Страница:
Теккерея, Тэккре, Заккре, или, может быть, Θаккерея, как, вероятно,
назовет его "Библиотека для Чтения", доказавшая очевиднейшим образом, что
английское th соответствует во всех отношениях греческой θите, хотя в
современном мире никто не знает, какой звук эта буква издавала в устах
грека. Но в нашем журнале господин Thackeray назывался Теккереем еще в
апрельской книжке за 1847 год..."
Равнодушие Введенского к фонетической правильности понятно. Перед ним
стояли задачи более общие: заставить заговорить героев переводимых книг, как
если бы они родились "под русским небом". В целом переводы Введенского
тяготеют к русификации, и если слово "postillion" он переводит не
нейтральным "возница", а чисто национальным "ямщик", то ожидать от него
бережного отношения к звучанию английских имен было бы странно. Напротив,
чем менее по-английски они звучат, тем лучше вписываются в общий стиль
переводов.
Встречаются у Введенского и ошибки. Так, в "Базаре житейской суеты"
Эмилия Седли не позволяет посторонним переодевать и мыть своего ребенка -
это было бы для нее так же неприятно, как если бы чужие руки протирали
(wash) миниатюрный портрет ее мужа. Совершенно ясное "wash" Введенский
переводит словом "уничтожить", тем самым лишая смысла сравнение,
употребленное писателем, т. к. сопоставимое - два вида ревности - становится
теперь несопоставимым. Примеров подобной невнимательности немало. В "Истории
Пенденниса" фразу "Ah! is this the boy that prayed at his mother's knee but
a few years since..." Введенский переводит так: "Увы! уже ли это тот самый
мальчик, который только несколько лет назад читал молитвы на коленях
матери?.." Молиться, сидя у кого-либо на коленях, а точнее, сидеть у
кого-нибудь на коленях, молясь - диковинное занятие, тем более, что речь
идет не о младенце, а о юноше.
Поскольку ошибки Введенского чаще всего не связаны с особой трудностью
текста, их можно объяснить разве что торопливостью.
Сопоставление переводов Введенского с оригиналами показывает, что
недостатков в них - множество. И все-таки он прославился как "отменный
переводчик". Почему? Введенского прославила публика, а публика не сличала и
не критиковала. Читатели читали, им было интересно, книги, переведенные
Введенским, "жили", заставляли печалиться и радоваться. Книги следовали одна
за другой, читатель не успевал опомниться, "проглатывая" их, и был
благодарен переводчику за это увлекательное чтение. Даже после смерти
Введенского, когда успели опомниться и когда критические голоса (они были
всегда, но некогда было к ним прислушиваться) были услышаны, когда появились
"правильные понятия" о задачах перевода, даже тогда переводы Введенского
оставались самыми интересными, самыми живыми.
Введенский сам много сделал для того, чтобы выработалась "теория"
перевода. Его "Базар житейской суеты" вызвал к жизни целую дискуссию.
Более того, встречая в своей работе различные трудности, он стал
делиться ими с читателями, помещая в сложных местах комментарии с своему
переводу. Эти комментарии иногда поясняли незнакомые русскому читателю
реалии, а иногда содержали отрывки оригинального текста с пояснением, почему
избран именно данный перевод. В целом переводы Введенского не только
отвечали "стандартам" своего времени - они были выше их.
Несомненной удачей Введенского были переводы Диккенса. По счастливой
случайности темперамент переводчика совпал с темпераментом автора, и,
несмотря на множество мелких расхождений перевода с оригиналом, "дух"
произведений Диккенса был передан Введенским верно. Введенский сохранил
яркость и "одномерность" диккенсовских персонажей, добрый, балаганный, можно
сказать, развлекательный юмор и типичный для Диккенса контраст смешного и
трогательного. У Диккенса смех и слезы рядом, но не вместе. Все это
Введенский сохранил.
В "Vanity Fair" смешным может быть что угодно, и плохое, и хорошее,
причем смеются, точнее подсмеиваются все: рассказчик над персонажем,
персонажи друг над другом. У Диккенса смеется сам автор, добродушно и
весело. У Теккерея - проницательный и не слишком доброжелательный
рассказчик. Автору не до смеха. Спрятанный под ухмыляющейся маской, он
грустно созерцает людские несовершенства.
Если у Диккенса отношение автора к своим героям очевидно, а "лицо"
рассказчика вполне определенно, то у Теккерея рассказчик "гримасничает", и
то как рассказано, не менее важно, чем то, что рассказано, ведь от верного
понимания "точки зрения" зависит нравственный смысл сказанного. Поэтому при
переводе особенно важно сохранить интонацию подлинника во всех частностях:
Введенскому это не удалось либо от невнимания, либо от недостатка времени.
Зачастую привычный иронический тон Теккерея в переводе пропадает. Вот
несколько примеров из "Пенденниса":
...Harry embraced his fond parent with the utmost affection...
Гарри с чувством заключил в объятия свою нежную родительницу.
Гарри с нежностью обнял добрую маменьку... (пер. И. Введенского)
...poked his lordship in the side with his cue...
Гарри ткнул его светлость кием в бок
тронул его в бок кием... (пер. И. Введенского)
...his lordship was blessed a fifth girl...
Бог благословил его светлость [еще одной] дочерью, пятой по счету
у лорда была еще пятая дочь... (пер. И. Введенского)
Упраздняя авторскую иронию в одних случаях, Введенский нередко
иронически изображал то, о чем в оригинале рассказывалось нейтральным или
даже сочувственным тоном.
