Страница:
читал Диккенса в оригинале, он увидел бы, что это место в "Домби и сыне"
переведено мною буквально). Г-н Введенский вдавался по временам в юмор вовсе
не английский (право?) и не диккенсовский (вот как!), его просторечие не
всегда льстило щекотливым ушам, но, наконец, оно было довольно ново (nil
novi sub luna {ничто не ново под луной (лат.).}), а изящества тут никто не
требовал (кроме, вероятно, литературного журнала, который находил изящество
в моем переводе до той самой минуты, пока я не сделался сотрудником
"Отечественных записок"). Один раз (почему же не двадцать тысяч раз?) можно
было перевести английский роман по такой системе; но, взявшись за роман
другого писателя, нужно было или бросить совсем прежнюю систему просторечия
(нет нужды, что оно есть в оригинале), или придумать что-нибудь новое. Этого
не сделал г. Введенский (и не сделает); он начал переводить Теккерея точно
так же, как перевел Диккенса: тот же язык, те же ухватки, тот же юмор (нет,
уж вовсе не тот, прошу извинить); тонкое различие наивного, бесхитростного
(!! Вот что значит не читать английских писателей в оригинале!) Теккерея от
глубоко шутливого Диккенса исчезло совершенно (зато какая удивительная
наивность в "Ярмарке тщеславия"!). Потом г. Введенский уже чересчур часто
употребляет просторечие (так же, как Теккерей пользуется им гораздо чаще,
чем Диккенс): у него действующие лица не пьют, а запускают за галстук, не
дерутся, а куксят (то есть, Lick) друг друга... Некий набоб Джозеф, одно из
лучших лиц романа, в порыве нежных объяснений (нет, в буйном порыве пьяного
восторга, потому что у Джозефа не ворочался язык, и он уже не мог стоять на
ногах), называет девицу, в которую он влюблен, душкою и раздуханчиком (это
следовало напечатать с разделением слогов, так же, как у Теккерея: diddle -
diddle - darling). Выражения эти довольно смешны, но можно было бы
употреблять их пореже. ("Современник", т. XXI, стр. 93 в "Современных
заметках").
Оказывается отсюда, что "литературному журналу" не понравилось мое
просторечие, и он благосклонно дает мне совет употреблять его пореже. Этим
бы, вероятно, и ограничились замечания на мой перевод, если б разбор
"Ярмарки тщеславия" в "Отечественных записках" не доставил "Современнику"
вожделенного случая отыскать в "Базаре житейской суеты" такие
характеристические черты, которых прежде, по собственному его сознанию, он
вовсе не замечал. Заглянув в "Базар", "литературный журнал", к великому
своему удовольствию, сделал следующие совершенно неожиданные открытия:
1) Г-н Введенский растягивает оригинал до такой степени, что, вместо
пятидесяти двух страниц английского текста, первые пять глав "Базара" заняли
в "Отечественных записках" сто шесть страниц. (Об этом числе страниц я скажу
еще ниже).
2) Г-н Введенский не только растягивает текст, но и сочиняет от себя
целые страницы, которых совершенно нет в оригинале. В этом отношении
"перевод г. Введенского нельзя подвести ни под какие правила; его скорее
можно назвать собственным произведением г. Введенского, темою которому
служило произведение Теккерея. "Базар житейской суеты" г. Введенского и
"Vanity Fair" Теккерея можно сравнить с двумя рисунками, у которых канва
одна и та же, но узоры совершенно различные" (стр. 56). При всем том,
3) в переводе г. Введенского есть пропуски против оригинала.
Последнее открытие "литературный журнал" сделал с особенным
удовольствием. Он даже, против обыкновения, поспешил подтвердить его самым
делом, сличив одно место "Базара" с своей "Ярмаркой", где, к счастью
"литературного журнала", было только сокращение оригинала, а не пропуск, как
в "Базаре". Только как же это? Я расстягиваю оригинал, сочиняю целые
страницы и в то же время делаю пропуски: это несколько странно. Неужели
"литературный журнал" не замечает некоторого противоречия между этими
обвинительными пунктами, из которых последний уничтожает два первые, и
наоборот? Что мне за охота делать пропуски, уж если я принимаю на себя труд
даже сочинять целые страницы?.. Это что-то очень, очень мудрено!
На чем же "Современник" основывает свое обвинение? На том, что в
"Базаре" отыскались наволочки для подушек, кроме стеганого одеяла, о котором
говорит Теккерей, отыскались радости и печали, растворяемые тихой грустью,
тогда как Теккерей говорит только о заботах и надеждах, отыскалась эгида
философической премудрости и - о, верх моей дерзости! - отыскался даже
несуществующий остров Формоза! Из всего этого читатель должен прийти к
несомненному заключению, что переводы с одного языка на другой должны
производиться не иначе, как буквально, из слова в слово. И это, видите ли,
делается очень просто: возьмите двадцать уроков у какого-нибудь небывалого
изобретателя небывалой методы для изучения английского языка; вооружитесь
потом словарем Банкса, откройте Диккенса или Теккерея, ставьте на место
английского русское слово - и дело пойдет превосходно, так что "литературный
журнал" с удовольствием поместит ваш перевод на своих литературных
страницах. Извольте теперь объяснять, что изучать язык какого бы то ни было
народа - значит изучать его жизнь, историю, нравы и обычаи, домашний,
юридический, общественный быт, и что в этом отношении этнография и филология
идут нераздельно, что тот не знает языка, кто не знает жизни народа! А
изучить жизнь народа невозможно не только в тридцать, но и в триста часов. В
этом отношении английский язык, наперекор мнению "литературного журнала",
представляет величайшие трудности, которые могут быть побеждены не иначе,
как продолжительным пребыванием между англичанами, в самой Англии. Для нас,
русских, это изучение тем затруднительнее, что жизнь наша имеет слишком мало
общих свойств с жизнью этих отдаленных островитян. И вот почему мы легче и
скорее говорим по-французски, по-немецки, даже по-латыни и по-итальянски,
нежели по-английски. Но, предположив даже общность нашего быта с английским,
вы все-таки не вправе вывести заключение о возможности буквальных переводов
с английского на русский и обратно. Как нет в природе двух вещей совершенно
тождественных, так не может быть и слов, совершенно равносильных одно
другому. Даже простейшие слова, придуманные для обозначения первых
предметов, отличаются в разных языках разными, едва уловимыми оттенками...
