и ту историю, в которой ей отведена весьма
значительная роль, но всем ли по душе эта умная, скептическая, неприятная
книга? О "Ярмарке тщеславия" не скажешь ничего такого, чего уже бы не
сказали другие, а именно, что все прохвосты в ней умны и занимательны, все
положительные герои - дураки, что Эмилия большая клевета на женский пол, чем
сама Бекки Шарп, и что роман, пестрящий действующими лицами, проникнут
страшным напряжением и не дает ни капли роздыха читателю, который только и
видит, как люди достойные пасуют перед подлецами, и даже не способны сделать
вид, будто уравновешивают чашу зла. Во всем романе нет ни одного героя,
который хоть в малейшей степени может вызвать крупицу сострадания, кроме
Доббина - славного Доббина, наделенного верным сердцем и кривыми ногами. За
что майору достались кривые ноги, мистер Теккерей? Должен ли человек, не
отличающийся моральной шаткостью, расплачиваться за это упущение физическим
уродством?..
...Однако в этом замечательном произведении ("Генри Эсмондо), достойном
всяческих похвал, если смотреть на него как на рассказ из жизни, взывающий к
состраданию всего человечества, таится страшная ошибка, которая возмущает
самые святые наши чувства и потрясает самые дорогие убеждения. Леди Каслвуд
- наперсница героя, который поверяет ей свои горячие признания в любви к ее
дочери, своей рукой вознаграждает его за огорчения по части нежных чувств,
но как невыносима мысль, что эта чистая, как ангел, женщина, сурово
осуждающая богоотступничество, как и подобает чистой женщине, жена, и более
того, мать, окруженная невинной любовью крошек, питает на протяжении многих
лет тайную сердечную привязанность к мальчику, которому предоставляет кров!
Ошибка эта чудовищна и неискупима...
^TЛЕСЛИ СТИВЕН (1832-1904) {12}^U
ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ К "СОЧИНЕНИЯМ У. М. ТЕККЕРЕЯ" (1898)
Я не готов вникать в филологические тонкости происхождения слова
"сноб", которое вошло в лексикон Теккерея в бытность его студентом. По его
свидетельству, в его кембриджскую пору этим словом называли молодых людей,
которые носили особые, довольно высокие ботинки, не закрывавшие икры, и
панталоны без штрипок - то были приметы низкого социального происхождения,
ныне отошедшие в прошлое, но истинными снобами считались не они, а другие
юноши, те, что презирали своих соучеников без штрипок. Я не поддамся
искушению и не стану подробно останавливаться на этом примере, показывающем,
как меняется значение слов. Великие врачи увековечивают свое имя, когда в их
честь коллеги называют им прежде неизвестное или мало изученное заболевание;
позволим себе заметить, что нездоровое состояние английского общества,
именуемое снобизмом, можно с не меньшим правом назвать болезнью Теккерея.
Подобострастная любовь к аристократии была известна, разумеется, во все
века, но та особая форма пресмыкательства, которая распространилась в Англии
и возвестила миру, что институт пэров берет свое начало в библии, никем
прежде не рассматривалась как отдельное заболевание и не получала
соответствующего названия в ряду иных болезней...
