Страница:
мизерности, с ее преклонением перед предрассудками и знатностью, с ее пылким
темпераментом, с ее святою, но худо направленною гордостью, с ее девическим
духом противоречия, с ее несложившимися, но заносчивыми понятиями о свете и
людях - истинная девушка, стоящая на перекрестке между злом и добром, между
героизмом и нравственным падением. Вся история Этели прекрасна и
поучительна, - не холодным поучением, из которого не добудешь ничего для
жизни, - но поучением разумным, осязательным, легко поверяемым всею нашей
жизнью.
В наружности и духе теккереевых героев есть нечто смоллетовское. Мы
удивляемся, как мог наш романист на своих "Лекциях об Английских Юмористах"
так мало говорить о Тобиасе Смоллете, авторе "Родерика Рандома", человеке
много жившем, много испытавшем в жизни и глядевшем на жизнь смелыми глазами.
Теккереевы женщины идут под пару смоллетовым героиням, - конечно принимая в
соображение время и разность силы в обоих писателях. Девушки Смоллета (даже
судя о их наружности) всегда высоки, стройны, их глаза глядят бойко и
горделиво - они способны на преданность, на страстную любовь; но с ними не
совсем удобно глядеть на луну и сантиментальничать по-детски. Шутить с ними
стал бы не всякий, хотя сам их творец, повинуясь требованиям века, пытается
убедить читателя в том, что его героини - овечки по кротости. Теккерей
смелее и откровеннее - его сердце не лежит к вялым куколкам, вроде Розы
"Ньюкомов", даже Амелия "Ярмарки Тщеславия" не очень его пленяет - симпатии
твердого человека на другой стороне, чего, кажется, доказывать не требуется.
Сходясь со Смоллетом в выборе героинь, автор "Пенденниса" идет с ним по
одной дороге относительно героев. Оба писателя без ума от веселых,
вспыльчивых, шумливых юношей, которым нужно еще много нравственной ломки для
того, чтоб установиться и быть способными на прочное счастье. Конечно, герои
Смоллета буйнее, чем герои Теккерея, - но не надо забывать: их создали в тот
век, когда кулачный бой и разбивание фонарей считались невинными
увеселениями. В Клейве Ньюкоме больше доброты, больше рыцарства, нежели в
Рендоме и Пиккле; но все три героя, здесь поименованные, равно смелы, равно
добры духом и, по своей пылкости, равно способны на правду и на заблуждения.
При всех хороших сторонах молодого Клэйва, при всей занимательности его
приключений, персонаж доброго художника почти затемнен совершенством
другого, второстепенного лица, именно лорда Кью, бывшего жениха Этели. Сам
Теккерей, будто опасаясь этого опасного соперничества, поспешил покончить с
лордом, наградить его всеми благами, сообщить о его возвращении на
добропорядочную стезю, и таким образом уберечь своего главного героя от
совместника, все затмевающего собою. Действительно, лорд Фрэнсис Кью,
гвардейский кирасирский офицер и шалун старого времени, пленителен до
крайности - старик Смоллет из Елисейских полей должен посылать свой привет
этому блистательному и неутомимому jeune premier {первый любовник (фр.).} на
всех балах, дуэлях, картежных вечерах и холостых пирушках. У лорда Кью все
свое - и язык, и воззрения на жизнь, и храбрость, и редкие припадки сплина,
мастерски подмеченные автором. Лорд Кью провел свою бурную молодость,
блистая и шумя по европейским столицам, никогда не отступая ни перед врагом,
ни перед красавицей, ни перед подвигом преданности, ни перед кутежем самым
сумасбродным. И, наконец, ему становится скучно. Ум его жаждет чистой любви,
спокойствия, правильной жизни, - но сердце, истомленное ранней свободою, уже
неспособно к настоящей страсти. Двойственность эта, неминуемое следствие
буйной молодости, есть причина тоски, временами нападающей на молодого
лорда, тоски, так великолепно описанной во время баденского бала и ссоры с
французским бреттером. Вообще этот баденский бал - поэма своего рода, как по
широте рассказа, так по мастерскому своду всех страстей, на нем
высказавшихся. Чего только не произошло на нем, в каких видах не явились тут
все герои романа? Гордый каприз Этели, юношеские страдания Клэйва, спокойное
рыцарство лорда Франка, происки ядовитой француженки, безумие вспыльчивого
ее обожателя, рулетка, ужин, наконец, катастрофа и вызов - все это растет и
разыгрывается само собою, представляя страницу, прямо взятую из житейской
трагикомедии.
Сознавая значение своих произведений, как настоящих, так и
предшествовавших, Теккерей позволяет себе одну особенность рассказа, за
которую могут только браться таланты ему подобные, то есть самые
первостепенные. В "Ньюкомах" нередко являются лица из "Пенденниса" и
"Ярмарки Тщеславия", - сама история Ньюкомов как будто рассказывается от
лица коротко нам знакомого Артура Пенденниса. На сцену выходят особы давно
нам знакомые и давно нам любезные - и Лаура Пенденнис, и суровый Уаррингтон,
неподражаемый майор Пенденнис и лица, связанные с их историей. Мы радуемся
их появлению, будто встрече с добрым, никогда не забываемым другом. Бальзак
в своей "Человеческой Комедии" действовал подобным образом, и не без успеха;
но надо признаться, не всегда появление его героев встречалось нами с такой
радостью, как в настоящем случае у Теккерея. Громадностью своего ума Бальзак
превосходит Теккерея, но зато далеко отстает от него в истинном творчестве,
без которого почти невозможно быть великим писателем. С Растиньяками и
Годиссарами нам не трудно, в случае нужды, проститься навеки - сердце наше
обливалось кровью, когда мы прощались навеки с Томасом Ньюкомом. И нам
отрадно думать, что в скором времени, в будущих теккереевых романах, снова
будут, хотя изредка, проходить лица, так дорогие нашему сердцу, лица,
когда-то дорогие праведнику Ньюкому, - его гордая племянница Этель, его
обожаемый сын, прямодушный художник Клэйв Ньюком.
Даже особы второстепенные, смешные, порочные, - не будут нами встречены
холодно. Они стоят на своих ногах, они действуют, они истинны, они полны
жизни. У них никто не отнимет роли в истинной человеческой комедии, которой
первые очерки набросаны Вилльямом Теккереем, самым могучим из художников
нашего времени!
...Британская словесность заслуживает изучения... Начиная от Шекспира и
кончая Теккереем, история этой словесности представляет нам неразрывную,
сжатую цепь замечательных деятелей...