Английское speaker буквально значит говорун; но не вправе ли будет критика
упрекнуть в невежестве переводчика, если он назовет говоруном (а не
оратором) В. Питта, лорда Четема или Р. Пиля? В этих этимологических
наведениях заключается основная причина невозможности буквальных переводов.
Синтаксис - другая причина. Все люди, спора нет, мыслят по одним и тем же
законам; но эти законы, в частнейшем приложении, видоизменяются до
бесконечности в своих оттенках, и вместе с ними видоизменяется образ
выражения мыслей. Отсюда - различие синтаксиса в языках. Английский язык в
этом отношении представляет черты совершенно неудобоприложимые к русскому.
Краткость слов, большею частью односложных или двусложных, обилие
относительных местоимений, право гражданства действительных и страдательных
причастий в разговорном языке - все это дает возможность английскому
писателю соединять в одном и том же периоде множество предложений без
опасения испортить слог длиннотою периода. Славянские языки, и в числе их
русский, не имеют этой льготы. Мы не терпим повторения причастий, особенно
шипящих, и еще менее терпим повторения трехсложного местоимения, которое во
всех тевтонских и романских языках состоит только из одного слога. Отсюда -
необходимость краткости периодов в русском языке, необходимость опущения
союзов, вспомогательного глагола в форме настоящего времени, и отсюда же -
совершенная невозможность буквального русского перевода с европейских
языков. Допуская всегда и везде множество длинных периодов, Теккерей тем не
менее отличается языком чрезвычайно легким, живым, цветистым и блестящим; но
русский переводчик неизбежно и непременно уничтожит колорит этого писателя,
если станет переводить его, не говорю буквально (что невозможно), но по
крайней мере слишком близко к оригиналу, из предложения в предложение.
Заметим еще, что русский язык находится в ранней поре своего развития, между
тем как тевтонские и романские языки давно пережили этот период. Вот и еще
причина невозможности буквальных переводов. Мы любим образы и конкреты,
тогда как немецкий и английский языки в высшей степени отвлеченны в
сравнении с нашим. Все это слишком известно для всех образованных читателей,
и я объясняю здесь эту азбуку единственно для того, чтоб показать
невозможность изучения английского языка в тридцать часов.
Есть множество буквальных переводов, спора нет, и каждый из них имеет
свою относительную пользу для тех, которые с помощью их изучают в оригинале
переведенных писателей; но если кто станет читать эти переводы для того,
чтобы познакомиться с духом автора и преимущественно с его слогом, тот
всегда ошибется в своем расчете. Все мы восхищаемся в оригинале древними
писателями, каковы Гомер, Геродот, Фукидид, Тит Ливии, Тацит, но ни у кого
не достанет терпенья читать их в буквальном переводе. Немцы почти всегда, и
изредка французы, переводят английских писателей буквально; но если вы
знакомы, например, с Шекспиром, по переводу Шлегеля или Летурнера, то смею
уверить вас, что вы не прочитали и не усвоили себе даже двух страниц
гениального британского поэта.
Из всего этого следует, что при художественном воссоздании писателя
даровитый переводчик прежде и главнее всего обращает внимание на дух этого
писателя, сущность его идей и потом на соответствующий образ выражения этих
идей. Сбираясь переводить, вы должны вчитаться в вашего автора, вдуматься в
него, жить его идеями, мыслить его умом, чувствовать его сердцем и
отказаться от своего индивидуального образа мыслей. Перенесите этого
писателя под то небо, под которым вы дышите, и в то общество, среди которого
развиваетесь, перенесите и предложите себе вопрос: какую бы форму он сообщил
своим идеям, если б жил и действовал при одинаковых с вами обстоятельствах?
Это дело нелегкое, и не каждый в состоянии представить себе
удовлетворительный ответ на этот вопрос. "De tous les livres a faire, le
plus difficile, a mon avis, c'est une traduction" {Из всего, что касается
работы над книгами, самое трудное, на мой взгляд, это перевод (фр.).}. Это
сказал Ламартин в своем "Voyage en Orient" {"Путешествие по Востоку"
(фр.).}, и на авторитет его в этом случае можно совершенно положиться.
Чего ж вы от меня хотите, милостивые государи? Да, мои переводы не
буквальны, и я готов, к вашему удовольствию, признаться, что в "Базаре
житейской суеты" есть места, принадлежащие моему перу, но перу - прошу
заметить это, - настроенному под теккереевский образ выражения мыслей. Я
готов даже сам указать вам на некоторые из этих мест и объяснить, почему я
переделал их против оригинала. Прошу вас, на первый случай, припомнить, что
в числе действующих лиц "Базара" есть некто мистер Бинни, которого
переводчики "Ярмарки" весьма неосторожно возвели в достоинство обожателя
Амелии, каким он не был никогда. Достопочтенный мистер Бинни - содержатель
пансиона, названного "Афинами". Человек он добрый и умный, но педант, и в
этом вся сила. Чем же автор определяет его педантизм? Тем, что он, быв
природным англичанином, беспрестанно, однако ж, употребляет в разговоре
длинные слова, противные духу английского языка. Почему и прозвали его
длиннохвостым. Видите ли, речь идет исключительно о длинных словах. Но такие
слова - не диковинка для русских читателей. Можете употреблять их сколько
угодно в разговоре или на письме, и вы все-таки ни для кого не покажетесь
педантом. Как же теперь, по мысли автора, познакомить русских читателей с
достопочтенным мистером Бинни? Передавать разговор его буквально - значит
уничтожить весь колорит и вовсе не сказать того, что имел в виду автор. К
счастью, мистер Бинни большой латинист и любит выражаться высоким слогом.
Вот это - педантизм и по-русски. На этом основании я заставляю мистера Бинни
произнести перед своими учениками следующую речь:
"Возвращаясь вчера ночью с учено-литературного вечера у
превосходнейшего друга моего, доктора Больдерса - это великий археолог,
милостивые государи, прошу вас заметить, - я вдруг, ex improvise {неожиданно
(лат.).}, или правильнее, ex abrupto {внезапно (лат.).}, должен был, проходя
по Россель-скверу, обратить внимание на то, что окна в истинно
джентльменских чертогах вашего высокочтимого и глубокоуважаемого мною дела
(обращение к маленькому Осборну) были иллюминованы великолепно, как будто
для некоего торжества или, правильнее, пиршества. Итак, мастер Джордж,
справедлива ли моя гипотеза, что мистер Осборн принимал в своем палацце
великолепное общество гостей, magnificentissimam spirituum, ingeniorumque
societatem?" {великолепнейшее, остроумное и изобретательное общество?