О "Ярмарке тщеславия", которая начала выходить в январе 1847 года,
можно, по меньшей мере, утверждать, что ни одно творение не получало никогда
более удачного наименования. В этом названии есть все, что требуется: в
предельно сжатом виде оно формулирует содержание романа. Здесь я позволю
себе некое сопоставление, которое давно само собой напрашивалось. Бальзак
назвал серию своих романов сходным именем - "Человеческая комедия". Он
заявил, что в ней запечатлел картину современного французского общества,
точно так же Теккерей в своем романе изобразил английское общество своего
времени. Бальзак мне представляется одним из величайших мастеров той области
литературы, которую он избрал своим поприщем. Известно, что, по крайней
мере, в одном случае Теккерей воспользовался его творчеством как образцом
для подражания. Сопоставляя этих двух писателей, я не хочу сказать, что
стану сравнивать их достоинства или прослеживать их сходство в чем бы то ни
было, кроме самой общей постановки задачи. Такие парные портреты, по большей
части, детская забава, и если я решаюсь на подобное сравнение, то только
потому, что контраст, который существует между этими двумя писателями, на
мой взгляд, лучше всего выявляет истинную природу художественных задач
Теккерея... Бальзак, стремившийся произвести как можно более сильное
впечатление, неважно какое - приятное или неприятное, даже болезненное,
сделал великое открытие: перевернутые с ног на голову устаревшие каноны
идеальной справедливости щекочут нервы среднего читателя никак не меньше,
чем нормальный ход вещей. Можно ли придумать что-нибудь более трогательное,
чем история добродетели, которая душой и телом зависит от торжествующего
зла? Бальзак всегда стремится к подобному эффекту, и надо сказать, нередко
его достигает, причем эффекта, очень сильного, и потому его заведомые
поклонники легко приходят к заключению, что причиной этому великая глубина
проникновения и что он искусно рассекает острым скальпелем (если прибегнуть
к избитому сравнению) этот ужасный орган - "обнаженное человеческое сердце".
Утверждать, что все благополучные мужчины - плуты, а все благополучные
женщины - продажны, совсем нетрудно, и, если эти выводы верны, писатель
справедливо обретает славу проницательного наблюдателя, но если дело проще,
и автор называет мир растленным только потому, что картины растления больше
впечатляют, чем описание естественного порядка, при котором честность -
лучшая политика, а мошенников всегда тянет к виселице, тогда нам стоит
воздержаться от похвал подобному писателю. Он, несомненно, наделен волшебной
силой, но сила эта чаще проявляется в изображении ужасов патологии, чем
нормальной работы организма. Немало говорилось о том, что Теккерей
использует такой же скальпель и беспощадно рассекает эгоизм и низость
человеческой натуры и тому подобное. Однако его задача принципиально
отличается от той, что ставит себе Бальзак, и расхождение видно ровно в этой
точке. Конечная цель Теккерея никогда не сводится к погоне за впечатлением,
он хочет воссоздать картину современного общества, и если в его книгах не
всегда торжествует добродетель, то только потому, что добродетель далеко не
всегда торжествует в жизни; еще того реже порок предстает у него
несокрушимым победителем, ибо порок, в конечном счете, не способен
побеждать. Вокруг себя он видит очень мало выдающихся героев и выдающихся
преступников, и потому их мало в его романах. Возможно, правдивая картина
волнует воображение несравненно меньше, чем та, где исключительное выдается
за обыденное, но Теккерей с презрением отвергает цели, не совместимые со
строгим следованием правде. Правдивы ли его портреты, - это другой вопрос,
но именно верность правде, а не впечатление, произведенное на читателя,
составляет его конечную цель: желание видеть все как есть - ведущий принцип
его творчества...
Под словом "циник", когда оно употребляется в неодобрительном значении,
на мой взгляд, подразумевают человека, который либо не верит в добродетель,
либо усматривает в тонких чувствах лишь подходящий повод для насмешек. Мне
не понятны те, кто в этом смысле применяют это слово к Теккерею. По-моему,
Джорджах, а о слабых соприродных ему душах человеческих. В каком-то смысле
такая верность правде, пожалуй, даже представляет недочет романа. За очень
редким исключением герои слишком напоминают самого читателя и окружающих его
людей, чтобы он мог извлечь из книги какую-то определенную мораль. Мы плохо
видим перед собой дорогу. Преуменьшение порока и червоточины в добре все
время затрудняют нам суждение, слишком приближая принцип, которым нам бы
следовало руководствоваться, к той черте жизненного опыта, за которой
действует только одно мерило - чувство милосердия. Ибо лишь в ярко
расцвеченных вымышленных персонажах или в известных лицах, показанных в
далекой перспективе, можно ясно увидеть, на что нацелена мораль, но стоит
слишком близко поднести к глазам историю человеческой жизни со всеми ее
частностями, как мораль ускользает от нашего мысленного взора, теряясь в
тысячах предлогов и свидетельств, не достигавшим прежде нашего зрения и
слуха, а ныне разросшихся и заслонивших ее собою. И что такое все герои
"Ярмарки тщеславия", если не наши любимые друзья и добрые знакомые, которые
выведены под чужими именами и освещены со всех сторон - до чувства
замешательства у читателя, - во всех подробностях хорошего в дурном и
дурного в хорошем, со всеми прегрешениями и унижениями, со всеми
малопочтенными добродетелями и извинительными пороками, так что мы не
дерзаем ни извлекать мораль, ни даже судить их, а лишь печально восклицаем
вслед за библейским пророком: "Горе брату моему!"
