Страница:
^TА. А. ФЕТ (1820-1892)^U
"...жена моя, по прочтении последнего письма Вашего, воскликнула:
"какая прелесть - письма графини: точно побываешь у них и видишь все
собственными глазами!" Вы не поверите, до какой степени я в этом отношении
Вам завидую; но увы! неисцелимо похож на того сумасшедшего английского
романиста, у которого выскакивающий внезапно король Эдуард заслоняет самое
дело. К счастью, самый род труда моего заставляет меня прибегать к тому же
спасительному средству. Перевод оригинального текста идет во всей
девственной чистоте, а король Эдуард разгуливает по предисловию и
примечаниям. ...Но если бы тяжкая неурядица моих экономических дел могла,
хотя бы отдаленно, переходя в порядок, приблизиться к блестящим результатам
Вашего неусыпного труда, то гордости моей не было бы и пределов. Кстати о
гордости. Господи! опять король Эдуард!"
Из письма С. А. Толстой
от 31 марта 1887 г.
"...вчерашнее любезное письмо Ваше напомнило мне роман, кажется,
Теккерея, в котором герой пишет прекрасный роман, но в то же время
подвергается значительному неудобству: среди течения рассказа перед ним
вдруг появляется король Эдуард и вынуждает автора с ним считаться: видя, что
король положительно не дает ему окончить романа, автор прибегает к следующей
уловке: он заводит для короля особую тетрадку, и как только он появляется в
виде тормоза среди романа, он успокоит его в отдельной тетрадке и снова
берется за работу.
Нельзя ли и нам точно так же поступить с нашим трудом, в возрастании на
который мы никогда с Вами не сойдемся".
Из письма А. В. Олсуфьеву
от 7 июня 1890 г.
Сколько раз, уходя поздно вечером из комнаты Введенского, мы с
Медюковым изумлялись легкости, с которой он, хохоча и по временам отвечая
нам, сдвинув очки на лоб, что называется, строчил с плеча переводы из
Диккенса и Теккерея, которые затем без поправок отдавал в печать.
Ранние годы моей жизни (1893)
^TФ.М. ДОСТОЕВСКИЙ (1821-1881)^U
...Действительно, есть таланты собственно вралей или вранья. Романист
Теккерей, рисуя одного такого светского враля и забавника, порядочного,
впрочем, общества, и шатавшегося по лордам, рассказывает, что он, уходя
откуда-нибудь, любил оставлять после себя взрыв смеха, т. е. приберегал
самую лучшую выходку к концу.
Нечто об адвокатах вообще:
Дневник писателя (1876)
Любил из Вал<ьтера> Скотта "Эдинбургскую темницу" и "Роб Роя", из
Диккенса "Оливер Твист", "Никльби", "Лавка древностей". Теккерея не любил...
Из записной книжки А. Г. Достоевской (1880)
^TН.А. НЕКРАСОВ (1821-1877/1878?)^U
"Отечественные записки" утверждают, что "Современник" берет с них
пример ("Смесь", стр. 289), и слова свои доказывают тем, что мы перевели
роман Диккенса ("Домби и сын") и роман Теккерея ("Ярмарка тщеславия"),
переведенные также и "Отечественными записками".
Каждому образованному русскому читателю известно, что романы Диккенса и
Теккерея принадлежат к лучшим произведениям не только английской, но и
вообще европейской литературы нашего времени, - и вот настоящая причина,
почему мы перевели их. Издавая журнал, мы, естественно, имеем в виду тех
читателей, которые удостаивают труды наши своим вниманием, - заботимся о
том, чтоб ни одно замечательное явление в области литературы не осталось им
неизвестным; а до других журналов и до того, что они переводят, нам нет
никакого дела. Теперь же скажем, что если следующие произведения Диккенса и
Теккерея будут так же хороши, то мы и впредь будем переводить их, не
заботясь, переводят ли их "Отечественные записки", или нет.
От редакции "Современника" (1850)
[По поводу публикаций "Библиотеки для чтения"] "Впрочем, еще пламеннее
желали бы мы ей романов, какие пишет Теккерей - ибо Теккерей, в том
отношении, о котором мы сейчас говорили, несравненно глубже Диккенса,
несмотря на отсутствие в его романах чувствительности, которой так много у
Диккенса".
Заметки о журналах за июнь-июль 1855 г. (1855)
Недавно у нас в журналах пошли толки, что английские романы надоели;
что переводить все с английского да с английского, все Теккерея и Диккенса -
наконец, скучно и однообразно... Конечно, относительно "Редклифских
наследников", "Окорока ветчины", "Окорока единодушия" У. Энсворта и тому
подобных, пожалуй, и так, но что касается Теккерея и Диккенса, то не худо
помнить, что это лучшие европейские таланты нашего времени; что однообразие
при постоянном печатании их произведений существует только для читателей, не
идущих далее оглавления журнальных книжек, и что во всяком случае поправить
дело печатанием плохих немецких романов едва ли можно. Очень однообразная
вещь печь хлеб все из муки да из муки; он даже не всегда и удается, однако ж
никому не приходит в голову начать печь его из песку. Никакая реформа в
литературе, даже самая незначительная, не совершается насильственно, по
капризу, для разнообразия; все приходит своим чередом, по своим законам,
корень которых в действительности; упадок французской литературы и в то же
время блестящее развитие английской привели русскую литературу к
необходимости знакомить своих читателей с писателями Англии; может быть,
очередь дойдет и до Германии...
Заметки о журналах за октябрь (1855)
"Нет, и мудрый Теккерей не все еще знает, он не бывал в душе у русского
писателя".
[Укор этот следует за самой восторженной оценкой Теккерея] "Пропорол
слишком 1000 страниц "Ньюкомов" Теккерея. После тебя это любимый мой
современный писатель", признается Некрасов Тургеневу под свежим впечатлением
"Ньюкомов".
Из письма И. С. Тургеневу
от 18 декабря 1856 г.
^TА.Ф. ПИСЕМСКИЙ (1821-1881)^U
Меткость сатиры и поучительная сила очерков Теккерея "Снобсы" дали
автору мысль написать настоящую статью. Под общим названием "Наши снобсы" он
предполагает привести несколько биографических очерков. Предчувствую
обвинения в смелости и сам сознаюсь в своей немощи идти вслед великому
юмористу, но все-таки решаюсь.