(лат.).} ("Отеч. записки", т. LXXII, стр.328).
Всех латинских слов и некоторых эпитетов, прибавленных к отдельным
словам, нет в оригинале; но я смею думать, что без этих прибавок было бы
невозможно выразить по-русски основную идею Теккерея. Если мистер Бинни в
оригинале не произносит здесь латинских фраз, зато он щеголяет ими в других
подобных случаях, а это все равно. И если читатель согласится, что тут
выражена идея педантизма, то переводчик вправе надеяться, что цель его
достигнута.
Еще случай. В VI главе третьей части "Базара" идет аукционная
распродажа вещей старика Джона Седли. Автор по этому поводу задумывается над
непостоянством судьбы, и я заставляю его говорить таким образом:
Умер милорд Лукулл, и бренные его останки покоятся в могильном склепе:
монументальный художник вырезывает на памятнике эпитафию с правдивым
исчислением добродетелей покойника и красноречивым изображением скорби в
душе наследника, владельца всех его сокровищ. Какой гость за столом Лукулла
может теперь без сердечного сокрушения проходить мимо этого знакомого дома?
"Ярмарка тщеславия" выражает это место в таком тоне:
Бренные останки милорда Дэйвиса лежат уже в фамильном склепе, и резчик
выбивает на камне последние слова надгробной надписи, упоминающей со всею
подробностью о его добродетелях и о горести его наследников. Кто из
присутствовавших за столом Дэйвиса пройдет мимо его гостеприимного дома без
глубокого вздоха?
Таким образом, в двух переводах одного и того же места встречаются два
различных лица: Лукулл и Дэйвис. Которое из них принадлежит Теккерею? Ни то,
ни другое. Вместо Дэйвиса и Лукулла в английском тексте стоит латинское
слово Dives, богатый, которое или должно перевести по-русски, или, оставляя
без перевода, написать и произнести по-латыни. Переводчик "Ярмарки" счел его
английским словом и произнес на английский манер - Дэйвис. Но у меня
нарицательное Dives превратилось в собственное имя Лукулла, с которым каждый
из русских читателей, без сомнения, соединяет идею богача. Смею думать, что
тут я ничего не сочинил, а старался только выразить настоящую мысль
Теккерея. В этой же главе и по той же причине выступил у меня на сцену
Молотков вместо Гаммера {Hammer - молоток (англ.).} "Ярмарки тщеславия".
Остров Формоза вызван у меня точно такою же необходимостью. В III главе
"Vanity Fair" Теккерей счел нужным оправдать перед английскими ригористами
появление в своем романе такого лица, как Ребекка Шарп. Автор говорит по
этому поводу, что, живя с людьми и вращаясь в их кругу, он обязан изображать
их такими, какими они существуют в природе, то есть добрыми и злыми. Иначе,
разумеется, и не должно быть. Вот иное дело, если бы он жил на каком-нибудь
фантастическом острове, например Формозе, тогда, вероятно, все лица
литературных произведений были бы проникнуты чистейшею нравственностью. Ведь
еще в старину, за две тысячи с лишком лет, муж ученый и премудрый, некто
Диодор Сицилийский, уверял весьма серьезно, что он открыл остров Панхайю,
жилище вполне блаженных и вполне добродетельных людей, где нет ни
литературных журналов, ни литературной полемики, ни джентльменов, способных
терять хладнокровие из-за каких-нибудь тридцати ошибок, находимых в
какой-нибудь "Ярмарке тщеславия". Там рецензенты критикуют добросовестно
смиренных переводчиков, и если находят в их труде какие-нибудь отступления
от оригинала, то спрашивают прежде всего: сообразны ли эти отступления с
духом переводимого автора? И если сообразны, то переводчик удостаивается
похвалы, а не порицаний. Так поступают на острове Панхайя.
Впрочем, я имею самые основательные причины думать, что "литературный
журнал" находит мои переделки в высшей степени сообразными с духом
английских оригиналов, до того сообразными, что даже не отличает их от
английского текста. Это требует некоторых объяснений.
Предлагая мне совет, как должно переводить Теккерея, "Современник"
заметил, что бесхитростный Теккерей есть писатель простой до наивности.
Вскоре, однако ж - не далее, как через месяц, - он увидел, что это уж
чересчур и что никак нельзя предполагать детской наивности в таком
сатирическом писателе, как Теккерей. На этом основании "Современник"
воскликнул в порыве поэтического воодушевления: "О, Теккерей! Теккерей!
наизлобнейшее из всех бесхитростных существ!" И вслед за этим восклицанием
"литературный журнал" делает такую выписку:
Маркиз Осборн написал billet-doux {любовную записку (фр.).} и отправил
к леди Амелии своего жоккея.
Красавица получила душистую записку из рук своей femme de chambre,
Mademoiselle Anastasie {горничной, мадемуазель Анастази (фр.).}.
- Милый маркиз! Как он любезен!
В записке было приглашение на бал к милорду Бумбумбуму.
- Кто эта прелестная девушка? - спросил в тот же вечер индийский принц
Моггичунгук, прикативший из Пиккадилли на шестерке вороных коней.
- Имя ее - мисс Седли, Monseigneur! - сказал лорд Джозеф
многозначительным тоном.
- Vous avez alors un bon nom {В таком случае, у вас красивое имя
(фр.).}, - отвечал Моггичунгук, отступая назад с озабоченным видом. В эту
минуту он наступил на ногу старого джентльмена, который стоял позади и
любовался на очаровательные прелести леди Амелии.
- Trente mille tonnerres! {Черт возьми! (букв.: триста тысяч громов!)
(фр.).} - закричал старый джентльмен, скорчившись под влиянием agonie du
moment {внезапной боли (фр.).}.
- Ах, это вы, Monseigneur! Mille pardons! {Ваша светлость! Тысячу
извинений! (фр.).}
- Какими судьбами, mon cher? - вскричал Моггичунгук, увидев своего,
банкира. - Пару слов, топ cher {мой дорогой (фр.).}: намерены ли вы теперь
расстаться с вашим жемчужным ожерельем?
- Mille pardons! Я уже продал его за двести пятьдесят тысяч фунтов
князю Эстергази.
- Und das ist nicht teuer! {И это недорого! (нем.).} - воскликнул
Моггичунгук, - и проч. и проч. ("Совр.", т. XXI, стр. 193 в "Современных
заметках").