She talked constantly to him about this dead father, and spoke of her
love for George to the innocent and wondering child; much more than she ever
had done to George himself, or to any confidante of her youth. To her
parents she never talked about this matter; shrinking from baring her heart
to them. Little George very likely could understand no better than they; but
into his ears she poured her sentimental secrets unreservedly, and into his
only ("Vanity Fair")
Она постоянно рассказывала ему о покойном отце и говорила о своей любви
к нему, - с невинным, непонимающим ребенком она была откровеннее, чем в свое
время с самим Джорджем или какой-нибудь близкой подругой юности. С
родителями она никогда не говорила на эту тему: она стеснялась раскрывать
перед ними свое сердце. Вряд ли маленький Джордж понимал ее лучше, чем
поняли бы они, но ему и только ему доверяла Эмилия свои сердечные тайны
(пер. М. Дьяконова)
Беспрестанно говорила она об этом умершем отце и рассказывала по тысяче
раз в день, как она любила и обожала его. Ребенок слушал разиня рот... Очень
вероятно, что малютка Джордж совсем не понимал, о чем это твердит
беспрестанно его плаксивая мамаша; но в его только уши, целиком и без
малейшего остатка, мистрисс Эмми изливала все свои сантиментальные тайны
("Базар житейской суеты". Пер. И. Введенского)
Внимательный читатель Теккерея вряд ли станет хохотать, рыдать или даже
безмятежно радоваться. Введенский старается восполнить эти "недостатки"
иногда самым неожиданным образом. Так, например, маленький Джордж Осборн,
глядящий из окна на отъезжающего "навеки" Доббина (картина во всяком случае
не веселая), сравнивается переводчиком с "бессмертным мистером Пиквиком",
некогда так же глядевшим из окна на Гозуэльскую улицу. В результате таких
усовершенствований грустное не становится веселым, но перестает быть
подлинно грустным. Появляется в переводах Введенского даже типично
диккенсовский счастливый конец. Впрочем, диккенсовский ли? Ведь уже в первом
своем переводе "Опыт продолжения романа Вальтер Скотта "Айвенго"" переводчик
"улучшает" финал. В оригинале читаем:
"...but I don't think they had any other children or were subsequently
very boisterously happy. Of some sorts of happiness melancholy is
characteristic, and I think these were a solemn pair and died rather early"
"...но думаю, что других детей у них не было и что счастье их не
выражалась в шумной веселости. Бывает счастье, подчеркнутое печалью; и мне
кажется, что эти двое были всегда задумчивы и не слишком долго зажились на
свете" (пер. З. Александровой).
Введенскому, а может быть, редактору не понравился философичный,
скептический тон автора. "Исправленный" Теккерей выглядит так:
"...но было ли у них много детей, или, говоря библейским слогом, была
ли Ревекка многоплодна как Лия, - это решится во втором томе, образующем
такое количество томов, которого достаточно будет на то, чтобы вы сами (т.
е. А. Дюма) выкупили замок Монте-Кристо".
Безоблачным счастьем наделяет переводчик и Эмилию Осборн, к которой на
протяжении романа сам относился с большей суровостью, чем автор:
"Fonder than he is of me", Emmy thinks with a sigh. But he never said a
word to Amelia that was not kind and gentle; or thought of a want of hers
that he did not try to gratify"
"Больше, чем меня", - думает Эмми и вздыхает. Но он ни разу не сказал
ей неласкового или недоброго слова и старается выполнить всякое ее желание,
лишь только узнает о нем (пер. М. Дьяконова)
"И больше, чем меня", - думает со вздохом мистрисс Эмми. Но это едва ли
справедливо. Вильям всегда ласкал и лелеял свою нежную супругу, и Амелия,
как можете вообразить, отвечала ему тем же (пер. И. Введенского)
То, что молчаливо признается в оригинале, здесь отрицается, а потому
заключительные строки романа о тщете человеческого счастья отрываются от
контекста и "повисают в воздухе".
Созданный Введенским Теккерей оказался и впрямь похожим на Диккенса,
только "похуже". В этом новом писателе публике понравилось сходство с
великим собратом, зачастую приданное переводчиком. Действительные же
свойства произведений Теккерея хотя и остались - нельзя же было совсем от
них избавиться - но тона уже не задавали и потому из достоинств превратились
в несовершенства.
При этом удивительнее всего то, что Введенский сам точно
охарактеризовал творчество Теккерея в биографической статье о нем,
помещенной в 1849 г. в "Отечественных записках". Называя Теккерея сатириком,
он в то же время подчеркнул меткость и глубину его сатиры. Казалось бы, под
меткостью и глубиной Введенский имеет в виду психологическую тонкость и
убедительность - между тем именно эта сторона дарования Теккерея в его
переводах сильно сглажена.
Так в чем же тогда заслуги Введенского?
Во-первых, он дал читателям возможность быстро и не понаслышке
познакомиться с новейшими произведениями английских писателей.
Во-вторых, заставил полюбить эти произведения и пробудил в обществе
острый интерес к творчеству английских романистов. Читали повсюду - от
скамей духовных семинарий до острогов. И часто - в переводах Введенского.
В-третьих, эти переводы самой яркостью своих достоинств и недостатков
сослужили добрую службу русской переводческой школе. Из-за отсутствия
строгой системы Введенскому удалось совместить то, что потом проповедовали
разные переводческие школы: буквальная точность соседствует у него с вольным
пересказом, реальный комментарий с русификацией. Короче говоря, переводы
Введенского - прекрасный учебник для переводчиков, целый кладезь примеров
удачного и неудачного, для читателей - увлекательные, хотя и не всегда
похожие на свои "прообразы" книги. Для истории литературы (существует ли
история переводной литературы?) - интересный, достойный изучения этап.
Но сегодняшний день "Ярмарка тщеславия" выходит в переводе Михаила
Алексеевича Дьяконова. Как и его предшественник И. И. Введенский, он не был
удовлетворен привычным переводом заглавия романа и искал такой, который бы
соответствовал библейской цитате, выбранной Теккереем для названия. Может
быть, "Ярмарка суеты"... Но, увы, победила привычка. Так и стоит до сих пор
на титуле книги "Ярмарка тщеславия", хотя специалисты не устают повторять,
что "Базар житейской суеты" явно лучше...
К сожалению, были в истории нашей страны годы, когда имя М.А. Дьяконова
исчезло из книги. Он был незаконно репрессирован. Но "Ярмарка тщеславия"
продолжала издаваться, у редакторов возникали вопросы, ответить на них было
некому. Заботу о труде М. А. Дьяконова взяли на себя Р. Гальперина и М. Ф.
Лорие. Трудно удержаться и не сказать, что Марии Федоровне Лорие наш
читатель обязан замечательными переводами "Пенденниса", "Ньюкомов".
Имя М. А. Дьяконова, как видно ил библиографического указателя, вновь
появилось на титуле романа в I960 г. Но переводчика давно уже не было в
живых.
Трагический парадокс, но в обширной библиотеке его сына, видного
ученого-востоковеда, переводчика Игоря Михайловича Дьяконова не сохранилось
ни одного экземпляра "Ярмарки тщеславия" в переводе отца. Перевод Михаила
Алексеевича Дьяконова вернулся в семью Дьяконовых лишь в 1986 г., когда в
издательстве "Книга" к 175-летию со дня рождения Теккерея вышло редкое по
своим полиграфическим достоинствам издание самого известного романа
писателя, на титуле которого читаем: "Ярмарка тщеславия", перевод М.А.
Дьяконова.