^TДЖОН ФОРСТЕР (1812-1876) {2}^U
("Экзаминер", 13 ноября 1852 г.)
...Уступая в занимательности "Ярмарке тщеславия", "Эсмонд" своей
литературной мощью даже превосходит эту отлично написанную книгу, и мы с
радостью видим, что многие его страницы проникнуты более здоровым социальным
чувством. Нам бы хотелось сказать гораздо больше в похвалу "Эсмонду", нам бы
хотелось утверждать, что мистер Теккерей наконец-то победил в себе тот образ
мыслей, который мы считаем ошибочным, препятствующим свободному развитию его
таланта, мешающим изображать
Английские критики о Теккерее 321 такие жизненные сцены, в которых мы
признали бы верные оригиналам копии. Если бы только мистер Теккерей мог
сохранить хоть сколько-нибудь веры в невидимую божественную искру, которая
так редко покидает навсегда человеческую душу, если бы он был способен
увидеть и изобразить своих ближних в истинном свете, если бы сумел
почувствовать, что искать в дурном хорошее честнее, чем выставлять напоказ
зло, таящееся в добре, ему, вместо сомнительного все еще признания удалось
бы добиться истинного - полного и подтвержденного.
^TДЖОРДЖ ГЕНРИ ЛЬЮИС (1817-1878) {3}^U
("Морнинг кроникл", 6 марта 1848 г.)
...Как сатирик, он должен срывать с жизни маски, но как художник и
учитель, он допускает прискорбную ошибку, изображая под всеми масками одну
лишь испорченность. Его скептицизм заходит слишком далеко... Мы вовсе не
хотим сказать, что он не способен воздать по достоинству более благородным
сторонам человеческой натуры, однако воздает он им не в должной мере. К
добру он прибегает скорее, как к приправе, чтобы дать роздых утомленному
небу. Отдельные мазки, изысканные, хоть и беглые, показывают нам, что его
сердце отзывается на все благородное, оно понятно его душе. Он словно
стыдится этого, как слабости, не подобающей мужчине, и отворачивает в
сторону лицо со смехом, как зритель, который хочет скрыть выступившие на
глазах слезы. Как мало достойного любви в "Ярмарке тщеславия", величайшей
его книге! Все герои - проходимцы. Единственные люди, способные к отеческому
чувству, - это Родон Кроули и старик Осборн. Написаны они прекрасно, с
чувством и весьма правдиво, но по какой горькой иронии безмозглый шулер и
жестокий старый грубиян - единственные люди, которых автор наделил таким
высоким чувством? Благородный Доббин, единственное благородное сердце во
всей книге, изображен смешным. Мы полностью отдаем себе отчет в том, как
жизненны эти портреты, мы признаем прием контраста в искусстве, но все-таки
считаем, что, выдавая исключение за правило, писатель погрешает и против
искусства, и против природы. Диккенс явил нам замечательный пример
соединения возвышенного и смешного, но у него союз этот отнюдь не выглядит
как правило. В его романах столько привлекательных людей, что и сам автор
тем привлек к себе сердца людей...
^TУИЛЬЯМ ХАУВАРД РАССЕЛ (1820-1907) {4}^U
ИЗ КНИГИ ДЖ. ЭТКИНЗА "ЖИЗНЬ СЭРА УИЛЬЯМА ХАУВАРДА РАССЕЛА" (1911)
Однажды вечером - то было в доме Теккерея года за два до его смерти - я
спросил у него, какую из своих книг он больше всего любит. Сам я сказал, что
больше всего ценю "Ньюкомов", старшая мисс Теккерей отдала предпочтение
"Пенденнису" и сестра, кажется, ее поддержала, а Теккерей долго не отвечал
и, наконец, произнес с чувством: "Я бы хотел жить или пасть с "Эсмондом""...