Чтобы понять сущность этой выписки, надобно припомнить, что
"литературный журнал" объявил выше за несколько строк, что он читал Теккерея
в оригинале; следовательно, думаете вы, он сделал выписку прямо из "Vanity
Fair"? Ничуть не бывало. Откуда же? Из "Ярмарки тщеславия", уже
переводившейся на листах "литературного журнала"? Опять нет. "Современник"
выписал целиком это место из "Базара житейской суеты". Это бы еще ничего; но
беда в том, что я сам имел честь сочинить это место. Смею уверить
"литературный журнал", что в английском тексте нет ни милорда Бумбумбума, ни
индийского принца Моггичунгука. Эти лица, выдуманные мною, суть неотъемлемые
произведения моей собственной фантазии, и разноязычный способ их разговора
принадлежит не одному Теккерею. Не служит ли это ясным доказательством, что
"литературный журнал" ставит мои переделки в уровень с английским текстом? И
не ясно ли отсюда, что переделка может иногда быть вполне сообразна с духом
оригинала? "Литературный журнал" должен это знать, - он, который так недавно
сам читал по-английски "Vanity Fair"!!!..
"...Чем же объяснить после того негодование "Современника" на
простонародье, которое он находит в "Базаре житейской суеты"? Разве
"литературный журнал" сравнил эти простонародные фразы с английским
оригиналом и разве он нашел, что у Теккерея нет ничего соответствующего этим
фразам? Ничуть не бывало. Он просто взял на выдержку несколько отдельных
слов, не связав их ни с предшествующим, ни с последующим контекстом. Кого,
спрашивается, нельзя обвинить по этой методе? Нет, милостивые государи, если
вы хотите обвинять смиренного переводчика "Базара", то я советую вам прежде
всего прочесть английский оригинал, потому что - прошу извинить - я никак не
думаю, чтобы вы его читали. Если бы вы действительно читали "Vanity Fair"
(вы пишете "Wanity", но это, разумеется, опечатка), то:
1) Вы никак бы не сделали заключения, что Теккерей писатель наивный и
бесхитростный.
2) Вы бы не покорыствовались какими-нибудь Бумбумбумом и Моггичунгуком,
которых я выдумал вовсе не для вашего удовольствия.
3) Вы бы не допустили бесчисленного множества всевозможных ошибок в
"Ярмарке тщеславия".
4) Вы бы непременно увидели и убедились, что простонародный способ
выражения большинства действующих лиц в "Базаре" составляет отличительное
свойство этого романа. Ведь сам сэр Питт Кроли, баронет и член парламента,
выражается на бумаге и в разговоре как простолюдин, делая против языка
грубейшие ошибки на каждом слове. Что же сказать о его буфетчике Горроксе? о
майорше Одауд? о Родоне Кроли? о лакеях и служанках, которых так много в
"Базаре житейской суеты"? Вам не нравится, что Бьют называет у меня своего
племянника забулдыгой; да знаете ли вы, что такое английское spoony {дурень
(англ.).} и scoundrel? {подлец (англ.).} Есть у Теккерея целая глава,
"cynical chapter" {"циничная глава" (англ.).}, которая вся наполнена самыми
простонародными выражениями; и если ваши переводчики "Ярмарки", не зная
английского простонародья, должны были уничтожить тут, как и в других
местах, весь колорит оригинала, то неужели, думаете вы, обязан кто-нибудь
подражать им? Нет, тот, кто знаком с Теккереем в оригинале, скорее упрекнет
меня в недостатке, чем в избытке простонародья, и этот недостаток я сам вижу
гораздо яснее, чем "литературный журнал"..."
О переводах романа Теккерея "Vanity Fair"
в "Отечественных записках" и "Ярмарки
тщеславия" в "Современнике" (1850)
^TИ.С. ТУРГЕНЕВ (1818-1883)^U
"Это хорошая вещь ["Ярмарка тщеславия"], сильная и мудрая, очень
остроумная и оригинальная. Но зачем понадобилось автору поминутно возникать
между читателями и героями и с каким-то старческим self-complacency
пускаться в рассуждения, которые большей частью настолько же бедны и плоски,
насколько мастерски обрисованы характеры".
Из письма Г. Чорли, 1849 г.
"Ноябрьский Э "Современника" не совсем мне нравится... "Снобсы" очень
выхолощены - и притом перевод кишит неверностями".
Из письма Н. А. Некрасову
от 16 (28) декабря 1852 г.
"...сделал множество знакомств (между прочим, я был представлен
Теккерею, который мне мало понравился)".
Из письма Л. Н. Толстому
от 4 (16) июля 1857 г.
"...был в Англии - и, благодаря двум-трем удачным рекомендательным
письмам, сделал множество приятных знакомств, из которых упомяну только
Карлейля, Теккерея, Дизраэли, Маколея..."
Из письма П. В. Анненкову
от 27 июня (9 июля) 1857 г.
"Я прочел небольшую его вещь, написанную в Швейцарии - не понравилась
она мне: смешение Руссо, Теккерея и краткого православного катехизиса".
Из письма В. П. Боткину
от 23 июля 1857 г.
по поводу "Люцерна" Л. Н. Толстого
Я и прежде замечал, что французы менее всего интересуются истиной... В
литературе, например, в художестве они очень ценят остроумие, воображение,
вкус, изобретательность - особенно остроумие. Но есть ли во всем этом
правда? Ба! было бы занятно. Ни один из их писателей не решился сказать им в
лицо полной, беззаветной правды, как, например, у нас Гоголь, у англичан
Теккерей...
Письма о франко-прусской войне (1870)
^TФ.И. БУСЛАЕВ (1818-1897) {1}^U
Иногда он [романист] манит и соблазняет, чтобы испытать твердость
нравственных убеждений, учит и исповедует, дает разрешение или налагает
эпитимью, как Теккерей, глубокомысленный в своей ясной игривости - часто,
оставляя в стороне своих героев - обращается к читателю и ведет с ним самую
интимную беседу, будто адвокат с обвиняемым или исповедник с кающимся во
грехах, внушая читателю, что на земле нет абсолютного ни зла, ни добра; нет
ни демонов, ни ангелов, нет чистых - без малейшего пятна - идеалов: потому
что за всяким добрым поступком, за всяким бескорыстием можно подметить
практическую пружину эгоизма, или просто слабость воли и равнодушие; потому
что в каждом из читателей есть тайные зародыши на поползновение к той же
пошлости, лжи и злобе, которые великий романист рисует в своих действующих
лицах: и снисходительнее мы становимся к своей грешной братии, к
преступникам и ошельмованным, умиляемся чувством евангельского милосердия, и
миримся с житейским злом и несовершенствами человеческими.