Фанфарон: Один из наших снобсов:
Рассказ исправника (1854)
^TА.А. ГРИГОРЬЕВ (1822-1864)^U
Если же мы возьмем жизнь, имеющую свои коренные основы, жизнь, не
пережившую еще свои идеалы, не истощившую соков, из которых оные
произрастают, то здесь и отношение идеала жизни к неправде жизни, в точности
соразмерное объему идеала. Предоставляя себе право развить эту мысль... я
только намекаю здесь об ней и обращаю ваше внимание на различие идеалов у
художников, имеющих прочные идеальные основы, например у Диккенса, Теккерея,
Гоголя...
О правде и искренности в искусстве (1856)
...при всех своих увлечениях, при множестве безобразных произведений
Занд, как поэт, все-таки один из великих поэтов и один из величайших во всей
истории литературы сердцеведов... и не отдадим вам [критикам] поэтому того
Занда, с которым мы прожили так много, весьма любя Теккерея и Диккенса и
тоже живя с ними, как не отдадим никому и ничему Пушкина, хотя воспитывались
потом и под влиянием Гоголя, хоть умели потом оценить и Островского! Всему
свое место: не сотвори себе кумира и всякого подобия.
Критический взгляд на основы, значение
и приемы современной критики искусства (1858)
^TА.В. ДРУЖИНИН (1824-1864)^U
"НЬЮКОМЫ", РОМАН В. М. ТЕККЕРЕЯ (1856) {*}
{* Тексты статей А. В. Дружинина воспроизводятся по изд.: Дружинин А.
В. Собр. соч.: В 8 т. Спб., 1865.}
Лучшие английские романисты нового времени, Теккерей и Диккенс, в
последнее время часто стали подвергаться упрекам по поводу весьма заметного
изменения в направлении своих произведений. Оба они, действительно, во
многом изменили свой взгляд на людей и общество. Начнем с Диккенса: переход
от "Никльби" к "Святочным рассказам", от "Оливера Твиста" к "Houshold
Words", от капиталиста Домби к приторной Эсфири (в "Холодном Доме"), кажется
крутым и почти фальшивым...
Вилльям Теккерей находится в других обстоятельствах, да сверх того, по
личному характеру своему, он сильнее Диккенса. Многотрудна, поучительна,
обильна сильной борьбой была молодость поэта "Ньюкомов", да не одна
молодость, а с молодостью и зрелый возраст. Недавно еще популярность
окружила Теккерея, слава загорелась над его длинною головою еще на вашей
памяти, и пришла к ней вместе с седыми волосами. В то время, когда мальчик
Диккенс повергал всю Англию в хохот своим Самуилом Пикквиком {Обращаем
внимание читателя на разное написание имен, фамилий персонажей Диккенса и
Теккерея в статье А. В. Дружинина. Мы не считали уместным унифицировать эти
написания, потому что они зримо показывают, как критик искал наиболее
адекватное фонетическое выражение для английского произношения по-русски,
например, Клеив - Клэйв, Вэррингтон - Уаррингтон - Уэррингтон.}, когда
первые скиццы счастливого юноши нарасхват читались во всей Европе, автор
"Ярмарки Тщеславия" работал для насущного хлеба, опытом жизни узнавал и
хитрую Ребекку, и бесчувственную Беатрису Кастельвуд, и сходился с
журналистами, воспетыми в "Пенденнисе", и голодал в Темпль-Лене, и был
живописцем в Риме, и обманывался в своем призвании, и отказывался от
живописи и писал стишки в сатирическую газету "Пунч", и дробил своих
"Снобов", по необходимости, на крошечные статейки, что решительно вредило их
успеху. "Гоггартиевский Алмаз" написан в самые тяжкие минуты жизни, говорит
нам Теккерей; какие же это были минуты, о том мы можем лишь догадываться.
"Алмаз" не имел успеха, об "Алмазе" вспомнили через много лет после его
напечатания, за "Алмаз" автору пришлось рублей триста серебром, на наши
деньги. Странствуя по Европе, Теккерей как-то зажился в Париже до того, что
издержал все свои деньги, износил платье и остался без возможности одеться
прилично и уехать на родину. Его выручил француз-портной, имя которого наш
романист передал потомству, посвятив честному ремесленнику одну из своих
последних повестей, с изложением всего дела в кратком посвящении. Из наших
слов можно составить себе приблизительное понятие о том, каковы были лучшие
годы Теккерея, его долгие Lerjahre, ученические годы, исполненные труда,
страстей, странствований, огорчений и нужды. Под влиянием нешуточного опыта
и борьбы, мужественно выдержанной, сформировалась та беспощадная
наблюдательность, та юмористическая сила, та беспредельная смелость манеры,
по которым, в настоящую эпоху, Теккерей не имеет себе соперников между
писателями Европы и Америки.
Несколько лет тому назад, в одном из наших журналов писателю Теккерею
был придан эпитет "бесхитростного": этот эпитет возбудил опровержения и
шутки, за свою несправедливость. По нашему теперешнему мнению, слово
бесхитростный заслуживало шуток по своей ухищренной тяжеловесности, остатку
старых критических приемов, когда слова "чреватый вопросами", "трезвый
воззрениями" еще считались отличными словами, - но на справедливость эпитета
нападать не следовало. Теккерей - действительно наименее хитрящий из всех
романистов, там даже, где он кажется лукавым, - он просто прям и строг; но
наши вкусы извратились до того, что по временам прямота нам кажется
лукавством. Невзирая на свою громадную наблюдательность, на свои
отступления, исполненные горечи и грусти, наш автор во многом напоминает
своего пленительного героя, мягкосердечного полковника Томаса Ньюкома.
Всякий эффект, всякое ухищрение, всякая речь для красоты слова, противны его
природе, по преимуществу честной и непреклонной. Подобно Карлеплю, с которым
Теккерей сходствует по манере, наш романист ненавидит формулы, авторитеты,
предрассудки, литературные фокусы. У него нет подготовки, нет эффектов самых
дозволенных, нет изысканной картинности, нет даже того, что, по понятиям
русских ценителей изящного, составляет похвальную художественность в
писателе. Оттого Теккерей любезен не всякому читателю, не всякому даже
критику. У него солнце не будет никогда садиться для украшения трогательной
сцены; луна никак не появится на горизонте во время свидания влюбленных;
ручей не станет журчать, когда он нужен для художественной сцены; его герои
не станут говорить лирических тирад, так любимых самыми безукоризненными
повествователями. Его рассказ идет не картинно, не страстно, не
художественно, не глубокомысленно, - но жизненно, со всем разнообразием
жизни нашей. Теккерей гибелен многим новым и прекрасным повествователям:
после его романа их сочинения всегда имеют вид раскрашенной литографии.