^TИ.М. ДЬЯКОНОВ^U
^TМИХАИЛ АЛЕКСЕЕВИЧ ДЬЯКОНОВ^U
Михаил Алексеевич Дьяконов сделался переводчиком оттого, что женился на
бесприданнице. Он был студентом экономического факультета Политехнического
института в Петербурге и женился на курсистке Женского медицинского
института. Они познакомились в Ташкенте в 1902 г., когда он был еще
гимназистом. Мария Павловна тогда только что окончила Оренбургский институт
благородных девиц, где учились дочери безденежных офицеров, и когда они
познакомились, работала классной дамой в Ташкентской женской гимназии. Отец
ее по разным обстоятельствам оставил военную службу, был инженером на
строительстве Закаспийской железной дороги, заболел тифом и умер. Семья
оказалась без средств и даже без пенсии; Мария Павловна была третьей из
шестерых детей и потому была бесприданницей из бесприданниц.
Знакомство возобновилось в Петербурге, куда оба приехали учиться. Все
началось с попытки Михаила Алексеевича учить Маню английскому языку (в
институте благородных девиц учили французский и немецкий). Английского языка
она не выучила, но зато в 1906 г. они поженились.
Отец Михаила Алексеевича отнесся к невестке хорошо, но он был
"подкаблучником" и слушался свою красавицу жену. А мать Михаила Алексеевича
имела все основания быть недовольной тем, что сын женился на бесприданнице,
поскольку она сама, выходя замуж, тоже была бесприданницей и считала, что
такая ситуация не должна повториться с ее сыновьями. Поэтому молодые
студенты не получили никакой материальной - или моральной - поддержки от
родителей, а стипендии в те времена не было. Жили они впроголодь. Поэтому
надо было либо давать уроки, либо зарабатывать переводами. Сначала была
переведена на русский язык книга "Тормаза Вестингауза", за ней последовали и
другие, ей подобные, но помогало чувство юмора, которым Михаил Алексеевич
был щедро наделен.
Потом Михаил Алексеевич окончил Политехнический институт и поступил на
службу в Азовско-Донской коммерческий банк. Дела семьи - уже было двое детей
- поправились, и Михаил Алексеевич смог даже сам материально помогать
младшей сестре жены и своему младшему брату. Но банк закрылся в 1918 г., и
он перешел на работу в Гужевой трест (управляющий извозчиками), а вскоре
после этого - в Госиздат, главным бухгалтером.
Тысяча девятьсот девятнадцатый, тысяча девятьсот двадцатый и тысяча
девятьсот двадцать первый годы были в Петрограде нелегкими. Стояли очереди,
на человека выдавалась восьмушка хлеба, дров не было, на перекрестке около
дома собаки рвали труп павшей лошади, жильцы по ночам дежурили в подворотне
с оружием (от налетчиков); на маленького новорожденного третьего сына
выдавалось молоко в особом учреждении, справедливо называвшемся "Каплей
молока", куда надо было ходить (чтобы выстоять очередь) за полтора
километра; но можно было покупать молоко и у пригородных жительниц, только
они брали плату мебелью, и квартира вскоре опустела.
Михаил Алексеевич был человек веселый и общительный, у него быстро
завелось множество друзей в литературном мире. И, по его обстоятельствам,
естественно было опять взяться за переводы. По вечерам в холодной комнате
вся семья собиралась вокруг стола и при свете "коптилки", сделанной из
масленки для швейной машинки с острой длинной капельницей, работали: старший
сын готовил уроки, средний, пятилетний, читал Шекспира (детские книги сожгли
- дети болели дифтерией, а дезинфекции не было - одежду, игрушки, книжки
пришлось спалить); жена шила и штопала, а Михаил Алексеевич переводил. Вся
эта ситуация могла хоть кого повергнуть в депрессию, но Михаил Алексеевич
находил во всем смешную сторону: если кто-либо начинал жаловаться, он
придумывал какую-нибудь неожиданную шутку и приговаривал: "tout passe!"
("все проходит!").
Так он запомнился: пестрая узбекская тюбетейка, черный, как смоль, чуб,
маленькое пенсне, голубые добрые и веселые глаза, ярко-рыжие усики - и нос,
готовый всегда вздрогнуть от внутреннего смеха; наклоненная голова и быстро
пишущая рука. Весь вечер, половину ночи.
Литературные успехи были значительными: за первое издание перевода
романа Эптона Синклера "Джимми Хиггинс" был выдан мешок картошки. (Эта книга
потом переиздавалась десять или двенадцать раз, уже за гонорар, и Михаил
Алексеевич говорил, что Джимми - его четвертый и самый почтительный сын -
столько лет кормит родителя!)
Но самое главное заключалось в том, что очень скоро Михаил Алексеевич
стал воспринимать работу переводчика как потребность и радость. Время было
переломное также и во всех областях литераторского труда: впервые вышло
"Искусство перевода" К. И. Чуковского и Н. С. Гумилева, возникали
переводческие студии, из которых наиболее замечательной была, вероятно,
студия М. Л. Лозинского, давшая классические, прочно вошедшие в русскую
литературу стихотворные переводы Киплинга, Эредиа и других поэтов. Испытывал
себя на этом поприще (тоже в переводах из Эредиа) и Михаил Алексеевич
Дьяконов.
Пост главного бухгалтера Госиздата позволял делать много добра
братьям-писателям. И братья-писатели считали Михаила Алексеевича своим: в
пустой квартире копилось все больше книг, выходивших тогда в таком множестве
- стихи и проза, альманахи; много было именных экземпляров с напечатанным на
контртитуле текстом: "Экземпляр Михаила Алексеевича Дьяконова".
Ему все было интересно, во всем хотелось участвовать. Первое его
оригинальное произведение было напечатано (кажется, в журнале "Печать и
революция") на пари: часть публиковавшихся в журнале стихов были низкого
качества, и Михаил Алексеевич объявил, что он тоже берется напечатать любой
стихотворный набор слов, даже вовсе лишенный смысла. И напечатал. Потом
писал рецензии - на переводы, на стихи; рецензии иной раз ядовитые и
убийственные. Так, один тогдашний и небезызвестный поэт умудрился
опубликовать (конечно, в порядке "революционного" эпатажа) такие стихи:
Утомленный работою тяжкою,
После людьми по душам бесед,
Сам себе напоминаю бумажку я,
Выброшенную в клозет.
Михаил Алексеевич написал на это "самую короткую в мире рецензию" -
длиной в одну строчку:
"Удалимся же от места гибели поэта".
Рецензии подписывались псевдонимами: "Пау Амма" (по имени краба в одной
из "Вот так сказок" Киплинга), или "Триэмиа" (по именам членов семьи: Михаил
(сам Михаил Алексеевич), Мария (жена), Михаил, Игорь, Алексей (три сына).