...Немногие из русских читателей подозревают, что... Теккерей, юмор
которого весьма напоминает Гука и отчасти Диккенса, принадлежит к фаланге
юных талантов в английской словесности. Под знаменами прославленного
Диккенса собралась маленькая когорта писателей, которые вводят в современную
британскую словесность простоту изложения и ведут отчаянную войну с
вычурными страстями, невозможными героями и изысканным слогом. Если б в
Англии водились критики, подобные некоторым из наших фельетонистов, критики
эти ни на минуту не задумались бы назвать труды Диккенса и родственных ему
талантов именем, которое дали они произведениям Гоголя. За идиллическим
направлением следует пора трескучих фраз, за фамильными романами идут поэмы
мизантропические, за страшными повестями следуют комедии с утрированным
остроумием; одна простота и естественность никогда не наскучат.
С тех пор, как на сцену английской беллетристики выступили, тому года
два, новые и сильные таланты в лице Теккерея (автора "Vanity Fair") и
Коррер-Белля (автора "Дженни Эйр" и "Шарлей"), перевес этого направления в
английской литературе сделался несомненным, и звезда писателей, подобных
Больверу и Геррисону, начала меркнуть окончательно.
Повесть Теккерея "Самуил Титмарш и его большой гоггартиевский алмаз"
отличается тою привлекательною наивностью и лукавым добродушием, к которым
мы уже приучены другими произведениями этого автора. В повести этой описаны
похождения молодого ирландского детины, конторщика у какого-то негоцианта,
получившего все свое счастье с помощию нелепой старинной булавки, подаренной
ему одной из классических ирландских же старух.
О "Базаре Житейской Суеты" я еще недавно говорил. Читателям
"Современника" роман этот знаком. В "Отечественных Записках" продолжается
его печатание. Перевод "Отечественных Записок" принадлежит г. Введенскому, и
я так часто хвалил переводы г. Введенского, что теперь с полным
беспристрастием могу указать на один недостаток, от которого ему будет
нетрудно избавиться. Все мы не раз смеялись метким, забавным, хотя и немного
простонародным русским выражениям, которыми г. Введенский, в своем переводе
"Домби и Сын", по временам силился передавать бойкий юмор Диккенса. Многие
из этих смешных выражений показывали некоторое злоупотребление вкуса, но они
были новы, публика наша не читает Диккенса в оригинале, и потому все были
довольны странными фразами, смешными прибаутками, которые г. Введенский по
временам влагал в уста неустрашимой "Суссанны Ниппер" и "Лапчатого Гуся",
которого нос и глаза, в кровавом бою, превращены были в горчичницу и
уксусницу. Г. Введенский вдавался по временам в юмор вовсе не английский и
не Диккенсовский, его просторечие не всегда льстило щекотливым ушам, но
наконец оно было довольно ново, а изящества тут никто не требовал. Один раз
можно было перевести английский роман по такой системе, но, взявшись за
роман другого писателя, нужно было или бросить совсем прежнюю систему
просторечия, или придумать что-нибудь новое. Этого не сделал г. Введенский:
он начал переводить Теккерея точно так же, как переводил Диккенса: тот же
язык, те же ухватки, тот же юмор; тонкое различие наивного, бесхитростного
Теккерея от глубокошутливого Диккенса исчезло совершенно. Потом, г.
Введенский уже чересчур часто употребляет просторечие: у него действующие
лица не пьют, а запускают за галстук, не дерутся, а кусают друг друга, один
господин высокого роста назван долговязый верзила, другой, желая похвалить
что-то, употребляет выражение славнецкое дело! Камердинер одного из героев,
по словам другого героя, "бестия, требует и пива и вина и котлеток и
суплеток. Вальяжный блюдолиз"! Наконец некий набоб Джозеф, одно из лучших
лиц романа, в порыве нежных объяснений, называет девицу, в которую он
влюблен, душкою и раздуханчиком. Выражения эти довольно смешны, но можно
было бы употреблять их пореже.
Нынче мы видим в английской публике реакцию в высшей степени отрадную,
хотя отчасти и преувеличенную. Тени бедных лекистов, когда-то столь гонимых,
вероятно, ликуют в Елисейских полях, наблюдая за возрождением общего
уважения к их праху; а поэты и прозаики, когда-то писавшие для одних друзей,
нынче видят свои творения прославленными, а славу свою - утвердившеюся на
прочном основании.
Не более пяти лет тому назад, посвящая второе издание своей "Джен Эйр"
автору "Ярмарки Тщеславия", Коррер-Белль так выражался в своем предисловии:
"Почему я говорю об этом человеке? Я говорю о нем, читатель, потому,
что вижу в нем глубочайший, оригинальнейший ум, еще не вполне признанный
современниками, потому что я смотрю на него как на благодетеля общества,
потому что еще никто до сих пор не нашел сравнения, способного
охарактеризовать этого гениального писателя, не нашел выражения, ясно
обозначающего его великие дарования. Теккерея сравнивали с Фильдингом,
говорили о его юморе, остроумии, способности смешить. Он похож на Фильдинга
так, как орел похож на коршуна. Фильдинг может садиться на падаль, Теккерей
к этому не способен. Его остроумие велико, его юмор привлекателен; но и то и
другое относится к остальным качествам его гения, как тихая зарница,
играющая около краев летнего облака, относится к электрической, смертной
искре в его недрах".
Не более пяти лет тому назад, этот панегирик, относящийся к весельчаку,
трудившемуся в газете "Пунч" и рисовавшему забавные карикатуры, был
единогласно осмеян многими критиками, - критиками, которые теперь, менее чем
через какие-нибудь пять лет, говорят то же самое, не могут наговориться о
теплоте души, о светлой натуре, о глубоком значении Теккерея... Теккерей то
же делает для литературы, что и для жизни, осмеивая все поддельное,
фальшивое, условное в делах людей, он с двойной силою нападает на все
поддельное, фальшивое, условное в словесности. В мелких своих статейках,
предназначаемых для шуточного журнала, наш автор так же исправляет нравы,
так же разит ложь, как и в своих серьезных творениях. Никакая критика не
наносила модным писателям нашего времени таких ужасных ударов, как
теккереева шутка, как его пародия, по-видимому, писанная для шалости.