Изучать Теккерея - то же, что изучать прямоту и честность в искусстве.
Обладая такими качествами - как человек и писатель, Теккерей был всегда
готов встретить славу со всеми ее хорошими, дурными, возбуждающими и
расслабляющими последствиями. Успех "Ярмарки Тщеславия" был его первым,
великим успехом; через год после ее появления Европа повторяла имя Вилльяма
Теккерея; Коррер-Белль, посвящая ему свою "Шэрли", называл его первым
писателем нашего времени. Никто в Англии не протестовал против этого
прозвания. Особы, мало знакомые с периодическою литературою, выписывали
портрет нового романиста, ожидая увидеть лицо щеголеватого, блистательного,
может быть прекрасного собой юноши. Но портрет изображал немолодого, очень
немолодого человека, со смелым, широким лицом, носившим на себе следы долгой
борьбы житейской. Диккенс, столько лет знаменитый и так давно известный
всякому, глядел вдвое моложавее своего страшного соперника. Кому из двух
юмористов слава казалась слаще, - кто из двух мог искуснее справиться со
своей славою. На чьих творениях могла скорее отразиться сладость успеха, в
чей роман могли скорее пробраться розовые лучи и розовые воззрения на
человека? Диккенс, невзирая на свою литературную роль, невзирая на свое
направление, взятое в общей сложности, всегда имел в своем таланте что-то
сладкое, по временам слишком сладкое. Теккерей не имел никакого призвания к
розовому цвету - строги и безжалостны были его взгляды на человечество.
Судьба не баловала этого последнего писателя, счастливое сочетание успехов в
жизни не вело его незаметной тропою к мягкой снисходительности. Он казался
даже слишком резким, слишком охлажденным, слишком придирчивым. Разница
талантов повела к разности воззрений. Читая записки Эсфири в "Холодном
Доме", читатель восклицал: "нет, это уже чересчур сладко"; задумываясь над
страницами "Пенденниса", тот же читатель произносил - "нет, это уже слишком
безжалостно!"
Прошло два или три года после "Ярмарки Тщеславия". Звезда Теккерея
разгорелась во всем блеске, много второстепенных планет потускнело перед ее
блеском. За долгий труд и за долгое терпенье пришли года щедрой отплаты. В
Англии успех двух романов вроде "Vanity Fair" и "Pendennis" - есть целое
состояние. Кроме денежных выгод, все выгоды общественные выпали на долю
Теккерею. Двери первых домов Лондона для него раскрылись настежь; тысячи
посетителей теснились на его лекциях по поводу старых юмористов Англии. За
популярностью на родине последовала популярность в дальних странах Нового
Света. В Америке Теккерея встречали как триумфатора, с постоянным,
выдержанным, солидным восторгом. Знаменитая мистрисс Стоу - сочинительница
"Хижины дяди Тома", встретила Теккерея в Лондоне, тотчас после его
возвращения из Соединенных Штатов. Угрюмый Вэррингтон радостно рассказывал о
встречах, ему там сделанных. Америка ему нравилась, о поездке своей он
вспоминал с наслаждением. Ледяная броня, заковывавшая это многострадавшее
сердце, начинала таять, с каждым днем делаться прозрачнее.
Будем ли мы упрекать Теккерея в том, что мизантропическое настроение
его таланта во многом изменилось в последние годы; решимся ли мы сетовать за
то, что благородная Этель у него сменила Ребекку и благодушный полковник
Ньюком стал на место лорда Стейна? Сетования подобного рода были бы
неуместны и нелитературны. Во всяком человеке скрыто несколько сил, которые
действуют тогда, когда потребность их вызывает, при столкновении с
действительностью. При борьбе, при горьких минутах жизни, при труде для
насущного хлеба некогда высказаться силам любовно-примирительным, - но
отчего же им не пробиться наружу в годы покоя и выстраданного успеха? Разве
можно на общую любовь отвечать с тою же строгостью, которая была необходима
при общей холодности? Разве честный боец перестает быть честным бойцом,
слагая свое оружие и протягивая руку воину, с которым сейчас бился? Разве
слава дается нам для того, чтобы пренебрегать ею? Разве люди приходят к
своему учителю затем, чтобы слышать из уст его одни вечные укоризны?
Этого еще мало. В юмористике или сатирике бывает противна мягкость
сердца, - если она высказывается неестественно и приторно; но кто осмелится
указать на одну строку неестественную или приторную во всем собрании
сочинений Теккерея? Не слабость и не сладость были результатом Теккереевых
успехов, как житейских, так и литературных. Где Диккенс отделался не без
проигрыша, Теккерей выиграл и выиграл много. Теплый солнечный луч упал на
богатую почву, до тех пор не видавшую этих лучей. Все ее богатство вышло
наружу непроницаемой могучей тропической растительностью. Благодатными
звуками откликнулось любящее сердце сильного, но любящего человека,
откликнулось и подарило нам "Ньюкомов", книгу, до этой поры еще не вполне
понятую, не вполне оцененную. До сих пор, Теккерей, автор "Пенденниса" и
"Ярмарки", являлся нам в виде неоспоримо-сумрачном, но когда солнце взошло и
осветило этот сумрак, картина изменилась во многом. Так, какой-нибудь
старый, избитый ядрами замок, кажется нам, в час ночи одной унылой грудой
развалин, но с восходом радостной зари очи наши проясняются, мы видим
стрельчатые окна и хитрые колоннады, массивные башни и грациозные башенки,
неприступный редюит в середи здания, верхи церквей и часовен за его стенами.
Все твердо и изящно, все полно жизни и силы, даже по обрушенным частям вала
ползут и перемешиваются полевые цветы ярких колеров.
Есть одна немецкая гравюра, уже много лет покупаемая повсюду в большом
изобилии: на ней изображен старый суровый рыцарь в панцыре, у рыцаря на
руках маленький ребенок, дергающий грозного воина за его длинный ус. Отец
улыбается шалостям малютки, и эта улыбка так трогательна, так прекрасна, так
идет его рыцарской перевязи и стальному нагруднику! Успех гравюры весьма
понятен - оденьте рыцаря в короткое пальто, навяжите ему на шею узенький
черный галстук, - из произведения, полного смысла, выйдет почтенная, но
сухая семейная сцена. При чтении "Ньюкомов", и автор, и его главный герой не
раз заставляли нас думать о рыцаре с ребенком на руках. И Теккерей, и
полковник Ньюком как-то фантастически слились в одно и то же лицо - эти два
прямодушных, правдивых неутомимых труженика, строгих по приемам, безгранично
любящих по сердцу!
