От главной лестницы ответвлялись боковые, те в свою очередь ветвились еще и еще, так что со стороны вся эта система лестниц представлялась исполинским диковинным деревом, распластанным на скале. На каждой ветке висел плод: лестница оканчивалась жильем – домом, прилепленным к скале. Дома были разнокалиберными – от старых одноэтажных до новых больших, построенных, видимо, сравнительно недавно.
Талызин сказал:
– Не завидую я здешним почтальонам.
– Я тоже не завидую им, – кивнул Хозе.
– Сколько людей живут в этих ласточкиных гнездах? – полюбопытствовал Талызин, когда они одолели еще сотню ступеней.
– Семнадцать тысяч человек, – ответил Хозе быстро, будто ждал этого вопроса.
Они остановились на площадке передохнуть.
– Вон твое гнездо, Иван, – указал Хозе вверх и вбок. Высотный дом, словно бы состоящий из одного фасада, казался нарисованным на плоскости скалы.
Талызин удивился:
– Четырнадцать этажей?
– Только с фасада, – улыбнулся Хозе.
– А с тыла?
– С тыла здание имеет всего два этажа – тринадцатый и четырнадцатый.
Не поднимаясь в дом, где должен был жить Талызин, они отправились на рудник.
Вход в центральный штрек украшала отлитая из бронзы фигура нагой индианки. В одной руке женщина держала весы, в другой – молот. Чаши весов были припорошены непрерывно сеющейся снежной крупкой.
Хозе пояснил, что это памятник женщине, которая, по преданию, случайно открыла эти богатейшие копи. А теперь вот ее дух незримо покровительствует тем, кто эти копи разрабатывает.
– Хозяйка Медной горы, – сказал Талызин, вспомнив давным-давно, в детстве, читанную книжку.
– Как точно ты сказал, Иван: хозяйка медной горы, – повторил Хозе.
В узком дощатом помещении им выдали тяжелую прорезиненную спецодежду, шахтерские каски, лампочки в металлической сетке, сапоги.
– Я готов! – Талызин выглянул из кабины, в которой переодевался.
Хозе посмотрел на него и в комическом ужасе закрыл лицо ладонями.
– Я что-то не так надел? – обеспокоенно спросил Иван, ища глазами зеркало.
– Русские танки на улицах Санта-Риты, – замогильным голосом произнес Хозе, убирая ладони с лица.
– Ты о чем, Хозе?
– О том, что советские танки оккупируют оливийскую столицу, – пояснил Хозе.
Талызин удивленно спросил:
– Что с тобой?
– Со мной все в порядке, я только повторяю сенсационное сообщение. Именно такую утку с месяц назад напечатала одна оливийская ультраправая газета, – сказал Хозе, становясь серьезным. – Целый разворот она посвятила репортажу о том, как русские высаживаются с подводных лодок в Королевской впадине, занимают Санта-Риту и так далее. На первой полосе красовалось большое фото: советская танковая колонна на главной улице оливийской столицы. На головной машине из люка высунулся танкист – очень на тебя похожий, Иван, когда ты в этой каске! Фотография была сделана мастерски, она выглядела как подлинная и, конечно, вызвала поначалу шум. Газетный материал излагал с «документальной» точностью, – слово «документальной» Хозе иронически подчеркнул, – как советские войска занимают улицу за улицей, район за районом, как штурмуют президентский дворец. А в самом низу полосы шла малюсенькая приписка, еле заметная, набранная самым мелким шрифтом: «Вот что произойдет с нашей страной, если вы будете поддерживать Орландо Либеро». Однако читатели разобрались, что к чему. Перед зданием редакции начались возмущенные демонстрации, в окна полетели тухлые яйца и гнилые помидоры. Короче, газете пришлось приносить публичные извинения уже в следующем номере: это, мол, была неудачная шутка, желание увеличить тираж, ну и прочее в таком роде.
– Такая шутка имеет совершенно точное название: провокация.
– Верно.
– Газету закрыли?
– Ну, что ты. До сих пор выходит. Можешь купить, если хочешь. Вон она продается, рядом с «Ротана баннерой», – кивнул Хозе в сторону газетного киоска.
Они подошли ко входу в туннель, остановились. Из зияющего провала тянуло сыростью, прелью, время от времени из темной глубины доносились глухие удары, похожие на вздохи.