Мы как-то обедали с Теккереем и пианистом Хэлле, после обеда Теккерей
попросил Хэлле сыграть. Тот сел за рояль, взял аккорд - раздавшийся звук был
чудовищен. Но не успел музыкант дать выход своим чувствам, ясно выразившимся
у него на лице, как Теккерей вскричал: "Нет, нет, играйте - у горе-мастера
всегда виновен инструмент". Хэлле добродушно отнесся к шутке и блистательно
проиллюстрировал справедливость старой поговорки, заставив нас забыть, что
он играет на развалине...
Помню, как я посетовал Теккерею на то, что сплетники, кружившие всегда
вокруг него и Диккенса, сумели разлучить их, но Теккерей был непреклонен:
"Это ссора, - ответил он запальчиво, - я хотел, чтоб это была ссора, ссорой
это и останется!"... Впоследствии, уже после смерти Теккерея, я выразил свое
сожаление Диккенсу, как прежде Теккерею, по поводу того, что они пошли на
поводу у клеветников, озлобивших их ум и восстановивших друг против друга,
вместо того, чтобы положиться на собственное здравое и честное суждение.
Диккенс долго молчал в ответ, - лишь в тишине позвякивали колокольчики на
голове у его пони,- и, наконец, воскликнул со своей всегдашней горячностью:
"Я должен заявить, что Теккерей, когда мы оставались с глазу на глаз, ни
разу не совершил ничего, не делавшего ему чести".
^TГЕНРИ ВИЗЕТЕЛЛИ (1820-1894) {5}^U
ИЗ КНИГИ "ВЗГЛЯД НА ПРОШЕДШИЕ СЕМЬДЕСЯТ ЛЕТ: АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ И ДРУГИЕ ВОСПОМИНАНИЯ" (1893)
Рассказы о том, как "Ярмарка тщеславия" блуждала по издателям, пока
нашлись купившие ее, долго будут переходить из уст в уста, как поразительный
пример тупоумия лондонских книготорговцев минувшего поколения. Однако в этих
разговорах нет и крупицы истины. Если заглянуть в книги учета ведущих
издательств того времени, я уверен, там не найти упоминания о том, что
рукопись "Ярмарки тщеславия" поступила на рассмотрение... По слухам она была
завершена, прочитана и отвергнута пятью - шестью тупицами; но когда Брэдбери
и Эванс подписали контракт с Теккереем, ничего, кроме первого отрывка, не
было еще написано и никакими сведениями о содержании романа, кроме тех,
которые сообщил им автор в кратком интервью, они не располагали. И я ничуть
не сомневаюсь, что, покупая рукопись, издатели руководствовались
литературной репутацией автора (весьма упрочившейся после выхода в "Панче"
"Снобов Англии"), как то всегда бывает при заключении договора с известными
писателями. Я точно знаю, что после того, как вышли первые отрывки, автор
порой писал очередной кусок, а над душой у него стоял печатник, подчас
бывало и так, что последние листочки выпуска - они должны были составить
тридцать две журнальные страницы - дописывались, когда в прихожей ждал
рассыльный из типографии. Такое нередко случалось с Теккереем, когда он
писал для еженедельников, и можно только удивляться, что работа, выполненная
в столь неблагоприятных условиях, отличалась такою ровностью письма и
совершенством стиля.
^TДЭВИД МЭССОН (1822-1907) {6}^U
("Северо-Британское обозрение", май 1851 г.)
...По сути, Теккерей является художником реальной школы, он принадлежит
к тому направлению в искусстве, которое живописцы называют низким стилем. И
сцены, и герои, им изображенные, точно ограничены и вплоть до мельчайших
подробностей верны реально существующему. В этом таится неповторимое
достоинство автора: наверное, он бы, как Уилки, потерпел фиаско, если бы,
погнавшись за лаврами жреца высокого искусства, изменил своему
предназначению художника реальной жизни. Диккенс работает больше в идеальном
жанре. Нелепо говорить, желая подчеркнуть достоинства последнего, будто его
герои списаны с натуры. Это совсем не так. И не только его серьезные или
трагические образы, такие, как Старый Хамфри, Мэйпол Хью, малютка Нелл и
прочие романтические характеры, но даже лица комические и сатирические не
умещаются в жесткие рамки действительности. На свете не было ни подлинного
Пиквика, ни подлинного Сэма Уэллера, ни настоящей миссис Никльби, ни Уриа
Хиппа, ни Квилпа в том смысле, в каком существовал или же мог существовать
живой майор Пенденнис, настоящий капитан Костиган, Бекки, сэр Питер Кроули и
мистер Фокер...