Вспомните его историю о сантиментальном разбойнике и о нежной, слабой
женщине, - эту пародию, от которой хохотал весь Лондон: то был злой, тяжкий
удар Энсворту и подобным писателям. В "Алмазе", в "Ярмарке Тщеславия", в
коллеции мелких статеек мы находим десятки самых едких насмешек над школой
фешенебельных писателей; каждая насмешка попала в цель - за это можно
ручаться. Вспомните в "Снобсах" несравненное описание раута у лэди Ботиболь
и маленького Тома Прига, "который, отправляясь из этой духоты домой, считает
себя фешенебельным человеком, только что насладившимся целой ночью
неслыханного веселия!".
Куда не глядите, перелистывая издание теккереевых сочинений, везде
видите вы беспощадную борьбу с ложью, - ложью литературною и светскою, во
всех ее видах и проявлениях. Оттого у Теккерея много врагов явных и еще
более скрытых, оттого многие ценители нарочно силятся говорить свысока о его
значении: Теккерей, как всякий истинный и частный учитель нравов, поучает,
причиняя некоторое страдание. Ему нет дела до нашего самолюбия и до наших
скрытых недостатков: он не щадит первого и смело воюет с последними. С
инстинктом почти шекспировским он проникает в отдаленнейшие изгибы сердца
человеческого. Чтоб ценить Теккерея и быть ему благодарным, нужно иметь
много прямодушия и даже силы характера. Оттого собрание теккереевых вещей,
даже малейших его этюдов, делает из него едва ли не первого эссеиста всей
Великобритании, считая в том числе самого Эддисона. Стоит только вчитаться
со вниманием во всякую, самую незначительную вещицу нашего автора, чтоб
приметить в ней яркую искру, кидающую новый, неожиданный свет или на один из
житейских или на один из литературных вопросов. Люди, упрекающие Теккерея в
его слишком сухом, безотрадном взгляде на жизнь, пусть прочтут хотя эти
десять заключительных строк из его "Берра Лейндона".
Есть нечто необыкновенно наивное и глуповатое в этой древней манере
сочинения романов, вследствие которой принц Преттимен, одаренный всеми
телесными и душевными совершенствами, при конце своих приключений, получает
в награду полнейшее житейское счастье. Романист, осыпая своего любимого
героя всеми благами на свете, наконец, не зная, что еще выдумать, делает
своего героя лордом. Странное понятие о добре! Величайшее благо в жизни,
может быть, не есть удача и счастие! Бедность, болезнь и даже горб на спине
могут быть не только наградой, но даже условием добродетельной жизни...
Нет сомнения в том, что мистер Теккерей часто доводит свои теории до
преувеличения. Цели его не повредило бы некоторое количество солнечного
света и уменьшение темных теней. Не оскорбляя истины, он мог бы создать
характеры, достойные любви и уважения. Нечего напоминать о том, что всякий
человек полон слабостей: об этом всякий знает. "Дивная Имогена", без
сомнения, имела свои слабости, а старый Капулетти, по всей вероятности, не
всегда был доволен поведением Джульетты. Есть что-то неосновательное в
стремлении автора безобразить своих героев, поминутно опираясь на которую
нибудь из их слабостей. Моралист, сующий мертвую голову между цветами и
гирляндами пира, поступает не всегда разумно. В своей "Ярмарке" Теккерей сам
поминутно силится разрушать сочувствие читателя к созданиям своей фантазии.
Осуждая товарищей-романистов за их красавцев-героев и героинь, исполненных
всевозможными совершенствами, автор бросается в противоположную крайность:
из Доббина делает он идеал неловкости, а из Амелии - нестерпимо слабую
женщину...
Заключение романа, при всем его достоинстве, самая грустная [часть]
этой грустной книги. Думая о том, что сам Доббин, в награду за свою
преданность, получил одно горькое разочарование, мы готовы прямо обвинить
автора. Он похож на человека, хладнокровно сорвавшего и бросившего
единственный цветок, встреченный им посреди пустыни. Соединение Лауры Белль
и Артура в "Пенденнисе" столько же возмущает читателя: этот престарелый
юноша, герой романа, так же недостоин Лауры, как Амелия - Доббина. Все это
случается в жизни, но разве в жизни случается одно это? Почему из всего
океана житейских событий автор избирает одни подобные события? Смешно
награждать добродетельных героев, при конце книги, всеми благами мира; но
противоположная крайность не имеет ли в себе тоже чего-то фальшивого. Если
это печальное воззрение на жизнь искренно, то оно все-таки неистинно, или,
по крайней мере, несообразно с тем, что мы видим на каждом шагу в обществе.
И вот почему враги мистера Теккерея упрекают его в мизантропии, недостатке
сердца.
Обвинений этих опровергать не стоит. Нам автор показал целым рядом
светлых созданий (Доббин, Уэррингтон, Эллен Пенденнис) всю несправедливость
судей своих. Правда, все эти лица как будто преднамеренно отбрасываются
романистом на задний план, впереди же действуют лица порочные и испорченные:
Ребекка, Стейны, майоры Пенденнисы; но это обстоятельство, усиливая
правдоподобие рассказа, заставляет нас, при чтении, будто переживать
истинную жизнь, с отрадой встречая, там и сям, посреди зла, хитрости,
светской лжи и тщеславия, несколько примеров добра и преданности и
самопожертвования. Не в бессердечии, но в меланхолическом настройстве
Теккереевых взглядов на жизнь нужно искать причины прегрешений. Автор наш не
может видеть красоты, не думая о черепе, ею прикрытом, не может хохотать, не
имея в виду головной боли или тяжелых трудов на следующее утро!
М. Теккерей такой мастер обрисовывать современные нравы, что мы с
некоторым опасением встретили его новое произведение: "Эсмонд", относящееся,
по событиям, к периоду королевы Анны. Мы боялись, что в творении этом, по
условию содержания, романист не будет в силах выказать того мастерства, того
очаровательного простодушия в рассказе, к которым мы так привыкли. Результат
чтения подтвердил наши догадки.
"Эсмонд" заслуживает удивления, как литературная редкость. По слогу он
равен с лучшими произведениями нашей словесности. Подражание тону и манере
писателей Аннинского периода выполнено в совершенстве: ни один писатель не
носил так легко стеснительных оков, самим им на себя наложенных. Но для чего
было налагать эти оковы, для чего подражать писателям прежнего периода; для
чего выбирать лица отдаленной эпохи? Мы видим целый ряд персонажей
переодетых, в пудре, кружевах и париках, - но чувства этих персонажей -
чувства современных, и автор обходится с ними как историк, а не как их
сверстник.
Выводить на сцену в романе большое число лиц, известных в истории
политической и в истории словесности, может назваться делом весьма трудным.