Из-за сокрытия себя под псевдонимом Михаил Алексеевич иной раз принимал
"пациентов", приходивших жаловаться на рецензию самому рецензенту.
В 1922 г. Лев Михайлович Михайлов-Политикус (могила его на Марсовом
поле - площади Жертв революции, в Ленинграде), назначенный в то время
советским полпредом в Норвегию, предложил Михаилу Алексеевичу место главного
бухгалтера нашего торгового представительства в Осло:
- Старым специалистам мы не доверяем, наши не знают финансового дела, а
вы будете работать честно.
Михаил Алексеевич согласился; с 1921 по 1929 г. (с небольшим перерывом)
он был главным бухгалтером, начальником финансового отдела, заместителем
торгпреда и опять начальником финансового отдела торгового представительства
СССР в Осло.
Но переводческое искусство стало для него уже потребностью. Здесь, в
Осло, он перевел с французского два тома романа-эпопеи Ромэна Роллана "Жан
Кристоф", затем с норвежского - книги о путешествиях Руала Амундсена. Там же
был переведен "впрок" - потому что заказа от издательства не было -
поразительный роман норвежской писательницы Сигрид Унсет "Кристин, дочь
Лавранса". Бытовой норвежский язык Михаил Алексеевич к тому времени хорошо
знал, но для такого перевода, как этот, надо было совершенствоваться, и в
работе над первым томом ему помогала знакомая - Н. Е. Гейнц. Уже значительно
позже Михаил Алексеевич переработал первый том и перевел второй, и издал их,
правда, с сокращениями. Полностью роман вышел только в 1962 г. (третий том -
в переводе Ю. А. Яхниной и Л. Ю. Брауде).
По возвращении в Ленинград экономическая работа М. А. Дьяконову по
многим причинам не заладилась; он поступает редактором в издательство
"Academia", а позже - в издательство Арктического института. Но в конце
концов он уходит и из института и целиком отдается литературе.
Вновь занявшись литературной деятельностью в начале 30-х гг., Михаил
Алексеевич быстро стал одним из ведущих переводчиков того времени - имя его
часто можно было услышать наравне с именами А. А. Смирнова, А. А.
Франковского и М. Л. Лозинского.
Переводил Михаил Алексеевич много - в свет вышло далеко не все.
Объяснялось это иногда тем, что он брался за работу не тогда, когда был
заказ, а когда его увлекало то или иное произведение; иногда тем, что
издательство, заказав книгу, потом отказывалось от нее или просто
подвергалось очередной реорганизации. Домашняя экономика профессионального
экономиста М. А. Дьяконова от этого немало страдала - семья жила по принципу
"когда густо, когда пусто". Как-то, еще в Норвегии, Михаил Алексеевич,
получив неожиданный гонорар, заказал бадью гоголь-моголя для соседских
детишек и вынес ее во двор; а потом, по опустошении бадьи, повез детишек на
трех такси в кино. При таких чертах его характера "пусто" в доме бывало
чаще, чем "густо". Происходили такие разговоры с женой:
- Миша, у тебя штаны рваные, надо купить новые.
- Не для того я деньги зарабатываю, чтобы штаны покупать.
Работа над переводом была у Михаила Алексеевича делом коллективным,
общесемейным. Если что-нибудь его затрудняло, раздавался сигнальный свист:
на консультацию вызывались сыновья {Эти консультации приводили иногда к
результатам, для публики неприемлемым. Так, когда Михаил Алексеевич
редактировал старый, заслуженный, но уже устаревший перевод "Кукольного
дома" Ибсена, сыновья закричали, что по-норвежски героиню пьесы зовут вовсе
не Нора, а Нура. Он долго сопротивлялся, но все же в вышедшем в свет
переводе появилась Нура. Публика этого не приняла.}.
Иной раз им даже поручался какой-нибудь кусок, и, конечно, вставные
стихи (если такие были). И Мария Павловна призывалась к совету.
Долгие годы работал он над переводами только после службы, по ночам.
Эта привычка осталась у него до конца жизни.
А переводчик он был добросовестный. В переводческом искусстве 20-х -
30-х гг. господствовал пафос борьбы с традицией старых ремесленных
переводов: с одной стороны, переводов-подстрочников (это когда переводчик,
не понимая смысла текста, наивно думал, что если он переведет слово за
словом по словарю, "буквально", то читатель поймет то, чего он сам не
понял); и переводов-"фантазй" (это когда переводчик, что-либо не поняв, тут
же придумывал что-нибудь свое). Михаил Алексеевич был сторонником перевода
точного, но такого, чтобы он мог занять достойное место в русской
литературе, чтобы оригинал был передан хорошим русским языком.
Известна история, рассказанная К. И. Чуковским со слов переводчика В.
О. Стенича, как тот, переводя французский роман с немецкого, не понял фразу
из письма героини к дедушке, где она советовала ему взять прислугу, чтобы та
облегчила ведение хозяйства бабушке. Фраза была переведена так: "возьми себе
девочку, чтобы не утруждать бабушку". Потом уже по всей книге Стенич
"обрабатывал" стилистически ни в чем не повинную героиню в духе ее совета, и
в книге она из скромной женщины превратилась в разухабистую бабенку. Такого
с М. А. Дьяконовым случиться не могло, а когда ему пришлось редактировать
перевод "42 пареллели" Джона Дос Пассоса, сделанный тем же В. О. Стеничем,
то дело дошло до товарищеского суда между ними. В. О. Стенич был человеком
исключительного дарования и воображения, но с точки зрения литератора с
характером М. А. Дьяконова, он должен был бы сдерживать свое воображение,
передавая русскому читателю все же переводимого автора, а не собственный
блестящий талант.
Конечно, как все в мире, стареют и переводы. Из работ М. А. Дьяконова
пережили его на много десятилетий только три - "Антуанетта" Роллана,
"Кристин, дочь Лавранса" Сигрид Унсет и "Ярмарка тщеславия" Теккерея. Это и
справедливо - великий труженик во всем, Михаил Алексеевич ни в одну свою
другую работу не вложил столько труда и столько любви.
С "Ярмаркой тщеславия" сыновья-консультанты дали ему бой в связи с
названием. В самом деле, "Vanity fair" значит, конечно, не "Ярмарка
тщеславия", а "Ярмарка суеты" - здесь vanity перекликается с библейским (и
поэтому хорошо знакомым с детства каждому англичанину) "Vanity of vanities,
saith the Preacher: all is vanity" ("Суета сует, говорит Екклесиаст, - все
суета"). Но "суета" имеет в русском языке два значения: во-первых, "тщета"
назовет его "Библиотека для Чтения", доказавшая очевиднейшим образом, что
английское th соответствует во всех отношениях греческой θите, хотя в
современном мире никто не знает, какой звук эта буква издавала в устах
грека. Но в нашем журнале господин Thackeray назывался Теккереем еще в
апрельской книжке за 1847 год..."