...И все же есть некий намек на позитивное учение, которое разделяют
оба - и Пен, и Уоррингтон, - и выразителем которого, несомненно, является
сегодня мистер Теккерей, так же, как Диккенс выражает доктрину доброты.
Учение это можно назвать учением об антиснобизме. Удивительная история! В
огромном Лондоне, где более древние и более высокие вероучения, можно
сказать, развеялись по ветру, где кишат и снуют мириады смертных, по
видимости, не стесненных каким-либо этическим законом, в последнее время,
словно в давней Мекке, возникло местное нравственное учение, которым, словно
меркой, проверяют жителей, и которым они меряют друг друга. "Да не будешь ты
снобом", - такова первая заповедь современной этики кокни. Заметьте, сколько
непритворной искренности скрывается за этим правилом, которое, и, в самом
деле, апеллирует лишь к фактам, к фактам известным и достоверным. Это не
великая нравственная формула, выражающая природу человека, это скорее
следует назвать второстепенной общественной моралью, взятой лишь в ее
эстетическом аспекте в качестве образца хорошего воспитания, признаваемого
этикой кокни. Ее наказы и заветы - это не всем известные "Не убий", "Да не
будет у тебя иных богов перед лицем Моим", "Не пожелай...", а совсем иные:
"Выговаривай начальные согласные", "Не обращайся с официантом, словно с
псом", "Не хвастай, будто ты обедал с пэрами и членами парламента, если это
не так". Тот, кто нарушает эти заповеди, и есть сноб. Как бы то ни было,
морализирующий кокни проповедует, во что на самом деле верит сам... Называя
Х-а снобом, вы вовсе не признаетесь в ненависти к нему, и значит это только
то, что вам лучше держаться от него подальше, а то и представить в смешном
виде. Таков антиснобизм, который мистер Теккерей, среди иных своих
достоинств, имеет честь провозглашать и возвещать в литературе. Это не очень
грозное учение, право, но это и не то учение, как первым согласился бы
признать наш друг Уоррингтон, водительству которого хотелось бы доверить
собственную душу, чтоб встретить предстоящее и вечное, и все-таки в нем есть
свой смысл, и так тому и быть, пусть будут у него свои мудрецы и
проповедники.
^TУИЛЬЯМ КОЛДВЕЛЛ РОСКО (1823-1859) {7}^U
("Кэтенел стэндерд", январь 1856 г.)
Философию Теккерея как моралиста можно назвать религиозным стоицизмом,
который уходит своими корнями в фатализм. Стоицизм его исполнен терпения и
мужества, доброты и в то же время меланхолии. Это не ожесточенное терпение,
с которым люди сносят горести судьбы, это скорей бездумная и безучастная
покорность воле провидения... Его фатализм проистекает от ощущения
полнейшего бессилия человеческой воли. Он глубочайший скептик. Отнюдь не
скептик с религиозной точки зрения, не маловер, который отрицает
благочестие, о нет, скептически он относится к воззрениям и воле человека, к
людской способности следовать своему долгу и направлять свои желания...
В определенном отношении возможности мистера Теккерея всегда были на
редкость ограничены. Удивительно, как ему удается скользить лишь по
поверхности вещей. Возможно, он столь зоркий наблюдатель нравов, что не
пытается узнать сокрытую за ними суть. Нигде он не заговаривает о каком-либо
убеждении, не проливает свет на нормы поведения. Книги его отличаются полным
отсутствием того, что мы обычно зовем идеями. И в этом смысле он так же
уступает Филдингу как в прочих отношениях, - таково мое мнение - оставляет
его позади. Читая Филдинга, нельзя не видеть, что он был склонен к
размышлению, что за его страницами стоят многосторонние раздумья, которые
отнюдь не оборачиваются навязчивой дидактикой по отношению к читателю. От
книг Дефо всегда есть ощущение живости, энергии ума. Сила книг Теккерея
объясняется силой его чувств, он наделен великим гением и гибкостью ума, но
не intellectus {Ум, погруженный в размышление (лат.).}.