Всякий образованный читатель "Эсмонда" имеет свое собственное, более или
менее ясное понятие о Марльборо, Эддисоне, Болингброке, Стиле: выводя их
перед публикой в своем сочинении, автор поминутно рискует поперечить идеалу
читателя, состязаться с биографами, поневоле отступая от исторической истины
в пользу своего рассказа. От этого зарождаются анахронизмы и ложные оценки.
Обручая своего герцога Гемильтона с Беатрисой Кастльвуд, Теккерей упускает
из вида, что лэди Гемильтон была жива в то время - факт, известный всякому,
кто читал Свифта. Невыгодный, хотя и мастерский портрет герцога Марльборо
есть нарушение исторической истины. Эту ошибку весьма неприятно встретить в
сочинении, изобилующем столькими прекрасными мыслями и мастерскими очерками
характеров.
Некоторые критики, нападая на роман, упрекали Теккерея в том, что он
повторяет в нем похождения и образы своих прежних героев. В Эсмонде эти
критики видят Доббина, в лорде Кастльвуд - Раудона Кроли, и в Беатрисе
Кастльвуд - Бланш Амори. С этим мы ни мало не соглашаемся. Одно сходство
романа "Эсмонд" с "Ярмаркой Тщеславия" есть неразумная привязанность героя,
т. е. самого Эсмонда к Беатрисе, - привязанность, напоминающая отношения
Доббина к Амелии. Но в любви Доббина нет унижения, между тем как Эсмонд,
осаждающий женщину, беспрерывно его отталкивающую, противен и надоедает нам
гораздо ранее своего вступления в брак с лэди Кастльвуд, матерью Беатрисы.
Характер этой милой и прелестной лэди очертан прекрасно, но мы не можем
одобрить ее замужества с человеком, столько лет влюбленным в ее дочь и
доверявшим ей свою страсть. Трудно забыть этот промах романиста; но в замен
того, как нежно, искусно обрисовано развитие страсти в лэди Кастльвуд, ее
преданность и долгие страдания, ее благотворное влияние на любимого
человека! Мистер Теккерей любит женщин рыцарскою любовью, хотя, как нам
кажется, женщины не расположены к нему, как к романисту. В этом они сильно
ошибаются: несмотря на сарказмы Теккерея по поводу женских слабостей, мало
есть писателей, более его способных описывать их добрые качества и
сочувствовать их житейскому горю. За многие теккереевы страницы не одна
женщина может сказать то же, что, по словам Теккерея, сказано было по поводу
Диккенса: "Пошли Бог ему счастия!"
М. Теккерей напишет еще много прекрасного: дарование его зреет с каждым
годом. На него смотрят глаза образованного мира, и родина им гордится. Он
умеет ценить сочувствие соотечественников и хранить свою славу. Тысячи
неизвестных людей желают ему добра и счастливого времени в Америке; а их
горячий привет встретит возвращение на родину нашего единственного сатирика,
умевшего слить нежность с иронией и милосердие с смелым осуждением людских
слабостей!
Вот почти все новости, о которых я могу сообщить за эти месяцы.
"КОРНГИЛЬСКИЙ СБОРНИК", ЖУРНАЛ В. ТЕККЕРЕЯ (1860-1863)
За нынешний, 1860 год Англия представила просвещенному миру три чуда,
из которых каждое, может быть, стоит всех семи чудес древнего света. Первое
из них, пароход Грет-Истерн, способный поместить около десяти тысяч
пассажиров и не только поместить, но в десять дней отвезти их в Америку,
застраховавши своих гостей во время переезда от припадков морской болезни.
Второе чудо: двести тысяч волонтеров-стрелков, ничего не стоящих
правительству, двести тысяч занятых и достаточных, иногда очень жирных
людей, которые маршируют, мокнут, зябнут, стреляют и отличаются на парадах,
не получая копейки вознаграждения. Третьим чудом должны мы признать
ежемесячный журнал, начавшийся в Лондоне с прошлого января месяца и на
шестой месяц своего появления добывший себе пятьдесят тысяч подписчиков, да
сверх того гораздо более пятидесяти покупщиков на каждый отдельный нумер.
О Грет-Истерн и о волонтерах было у нас говорено довольно, о
Теккереевом журнале у нас знают еще мало, хотя его необыкновенный успех в
Англии имеет и у нас свой отголосок. Все экземпляры, привозимые в Петербург,
расходятся с неслыханной быстротою, и мы сами, несколько опоздавши
подпискою, должны были довольно долго ждать своего журнала - книгопродавец
не имеет уже у себя ни одного свободного экземпляра, все запасные нумера
были расхватаны петербургскими англичанами.
Вилльям Теккерей, автор "Ньюкомов" и "Пенденниса", сотрудник "Пунча" и
сочинитель многих популярных баллад (в самом скором времени мы еще поговорим
о Теккерее как о поэте), как известно читателю, человек пожилой и бывалый.
Он скакал на коне и валялся под конем, видел невзгоду и великие успехи,
писал и рисовал для того, чтоб не умереть с голода, брал по десяти тысяч
гиней за роман и изъездил чуть ли не весь земной шар кроме Сибири и Африки,
но все-таки, несмотря на свою привычку к необычайному, он сам озадачен
успехом начатого дела и нисколько не желает скрывать своего удовольствия. В
июле месяце, оканчивая первый том своего издания (шесть нумеров, полугодие,
составляют том первый), новый журналист, великий мастер на шутку и иронию,
сам подсмеивается над нежданным успехом "Корнгильского сборника"...
В какие-нибудь шесть месяцев шутливому триумфатору достался успех, о
котором даже не мог думать трудолюбивый и популярный Диккенс, столько лет
трудившийся над своим народным журналом. Диккенс умен и талантлив, но он не
фельетонист по натуре. Он слишком серьезно, слишком тепло заговорил со своей
публикой и вследствие того получил гораздо более лавровых венков, нежели
денег. И Теккерей не гаэрствует с публикой, и Теккерей не все шутит в своем
издании, но он хорошо знает, чем затронуть читателя и по временам не
церемонится с ним в своих излияниях. Вполне враждебный самой дозволенной
рутине, автор "Пенденниса" во всем умеет двинуться своим собственным путем,
наперекор другим людям и другим журналистам. Что, кажется, обыкновеннее
журнальных объявлений и завлекательных программ? Но Теккереев журнал пошел
вперед почти без объявлений, а программой ему служили несколько шуточек в
первой книжке. Кажется, такому редактору легко было обещать своей публике
темпераментом, с ее святою, но худо направленною гордостью, с ее девическим
духом противоречия, с ее несложившимися, но заносчивыми понятиями о свете и
людях - истинная девушка, стоящая на перекрестке между злом и добром, между
героизмом и нравственным падением. Вся история Этели прекрасна и
поучительна, - не холодным поучением, из которого не добудешь ничего для
жизни, - но поучением разумным, осязательным, легко поверяемым всею нашей
жизнью.