О значении современного романа
и его задачах (1877)
переведено мною буквально). Г-н Введенский вдавался по временам в юмор вовсе
не английский (право?) и не диккенсовский (вот как!), его просторечие не
всегда льстило щекотливым ушам, но, наконец, оно было довольно ново (nil
novi sub luna {ничто не ново под луной (лат.).}), а изящества тут никто не
требовал (кроме, вероятно, литературного журнала, который находил изящество
в моем переводе до той самой минуты, пока я не сделался сотрудником
"Отечественных записок"). Один раз (почему же не двадцать тысяч раз?) можно
было перевести английский роман по такой системе; но, взявшись за роман
другого писателя, нужно было или бросить совсем прежнюю систему просторечия
(нет нужды, что оно есть в оригинале), или придумать что-нибудь новое. Этого
не сделал г. Введенский (и не сделает); он начал переводить Теккерея точно
так же, как перевел Диккенса: тот же язык, те же ухватки, тот же юмор (нет,
уж вовсе не тот, прошу извинить); тонкое различие наивного, бесхитростного
(!! Вот что значит не читать английских писателей в оригинале!) Теккерея от
глубоко шутливого Диккенса исчезло совершенно (зато какая удивительная
наивность в "Ярмарке тщеславия"!). Потом г. Введенский уже чересчур часто
употребляет просторечие (так же, как Теккерей пользуется им гораздо чаще,
чем Диккенс): у него действующие лица не пьют, а запускают за галстук, не
дерутся, а куксят (то есть, Lick) друг друга... Некий набоб Джозеф, одно из
лучших лиц романа, в порыве нежных объяснений (нет, в буйном порыве пьяного
восторга, потому что у Джозефа не ворочался язык, и он уже не мог стоять на
ногах), называет девицу, в которую он влюблен, душкою и раздуханчиком (это
следовало напечатать с разделением слогов, так же, как у Теккерея: diddle -
diddle - darling). Выражения эти довольно смешны, но можно было бы
употреблять их пореже. ("Современник", т. XXI, стр. 93 в "Современных
заметках").
Оказывается отсюда, что "литературному журналу" не понравилось мое
просторечие, и он благосклонно дает мне совет употреблять его пореже. Этим
бы, вероятно, и ограничились замечания на мой перевод, если б разбор
"Ярмарки тщеславия" в "Отечественных записках" не доставил "Современнику"
вожделенного случая отыскать в "Базаре житейской суеты" такие
характеристические черты, которых прежде, по собственному его сознанию, он
вовсе не замечал. Заглянув в "Базар", "литературный журнал", к великому
своему удовольствию, сделал следующие совершенно неожиданные открытия:
1) Г-н Введенский растягивает оригинал до такой степени, что, вместо
пятидесяти двух страниц английского текста, первые пять глав "Базара" заняли
в "Отечественных записках" сто шесть страниц. (Об этом числе страниц я скажу
еще ниже).
2) Г-н Введенский не только растягивает текст, но и сочиняет от себя
целые страницы, которых совершенно нет в оригинале. В этом отношении
"перевод г. Введенского нельзя подвести ни под какие правила; его скорее
можно назвать собственным произведением г. Введенского, темою которому
служило произведение Теккерея. "Базар житейской суеты" г. Введенского и
"Vanity Fair" Теккерея можно сравнить с двумя рисунками, у которых канва
одна и та же, но узоры совершенно различные" (стр. 56). При всем том,
3) в переводе г. Введенского есть пропуски против оригинала.
Последнее открытие "литературный журнал" сделал с особенным
удовольствием. Он даже, против обыкновения, поспешил подтвердить его самым
делом, сличив одно место "Базара" с своей "Ярмаркой", где, к счастью
"литературного журнала", было только сокращение оригинала, а не пропуск, как
в "Базаре". Только как же это? Я расстягиваю оригинал, сочиняю целые
страницы и в то же время делаю пропуски: это несколько странно. Неужели
"литературный журнал" не замечает некоторого противоречия между этими
обвинительными пунктами, из которых последний уничтожает два первые, и
наоборот? Что мне за охота делать пропуски, уж если я принимаю на себя труд
даже сочинять целые страницы?.. Это что-то очень, очень мудрено!
На чем же "Современник" основывает свое обвинение? На том, что в
"Базаре" отыскались наволочки для подушек, кроме стеганого одеяла, о котором
говорит Теккерей, отыскались радости и печали, растворяемые тихой грустью,
тогда как Теккерей говорит только о заботах и надеждах, отыскалась эгида
философической премудрости и - о, верх моей дерзости! - отыскался даже
несуществующий остров Формоза! Из всего этого читатель должен прийти к
несомненному заключению, что переводы с одного языка на другой должны
производиться не иначе, как буквально, из слова в слово. И это, видите ли,
делается очень просто: возьмите двадцать уроков у какого-нибудь небывалого
изобретателя небывалой методы для изучения английского языка; вооружитесь
потом словарем Банкса, откройте Диккенса или Теккерея, ставьте на место
английского русское слово - и дело пойдет превосходно, так что "литературный
журнал" с удовольствием поместит ваш перевод на своих литературных
страницах. Извольте теперь объяснять, что изучать язык какого бы то ни было
народа - значит изучать его жизнь, историю, нравы и обычаи, домашний,
юридический, общественный быт, и что в этом отношении этнография и филология
идут нераздельно, что тот не знает языка, кто не знает жизни народа! А
изучить жизнь народа невозможно не только в тридцать, но и в триста часов. В
этом отношении английский язык, наперекор мнению "литературного журнала",
представляет величайшие трудности, которые могут быть побеждены не иначе,
как продолжительным пребыванием между англичанами, в самой Англии. Для нас,
русских, это изучение тем затруднительнее, что жизнь наша имеет слишком мало
общих свойств с жизнью этих отдаленных островитян. И вот почему мы легче и
скорее говорим по-французски, по-немецки, даже по-латыни и по-итальянски,
нежели по-английски. Но, предположив даже общность нашего быта с английским,
вы все-таки не вправе вывести заключение о возможности буквальных переводов
с английского на русский и обратно. Как нет в природе двух вещей совершенно
тождественных, так не может быть и слов, совершенно равносильных одно
другому. Даже простейшие слова, придуманные для обозначения первых
предметов, отличаются в разных языках разными, едва уловимыми оттенками...
Английское speaker буквально значит говорун; но не вправе ли будет критика
упрекнуть в невежестве переводчика, если он назовет говоруном (а не
оратором) В. Питта, лорда Четема или Р. Пиля? В этих этимологических
наведениях заключается основная причина невозможности буквальных переводов.