Да, роман "Ньюкомы", повторяем мы, еще не понят критиками, еще не
оценен по достоинству нашим поколением. Это книга, исполненная теплоты и
мудрости; это широкий шаг от отрицания к созданию; это голос сильного
человека, достойного быть вождем своих собратий. Любители бесплодного
отрицания одни могут восставать на Теккерея, ибо эти люди наиболее наклонны
к рутине и, наперекор своим уверениям, глухи ко всякому новому слову. Не для
красоты слога поэт передает вам хронику семейства Ньюкомов, не
фантастическому миру он поклоняется. Он держится за действительность с той
несокрушимой энергией, за которую Монталамберт так недавно хвалил
соотечественников Теккерея. Он все сливает, все примиряет, все живет в своем
широком миросозерцании. Прежде когда-то Теккерей еще имел вид человека
партии - ведь он стоит выше всех партий, и не сам подчиняется им, но
заставляет партии себе подчиниться. В его книге нет гнева и пристрастия, -
нет преувеличенных утопий и зачерненной действительности. Перед трибуналом
романиста равны все его лица, все без исключения - виги и тори, рыцари и
фаты, ленивцы и деятели. Все они люди, - с ними надо жить, - на них должно
действовать, - их совокупность есть поэзия жизни, вся жизнь, и этого
довольно. Автор стоит на высоте и заставляет своего читателя стоять с собой
вместе. На этой высоте груди нашей двигаться так легко, - с этой высоты
глаза наши видят так далеко!
Много грустного, много смешного, много дурного, даже много
карикатурного найдете вы в бесчисленных лицах названного нами романа - но
зато сколько в нем теплоты с истиной, добра с величием, поэзии с правдой! Во
многих ли книгах найдете вы лицо подобное полковнику Ньюкому, баярду
современного общества? Не боясь фразы, похожей на парадокс, мы смело назовем
честного Томаса Ньюкома достойным братом - Сервантесова Дон-Кихота. И кто
посмеется над нашим сравнением, тот только покажет свое непонимание
Дон-Кихота. Дон-Кихот, невзирая на свои смешные особенности, есть герой
любви и чистоты духа, истинного рыцарства и истинного величия. Недаром
старый полковник Томас считал Дон-Кихота совершеннейшим джентльменом!
Создавая свой тип доброго и благого человека, Теккерей поступает как
всегда - правдиво и без хитростей. Он не боится наделить старого героя
всевозможными нравственными совершенствами - надо, чтоб читатель любил,
тогда все совершенства будут законны. И читатель любит полковника Ньюкома
беспредельной любовью, любит его душу, его длинные усы, его широкие
панталоны, его отцовское сердце, его изношенный мундир, его тонкий голос во
время пения, его старомодные поклоны, его суждения о старине, - любит его
всего, как своего друга и благодетеля. Теккерей... не создает из него
Самуила Пикквика (который тоже прекрасен в своем роде). Томас Ньюком говорит
и действует от своего лица, без авторских оттенков, без авторских
комментариев. Он весь перед вами - вы знаете, что романист любит его также
беспредельно, как и вы сами. И есть ли возможность не обожать Томаса
Ньюкома, не дивиться ему во всех проявлениях его чистой, праведной жизни?
Нас не утомила бы биография Томаса Ньюкома, будь она хотя в тридцати томах.
Мы любим его, мы верим в его существование. Джон Говард, Вилльям Шекспир,
Томас Ньюком для нас равно живые существа. Как хорош наш старый полковник во
всех случаях своей жизни - и перед своим полком на поле чести, и в театре
марионеток, посреди ложи, наполненной детьми, с облупленным апельсином в
своих воинственных руках, и над колыбелью малютки - сына, и на коленях в
часы молитвы, и перед женщиной писательницей на смешном вечере, и в
последнем тихом приюте его многотрудной жизни! Кто может не любоваться этим
человеком, кто не скажет глядя на него - и я тоже человек, и я вижу в нем
моего брата? Так чиста, так мужественна, так благородна жизнь Томаса
Ньюкома, что печальное ее окончание не возмущает собой читателя - для
подобных людей и скорбь, и предсмертные страдания есть одно величие. Один
раз, во время представления "Короля Лира", английская публика возмутилась
участью Корделии и некий драматург, по имени Тет, решился состряпать
заключительную сцену, в которой меньшая дочь великого страдальца получала
всевозможные житейские награды за свою добродетель. И что ж? - та же публика
не одобрила изменения, критика, с Эддисоном в голове, признала, что "Король
Лир" потерял половину своей прелести!
Кроме полковника Томаса, в "Ньюкомах", этой Одиссее современного
британского общества, имеются десятки лиц великолепно обрисованных. Между
ними одно в особенности поражает читателя своей новостью - Этель Ньюком,
племянница нашего Баярда. Это тип смелой, умной, страстной, гордой,
испорченной аристократической девушки - тип до сих пор еще никем не
очертанный с таким совершенством, как у Теккерея. К этому типу не раз
подступались талантливейшие поэты, наблюдательнейшие правописатели, - но
всякий раз у них выходило не то, чего должно было ожидать. Иной портил дело,
совершенно передаваясь на сторону фешенебельных понятий, другой впадал в
дидактику или суровую философию, третий был чересчур щедр на иронию,
четвертый просто впадал в сантиментальность. По английским причудам и
требованиям, романисты всегда почти выбирают в героини девиц (тем более, что
их очень удобно выдать замуж в последней главе); - а между тем английская
литература, как и все другие, чрезвычайно бедна персонажами девушек,
художественно выполненных. Этель Теккерея есть царица современных девушек,
подобно тому, как в романе она является царицей всех вечеров, собраний, и
водяных курсов. Ее нельзя не любить и не ненавидеть, она наполняет собой всю
историю, от ее первого свидания с дитятей Клэйвом, до тех страниц последней
части, когда Этель, возвышенная страданием и вышколенная тяжким житейским
опытом, снова вступает во все свои права честной и безукоризненной героини.