В наружности и духе теккереевых героев есть нечто смоллетовское. Мы
удивляемся, как мог наш романист на своих "Лекциях об Английских Юмористах"
так мало говорить о Тобиасе Смоллете, авторе "Родерика Рандома", человеке
много жившем, много испытавшем в жизни и глядевшем на жизнь смелыми глазами.
Теккереевы женщины идут под пару смоллетовым героиням, - конечно принимая в
соображение время и разность силы в обоих писателях. Девушки Смоллета (даже
судя о их наружности) всегда высоки, стройны, их глаза глядят бойко и
горделиво - они способны на преданность, на страстную любовь; но с ними не
совсем удобно глядеть на луну и сантиментальничать по-детски. Шутить с ними
стал бы не всякий, хотя сам их творец, повинуясь требованиям века, пытается
убедить читателя в том, что его героини - овечки по кротости. Теккерей
смелее и откровеннее - его сердце не лежит к вялым куколкам, вроде Розы
"Ньюкомов", даже Амелия "Ярмарки Тщеславия" не очень его пленяет - симпатии
твердого человека на другой стороне, чего, кажется, доказывать не требуется.
Сходясь со Смоллетом в выборе героинь, автор "Пенденниса" идет с ним по
одной дороге относительно героев. Оба писателя без ума от веселых,
вспыльчивых, шумливых юношей, которым нужно еще много нравственной ломки для
того, чтоб установиться и быть способными на прочное счастье. Конечно, герои
Смоллета буйнее, чем герои Теккерея, - но не надо забывать: их создали в тот
век, когда кулачный бой и разбивание фонарей считались невинными
увеселениями. В Клейве Ньюкоме больше доброты, больше рыцарства, нежели в
Рендоме и Пиккле; но все три героя, здесь поименованные, равно смелы, равно
добры духом и, по своей пылкости, равно способны на правду и на заблуждения.
При всех хороших сторонах молодого Клэйва, при всей занимательности его
приключений, персонаж доброго художника почти затемнен совершенством
другого, второстепенного лица, именно лорда Кью, бывшего жениха Этели. Сам
Теккерей, будто опасаясь этого опасного соперничества, поспешил покончить с
лордом, наградить его всеми благами, сообщить о его возвращении на
добропорядочную стезю, и таким образом уберечь своего главного героя от
совместника, все затмевающего собою. Действительно, лорд Фрэнсис Кью,
гвардейский кирасирский офицер и шалун старого времени, пленителен до
крайности - старик Смоллет из Елисейских полей должен посылать свой привет
этому блистательному и неутомимому jeune premier {первый любовник (фр.).} на
всех балах, дуэлях, картежных вечерах и холостых пирушках. У лорда Кью все
свое - и язык, и воззрения на жизнь, и храбрость, и редкие припадки сплина,
мастерски подмеченные автором. Лорд Кью провел свою бурную молодость,
блистая и шумя по европейским столицам, никогда не отступая ни перед врагом,
ни перед красавицей, ни перед подвигом преданности, ни перед кутежем самым
сумасбродным. И, наконец, ему становится скучно. Ум его жаждет чистой любви,
спокойствия, правильной жизни, - но сердце, истомленное ранней свободою, уже
неспособно к настоящей страсти. Двойственность эта, неминуемое следствие
буйной молодости, есть причина тоски, временами нападающей на молодого
лорда, тоски, так великолепно описанной во время баденского бала и ссоры с
французским бреттером. Вообще этот баденский бал - поэма своего рода, как по
широте рассказа, так по мастерскому своду всех страстей, на нем
высказавшихся. Чего только не произошло на нем, в каких видах не явились тут
все герои романа? Гордый каприз Этели, юношеские страдания Клэйва, спокойное
рыцарство лорда Франка, происки ядовитой француженки, безумие вспыльчивого
ее обожателя, рулетка, ужин, наконец, катастрофа и вызов - все это растет и
разыгрывается само собою, представляя страницу, прямо взятую из житейской
трагикомедии.
Сознавая значение своих произведений, как настоящих, так и
предшествовавших, Теккерей позволяет себе одну особенность рассказа, за
которую могут только браться таланты ему подобные, то есть самые
первостепенные. В "Ньюкомах" нередко являются лица из "Пенденниса" и
"Ярмарки Тщеславия", - сама история Ньюкомов как будто рассказывается от
лица коротко нам знакомого Артура Пенденниса. На сцену выходят особы давно
нам знакомые и давно нам любезные - и Лаура Пенденнис, и суровый Уаррингтон,
неподражаемый майор Пенденнис и лица, связанные с их историей. Мы радуемся
их появлению, будто встрече с добрым, никогда не забываемым другом. Бальзак
в своей "Человеческой Комедии" действовал подобным образом, и не без успеха;
но надо признаться, не всегда появление его героев встречалось нами с такой
радостью, как в настоящем случае у Теккерея. Громадностью своего ума Бальзак
превосходит Теккерея, но зато далеко отстает от него в истинном творчестве,
без которого почти невозможно быть великим писателем. С Растиньяками и
Годиссарами нам не трудно, в случае нужды, проститься навеки - сердце наше
обливалось кровью, когда мы прощались навеки с Томасом Ньюкомом. И нам
отрадно думать, что в скором времени, в будущих теккереевых романах, снова
будут, хотя изредка, проходить лица, так дорогие нашему сердцу, лица,
когда-то дорогие праведнику Ньюкому, - его гордая племянница Этель, его
обожаемый сын, прямодушный художник Клэйв Ньюком.
Даже особы второстепенные, смешные, порочные, - не будут нами встречены
холодно. Они стоят на своих ногах, они действуют, они истинны, они полны
жизни. У них никто не отнимет роли в истинной человеческой комедии, которой
первые очерки набросаны Вилльямом Теккереем, самым могучим из художников
нашего времени!
...Британская словесность заслуживает изучения... Начиная от Шекспира и
кончая Теккереем, история этой словесности представляет нам неразрывную,
сжатую цепь замечательных деятелей...