^TДЖЕЙМС ХЭННЕ (1827-1873) {8}^U
ИЗ "КРАТКОГО НЕКРОЛОГА, ПОСВЯЩЕННОГО ТЕККЕРЕЮ" (1863)
Он не был поэтом по самой своей сути, как, например, Теннисон. Поэзия
не была всечасным состоянием его души, как не была и тем логическим законом,
который, отсеивая, задает порядок предметам мысли и наблюдениям. Однако за
утонченностью и трезвостью его ума скрывался, можно сказать, целый водоем
поэзии... К высшим ее свершениям относятся "История барабана", "Буйабес",
стихи, написанные на смерть Чарлза Буллера и помещенные в конце одной из его
"Рождественских книжек", и "Славный паж, чей с ямкой подбородок", вошедший в
другую из этих повестей. Можно отнести сюда одну-две песни из его романов и
несколько отрывков, в которых спокойно и безыскусно описана красота деревни.
Но самое ценное в этой поэзии - содержащееся в ней свидетельство полноты его
души, того, что его гений не ощущал нехватки ни в большей мягкости, ни в
чуткости, естественной для того, кто обладал такой душевной зоркостью и
такой сердечной добротой.
По существу, он был скорее моралистом и юмористом - мыслителем и
остроумцем, - нежели поэтом: в нем было слишком много мужественности, чтоб
перенапрягать поэтическую сторону своего духа, как люди по праву напрягают
разум. И эту достойную сдержанность, это скромное молчание, столь
характерные для английского джентльмена, некоторые представители
чувствительной манеры письма приняли за бессердечие...
И человек, и книги были равно реальны и правдивы, и потому само собою
разумелось, что, если вы того желали, он, не колеблясь, соглашался говорить
о своих книгах, хотя для него как для человека светского и безукоризненно
воспитанного, великолепно знавшего законы света, литература была всего одной
из тех среди других предметов для беседы. Локхарт отрицал бытующее мнение,
будто сэр Вальтер подчеркнуто избегал разговоров о литературе, и все же он,
вне всякого сомнения, больше интересовался деятельной жизнью. Точно так же
Теккерей, который не был человеком книжным, охотно говорил о книгах, если
его к тому побуждали. Его начитанность в мемуарной и биографической
литературе, в современной истории, поэзии, эссеистике и художественной
литературе была, вне всякого сомнения, огромна, что в сочетании со знанием
классических языков, пожалуй, ставило его как литератора выше всех
собратьев-писателей, кроме сэра Бульвера Литтона. Вот очень характерный
отрывок из одного его письма, датированного августом 1854 года: "Я ненавижу
Ювенала, вернее, нахожу его свирепым грубияном; Горация я люблю больше
вашего, а Черчилля {9} ценю гораздо ниже, что же касается Свифта, я
восхищаюсь, вернее, признаю его могущество так же, как и вы, но больше не
восхищаюсь этим родом власти, как пятнадцать, или, скажем, двадцать лет
назад. Любовь - более высокое проявление разума, чем ненависть, и если вы
рассмотрите еще одного-двух молодых людей {10}, о которых вы так славно
пишете, я полагаю, вы возьмете сторону добрых, а не жестоких остроумцев".
Подобные отрывки (а для тех, кто был знаком с ним, в них нет нужды) вдвойне
ценны для всей читающей общественности. Из них не просто видно его хорошее
знание авторов, которых не так-то легко знать как следует, но и понятно, в
чем состояла философия человека, которого завистники выставляли перед
неведущими циником и насмешником. Однако всех более любил он тех писателей,
которые, как он считал, способствовали целям милосердия и добродетели. "Я
снимаю шляпу перед Джозефом Аддисоном",- так завершил он свое горячее
славословие благотворному влиянию Аддисона на жизнь английского общества.