Синтаксис - другая причина. Все люди, спора нет, мыслят по одним и тем же
законам; но эти законы, в частнейшем приложении, видоизменяются до
бесконечности в своих оттенках, и вместе с ними видоизменяется образ
выражения мыслей. Отсюда - различие синтаксиса в языках. Английский язык в
этом отношении представляет черты совершенно неудобоприложимые к русскому.
Краткость слов, большею частью односложных или двусложных, обилие
относительных местоимений, право гражданства действительных и страдательных
причастий в разговорном языке - все это дает возможность английскому
писателю соединять в одном и том же периоде множество предложений без
опасения испортить слог длиннотою периода. Славянские языки, и в числе их
русский, не имеют этой льготы. Мы не терпим повторения причастий, особенно
шипящих, и еще менее терпим повторения трехсложного местоимения, которое во
всех тевтонских и романских языках состоит только из одного слога. Отсюда -
необходимость краткости периодов в русском языке, необходимость опущения
союзов, вспомогательного глагола в форме настоящего времени, и отсюда же -
совершенная невозможность буквального русского перевода с европейских
языков. Допуская всегда и везде множество длинных периодов, Теккерей тем не
менее отличается языком чрезвычайно легким, живым, цветистым и блестящим; но
русский переводчик неизбежно и непременно уничтожит колорит этого писателя,
если станет переводить его, не говорю буквально (что невозможно), но по
крайней мере слишком близко к оригиналу, из предложения в предложение.
Заметим еще, что русский язык находится в ранней поре своего развития, между
тем как тевтонские и романские языки давно пережили этот период. Вот и еще
причина невозможности буквальных переводов. Мы любим образы и конкреты,
тогда как немецкий и английский языки в высшей степени отвлеченны в
сравнении с нашим. Все это слишком известно для всех образованных читателей,
и я объясняю здесь эту азбуку единственно для того, чтоб показать
невозможность изучения английского языка в тридцать часов.
Есть множество буквальных переводов, спора нет, и каждый из них имеет
свою относительную пользу для тех, которые с помощью их изучают в оригинале
переведенных писателей; но если кто станет читать эти переводы для того,
чтобы познакомиться с духом автора и преимущественно с его слогом, тот
всегда ошибется в своем расчете. Все мы восхищаемся в оригинале древними
писателями, каковы Гомер, Геродот, Фукидид, Тит Ливии, Тацит, но ни у кого
не достанет терпенья читать их в буквальном переводе. Немцы почти всегда, и
изредка французы, переводят английских писателей буквально; но если вы
знакомы, например, с Шекспиром, по переводу Шлегеля или Летурнера, то смею
уверить вас, что вы не прочитали и не усвоили себе даже двух страниц
гениального британского поэта.
Из всего этого следует, что при художественном воссоздании писателя
даровитый переводчик прежде и главнее всего обращает внимание на дух этого
писателя, сущность его идей и потом на соответствующий образ выражения этих
идей. Сбираясь переводить, вы должны вчитаться в вашего автора, вдуматься в
него, жить его идеями, мыслить его умом, чувствовать его сердцем и
отказаться от своего индивидуального образа мыслей. Перенесите этого
писателя под то небо, под которым вы дышите, и в то общество, среди которого
развиваетесь, перенесите и предложите себе вопрос: какую бы форму он сообщил
своим идеям, если б жил и действовал при одинаковых с вами обстоятельствах?
Это дело нелегкое, и не каждый в состоянии представить себе
удовлетворительный ответ на этот вопрос. "De tous les livres a faire, le
plus difficile, a mon avis, c'est une traduction" {Из всего, что касается
работы над книгами, самое трудное, на мой взгляд, это перевод (фр.).}. Это
сказал Ламартин в своем "Voyage en Orient" {"Путешествие по Востоку"
(фр.).}, и на авторитет его в этом случае можно совершенно положиться.
Чего ж вы от меня хотите, милостивые государи? Да, мои переводы не
буквальны, и я готов, к вашему удовольствию, признаться, что в "Базаре
житейской суеты" есть места, принадлежащие моему перу, но перу - прошу
заметить это, - настроенному под теккереевский образ выражения мыслей. Я
готов даже сам указать вам на некоторые из этих мест и объяснить, почему я
переделал их против оригинала. Прошу вас, на первый случай, припомнить, что
в числе действующих лиц "Базара" есть некто мистер Бинни, которого
переводчики "Ярмарки" весьма неосторожно возвели в достоинство обожателя
Амелии, каким он не был никогда. Достопочтенный мистер Бинни - содержатель
пансиона, названного "Афинами". Человек он добрый и умный, но педант, и в
этом вся сила. Чем же автор определяет его педантизм? Тем, что он, быв
природным англичанином, беспрестанно, однако ж, употребляет в разговоре
длинные слова, противные духу английского языка. Почему и прозвали его
длиннохвостым. Видите ли, речь идет исключительно о длинных словах. Но такие
слова - не диковинка для русских читателей. Можете употреблять их сколько
угодно в разговоре или на письме, и вы все-таки ни для кого не покажетесь
педантом. Как же теперь, по мысли автора, познакомить русских читателей с
достопочтенным мистером Бинни? Передавать разговор его буквально - значит
уничтожить весь колорит и вовсе не сказать того, что имел в виду автор. К
счастью, мистер Бинни большой латинист и любит выражаться высоким слогом.
Вот это - педантизм и по-русски. На этом основании я заставляю мистера Бинни
произнести перед своими учениками следующую речь:
"Возвращаясь вчера ночью с учено-литературного вечера у
превосходнейшего друга моего, доктора Больдерса - это великий археолог,
милостивые государи, прошу вас заметить, - я вдруг, ex improvise {неожиданно
(лат.).}, или правильнее, ex abrupto {внезапно (лат.).}, должен был, проходя
по Россель-скверу, обратить внимание на то, что окна в истинно
джентльменских чертогах вашего высокочтимого и глубокоуважаемого мною дела
(обращение к маленькому Осборну) были иллюминованы великолепно, как будто
для некоего торжества или, правильнее, пиршества. Итак, мастер Джордж,
справедлива ли моя гипотеза, что мистер Осборн принимал в своем палацце
великолепное общество гостей, magnificentissimam spirituum, ingeniorumque
societatem?" {великолепнейшее, остроумное и изобретательное общество?
(лат.).} ("Отеч. записки", т. LXXII, стр.328).