Равнодушие Введенского к фонетической правильности понятно. Перед ним
стояли задачи более общие: заставить заговорить героев переводимых книг, как
если бы они родились "под русским небом". В целом переводы Введенского
тяготеют к русификации, и если слово "postillion" он переводит не
нейтральным "возница", а чисто национальным "ямщик", то ожидать от него
бережного отношения к звучанию английских имен было бы странно. Напротив,
чем менее по-английски они звучат, тем лучше вписываются в общий стиль
переводов.
Встречаются у Введенского и ошибки. Так, в "Базаре житейской суеты"
Эмилия Седли не позволяет посторонним переодевать и мыть своего ребенка -
это было бы для нее так же неприятно, как если бы чужие руки протирали
(wash) миниатюрный портрет ее мужа. Совершенно ясное "wash" Введенский
переводит словом "уничтожить", тем самым лишая смысла сравнение,
употребленное писателем, т. к. сопоставимое - два вида ревности - становится
теперь несопоставимым. Примеров подобной невнимательности немало. В "Истории
Пенденниса" фразу "Ah! is this the boy that prayed at his mother's knee but
a few years since..." Введенский переводит так: "Увы! уже ли это тот самый
мальчик, который только несколько лет назад читал молитвы на коленях
матери?.." Молиться, сидя у кого-либо на коленях, а точнее, сидеть у
кого-нибудь на коленях, молясь - диковинное занятие, тем более, что речь
идет не о младенце, а о юноше.
Поскольку ошибки Введенского чаще всего не связаны с особой трудностью
текста, их можно объяснить разве что торопливостью.
Сопоставление переводов Введенского с оригиналами показывает, что
недостатков в них - множество. И все-таки он прославился как "отменный
переводчик". Почему? Введенского прославила публика, а публика не сличала и
не критиковала. Читатели читали, им было интересно, книги, переведенные
Введенским, "жили", заставляли печалиться и радоваться. Книги следовали одна
за другой, читатель не успевал опомниться, "проглатывая" их, и был
благодарен переводчику за это увлекательное чтение. Даже после смерти
Введенского, когда успели опомниться и когда критические голоса (они были
всегда, но некогда было к ним прислушиваться) были услышаны, когда появились
"правильные понятия" о задачах перевода, даже тогда переводы Введенского
оставались самыми интересными, самыми живыми.
Введенский сам много сделал для того, чтобы выработалась "теория"
перевода. Его "Базар житейской суеты" вызвал к жизни целую дискуссию.
Более того, встречая в своей работе различные трудности, он стал
делиться ими с читателями, помещая в сложных местах комментарии с своему
переводу. Эти комментарии иногда поясняли незнакомые русскому читателю
реалии, а иногда содержали отрывки оригинального текста с пояснением, почему
избран именно данный перевод. В целом переводы Введенского не только
отвечали "стандартам" своего времени - они были выше их.
Несомненной удачей Введенского были переводы Диккенса. По счастливой
случайности темперамент переводчика совпал с темпераментом автора, и,
несмотря на множество мелких расхождений перевода с оригиналом, "дух"
произведений Диккенса был передан Введенским верно. Введенский сохранил
яркость и "одномерность" диккенсовских персонажей, добрый, балаганный, можно
сказать, развлекательный юмор и типичный для Диккенса контраст смешного и
трогательного. У Диккенса смех и слезы рядом, но не вместе. Все это
Введенский сохранил.
В "Vanity Fair" смешным может быть что угодно, и плохое, и хорошее,
причем смеются, точнее подсмеиваются все: рассказчик над персонажем,
персонажи друг над другом. У Диккенса смеется сам автор, добродушно и
весело. У Теккерея - проницательный и не слишком доброжелательный
рассказчик. Автору не до смеха. Спрятанный под ухмыляющейся маской, он
грустно созерцает людские несовершенства.
Если у Диккенса отношение автора к своим героям очевидно, а "лицо"
рассказчика вполне определенно, то у Теккерея рассказчик "гримасничает", и
то как рассказано, не менее важно, чем то, что рассказано, ведь от верного
понимания "точки зрения" зависит нравственный смысл сказанного. Поэтому при
переводе особенно важно сохранить интонацию подлинника во всех частностях:
Введенскому это не удалось либо от невнимания, либо от недостатка времени.
Зачастую привычный иронический тон Теккерея в переводе пропадает. Вот
несколько примеров из "Пенденниса":
...Harry embraced his fond parent with the utmost affection...
Гарри с чувством заключил в объятия свою нежную родительницу.
Гарри с нежностью обнял добрую маменьку... (пер. И. Введенского)
...poked his lordship in the side with his cue...
Гарри ткнул его светлость кием в бок
тронул его в бок кием... (пер. И. Введенского)
...his lordship was blessed a fifth girl...
Бог благословил его светлость [еще одной] дочерью, пятой по счету
у лорда была еще пятая дочь... (пер. И. Введенского)
Упраздняя авторскую иронию в одних случаях, Введенский нередко
иронически изображал то, о чем в оригинале рассказывалось нейтральным или
даже сочувственным тоном.