Теккерей, пожалуй, был даже более велик как моралист, чем как историк
нравов, и сама непритворность его ненависти к низости и мошенничеству
находила себе подтверждение в простоте и доброте его нрава. Этот великий
сатирик, в толпе нередко выделявшийся суровой вежливостью и холодностью
обращения, в узком кругу раскрепощался до naivete {наивность (фр.).},
нечастого свойства в человеке явно гениальном. И самое тут обаятельное и
драгоценное заключалось в том, что свойство это зиждилось на беспощадном и
глубоком размышлении, которому было открыто все мрачное и серьезное в жизни
человека и для которого будущность не составляла тайны. Царственность этой
среброкудрой головы, благородная линия бровей, задумчивое выражение лица,
одушевленного и чувством, и мыслью, лишь придавала особую остроту его
шутливости и скромным признаниям личного характера, которые так просто
изливались из глубины его любящего сердца.
^TМАРГАРЕТ ОЛИФАНТ (1828-1897) {11}^U
("Блэквуд мэгэзин", январь 1855 г.)
Все хвалят Бекки Шарп и ту историю, в которой ей отведена весьма
значительная роль, но всем ли по душе эта умная, скептическая, неприятная
книга? О "Ярмарке тщеславия" не скажешь ничего такого, чего уже бы не
сказали другие, а именно, что все прохвосты в ней умны и занимательны, все
положительные герои - дураки, что Эмилия большая клевета на женский пол, чем
сама Бекки Шарп, и что роман, пестрящий действующими лицами, проникнут
страшным напряжением и не дает ни капли роздыха читателю, который только и
видит, как люди достойные пасуют перед подлецами, и даже не способны сделать
вид, будто уравновешивают чашу зла. Во всем романе нет ни одного героя,
который хоть в малейшей степени может вызвать крупицу сострадания, кроме
Доббина - славного Доббина, наделенного верным сердцем и кривыми ногами. За
что майору достались кривые ноги, мистер Теккерей? Должен ли человек, не
отличающийся моральной шаткостью, расплачиваться за это упущение физическим
уродством?..
...Однако в этом замечательном произведении ("Генри Эсмондо), достойном
всяческих похвал, если смотреть на него как на рассказ из жизни, взывающий к
состраданию всего человечества, таится страшная ошибка, которая возмущает
самые святые наши чувства и потрясает самые дорогие убеждения. Леди Каслвуд
- наперсница героя, который поверяет ей свои горячие признания в любви к ее
дочери, своей рукой вознаграждает его за огорчения по части нежных чувств,
но как невыносима мысль, что эта чистая, как ангел, женщина, сурово
осуждающая богоотступничество, как и подобает чистой женщине, жена, и более
того, мать, окруженная невинной любовью крошек, питает на протяжении многих
лет тайную сердечную привязанность к мальчику, которому предоставляет кров!
Ошибка эта чудовищна и неискупима...
^TЛЕСЛИ СТИВЕН (1832-1904) {12}^U
ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ К "СОЧИНЕНИЯМ У. М. ТЕККЕРЕЯ" (1898)
Я не готов вникать в филологические тонкости происхождения слова
"сноб", которое вошло в лексикон Теккерея в бытность его студентом. По его
свидетельству, в его кембриджскую пору этим словом называли молодых людей,
которые носили особые, довольно высокие ботинки, не закрывавшие икры, и
панталоны без штрипок - то были приметы низкого социального происхождения,
ныне отошедшие в прошлое, но истинными снобами считались не они, а другие
юноши, те, что презирали своих соучеников без штрипок. Я не поддамся
искушению и не стану подробно останавливаться на этом примере, показывающем,
как меняется значение слов. Великие врачи увековечивают свое имя, когда в их
честь коллеги называют им прежде неизвестное или мало изученное заболевание;
позволим себе заметить, что нездоровое состояние английского общества,
именуемое снобизмом, можно с не меньшим правом назвать болезнью Теккерея.
Подобострастная любовь к аристократии была известна, разумеется, во все
века, но та особая форма пресмыкательства, которая распространилась в Англии
и возвестила миру, что институт пэров берет свое начало в библии, никем
прежде не рассматривалась как отдельное заболевание и не получала
соответствующего названия в ряду иных болезней...