Всех латинских слов и некоторых эпитетов, прибавленных к отдельным
словам, нет в оригинале; но я смею думать, что без этих прибавок было бы
невозможно выразить по-русски основную идею Теккерея. Если мистер Бинни в
оригинале не произносит здесь латинских фраз, зато он щеголяет ими в других
подобных случаях, а это все равно. И если читатель согласится, что тут
выражена идея педантизма, то переводчик вправе надеяться, что цель его
достигнута.
Еще случай. В VI главе третьей части "Базара" идет аукционная
распродажа вещей старика Джона Седли. Автор по этому поводу задумывается над
непостоянством судьбы, и я заставляю его говорить таким образом:
Умер милорд Лукулл, и бренные его останки покоятся в могильном склепе:
монументальный художник вырезывает на памятнике эпитафию с правдивым
исчислением добродетелей покойника и красноречивым изображением скорби в
душе наследника, владельца всех его сокровищ. Какой гость за столом Лукулла
может теперь без сердечного сокрушения проходить мимо этого знакомого дома?
"Ярмарка тщеславия" выражает это место в таком тоне:
Бренные останки милорда Дэйвиса лежат уже в фамильном склепе, и резчик
выбивает на камне последние слова надгробной надписи, упоминающей со всею
подробностью о его добродетелях и о горести его наследников. Кто из
присутствовавших за столом Дэйвиса пройдет мимо его гостеприимного дома без
глубокого вздоха?
Таким образом, в двух переводах одного и того же места встречаются два
различных лица: Лукулл и Дэйвис. Которое из них принадлежит Теккерею? Ни то,
ни другое. Вместо Дэйвиса и Лукулла в английском тексте стоит латинское
слово Dives, богатый, которое или должно перевести по-русски, или, оставляя
без перевода, написать и произнести по-латыни. Переводчик "Ярмарки" счел его
английским словом и произнес на английский манер - Дэйвис. Но у меня
нарицательное Dives превратилось в собственное имя Лукулла, с которым каждый
из русских читателей, без сомнения, соединяет идею богача. Смею думать, что
тут я ничего не сочинил, а старался только выразить настоящую мысль
Теккерея. В этой же главе и по той же причине выступил у меня на сцену
Молотков вместо Гаммера {Hammer - молоток (англ.).} "Ярмарки тщеславия".
Остров Формоза вызван у меня точно такою же необходимостью. В III главе
"Vanity Fair" Теккерей счел нужным оправдать перед английскими ригористами
появление в своем романе такого лица, как Ребекка Шарп. Автор говорит по
этому поводу, что, живя с людьми и вращаясь в их кругу, он обязан изображать
их такими, какими они существуют в природе, то есть добрыми и злыми. Иначе,
разумеется, и не должно быть. Вот иное дело, если бы он жил на каком-нибудь
фантастическом острове, например Формозе, тогда, вероятно, все лица
литературных произведений были бы проникнуты чистейшею нравственностью. Ведь
еще в старину, за две тысячи с лишком лет, муж ученый и премудрый, некто
Диодор Сицилийский, уверял весьма серьезно, что он открыл остров Панхайю,
жилище вполне блаженных и вполне добродетельных людей, где нет ни
литературных журналов, ни литературной полемики, ни джентльменов, способных
терять хладнокровие из-за каких-нибудь тридцати ошибок, находимых в
какой-нибудь "Ярмарке тщеславия". Там рецензенты критикуют добросовестно
смиренных переводчиков, и если находят в их труде какие-нибудь отступления
от оригинала, то спрашивают прежде всего: сообразны ли эти отступления с
духом переводимого автора? И если сообразны, то переводчик удостаивается
похвалы, а не порицаний. Так поступают на острове Панхайя.
Впрочем, я имею самые основательные причины думать, что "литературный
журнал" находит мои переделки в высшей степени сообразными с духом
английских оригиналов, до того сообразными, что даже не отличает их от
английского текста. Это требует некоторых объяснений.
Предлагая мне совет, как должно переводить Теккерея, "Современник"
заметил, что бесхитростный Теккерей есть писатель простой до наивности.
Вскоре, однако ж - не далее, как через месяц, - он увидел, что это уж
чересчур и что никак нельзя предполагать детской наивности в таком
сатирическом писателе, как Теккерей. На этом основании "Современник"
воскликнул в порыве поэтического воодушевления: "О, Теккерей! Теккерей!
наизлобнейшее из всех бесхитростных существ!" И вслед за этим восклицанием
"литературный журнал" делает такую выписку:
Маркиз Осборн написал billet-doux {любовную записку (фр.).} и отправил
к леди Амелии своего жоккея.
Красавица получила душистую записку из рук своей femme de chambre,
Mademoiselle Anastasie {горничной, мадемуазель Анастази (фр.).}.
- Милый маркиз! Как он любезен!
В записке было приглашение на бал к милорду Бумбумбуму.
- Кто эта прелестная девушка? - спросил в тот же вечер индийский принц
Моггичунгук, прикативший из Пиккадилли на шестерке вороных коней.
- Имя ее - мисс Седли, Monseigneur! - сказал лорд Джозеф
многозначительным тоном.
- Vous avez alors un bon nom {В таком случае, у вас красивое имя
(фр.).}, - отвечал Моггичунгук, отступая назад с озабоченным видом. В эту
минуту он наступил на ногу старого джентльмена, который стоял позади и
любовался на очаровательные прелести леди Амелии.
- Trente mille tonnerres! {Черт возьми! (букв.: триста тысяч громов!)
(фр.).} - закричал старый джентльмен, скорчившись под влиянием agonie du
moment {внезапной боли (фр.).}.
- Ах, это вы, Monseigneur! Mille pardons! {Ваша светлость! Тысячу
извинений! (фр.).}
- Какими судьбами, mon cher? - вскричал Моггичунгук, увидев своего,
банкира. - Пару слов, топ cher {мой дорогой (фр.).}: намерены ли вы теперь
расстаться с вашим жемчужным ожерельем?
- Mille pardons! Я уже продал его за двести пятьдесят тысяч фунтов
князю Эстергази.
- Und das ist nicht teuer! {И это недорого! (нем.).} - воскликнул
Моггичунгук, - и проч. и проч. ("Совр.", т. XXI, стр. 193 в "Современных
заметках").