Созданием Этели Теккерей на веки утвердил за собой славу когда-то украшавшую
Бальзака - славу поэта, вполне понимающего женское сердце. Эта Этель, со
своей красотою, бойкостью, беспрерывными вспышками против окружающей ее
"...жена моя, по прочтении последнего письма Вашего, воскликнула:
"какая прелесть - письма графини: точно побываешь у них и видишь все
собственными глазами!" Вы не поверите, до какой степени я в этом отношении
Вам завидую; но увы! неисцелимо похож на того сумасшедшего английского
романиста, у которого выскакивающий внезапно король Эдуард заслоняет самое
дело. К счастью, самый род труда моего заставляет меня прибегать к тому же
спасительному средству. Перевод оригинального текста идет во всей
девственной чистоте, а король Эдуард разгуливает по предисловию и
примечаниям. ...Но если бы тяжкая неурядица моих экономических дел могла,
хотя бы отдаленно, переходя в порядок, приблизиться к блестящим результатам
Вашего неусыпного труда, то гордости моей не было бы и пределов. Кстати о
гордости. Господи! опять король Эдуард!"
Из письма С. А. Толстой
от 31 марта 1887 г.
"...вчерашнее любезное письмо Ваше напомнило мне роман, кажется,
Теккерея, в котором герой пишет прекрасный роман, но в то же время
подвергается значительному неудобству: среди течения рассказа перед ним
вдруг появляется король Эдуард и вынуждает автора с ним считаться: видя, что
король положительно не дает ему окончить романа, автор прибегает к следующей
уловке: он заводит для короля особую тетрадку, и как только он появляется в
виде тормоза среди романа, он успокоит его в отдельной тетрадке и снова
берется за работу.
Нельзя ли и нам точно так же поступить с нашим трудом, в возрастании на
который мы никогда с Вами не сойдемся".
Из письма А. В. Олсуфьеву
от 7 июня 1890 г.
Сколько раз, уходя поздно вечером из комнаты Введенского, мы с
Медюковым изумлялись легкости, с которой он, хохоча и по временам отвечая
нам, сдвинув очки на лоб, что называется, строчил с плеча переводы из
Диккенса и Теккерея, которые затем без поправок отдавал в печать.
Ранние годы моей жизни (1893)
^TФ.М. ДОСТОЕВСКИЙ (1821-1881)^U
...Действительно, есть таланты собственно вралей или вранья. Романист
Теккерей, рисуя одного такого светского враля и забавника, порядочного,
впрочем, общества, и шатавшегося по лордам, рассказывает, что он, уходя
откуда-нибудь, любил оставлять после себя взрыв смеха, т. е. приберегал
самую лучшую выходку к концу.
Нечто об адвокатах вообще:
Дневник писателя (1876)
Любил из Вал<ьтера> Скотта "Эдинбургскую темницу" и "Роб Роя", из
Диккенса "Оливер Твист", "Никльби", "Лавка древностей". Теккерея не любил...
Из записной книжки А. Г. Достоевской (1880)
^TН.А. НЕКРАСОВ (1821-1877/1878?)^U
"Отечественные записки" утверждают, что "Современник" берет с них
пример ("Смесь", стр. 289), и слова свои доказывают тем, что мы перевели
роман Диккенса ("Домби и сын") и роман Теккерея ("Ярмарка тщеславия"),
переведенные также и "Отечественными записками".
Каждому образованному русскому читателю известно, что романы Диккенса и
Теккерея принадлежат к лучшим произведениям не только английской, но и
вообще европейской литературы нашего времени, - и вот настоящая причина,
почему мы перевели их. Издавая журнал, мы, естественно, имеем в виду тех
читателей, которые удостаивают труды наши своим вниманием, - заботимся о
том, чтоб ни одно замечательное явление в области литературы не осталось им
неизвестным; а до других журналов и до того, что они переводят, нам нет
никакого дела. Теперь же скажем, что если следующие произведения Диккенса и
Теккерея будут так же хороши, то мы и впредь будем переводить их, не
заботясь, переводят ли их "Отечественные записки", или нет.
От редакции "Современника" (1850)
[По поводу публикаций "Библиотеки для чтения"] "Впрочем, еще пламеннее
желали бы мы ей романов, какие пишет Теккерей - ибо Теккерей, в том
отношении, о котором мы сейчас говорили, несравненно глубже Диккенса,
несмотря на отсутствие в его романах чувствительности, которой так много у
Диккенса".
Заметки о журналах за июнь-июль 1855 г. (1855)
Недавно у нас в журналах пошли толки, что английские романы надоели;
что переводить все с английского да с английского, все Теккерея и Диккенса -
наконец, скучно и однообразно... Конечно, относительно "Редклифских
наследников", "Окорока ветчины", "Окорока единодушия" У. Энсворта и тому
подобных, пожалуй, и так, но что касается Теккерея и Диккенса, то не худо
помнить, что это лучшие европейские таланты нашего времени; что однообразие
при постоянном печатании их произведений существует только для читателей, не
идущих далее оглавления журнальных книжек, и что во всяком случае поправить
дело печатанием плохих немецких романов едва ли можно. Очень однообразная
вещь печь хлеб все из муки да из муки; он даже не всегда и удается, однако ж
никому не приходит в голову начать печь его из песку. Никакая реформа в
литературе, даже самая незначительная, не совершается насильственно, по
капризу, для разнообразия; все приходит своим чередом, по своим законам,
корень которых в действительности; упадок французской литературы и в то же
время блестящее развитие английской привели русскую литературу к
необходимости знакомить своих читателей с писателями Англии; может быть,
очередь дойдет и до Германии...
Заметки о журналах за октябрь (1855)
"Нет, и мудрый Теккерей не все еще знает, он не бывал в душе у русского
писателя".
[Укор этот следует за самой восторженной оценкой Теккерея] "Пропорол
слишком 1000 страниц "Ньюкомов" Теккерея. После тебя это любимый мой
современный писатель", признается Некрасов Тургеневу под свежим впечатлением
"Ньюкомов".
Из письма И. С. Тургеневу
от 18 декабря 1856 г.
^TА.Ф. ПИСЕМСКИЙ (1821-1881)^U
Меткость сатиры и поучительная сила очерков Теккерея "Снобсы" дали
автору мысль написать настоящую статью. Под общим названием "Наши снобсы" он
предполагает привести несколько биографических очерков. Предчувствую
обвинения в смелости и сам сознаюсь в своей немощи идти вслед великому
юмористу, но все-таки решаюсь.