О "Ярмарке тщеславия", которая начала выходить в январе 1847 года,
можно, по меньшей мере, утверждать, что ни одно творение не получало никогда
более удачного наименования. В этом названии есть все, что требуется: в
предельно сжатом виде оно формулирует содержание романа. Здесь я позволю
себе некое сопоставление, которое давно само собой напрашивалось. Бальзак
назвал серию своих романов сходным именем - "Человеческая комедия". Он
заявил, что в ней запечатлел картину современного французского общества,
точно так же Теккерей в своем романе изобразил английское общество своего
времени. Бальзак мне представляется одним из величайших мастеров той области
литературы, которую он избрал своим поприщем. Известно, что, по крайней
мере, в одном случае Теккерей воспользовался его творчеством как образцом
для подражания. Сопоставляя этих двух писателей, я не хочу сказать, что
стану сравнивать их достоинства или прослеживать их сходство в чем бы то ни
было, кроме самой общей постановки задачи. Такие парные портреты, по большей
части, детская забава, и если я решаюсь на подобное сравнение, то только
потому, что контраст, который существует между этими двумя писателями, на
мой взгляд, лучше всего выявляет истинную природу художественных задач
Теккерея... Бальзак, стремившийся произвести как можно более сильное
впечатление, неважно какое - приятное или неприятное, даже болезненное,
сделал великое открытие: перевернутые с ног на голову устаревшие каноны
идеальной справедливости щекочут нервы среднего читателя никак не меньше,
чем нормальный ход вещей. Можно ли придумать что-нибудь более трогательное,
чем история добродетели, которая душой и телом зависит от торжествующего
зла? Бальзак всегда стремится к подобному эффекту, и надо сказать, нередко
его достигает, причем эффекта, очень сильного, и потому его заведомые
поклонники легко приходят к заключению, что причиной этому великая глубина
проникновения и что он искусно рассекает острым скальпелем (если прибегнуть
к избитому сравнению) этот ужасный орган - "обнаженное человеческое сердце".
Утверждать, что все благополучные мужчины - плуты, а все благополучные
женщины - продажны, совсем нетрудно, и, если эти выводы верны, писатель
справедливо обретает славу проницательного наблюдателя, но если дело проще,
и автор называет мир растленным только потому, что картины растления больше
впечатляют, чем описание естественного порядка, при котором честность -
лучшая политика, а мошенников всегда тянет к виселице, тогда нам стоит
воздержаться от похвал подобному писателю. Он, несомненно, наделен волшебной
силой, но сила эта чаще проявляется в изображении ужасов патологии, чем
нормальной работы организма. Немало говорилось о том, что Теккерей
использует такой же скальпель и беспощадно рассекает эгоизм и низость
человеческой натуры и тому подобное. Однако его задача принципиально
отличается от той, что ставит себе Бальзак, и расхождение видно ровно в этой
точке. Конечная цель Теккерея никогда не сводится к погоне за впечатлением,
он хочет воссоздать картину современного общества, и если в его книгах не
всегда торжествует добродетель, то только потому, что добродетель далеко не
всегда торжествует в жизни; еще того реже порок предстает у него
несокрушимым победителем, ибо порок, в конечном счете, не способен
побеждать. Вокруг себя он видит очень мало выдающихся героев и выдающихся
преступников, и потому их мало в его романах. Возможно, правдивая картина
волнует воображение несравненно меньше, чем та, где исключительное выдается
за обыденное, но Теккерей с презрением отвергает цели, не совместимые со
строгим следованием правде. Правдивы ли его портреты, - это другой вопрос,
но именно верность правде, а не впечатление, произведенное на читателя,
составляет его конечную цель: желание видеть все как есть - ведущий принцип
его творчества...
Под словом "циник", когда оно употребляется в неодобрительном значении,
на мой взгляд, подразумевают человека, который либо не верит в добродетель,
либо усматривает в тонких чувствах лишь подходящий повод для насмешек. Мне
не понятны те, кто в этом смысле применяют это слово к Теккерею. По-моему,