Чтобы понять сущность этой выписки, надобно припомнить, что
"литературный журнал" объявил выше за несколько строк, что он читал Теккерея
в оригинале; следовательно, думаете вы, он сделал выписку прямо из "Vanity
Fair"? Ничуть не бывало. Откуда же? Из "Ярмарки тщеславия", уже
переводившейся на листах "литературного журнала"? Опять нет. "Современник"
выписал целиком это место из "Базара житейской суеты". Это бы еще ничего; но
беда в том, что я сам имел честь сочинить это место. Смею уверить
"литературный журнал", что в английском тексте нет ни милорда Бумбумбума, ни
индийского принца Моггичунгука. Эти лица, выдуманные мною, суть неотъемлемые
произведения моей собственной фантазии, и разноязычный способ их разговора
принадлежит не одному Теккерею. Не служит ли это ясным доказательством, что
"литературный журнал" ставит мои переделки в уровень с английским текстом? И
не ясно ли отсюда, что переделка может иногда быть вполне сообразна с духом
оригинала? "Литературный журнал" должен это знать, - он, который так недавно
сам читал по-английски "Vanity Fair"!!!..
"...Чем же объяснить после того негодование "Современника" на
простонародье, которое он находит в "Базаре житейской суеты"? Разве
"литературный журнал" сравнил эти простонародные фразы с английским
оригиналом и разве он нашел, что у Теккерея нет ничего соответствующего этим
фразам? Ничуть не бывало. Он просто взял на выдержку несколько отдельных
слов, не связав их ни с предшествующим, ни с последующим контекстом. Кого,
спрашивается, нельзя обвинить по этой методе? Нет, милостивые государи, если
вы хотите обвинять смиренного переводчика "Базара", то я советую вам прежде
всего прочесть английский оригинал, потому что - прошу извинить - я никак не
думаю, чтобы вы его читали. Если бы вы действительно читали "Vanity Fair"
(вы пишете "Wanity", но это, разумеется, опечатка), то:
1) Вы никак бы не сделали заключения, что Теккерей писатель наивный и
бесхитростный.
2) Вы бы не покорыствовались какими-нибудь Бумбумбумом и Моггичунгуком,
которых я выдумал вовсе не для вашего удовольствия.
3) Вы бы не допустили бесчисленного множества всевозможных ошибок в
"Ярмарке тщеславия".
4) Вы бы непременно увидели и убедились, что простонародный способ
выражения большинства действующих лиц в "Базаре" составляет отличительное
свойство этого романа. Ведь сам сэр Питт Кроли, баронет и член парламента,
выражается на бумаге и в разговоре как простолюдин, делая против языка
грубейшие ошибки на каждом слове. Что же сказать о его буфетчике Горроксе? о
майорше Одауд? о Родоне Кроли? о лакеях и служанках, которых так много в
"Базаре житейской суеты"? Вам не нравится, что Бьют называет у меня своего
племянника забулдыгой; да знаете ли вы, что такое английское spoony {дурень
(англ.).} и scoundrel? {подлец (англ.).} Есть у Теккерея целая глава,
"cynical chapter" {"циничная глава" (англ.).}, которая вся наполнена самыми
простонародными выражениями; и если ваши переводчики "Ярмарки", не зная
английского простонародья, должны были уничтожить тут, как и в других
местах, весь колорит оригинала, то неужели, думаете вы, обязан кто-нибудь
подражать им? Нет, тот, кто знаком с Теккереем в оригинале, скорее упрекнет
меня в недостатке, чем в избытке простонародья, и этот недостаток я сам вижу
гораздо яснее, чем "литературный журнал"..."
О переводах романа Теккерея "Vanity Fair"
в "Отечественных записках" и "Ярмарки
тщеславия" в "Современнике" (1850)
^TИ.С. ТУРГЕНЕВ (1818-1883)^U
"Это хорошая вещь ["Ярмарка тщеславия"], сильная и мудрая, очень
остроумная и оригинальная. Но зачем понадобилось автору поминутно возникать
между читателями и героями и с каким-то старческим self-complacency
пускаться в рассуждения, которые большей частью настолько же бедны и плоски,
насколько мастерски обрисованы характеры".
Из письма Г. Чорли, 1849 г.
"Ноябрьский Э "Современника" не совсем мне нравится... "Снобсы" очень
выхолощены - и притом перевод кишит неверностями".
Из письма Н. А. Некрасову
от 16 (28) декабря 1852 г.
"...сделал множество знакомств (между прочим, я был представлен
Теккерею, который мне мало понравился)".
Из письма Л. Н. Толстому
от 4 (16) июля 1857 г.
"...был в Англии - и, благодаря двум-трем удачным рекомендательным
письмам, сделал множество приятных знакомств, из которых упомяну только
Карлейля, Теккерея, Дизраэли, Маколея..."
Из письма П. В. Анненкову
от 27 июня (9 июля) 1857 г.
"Я прочел небольшую его вещь, написанную в Швейцарии - не понравилась
она мне: смешение Руссо, Теккерея и краткого православного катехизиса".
Из письма В. П. Боткину
от 23 июля 1857 г.
по поводу "Люцерна" Л. Н. Толстого
Я и прежде замечал, что французы менее всего интересуются истиной... В
литературе, например, в художестве они очень ценят остроумие, воображение,
вкус, изобретательность - особенно остроумие. Но есть ли во всем этом
правда? Ба! было бы занятно. Ни один из их писателей не решился сказать им в
лицо полной, беззаветной правды, как, например, у нас Гоголь, у англичан
Теккерей...
Письма о франко-прусской войне (1870)
^TФ.И. БУСЛАЕВ (1818-1897) {1}^U
Иногда он [романист] манит и соблазняет, чтобы испытать твердость
нравственных убеждений, учит и исповедует, дает разрешение или налагает
эпитимью, как Теккерей, глубокомысленный в своей ясной игривости - часто,
оставляя в стороне своих героев - обращается к читателю и ведет с ним самую
интимную беседу, будто адвокат с обвиняемым или исповедник с кающимся во
грехах, внушая читателю, что на земле нет абсолютного ни зла, ни добра; нет
ни демонов, ни ангелов, нет чистых - без малейшего пятна - идеалов: потому
что за всяким добрым поступком, за всяким бескорыстием можно подметить
практическую пружину эгоизма, или просто слабость воли и равнодушие; потому
что в каждом из читателей есть тайные зародыши на поползновение к той же
пошлости, лжи и злобе, которые великий романист рисует в своих действующих
лицах: и снисходительнее мы становимся к своей грешной братии, к
преступникам и ошельмованным, умиляемся чувством евангельского милосердия, и
миримся с житейским злом и несовершенствами человеческими.
О значении современного романа
и его задачах (1877)