Фанфарон: Один из наших снобсов:
Рассказ исправника (1854)
^TА.А. ГРИГОРЬЕВ (1822-1864)^U
Если же мы возьмем жизнь, имеющую свои коренные основы, жизнь, не
пережившую еще свои идеалы, не истощившую соков, из которых оные
произрастают, то здесь и отношение идеала жизни к неправде жизни, в точности
соразмерное объему идеала. Предоставляя себе право развить эту мысль... я
только намекаю здесь об ней и обращаю ваше внимание на различие идеалов у
художников, имеющих прочные идеальные основы, например у Диккенса, Теккерея,
Гоголя...
О правде и искренности в искусстве (1856)
...при всех своих увлечениях, при множестве безобразных произведений
Занд, как поэт, все-таки один из великих поэтов и один из величайших во всей
истории литературы сердцеведов... и не отдадим вам [критикам] поэтому того
Занда, с которым мы прожили так много, весьма любя Теккерея и Диккенса и
тоже живя с ними, как не отдадим никому и ничему Пушкина, хотя воспитывались
потом и под влиянием Гоголя, хоть умели потом оценить и Островского! Всему
свое место: не сотвори себе кумира и всякого подобия.
Критический взгляд на основы, значение
и приемы современной критики искусства (1858)
^TА.В. ДРУЖИНИН (1824-1864)^U
"НЬЮКОМЫ", РОМАН В. М. ТЕККЕРЕЯ (1856) {*}
{* Тексты статей А. В. Дружинина воспроизводятся по изд.: Дружинин А.
В. Собр. соч.: В 8 т. Спб., 1865.}
Лучшие английские романисты нового времени, Теккерей и Диккенс, в
последнее время часто стали подвергаться упрекам по поводу весьма заметного
изменения в направлении своих произведений. Оба они, действительно, во
многом изменили свой взгляд на людей и общество. Начнем с Диккенса: переход
от "Никльби" к "Святочным рассказам", от "Оливера Твиста" к "Houshold
Words", от капиталиста Домби к приторной Эсфири (в "Холодном Доме"), кажется
крутым и почти фальшивым...
Вилльям Теккерей находится в других обстоятельствах, да сверх того, по
личному характеру своему, он сильнее Диккенса. Многотрудна, поучительна,
обильна сильной борьбой была молодость поэта "Ньюкомов", да не одна
молодость, а с молодостью и зрелый возраст. Недавно еще популярность
окружила Теккерея, слава загорелась над его длинною головою еще на вашей
памяти, и пришла к ней вместе с седыми волосами. В то время, когда мальчик
Диккенс повергал всю Англию в хохот своим Самуилом Пикквиком {Обращаем
внимание читателя на разное написание имен, фамилий персонажей Диккенса и
Теккерея в статье А. В. Дружинина. Мы не считали уместным унифицировать эти
написания, потому что они зримо показывают, как критик искал наиболее
адекватное фонетическое выражение для английского произношения по-русски,
например, Клеив - Клэйв, Вэррингтон - Уаррингтон - Уэррингтон.}, когда
первые скиццы счастливого юноши нарасхват читались во всей Европе, автор
"Ярмарки Тщеславия" работал для насущного хлеба, опытом жизни узнавал и
хитрую Ребекку, и бесчувственную Беатрису Кастельвуд, и сходился с
журналистами, воспетыми в "Пенденнисе", и голодал в Темпль-Лене, и был
живописцем в Риме, и обманывался в своем призвании, и отказывался от
живописи и писал стишки в сатирическую газету "Пунч", и дробил своих
"Снобов", по необходимости, на крошечные статейки, что решительно вредило их
успеху. "Гоггартиевский Алмаз" написан в самые тяжкие минуты жизни, говорит
нам Теккерей; какие же это были минуты, о том мы можем лишь догадываться.
"Алмаз" не имел успеха, об "Алмазе" вспомнили через много лет после его
напечатания, за "Алмаз" автору пришлось рублей триста серебром, на наши
деньги. Странствуя по Европе, Теккерей как-то зажился в Париже до того, что
издержал все свои деньги, износил платье и остался без возможности одеться
прилично и уехать на родину. Его выручил француз-портной, имя которого наш
романист передал потомству, посвятив честному ремесленнику одну из своих
последних повестей, с изложением всего дела в кратком посвящении. Из наших
слов можно составить себе приблизительное понятие о том, каковы были лучшие
годы Теккерея, его долгие Lerjahre, ученические годы, исполненные труда,
страстей, странствований, огорчений и нужды. Под влиянием нешуточного опыта
и борьбы, мужественно выдержанной, сформировалась та беспощадная
наблюдательность, та юмористическая сила, та беспредельная смелость манеры,
по которым, в настоящую эпоху, Теккерей не имеет себе соперников между
писателями Европы и Америки.
Несколько лет тому назад, в одном из наших журналов писателю Теккерею
был придан эпитет "бесхитростного": этот эпитет возбудил опровержения и
шутки, за свою несправедливость. По нашему теперешнему мнению, слово
бесхитростный заслуживало шуток по своей ухищренной тяжеловесности, остатку
старых критических приемов, когда слова "чреватый вопросами", "трезвый
воззрениями" еще считались отличными словами, - но на справедливость эпитета
нападать не следовало. Теккерей - действительно наименее хитрящий из всех
романистов, там даже, где он кажется лукавым, - он просто прям и строг; но
наши вкусы извратились до того, что по временам прямота нам кажется
лукавством. Невзирая на свою громадную наблюдательность, на свои
отступления, исполненные горечи и грусти, наш автор во многом напоминает
своего пленительного героя, мягкосердечного полковника Томаса Ньюкома.
Всякий эффект, всякое ухищрение, всякая речь для красоты слова, противны его
природе, по преимуществу честной и непреклонной. Подобно Карлеплю, с которым
Теккерей сходствует по манере, наш романист ненавидит формулы, авторитеты,
предрассудки, литературные фокусы. У него нет подготовки, нет эффектов самых
дозволенных, нет изысканной картинности, нет даже того, что, по понятиям
русских ценителей изящного, составляет похвальную художественность в
писателе. Оттого Теккерей любезен не всякому читателю, не всякому даже
критику. У него солнце не будет никогда садиться для украшения трогательной
сцены; луна никак не появится на горизонте во время свидания влюбленных;
ручей не станет журчать, когда он нужен для художественной сцены; его герои
не станут говорить лирических тирад, так любимых самыми безукоризненными
повествователями. Его рассказ идет не картинно, не страстно, не
художественно, не глубокомысленно, - но жизненно, со всем разнообразием
жизни нашей. Теккерей гибелен многим новым и прекрасным повествователям:
после его романа их сочинения всегда имеют вид раскрашенной литографии.