...Немногие из русских читателей подозревают, что... Теккерей, юмор
которого весьма напоминает Гука и отчасти Диккенса, принадлежит к фаланге
юных талантов в английской словесности. Под знаменами прославленного
Диккенса собралась маленькая когорта писателей, которые вводят в современную
британскую словесность простоту изложения и ведут отчаянную войну с
вычурными страстями, невозможными героями и изысканным слогом. Если б в
Англии водились критики, подобные некоторым из наших фельетонистов, критики
эти ни на минуту не задумались бы назвать труды Диккенса и родственных ему
талантов именем, которое дали они произведениям Гоголя. За идиллическим
направлением следует пора трескучих фраз, за фамильными романами идут поэмы
мизантропические, за страшными повестями следуют комедии с утрированным
остроумием; одна простота и естественность никогда не наскучат.
С тех пор, как на сцену английской беллетристики выступили, тому года
два, новые и сильные таланты в лице Теккерея (автора "Vanity Fair") и
Коррер-Белля (автора "Дженни Эйр" и "Шарлей"), перевес этого направления в
английской литературе сделался несомненным, и звезда писателей, подобных
Больверу и Геррисону, начала меркнуть окончательно.
Повесть Теккерея "Самуил Титмарш и его большой гоггартиевский алмаз"
отличается тою привлекательною наивностью и лукавым добродушием, к которым
мы уже приучены другими произведениями этого автора. В повести этой описаны
похождения молодого ирландского детины, конторщика у какого-то негоцианта,
получившего все свое счастье с помощию нелепой старинной булавки, подаренной
ему одной из классических ирландских же старух.
О "Базаре Житейской Суеты" я еще недавно говорил. Читателям
"Современника" роман этот знаком. В "Отечественных Записках" продолжается
его печатание. Перевод "Отечественных Записок" принадлежит г. Введенскому, и
я так часто хвалил переводы г. Введенского, что теперь с полным
беспристрастием могу указать на один недостаток, от которого ему будет
нетрудно избавиться. Все мы не раз смеялись метким, забавным, хотя и немного
простонародным русским выражениям, которыми г. Введенский, в своем переводе
"Домби и Сын", по временам силился передавать бойкий юмор Диккенса. Многие
из этих смешных выражений показывали некоторое злоупотребление вкуса, но они
были новы, публика наша не читает Диккенса в оригинале, и потому все были
довольны странными фразами, смешными прибаутками, которые г. Введенский по
временам влагал в уста неустрашимой "Суссанны Ниппер" и "Лапчатого Гуся",
которого нос и глаза, в кровавом бою, превращены были в горчичницу и
уксусницу. Г. Введенский вдавался по временам в юмор вовсе не английский и
не Диккенсовский, его просторечие не всегда льстило щекотливым ушам, но
наконец оно было довольно ново, а изящества тут никто не требовал. Один раз
можно было перевести английский роман по такой системе, но, взявшись за
роман другого писателя, нужно было или бросить совсем прежнюю систему
просторечия, или придумать что-нибудь новое. Этого не сделал г. Введенский:
он начал переводить Теккерея точно так же, как переводил Диккенса: тот же
язык, те же ухватки, тот же юмор; тонкое различие наивного, бесхитростного
Теккерея от глубокошутливого Диккенса исчезло совершенно. Потом, г.
Введенский уже чересчур часто употребляет просторечие: у него действующие
лица не пьют, а запускают за галстук, не дерутся, а кусают друг друга, один
господин высокого роста назван долговязый верзила, другой, желая похвалить
что-то, употребляет выражение славнецкое дело! Камердинер одного из героев,
по словам другого героя, "бестия, требует и пива и вина и котлеток и
суплеток. Вальяжный блюдолиз"! Наконец некий набоб Джозеф, одно из лучших
лиц романа, в порыве нежных объяснений, называет девицу, в которую он
влюблен, душкою и раздуханчиком. Выражения эти довольно смешны, но можно
было бы употреблять их пореже.
Нынче мы видим в английской публике реакцию в высшей степени отрадную,
хотя отчасти и преувеличенную. Тени бедных лекистов, когда-то столь гонимых,
вероятно, ликуют в Елисейских полях, наблюдая за возрождением общего
уважения к их праху; а поэты и прозаики, когда-то писавшие для одних друзей,
нынче видят свои творения прославленными, а славу свою - утвердившеюся на
прочном основании.
Не более пяти лет тому назад, посвящая второе издание своей "Джен Эйр"
автору "Ярмарки Тщеславия", Коррер-Белль так выражался в своем предисловии:
"Почему я говорю об этом человеке? Я говорю о нем, читатель, потому,
что вижу в нем глубочайший, оригинальнейший ум, еще не вполне признанный
современниками, потому что я смотрю на него как на благодетеля общества,
потому что еще никто до сих пор не нашел сравнения, способного
охарактеризовать этого гениального писателя, не нашел выражения, ясно
обозначающего его великие дарования. Теккерея сравнивали с Фильдингом,
говорили о его юморе, остроумии, способности смешить. Он похож на Фильдинга
так, как орел похож на коршуна. Фильдинг может садиться на падаль, Теккерей
к этому не способен. Его остроумие велико, его юмор привлекателен; но и то и
другое относится к остальным качествам его гения, как тихая зарница,
играющая около краев летнего облака, относится к электрической, смертной
искре в его недрах".
Не более пяти лет тому назад, этот панегирик, относящийся к весельчаку,
трудившемуся в газете "Пунч" и рисовавшему забавные карикатуры, был
единогласно осмеян многими критиками, - критиками, которые теперь, менее чем
через какие-нибудь пять лет, говорят то же самое, не могут наговориться о
теплоте души, о светлой натуре, о глубоком значении Теккерея... Теккерей то
же делает для литературы, что и для жизни, осмеивая все поддельное,
фальшивое, условное в делах людей, он с двойной силою нападает на все
поддельное, фальшивое, условное в словесности. В мелких своих статейках,
предназначаемых для шуточного журнала, наш автор так же исправляет нравы,
так же разит ложь, как и в своих серьезных творениях. Никакая критика не
наносила модным писателям нашего времени таких ужасных ударов, как
теккереева шутка, как его пародия, по-видимому, писанная для шалости.