She talked constantly to him about this dead father, and spoke of her
love for George to the innocent and wondering child; much more than she ever
had done to George himself, or to any confidante of her youth. To her
parents she never talked about this matter; shrinking from baring her heart
to them. Little George very likely could understand no better than they; but
into his ears she poured her sentimental secrets unreservedly, and into his
only ("Vanity Fair")
Она постоянно рассказывала ему о покойном отце и говорила о своей любви
к нему, - с невинным, непонимающим ребенком она была откровеннее, чем в свое
время с самим Джорджем или какой-нибудь близкой подругой юности. С
родителями она никогда не говорила на эту тему: она стеснялась раскрывать
перед ними свое сердце. Вряд ли маленький Джордж понимал ее лучше, чем
поняли бы они, но ему и только ему доверяла Эмилия свои сердечные тайны
(пер. М. Дьяконова)
Беспрестанно говорила она об этом умершем отце и рассказывала по тысяче
раз в день, как она любила и обожала его. Ребенок слушал разиня рот... Очень
вероятно, что малютка Джордж совсем не понимал, о чем это твердит
беспрестанно его плаксивая мамаша; но в его только уши, целиком и без
малейшего остатка, мистрисс Эмми изливала все свои сантиментальные тайны
("Базар житейской суеты". Пер. И. Введенского)
Внимательный читатель Теккерея вряд ли станет хохотать, рыдать или даже
безмятежно радоваться. Введенский старается восполнить эти "недостатки"
иногда самым неожиданным образом. Так, например, маленький Джордж Осборн,
глядящий из окна на отъезжающего "навеки" Доббина (картина во всяком случае
не веселая), сравнивается переводчиком с "бессмертным мистером Пиквиком",
некогда так же глядевшим из окна на Гозуэльскую улицу. В результате таких
усовершенствований грустное не становится веселым, но перестает быть
подлинно грустным. Появляется в переводах Введенского даже типично
диккенсовский счастливый конец. Впрочем, диккенсовский ли? Ведь уже в первом
своем переводе "Опыт продолжения романа Вальтер Скотта "Айвенго"" переводчик
"улучшает" финал. В оригинале читаем:
"...but I don't think they had any other children or were subsequently
very boisterously happy. Of some sorts of happiness melancholy is
characteristic, and I think these were a solemn pair and died rather early"
"...но думаю, что других детей у них не было и что счастье их не
выражалась в шумной веселости. Бывает счастье, подчеркнутое печалью; и мне
кажется, что эти двое были всегда задумчивы и не слишком долго зажились на
свете" (пер. З. Александровой).
Введенскому, а может быть, редактору не понравился философичный,
скептический тон автора. "Исправленный" Теккерей выглядит так:
"...но было ли у них много детей, или, говоря библейским слогом, была
ли Ревекка многоплодна как Лия, - это решится во втором томе, образующем
такое количество томов, которого достаточно будет на то, чтобы вы сами (т.
е. А. Дюма) выкупили замок Монте-Кристо".
Безоблачным счастьем наделяет переводчик и Эмилию Осборн, к которой на
протяжении романа сам относился с большей суровостью, чем автор:
"Fonder than he is of me", Emmy thinks with a sigh. But he never said a
word to Amelia that was not kind and gentle; or thought of a want of hers
that he did not try to gratify"
"Больше, чем меня", - думает Эмми и вздыхает. Но он ни разу не сказал
ей неласкового или недоброго слова и старается выполнить всякое ее желание,
лишь только узнает о нем (пер. М. Дьяконова)
"И больше, чем меня", - думает со вздохом мистрисс Эмми. Но это едва ли
справедливо. Вильям всегда ласкал и лелеял свою нежную супругу, и Амелия,
как можете вообразить, отвечала ему тем же (пер. И. Введенского)
То, что молчаливо признается в оригинале, здесь отрицается, а потому
заключительные строки романа о тщете человеческого счастья отрываются от
контекста и "повисают в воздухе".
Созданный Введенским Теккерей оказался и впрямь похожим на Диккенса,
только "похуже". В этом новом писателе публике понравилось сходство с
великим собратом, зачастую приданное переводчиком. Действительные же
свойства произведений Теккерея хотя и остались - нельзя же было совсем от
них избавиться - но тона уже не задавали и потому из достоинств превратились
в несовершенства.
При этом удивительнее всего то, что Введенский сам точно
охарактеризовал творчество Теккерея в биографической статье о нем,
помещенной в 1849 г. в "Отечественных записках". Называя Теккерея сатириком,
он в то же время подчеркнул меткость и глубину его сатиры. Казалось бы, под
меткостью и глубиной Введенский имеет в виду психологическую тонкость и
убедительность - между тем именно эта сторона дарования Теккерея в его
переводах сильно сглажена.
Так в чем же тогда заслуги Введенского?
Во-первых, он дал читателям возможность быстро и не понаслышке
познакомиться с новейшими произведениями английских писателей.
Во-вторых, заставил полюбить эти произведения и пробудил в обществе
острый интерес к творчеству английских романистов. Читали повсюду - от
скамей духовных семинарий до острогов. И часто - в переводах Введенского.
В-третьих, эти переводы самой яркостью своих достоинств и недостатков
сослужили добрую службу русской переводческой школе. Из-за отсутствия
строгой системы Введенскому удалось совместить то, что потом проповедовали
разные переводческие школы: буквальная точность соседствует у него с вольным
пересказом, реальный комментарий с русификацией. Короче говоря, переводы
Введенского - прекрасный учебник для переводчиков, целый кладезь примеров
удачного и неудачного, для читателей - увлекательные, хотя и не всегда
похожие на свои "прообразы" книги. Для истории литературы (существует ли
история переводной литературы?) - интересный, достойный изучения этап.
Но сегодняшний день "Ярмарка тщеславия" выходит в переводе Михаила
Алексеевича Дьяконова. Как и его предшественник И. И. Введенский, он не был
удовлетворен привычным переводом заглавия романа и искал такой, который бы
соответствовал библейской цитате, выбранной Теккереем для названия. Может
быть, "Ярмарка суеты"... Но, увы, победила привычка. Так и стоит до сих пор
на титуле книги "Ярмарка тщеславия", хотя специалисты не устают повторять,
что "Базар житейской суеты" явно лучше...
К сожалению, были в истории нашей страны годы, когда имя М.А. Дьяконова
исчезло из книги. Он был незаконно репрессирован. Но "Ярмарка тщеславия"
продолжала издаваться, у редакторов возникали вопросы, ответить на них было
некому. Заботу о труде М. А. Дьяконова взяли на себя Р. Гальперина и М. Ф.
Лорие. Трудно удержаться и не сказать, что Марии Федоровне Лорие наш
читатель обязан замечательными переводами "Пенденниса", "Ньюкомов".
Имя М. А. Дьяконова, как видно ил библиографического указателя, вновь
появилось на титуле романа в I960 г. Но переводчика давно уже не было в
живых.
Трагический парадокс, но в обширной библиотеке его сына, видного
ученого-востоковеда, переводчика Игоря Михайловича Дьяконова не сохранилось
ни одного экземпляра "Ярмарки тщеславия" в переводе отца. Перевод Михаила
Алексеевича Дьяконова вернулся в семью Дьяконовых лишь в 1986 г., когда в
издательстве "Книга" к 175-летию со дня рождения Теккерея вышло редкое по
своим полиграфическим достоинствам издание самого известного романа
писателя, на титуле которого читаем: "Ярмарка тщеславия", перевод М.А.
Дьяконова.