Изучать Теккерея - то же, что изучать прямоту и честность в искусстве.
Обладая такими качествами - как человек и писатель, Теккерей был всегда
готов встретить славу со всеми ее хорошими, дурными, возбуждающими и
расслабляющими последствиями. Успех "Ярмарки Тщеславия" был его первым,
великим успехом; через год после ее появления Европа повторяла имя Вилльяма
Теккерея; Коррер-Белль, посвящая ему свою "Шэрли", называл его первым
писателем нашего времени. Никто в Англии не протестовал против этого
прозвания. Особы, мало знакомые с периодическою литературою, выписывали
портрет нового романиста, ожидая увидеть лицо щеголеватого, блистательного,
может быть прекрасного собой юноши. Но портрет изображал немолодого, очень
немолодого человека, со смелым, широким лицом, носившим на себе следы долгой
борьбы житейской. Диккенс, столько лет знаменитый и так давно известный
всякому, глядел вдвое моложавее своего страшного соперника. Кому из двух
юмористов слава казалась слаще, - кто из двух мог искуснее справиться со
своей славою. На чьих творениях могла скорее отразиться сладость успеха, в
чей роман могли скорее пробраться розовые лучи и розовые воззрения на
человека? Диккенс, невзирая на свою литературную роль, невзирая на свое
направление, взятое в общей сложности, всегда имел в своем таланте что-то
сладкое, по временам слишком сладкое. Теккерей не имел никакого призвания к
розовому цвету - строги и безжалостны были его взгляды на человечество.
Судьба не баловала этого последнего писателя, счастливое сочетание успехов в
жизни не вело его незаметной тропою к мягкой снисходительности. Он казался
даже слишком резким, слишком охлажденным, слишком придирчивым. Разница
талантов повела к разности воззрений. Читая записки Эсфири в "Холодном
Доме", читатель восклицал: "нет, это уже чересчур сладко"; задумываясь над
страницами "Пенденниса", тот же читатель произносил - "нет, это уже слишком
безжалостно!"
Прошло два или три года после "Ярмарки Тщеславия". Звезда Теккерея
разгорелась во всем блеске, много второстепенных планет потускнело перед ее
блеском. За долгий труд и за долгое терпенье пришли года щедрой отплаты. В
Англии успех двух романов вроде "Vanity Fair" и "Pendennis" - есть целое
состояние. Кроме денежных выгод, все выгоды общественные выпали на долю
Теккерею. Двери первых домов Лондона для него раскрылись настежь; тысячи
посетителей теснились на его лекциях по поводу старых юмористов Англии. За
популярностью на родине последовала популярность в дальних странах Нового
Света. В Америке Теккерея встречали как триумфатора, с постоянным,
выдержанным, солидным восторгом. Знаменитая мистрисс Стоу - сочинительница
"Хижины дяди Тома", встретила Теккерея в Лондоне, тотчас после его
возвращения из Соединенных Штатов. Угрюмый Вэррингтон радостно рассказывал о
встречах, ему там сделанных. Америка ему нравилась, о поездке своей он
вспоминал с наслаждением. Ледяная броня, заковывавшая это многострадавшее
сердце, начинала таять, с каждым днем делаться прозрачнее.
Будем ли мы упрекать Теккерея в том, что мизантропическое настроение
его таланта во многом изменилось в последние годы; решимся ли мы сетовать за
то, что благородная Этель у него сменила Ребекку и благодушный полковник
Ньюком стал на место лорда Стейна? Сетования подобного рода были бы
неуместны и нелитературны. Во всяком человеке скрыто несколько сил, которые
действуют тогда, когда потребность их вызывает, при столкновении с
действительностью. При борьбе, при горьких минутах жизни, при труде для
насущного хлеба некогда высказаться силам любовно-примирительным, - но
отчего же им не пробиться наружу в годы покоя и выстраданного успеха? Разве
можно на общую любовь отвечать с тою же строгостью, которая была необходима
при общей холодности? Разве честный боец перестает быть честным бойцом,
слагая свое оружие и протягивая руку воину, с которым сейчас бился? Разве
слава дается нам для того, чтобы пренебрегать ею? Разве люди приходят к
своему учителю затем, чтобы слышать из уст его одни вечные укоризны?
Этого еще мало. В юмористике или сатирике бывает противна мягкость
сердца, - если она высказывается неестественно и приторно; но кто осмелится
указать на одну строку неестественную или приторную во всем собрании
сочинений Теккерея? Не слабость и не сладость были результатом Теккереевых
успехов, как житейских, так и литературных. Где Диккенс отделался не без
проигрыша, Теккерей выиграл и выиграл много. Теплый солнечный луч упал на
богатую почву, до тех пор не видавшую этих лучей. Все ее богатство вышло
наружу непроницаемой могучей тропической растительностью. Благодатными
звуками откликнулось любящее сердце сильного, но любящего человека,
откликнулось и подарило нам "Ньюкомов", книгу, до этой поры еще не вполне
понятую, не вполне оцененную. До сих пор, Теккерей, автор "Пенденниса" и
"Ярмарки", являлся нам в виде неоспоримо-сумрачном, но когда солнце взошло и
осветило этот сумрак, картина изменилась во многом. Так, какой-нибудь
старый, избитый ядрами замок, кажется нам, в час ночи одной унылой грудой
развалин, но с восходом радостной зари очи наши проясняются, мы видим
стрельчатые окна и хитрые колоннады, массивные башни и грациозные башенки,
неприступный редюит в середи здания, верхи церквей и часовен за его стенами.
Все твердо и изящно, все полно жизни и силы, даже по обрушенным частям вала
ползут и перемешиваются полевые цветы ярких колеров.
Есть одна немецкая гравюра, уже много лет покупаемая повсюду в большом
изобилии: на ней изображен старый суровый рыцарь в панцыре, у рыцаря на
руках маленький ребенок, дергающий грозного воина за его длинный ус. Отец
улыбается шалостям малютки, и эта улыбка так трогательна, так прекрасна, так
идет его рыцарской перевязи и стальному нагруднику! Успех гравюры весьма
понятен - оденьте рыцаря в короткое пальто, навяжите ему на шею узенький
черный галстук, - из произведения, полного смысла, выйдет почтенная, но
сухая семейная сцена. При чтении "Ньюкомов", и автор, и его главный герой не
раз заставляли нас думать о рыцаре с ребенком на руках. И Теккерей, и
полковник Ньюком как-то фантастически слились в одно и то же лицо - эти два
прямодушных, правдивых неутомимых труженика, строгих по приемам, безгранично
любящих по сердцу!