Вспомните его историю о сантиментальном разбойнике и о нежной, слабой
женщине, - эту пародию, от которой хохотал весь Лондон: то был злой, тяжкий
удар Энсворту и подобным писателям. В "Алмазе", в "Ярмарке Тщеславия", в
коллеции мелких статеек мы находим десятки самых едких насмешек над школой
фешенебельных писателей; каждая насмешка попала в цель - за это можно
ручаться. Вспомните в "Снобсах" несравненное описание раута у лэди Ботиболь
и маленького Тома Прига, "который, отправляясь из этой духоты домой, считает
себя фешенебельным человеком, только что насладившимся целой ночью
неслыханного веселия!".
Куда не глядите, перелистывая издание теккереевых сочинений, везде
видите вы беспощадную борьбу с ложью, - ложью литературною и светскою, во
всех ее видах и проявлениях. Оттого у Теккерея много врагов явных и еще
более скрытых, оттого многие ценители нарочно силятся говорить свысока о его
значении: Теккерей, как всякий истинный и частный учитель нравов, поучает,
причиняя некоторое страдание. Ему нет дела до нашего самолюбия и до наших
скрытых недостатков: он не щадит первого и смело воюет с последними. С
инстинктом почти шекспировским он проникает в отдаленнейшие изгибы сердца
человеческого. Чтоб ценить Теккерея и быть ему благодарным, нужно иметь
много прямодушия и даже силы характера. Оттого собрание теккереевых вещей,
даже малейших его этюдов, делает из него едва ли не первого эссеиста всей
Великобритании, считая в том числе самого Эддисона. Стоит только вчитаться
со вниманием во всякую, самую незначительную вещицу нашего автора, чтоб
приметить в ней яркую искру, кидающую новый, неожиданный свет или на один из
житейских или на один из литературных вопросов. Люди, упрекающие Теккерея в
его слишком сухом, безотрадном взгляде на жизнь, пусть прочтут хотя эти
десять заключительных строк из его "Берра Лейндона".
Есть нечто необыкновенно наивное и глуповатое в этой древней манере
сочинения романов, вследствие которой принц Преттимен, одаренный всеми
телесными и душевными совершенствами, при конце своих приключений, получает
в награду полнейшее житейское счастье. Романист, осыпая своего любимого
героя всеми благами на свете, наконец, не зная, что еще выдумать, делает
своего героя лордом. Странное понятие о добре! Величайшее благо в жизни,
может быть, не есть удача и счастие! Бедность, болезнь и даже горб на спине
могут быть не только наградой, но даже условием добродетельной жизни...
Нет сомнения в том, что мистер Теккерей часто доводит свои теории до
преувеличения. Цели его не повредило бы некоторое количество солнечного
света и уменьшение темных теней. Не оскорбляя истины, он мог бы создать
характеры, достойные любви и уважения. Нечего напоминать о том, что всякий
человек полон слабостей: об этом всякий знает. "Дивная Имогена", без
сомнения, имела свои слабости, а старый Капулетти, по всей вероятности, не
всегда был доволен поведением Джульетты. Есть что-то неосновательное в
стремлении автора безобразить своих героев, поминутно опираясь на которую
нибудь из их слабостей. Моралист, сующий мертвую голову между цветами и
гирляндами пира, поступает не всегда разумно. В своей "Ярмарке" Теккерей сам
поминутно силится разрушать сочувствие читателя к созданиям своей фантазии.
Осуждая товарищей-романистов за их красавцев-героев и героинь, исполненных
всевозможными совершенствами, автор бросается в противоположную крайность:
из Доббина делает он идеал неловкости, а из Амелии - нестерпимо слабую
женщину...
Заключение романа, при всем его достоинстве, самая грустная [часть]
этой грустной книги. Думая о том, что сам Доббин, в награду за свою
преданность, получил одно горькое разочарование, мы готовы прямо обвинить
автора. Он похож на человека, хладнокровно сорвавшего и бросившего
единственный цветок, встреченный им посреди пустыни. Соединение Лауры Белль
и Артура в "Пенденнисе" столько же возмущает читателя: этот престарелый
юноша, герой романа, так же недостоин Лауры, как Амелия - Доббина. Все это
случается в жизни, но разве в жизни случается одно это? Почему из всего
океана житейских событий автор избирает одни подобные события? Смешно
награждать добродетельных героев, при конце книги, всеми благами мира; но
противоположная крайность не имеет ли в себе тоже чего-то фальшивого. Если
это печальное воззрение на жизнь искренно, то оно все-таки неистинно, или,
по крайней мере, несообразно с тем, что мы видим на каждом шагу в обществе.
И вот почему враги мистера Теккерея упрекают его в мизантропии, недостатке
сердца.
Обвинений этих опровергать не стоит. Нам автор показал целым рядом
светлых созданий (Доббин, Уэррингтон, Эллен Пенденнис) всю несправедливость
судей своих. Правда, все эти лица как будто преднамеренно отбрасываются
романистом на задний план, впереди же действуют лица порочные и испорченные:
Ребекка, Стейны, майоры Пенденнисы; но это обстоятельство, усиливая
правдоподобие рассказа, заставляет нас, при чтении, будто переживать
истинную жизнь, с отрадой встречая, там и сям, посреди зла, хитрости,
светской лжи и тщеславия, несколько примеров добра и преданности и
самопожертвования. Не в бессердечии, но в меланхолическом настройстве
Теккереевых взглядов на жизнь нужно искать причины прегрешений. Автор наш не
может видеть красоты, не думая о черепе, ею прикрытом, не может хохотать, не
имея в виду головной боли или тяжелых трудов на следующее утро!
М. Теккерей такой мастер обрисовывать современные нравы, что мы с
некоторым опасением встретили его новое произведение: "Эсмонд", относящееся,
по событиям, к периоду королевы Анны. Мы боялись, что в творении этом, по
условию содержания, романист не будет в силах выказать того мастерства, того
очаровательного простодушия в рассказе, к которым мы так привыкли. Результат
чтения подтвердил наши догадки.
"Эсмонд" заслуживает удивления, как литературная редкость. По слогу он
равен с лучшими произведениями нашей словесности. Подражание тону и манере
писателей Аннинского периода выполнено в совершенстве: ни один писатель не
носил так легко стеснительных оков, самим им на себя наложенных. Но для чего
было налагать эти оковы, для чего подражать писателям прежнего периода; для
чего выбирать лица отдаленной эпохи? Мы видим целый ряд персонажей
переодетых, в пудре, кружевах и париках, - но чувства этих персонажей -
чувства современных, и автор обходится с ними как историк, а не как их
сверстник.
Выводить на сцену в романе большое число лиц, известных в истории
политической и в истории словесности, может назваться делом весьма трудным.