^TИ.М. ДЬЯКОНОВ^U
^TМИХАИЛ АЛЕКСЕЕВИЧ ДЬЯКОНОВ^U
Михаил Алексеевич Дьяконов сделался переводчиком оттого, что женился на
бесприданнице. Он был студентом экономического факультета Политехнического
института в Петербурге и женился на курсистке Женского медицинского
института. Они познакомились в Ташкенте в 1902 г., когда он был еще
гимназистом. Мария Павловна тогда только что окончила Оренбургский институт
благородных девиц, где учились дочери безденежных офицеров, и когда они
познакомились, работала классной дамой в Ташкентской женской гимназии. Отец
ее по разным обстоятельствам оставил военную службу, был инженером на
строительстве Закаспийской железной дороги, заболел тифом и умер. Семья
оказалась без средств и даже без пенсии; Мария Павловна была третьей из
шестерых детей и потому была бесприданницей из бесприданниц.
Знакомство возобновилось в Петербурге, куда оба приехали учиться. Все
началось с попытки Михаила Алексеевича учить Маню английскому языку (в
институте благородных девиц учили французский и немецкий). Английского языка
она не выучила, но зато в 1906 г. они поженились.
Отец Михаила Алексеевича отнесся к невестке хорошо, но он был
"подкаблучником" и слушался свою красавицу жену. А мать Михаила Алексеевича
имела все основания быть недовольной тем, что сын женился на бесприданнице,
поскольку она сама, выходя замуж, тоже была бесприданницей и считала, что
такая ситуация не должна повториться с ее сыновьями. Поэтому молодые
студенты не получили никакой материальной - или моральной - поддержки от
родителей, а стипендии в те времена не было. Жили они впроголодь. Поэтому
надо было либо давать уроки, либо зарабатывать переводами. Сначала была
переведена на русский язык книга "Тормаза Вестингауза", за ней последовали и
другие, ей подобные, но помогало чувство юмора, которым Михаил Алексеевич
был щедро наделен.
Потом Михаил Алексеевич окончил Политехнический институт и поступил на
службу в Азовско-Донской коммерческий банк. Дела семьи - уже было двое детей
- поправились, и Михаил Алексеевич смог даже сам материально помогать
младшей сестре жены и своему младшему брату. Но банк закрылся в 1918 г., и
он перешел на работу в Гужевой трест (управляющий извозчиками), а вскоре
после этого - в Госиздат, главным бухгалтером.
Тысяча девятьсот девятнадцатый, тысяча девятьсот двадцатый и тысяча
девятьсот двадцать первый годы были в Петрограде нелегкими. Стояли очереди,
на человека выдавалась восьмушка хлеба, дров не было, на перекрестке около
дома собаки рвали труп павшей лошади, жильцы по ночам дежурили в подворотне
с оружием (от налетчиков); на маленького новорожденного третьего сына
выдавалось молоко в особом учреждении, справедливо называвшемся "Каплей
молока", куда надо было ходить (чтобы выстоять очередь) за полтора
километра; но можно было покупать молоко и у пригородных жительниц, только
они брали плату мебелью, и квартира вскоре опустела.
Михаил Алексеевич был человек веселый и общительный, у него быстро
завелось множество друзей в литературном мире. И, по его обстоятельствам,
естественно было опять взяться за переводы. По вечерам в холодной комнате
вся семья собиралась вокруг стола и при свете "коптилки", сделанной из
масленки для швейной машинки с острой длинной капельницей, работали: старший
сын готовил уроки, средний, пятилетний, читал Шекспира (детские книги сожгли
- дети болели дифтерией, а дезинфекции не было - одежду, игрушки, книжки
пришлось спалить); жена шила и штопала, а Михаил Алексеевич переводил. Вся
эта ситуация могла хоть кого повергнуть в депрессию, но Михаил Алексеевич
находил во всем смешную сторону: если кто-либо начинал жаловаться, он
придумывал какую-нибудь неожиданную шутку и приговаривал: "tout passe!"
("все проходит!").
Так он запомнился: пестрая узбекская тюбетейка, черный, как смоль, чуб,
маленькое пенсне, голубые добрые и веселые глаза, ярко-рыжие усики - и нос,
готовый всегда вздрогнуть от внутреннего смеха; наклоненная голова и быстро
пишущая рука. Весь вечер, половину ночи.
Литературные успехи были значительными: за первое издание перевода
романа Эптона Синклера "Джимми Хиггинс" был выдан мешок картошки. (Эта книга
потом переиздавалась десять или двенадцать раз, уже за гонорар, и Михаил
Алексеевич говорил, что Джимми - его четвертый и самый почтительный сын -
столько лет кормит родителя!)
Но самое главное заключалось в том, что очень скоро Михаил Алексеевич
стал воспринимать работу переводчика как потребность и радость. Время было
переломное также и во всех областях литераторского труда: впервые вышло
"Искусство перевода" К. И. Чуковского и Н. С. Гумилева, возникали
переводческие студии, из которых наиболее замечательной была, вероятно,
студия М. Л. Лозинского, давшая классические, прочно вошедшие в русскую
литературу стихотворные переводы Киплинга, Эредиа и других поэтов. Испытывал
себя на этом поприще (тоже в переводах из Эредиа) и Михаил Алексеевич
Дьяконов.
Пост главного бухгалтера Госиздата позволял делать много добра
братьям-писателям. И братья-писатели считали Михаила Алексеевича своим: в
пустой квартире копилось все больше книг, выходивших тогда в таком множестве
- стихи и проза, альманахи; много было именных экземпляров с напечатанным на
контртитуле текстом: "Экземпляр Михаила Алексеевича Дьяконова".
Ему все было интересно, во всем хотелось участвовать. Первое его
оригинальное произведение было напечатано (кажется, в журнале "Печать и
революция") на пари: часть публиковавшихся в журнале стихов были низкого
качества, и Михаил Алексеевич объявил, что он тоже берется напечатать любой
стихотворный набор слов, даже вовсе лишенный смысла. И напечатал. Потом
писал рецензии - на переводы, на стихи; рецензии иной раз ядовитые и
убийственные. Так, один тогдашний и небезызвестный поэт умудрился
опубликовать (конечно, в порядке "революционного" эпатажа) такие стихи:
Утомленный работою тяжкою,
После людьми по душам бесед,
Сам себе напоминаю бумажку я,
Выброшенную в клозет.
Михаил Алексеевич написал на это "самую короткую в мире рецензию" -
длиной в одну строчку:
"Удалимся же от места гибели поэта".
Рецензии подписывались псевдонимами: "Пау Амма" (по имени краба в одной
из "Вот так сказок" Киплинга), или "Триэмиа" (по именам членов семьи: Михаил
(сам Михаил Алексеевич), Мария (жена), Михаил, Игорь, Алексей (три сына).