Да, роман "Ньюкомы", повторяем мы, еще не понят критиками, еще не
оценен по достоинству нашим поколением. Это книга, исполненная теплоты и
мудрости; это широкий шаг от отрицания к созданию; это голос сильного
человека, достойного быть вождем своих собратий. Любители бесплодного
отрицания одни могут восставать на Теккерея, ибо эти люди наиболее наклонны
к рутине и, наперекор своим уверениям, глухи ко всякому новому слову. Не для
красоты слога поэт передает вам хронику семейства Ньюкомов, не
фантастическому миру он поклоняется. Он держится за действительность с той
несокрушимой энергией, за которую Монталамберт так недавно хвалил
соотечественников Теккерея. Он все сливает, все примиряет, все живет в своем
широком миросозерцании. Прежде когда-то Теккерей еще имел вид человека
партии - ведь он стоит выше всех партий, и не сам подчиняется им, но
заставляет партии себе подчиниться. В его книге нет гнева и пристрастия, -
нет преувеличенных утопий и зачерненной действительности. Перед трибуналом
романиста равны все его лица, все без исключения - виги и тори, рыцари и
фаты, ленивцы и деятели. Все они люди, - с ними надо жить, - на них должно
действовать, - их совокупность есть поэзия жизни, вся жизнь, и этого
довольно. Автор стоит на высоте и заставляет своего читателя стоять с собой
вместе. На этой высоте груди нашей двигаться так легко, - с этой высоты
глаза наши видят так далеко!
Много грустного, много смешного, много дурного, даже много
карикатурного найдете вы в бесчисленных лицах названного нами романа - но
зато сколько в нем теплоты с истиной, добра с величием, поэзии с правдой! Во
многих ли книгах найдете вы лицо подобное полковнику Ньюкому, баярду
современного общества? Не боясь фразы, похожей на парадокс, мы смело назовем
честного Томаса Ньюкома достойным братом - Сервантесова Дон-Кихота. И кто
посмеется над нашим сравнением, тот только покажет свое непонимание
Дон-Кихота. Дон-Кихот, невзирая на свои смешные особенности, есть герой
любви и чистоты духа, истинного рыцарства и истинного величия. Недаром
старый полковник Томас считал Дон-Кихота совершеннейшим джентльменом!
Создавая свой тип доброго и благого человека, Теккерей поступает как
всегда - правдиво и без хитростей. Он не боится наделить старого героя
всевозможными нравственными совершенствами - надо, чтоб читатель любил,
тогда все совершенства будут законны. И читатель любит полковника Ньюкома
беспредельной любовью, любит его душу, его длинные усы, его широкие
панталоны, его отцовское сердце, его изношенный мундир, его тонкий голос во
время пения, его старомодные поклоны, его суждения о старине, - любит его
всего, как своего друга и благодетеля. Теккерей... не создает из него
Самуила Пикквика (который тоже прекрасен в своем роде). Томас Ньюком говорит
и действует от своего лица, без авторских оттенков, без авторских
комментариев. Он весь перед вами - вы знаете, что романист любит его также
беспредельно, как и вы сами. И есть ли возможность не обожать Томаса
Ньюкома, не дивиться ему во всех проявлениях его чистой, праведной жизни?
Нас не утомила бы биография Томаса Ньюкома, будь она хотя в тридцати томах.
Мы любим его, мы верим в его существование. Джон Говард, Вилльям Шекспир,
Томас Ньюком для нас равно живые существа. Как хорош наш старый полковник во
всех случаях своей жизни - и перед своим полком на поле чести, и в театре
марионеток, посреди ложи, наполненной детьми, с облупленным апельсином в
своих воинственных руках, и над колыбелью малютки - сына, и на коленях в
часы молитвы, и перед женщиной писательницей на смешном вечере, и в
последнем тихом приюте его многотрудной жизни! Кто может не любоваться этим
человеком, кто не скажет глядя на него - и я тоже человек, и я вижу в нем
моего брата? Так чиста, так мужественна, так благородна жизнь Томаса
Ньюкома, что печальное ее окончание не возмущает собой читателя - для
подобных людей и скорбь, и предсмертные страдания есть одно величие. Один
раз, во время представления "Короля Лира", английская публика возмутилась
участью Корделии и некий драматург, по имени Тет, решился состряпать
заключительную сцену, в которой меньшая дочь великого страдальца получала
всевозможные житейские награды за свою добродетель. И что ж? - та же публика
не одобрила изменения, критика, с Эддисоном в голове, признала, что "Король
Лир" потерял половину своей прелести!
Кроме полковника Томаса, в "Ньюкомах", этой Одиссее современного
британского общества, имеются десятки лиц великолепно обрисованных. Между
ними одно в особенности поражает читателя своей новостью - Этель Ньюком,
племянница нашего Баярда. Это тип смелой, умной, страстной, гордой,
испорченной аристократической девушки - тип до сих пор еще никем не
очертанный с таким совершенством, как у Теккерея. К этому типу не раз
подступались талантливейшие поэты, наблюдательнейшие правописатели, - но
всякий раз у них выходило не то, чего должно было ожидать. Иной портил дело,
совершенно передаваясь на сторону фешенебельных понятий, другой впадал в
дидактику или суровую философию, третий был чересчур щедр на иронию,
четвертый просто впадал в сантиментальность. По английским причудам и
требованиям, романисты всегда почти выбирают в героини девиц (тем более, что
их очень удобно выдать замуж в последней главе); - а между тем английская
литература, как и все другие, чрезвычайно бедна персонажами девушек,
художественно выполненных. Этель Теккерея есть царица современных девушек,
подобно тому, как в романе она является царицей всех вечеров, собраний, и
водяных курсов. Ее нельзя не любить и не ненавидеть, она наполняет собой всю
историю, от ее первого свидания с дитятей Клэйвом, до тех страниц последней
части, когда Этель, возвышенная страданием и вышколенная тяжким житейским
опытом, снова вступает во все свои права честной и безукоризненной героини.
Созданием Этели Теккерей на веки утвердил за собой славу когда-то украшавшую
Бальзака - славу поэта, вполне понимающего женское сердце. Эта Этель, со
своей красотою, бойкостью, беспрерывными вспышками против окружающей ее