Всякий образованный читатель "Эсмонда" имеет свое собственное, более или
менее ясное понятие о Марльборо, Эддисоне, Болингброке, Стиле: выводя их
перед публикой в своем сочинении, автор поминутно рискует поперечить идеалу
читателя, состязаться с биографами, поневоле отступая от исторической истины
в пользу своего рассказа. От этого зарождаются анахронизмы и ложные оценки.
Обручая своего герцога Гемильтона с Беатрисой Кастльвуд, Теккерей упускает
из вида, что лэди Гемильтон была жива в то время - факт, известный всякому,
кто читал Свифта. Невыгодный, хотя и мастерский портрет герцога Марльборо
есть нарушение исторической истины. Эту ошибку весьма неприятно встретить в
сочинении, изобилующем столькими прекрасными мыслями и мастерскими очерками
характеров.
Некоторые критики, нападая на роман, упрекали Теккерея в том, что он
повторяет в нем похождения и образы своих прежних героев. В Эсмонде эти
критики видят Доббина, в лорде Кастльвуд - Раудона Кроли, и в Беатрисе
Кастльвуд - Бланш Амори. С этим мы ни мало не соглашаемся. Одно сходство
романа "Эсмонд" с "Ярмаркой Тщеславия" есть неразумная привязанность героя,
т. е. самого Эсмонда к Беатрисе, - привязанность, напоминающая отношения
Доббина к Амелии. Но в любви Доббина нет унижения, между тем как Эсмонд,
осаждающий женщину, беспрерывно его отталкивающую, противен и надоедает нам
гораздо ранее своего вступления в брак с лэди Кастльвуд, матерью Беатрисы.
Характер этой милой и прелестной лэди очертан прекрасно, но мы не можем
одобрить ее замужества с человеком, столько лет влюбленным в ее дочь и
доверявшим ей свою страсть. Трудно забыть этот промах романиста; но в замен
того, как нежно, искусно обрисовано развитие страсти в лэди Кастльвуд, ее
преданность и долгие страдания, ее благотворное влияние на любимого
человека! Мистер Теккерей любит женщин рыцарскою любовью, хотя, как нам
кажется, женщины не расположены к нему, как к романисту. В этом они сильно
ошибаются: несмотря на сарказмы Теккерея по поводу женских слабостей, мало
есть писателей, более его способных описывать их добрые качества и
сочувствовать их житейскому горю. За многие теккереевы страницы не одна
женщина может сказать то же, что, по словам Теккерея, сказано было по поводу
Диккенса: "Пошли Бог ему счастия!"
М. Теккерей напишет еще много прекрасного: дарование его зреет с каждым
годом. На него смотрят глаза образованного мира, и родина им гордится. Он
умеет ценить сочувствие соотечественников и хранить свою славу. Тысячи
неизвестных людей желают ему добра и счастливого времени в Америке; а их
горячий привет встретит возвращение на родину нашего единственного сатирика,
умевшего слить нежность с иронией и милосердие с смелым осуждением людских
слабостей!
Вот почти все новости, о которых я могу сообщить за эти месяцы.
"КОРНГИЛЬСКИЙ СБОРНИК", ЖУРНАЛ В. ТЕККЕРЕЯ (1860-1863)
За нынешний, 1860 год Англия представила просвещенному миру три чуда,
из которых каждое, может быть, стоит всех семи чудес древнего света. Первое
из них, пароход Грет-Истерн, способный поместить около десяти тысяч
пассажиров и не только поместить, но в десять дней отвезти их в Америку,
застраховавши своих гостей во время переезда от припадков морской болезни.
Второе чудо: двести тысяч волонтеров-стрелков, ничего не стоящих
правительству, двести тысяч занятых и достаточных, иногда очень жирных
людей, которые маршируют, мокнут, зябнут, стреляют и отличаются на парадах,
не получая копейки вознаграждения. Третьим чудом должны мы признать
ежемесячный журнал, начавшийся в Лондоне с прошлого января месяца и на
шестой месяц своего появления добывший себе пятьдесят тысяч подписчиков, да
сверх того гораздо более пятидесяти покупщиков на каждый отдельный нумер.
О Грет-Истерн и о волонтерах было у нас говорено довольно, о
Теккереевом журнале у нас знают еще мало, хотя его необыкновенный успех в
Англии имеет и у нас свой отголосок. Все экземпляры, привозимые в Петербург,
расходятся с неслыханной быстротою, и мы сами, несколько опоздавши
подпискою, должны были довольно долго ждать своего журнала - книгопродавец
не имеет уже у себя ни одного свободного экземпляра, все запасные нумера
были расхватаны петербургскими англичанами.
Вилльям Теккерей, автор "Ньюкомов" и "Пенденниса", сотрудник "Пунча" и
сочинитель многих популярных баллад (в самом скором времени мы еще поговорим
о Теккерее как о поэте), как известно читателю, человек пожилой и бывалый.
Он скакал на коне и валялся под конем, видел невзгоду и великие успехи,
писал и рисовал для того, чтоб не умереть с голода, брал по десяти тысяч
гиней за роман и изъездил чуть ли не весь земной шар кроме Сибири и Африки,
но все-таки, несмотря на свою привычку к необычайному, он сам озадачен
успехом начатого дела и нисколько не желает скрывать своего удовольствия. В
июле месяце, оканчивая первый том своего издания (шесть нумеров, полугодие,
составляют том первый), новый журналист, великий мастер на шутку и иронию,
сам подсмеивается над нежданным успехом "Корнгильского сборника"...
В какие-нибудь шесть месяцев шутливому триумфатору достался успех, о
котором даже не мог думать трудолюбивый и популярный Диккенс, столько лет
трудившийся над своим народным журналом. Диккенс умен и талантлив, но он не
фельетонист по натуре. Он слишком серьезно, слишком тепло заговорил со своей
публикой и вследствие того получил гораздо более лавровых венков, нежели
денег. И Теккерей не гаэрствует с публикой, и Теккерей не все шутит в своем
издании, но он хорошо знает, чем затронуть читателя и по временам не
церемонится с ним в своих излияниях. Вполне враждебный самой дозволенной
рутине, автор "Пенденниса" во всем умеет двинуться своим собственным путем,
наперекор другим людям и другим журналистам. Что, кажется, обыкновеннее
журнальных объявлений и завлекательных программ? Но Теккереев журнал пошел
вперед почти без объявлений, а программой ему служили несколько шуточек в
первой книжке. Кажется, такому редактору легко было обещать своей публике