Туннель, ведущий в глубину горы, был коротким. Он оканчивался площадкой, с которой можно было попасть в вертикальный ствол шахты. Стальные тросы подъемного устройства, двигаясь, подрагивали и тускло поблескивали в свете шахтерских лампочек.
Хозе и Талызин стояли в ожидании клети, привыкая к полутьме.
– Будем спускаться? – спросил Талызин.
– Подниматься, – поправил Хозе. – Рудник расположен под самой вершиной горы.
Подошла и остановилась клеть, звякнув цепью.
Вверх ползли медленно, со скрипом. У штрека Хозе опустил рубильник, и клеть остановилась.
Они двинулись сквозь лес крепежных балок, освещая себе путь лампочками. Шахтеры им не встречались, хотя с разных сторон все время доносились удары. Иван шел не торопясь, иногда останавливался, по-хозяйски осматривал почву под ногами, обстукивал балку, пробуя, прочно ли поставлена.
Хозе больше поглядывал по сторонам, словно ожидая какого-то подвоха. Но увидеть что-либо в стороне было невозможно: все скрадывала темнота.
Потолок штрека начал понижаться, теперь им приходилось идти, слегка пригнувшись. Кое-где с потолка капало, под ногами появились лужицы и ручейки.
Внезапно впереди покачнулось что-то темное, одновременно вдали послышался шум, будто передвигалась какая-то масса. Хозе резким движением толкнул в бок Талызина и сам упал рядом. Они услышали легкий хруст, стояк надломился, сверху посыпались камни, комья отвердевшей земли. Один камень больно ударил Талызина по лодыжке. К счастью, обвала не произошло: каменный дождик, побарабанив по их каскам, сошел на нет.
– Жив? – спросил Талызин, когда шум утих.
– Шив, – сдавленным голосом ответил Хозе.
Хозе, посвечивая себе лампочкой, осматривал место происшествия. Он хотел установить, почему крепежная балка рухнула именно в тот момент, когда они с ней поравнялись.
Талызин, некоторое время наблюдавший за действиями Хозе, спросил:
– Балка подгнила?
– Видимо, да, – ответил Хозе. О том, что вокруг рухнувшего стояка болтался обрывок веревки, он умолчал.
…Простившись с Хозе, Талызин по лестнице, которая показалась ему бесконечной, поднялся в свою комнату, номер которой ему сообщили днем в заводоуправлении.
Посреди комнаты стоял стол, а на нем красовался стаканчик с небольшим букетом незнакомых Талызину цветов. Цветы источали тонкий, ненавязчивый аромат. На стене висел портрет улыбающегося Орландо Либеро.
В эту ночь Иван спал так крепко, что не слышал ни протяжного гудка, означающего конец третьей смены (медный рудник работал круглосуточно), ни приглушенных шагов в коридоре. Шаги замерли у двери, и кто-то долго и внимательно смотрел в замочную скважину на спящего Талызина, освещенного луной. Затем человек удалился, и шаги стихли в отдалении.
Ивану снилась Москва и Вероника.
x x x
Талызин полюбил свою комнату, выделенную ему комендантом – стареньким седым индейцем, с лицом, словно вычеканенным на старинной медали.
– Это веселая комната, сеньор инженер, – сказал он, вручая ключ. – Вам она понравится.
Комната Ивану и впрямь понравилась. Небольшая, какой-то неправильной формы, скособоченная, зато из окон открывался великолепный вид. Правда, новое жилище, как он скоро убедился, было шумноватым, живо напомнившим студенческое общежитие. Зато все в доме казалось ему пронизанным какими-то флюидами доброжелательства, расположения к нему, иностранному специалисту, покинувшему свою далекую родину, чтобы помогать оливийским медеплавильщикам. Иван ощущал доброе отношение и в ежедневно сменяемом букетике свежих цветов, который стоял у него на столе, и в дружеских улыбках соседей по этажу, их всегдашней готовности прийти на помощь в разного рода бытовых проблемах.
Люди вокруг часто сменялись, одни уезжали, другие приезжали, в коридорах звучала разноязыкая речь.
Однажды Талызин услышал польские слова, с которыми к нему обратился высокий светловолосый парень, вышедший на кухню вскипятить чаю. Польская речь напомнила бывшему военному разведчику, быть может, один из самых драматичных эпизодов в его столь богатой событиями прошлой службе…
Шел суровый сорок второй.
По данным военной разведки, немцы затеяли производство новой супертехники, причем рассредоточили его по разным странам: нити, помимо Германии, тянулись во Францию, Чехословакию, Болгарию и Польшу.