Из-за сокрытия себя под псевдонимом Михаил Алексеевич иной раз принимал
"пациентов", приходивших жаловаться на рецензию самому рецензенту.
В 1922 г. Лев Михайлович Михайлов-Политикус (могила его на Марсовом
поле - площади Жертв революции, в Ленинграде), назначенный в то время
советским полпредом в Норвегию, предложил Михаилу Алексеевичу место главного
бухгалтера нашего торгового представительства в Осло:
- Старым специалистам мы не доверяем, наши не знают финансового дела, а
вы будете работать честно.
Михаил Алексеевич согласился; с 1921 по 1929 г. (с небольшим перерывом)
он был главным бухгалтером, начальником финансового отдела, заместителем
торгпреда и опять начальником финансового отдела торгового представительства
СССР в Осло.
Но переводческое искусство стало для него уже потребностью. Здесь, в
Осло, он перевел с французского два тома романа-эпопеи Ромэна Роллана "Жан
Кристоф", затем с норвежского - книги о путешествиях Руала Амундсена. Там же
был переведен "впрок" - потому что заказа от издательства не было -
поразительный роман норвежской писательницы Сигрид Унсет "Кристин, дочь
Лавранса". Бытовой норвежский язык Михаил Алексеевич к тому времени хорошо
знал, но для такого перевода, как этот, надо было совершенствоваться, и в
работе над первым томом ему помогала знакомая - Н. Е. Гейнц. Уже значительно
позже Михаил Алексеевич переработал первый том и перевел второй, и издал их,
правда, с сокращениями. Полностью роман вышел только в 1962 г. (третий том -
в переводе Ю. А. Яхниной и Л. Ю. Брауде).
По возвращении в Ленинград экономическая работа М. А. Дьяконову по
многим причинам не заладилась; он поступает редактором в издательство
"Academia", а позже - в издательство Арктического института. Но в конце
концов он уходит и из института и целиком отдается литературе.
Вновь занявшись литературной деятельностью в начале 30-х гг., Михаил
Алексеевич быстро стал одним из ведущих переводчиков того времени - имя его
часто можно было услышать наравне с именами А. А. Смирнова, А. А.
Франковского и М. Л. Лозинского.
Переводил Михаил Алексеевич много - в свет вышло далеко не все.
Объяснялось это иногда тем, что он брался за работу не тогда, когда был
заказ, а когда его увлекало то или иное произведение; иногда тем, что
издательство, заказав книгу, потом отказывалось от нее или просто
подвергалось очередной реорганизации. Домашняя экономика профессионального
экономиста М. А. Дьяконова от этого немало страдала - семья жила по принципу
"когда густо, когда пусто". Как-то, еще в Норвегии, Михаил Алексеевич,
получив неожиданный гонорар, заказал бадью гоголь-моголя для соседских
детишек и вынес ее во двор; а потом, по опустошении бадьи, повез детишек на
трех такси в кино. При таких чертах его характера "пусто" в доме бывало
чаще, чем "густо". Происходили такие разговоры с женой:
- Миша, у тебя штаны рваные, надо купить новые.
- Не для того я деньги зарабатываю, чтобы штаны покупать.
Работа над переводом была у Михаила Алексеевича делом коллективным,
общесемейным. Если что-нибудь его затрудняло, раздавался сигнальный свист:
на консультацию вызывались сыновья {Эти консультации приводили иногда к
результатам, для публики неприемлемым. Так, когда Михаил Алексеевич
редактировал старый, заслуженный, но уже устаревший перевод "Кукольного
дома" Ибсена, сыновья закричали, что по-норвежски героиню пьесы зовут вовсе
не Нора, а Нура. Он долго сопротивлялся, но все же в вышедшем в свет
переводе появилась Нура. Публика этого не приняла.}.
Иной раз им даже поручался какой-нибудь кусок, и, конечно, вставные
стихи (если такие были). И Мария Павловна призывалась к совету.
Долгие годы работал он над переводами только после службы, по ночам.
Эта привычка осталась у него до конца жизни.
А переводчик он был добросовестный. В переводческом искусстве 20-х -
30-х гг. господствовал пафос борьбы с традицией старых ремесленных
переводов: с одной стороны, переводов-подстрочников (это когда переводчик,
не понимая смысла текста, наивно думал, что если он переведет слово за
словом по словарю, "буквально", то читатель поймет то, чего он сам не
понял); и переводов-"фантазй" (это когда переводчик, что-либо не поняв, тут
же придумывал что-нибудь свое). Михаил Алексеевич был сторонником перевода
точного, но такого, чтобы он мог занять достойное место в русской
литературе, чтобы оригинал был передан хорошим русским языком.
Известна история, рассказанная К. И. Чуковским со слов переводчика В.
О. Стенича, как тот, переводя французский роман с немецкого, не понял фразу
из письма героини к дедушке, где она советовала ему взять прислугу, чтобы та
облегчила ведение хозяйства бабушке. Фраза была переведена так: "возьми себе
девочку, чтобы не утруждать бабушку". Потом уже по всей книге Стенич
"обрабатывал" стилистически ни в чем не повинную героиню в духе ее совета, и
в книге она из скромной женщины превратилась в разухабистую бабенку. Такого
с М. А. Дьяконовым случиться не могло, а когда ему пришлось редактировать
перевод "42 пареллели" Джона Дос Пассоса, сделанный тем же В. О. Стеничем,
то дело дошло до товарищеского суда между ними. В. О. Стенич был человеком
исключительного дарования и воображения, но с точки зрения литератора с
характером М. А. Дьяконова, он должен был бы сдерживать свое воображение,
передавая русскому читателю все же переводимого автора, а не собственный
блестящий талант.
Конечно, как все в мире, стареют и переводы. Из работ М. А. Дьяконова
пережили его на много десятилетий только три - "Антуанетта" Роллана,
"Кристин, дочь Лавранса" Сигрид Унсет и "Ярмарка тщеславия" Теккерея. Это и
справедливо - великий труженик во всем, Михаил Алексеевич ни в одну свою
другую работу не вложил столько труда и столько любви.
С "Ярмаркой тщеславия" сыновья-консультанты дали ему бой в связи с
названием. В самом деле, "Vanity fair" значит, конечно, не "Ярмарка
тщеславия", а "Ярмарка суеты" - здесь vanity перекликается с библейским (и
поэтому хорошо знакомым с детства каждому англичанину) "Vanity of vanities,
saith the Preacher: all is vanity" ("Суета сует, говорит Екклесиаст, - все
суета"). Но "суета" имеет в русском языке два значения: во-первых, "тщета"