Талызину выпала Польша. Нужно было проникнуть на территорию оккупированной страны, попасть в Варшаву и там установить, где находится предприятие, выпускающее секретную продукцию.
Путь во вражеский тыл для Талызина каждый раз начинался по-разному. На сей раз стартом для него послужил партизанский аэродром. При скупом свете ночных костров, тут же, после взлета, торопливо затоптанных, «кукурузник»-тихоход коротко разбежался и взмыл в низкое, безнадежно пасмурное небо.
Дорога к партизанам, конечно, была нелегкой, но они с Андреем Федоровичем остановились на этом варианте, поскольку он сулил двойной выигрыш. Во-первых, не нужно было пересекать линию фронта, что создавало для самолета дополнительные опасности. Во-вторых, лету от площадки, затерявшейся в лесах Западной Белоруссии, было значительно меньше, а ведь летчику нужно было подумать и об обратном пути.
Первый этап операции прошел относительно гладко, думал Талызин, сидя перед кабиной пилота на узком железном сиденье, сотрясаемом от работы мотора. Он глядел не отрываясь в крохотный иллюминатор. В небесах не было видно ни зги, зато внизу, на земле, изредка показывался слабый огонек – не поймешь, какого происхождения. Только единожды близ самолета расцвели три-четыре бутона зенитных разрывов.
– Идем без опознавательных знаков, вот немец и беспокоится, – пояснил ему ситуацию пилот, стараясь перекрыть рев мотора.
– И что?
– Ништяк, обойдется! Не в первый раз.
Иван поинтересовался:
– Скоро государственная граница?
– Эва, хватился! – запачканное машинным маслом молодое лицо пилота расплылось в улыбке. – Мы уже четверть часа как ее пересекли!..
Пилот сверился с картой, нашел нужную точку и крикнул Талызину:
– Прыгай! С богом!
Высадка прошла удачно.
Он приземлился в редком перелеске, припорошенном ранним снегом. Было что-то около нуля: снег на голых ветках не таял, но грязь, образовавшаяся после затяжных осенних дождей, еще не была схвачена морозцем. Сырой воздух бодрил, вливаясь в легкие.
Иван сложил парашют, тщательно закопал его, замаскировал и, кое-как сориентировавшись по карте при скудном синем свете фонарика, двинулся в путь.
По легенде – и соответственно одежде – он был крестьянским парнем, который из села пробирается в Варшаву на заработки. Однако в надежности документов он не был уверен.
Талызин пересек перекопанное картофельное поле и, мысленно проклиная несусветную грязищу, добрался до околицы села. Избы, обнесенные худыми оградами, стояли поодаль друг от друга. Выбрав домик победнее, Иван толкнул калитку.
На стук долго никто не отвечал. Дом казался нежилым.
– Кто там? – послышался наконец встревоженный женский голос.
Дверь приоткрылась. В проеме, освещаемая слепым каганцом, показалась пожилая женщина в платке.
Талызин сказал, что зовут его Яном, дома есть нечего, пробирается в столицу, да вот сбился с дороги в темноте, будь она неладна.
Женщина молча оглядела его с головы до ног.
– Что ж на крыльце-то стоять, избу выстуживать? Проходи в комнату.
Тон ее был ворчлив, но глаза смотрели без неприязни.
Гость не заставил себя упрашивать.
В избе было бедно, но чисто. Хозяйка внесла каганец в комнату, усадила Талызина на лавку, под иконы.
– Кто еще в доме? – спросил он у женщины, которая возилась у трубки, чтобы приготовить чай.
– Одна я, сынок, – обернулась она, и Талызин подумал, что хозяйка вовсе не стара: видно, горя да нужды пришлось хлебнуть. – Муж и сын у меня в армии. – Вздохнув, она бросила взгляд на фотографии в рамках, висящие на стене.
– Немецкой? – вырвалось у Талызина.
– Польской, – поправила она.
– Где она, наша армия? – удивился Талызин.
– Русские формируют ее, на своей территории.
– А ты откуда знаешь?
– Добрые люди говорили. Все весточки жду, пока ничего нет. Наверно, их там в секрете содержат. Да и какая почта сейчас? Может, с оказией письмецо пришлют? Как думаешь, Ян?
– Должны прислать, – кивнул Талызин. Ему припомнились глухие слухи о страшной судьбе польского соединения, которое формировалось под Катыныо, где давно уже находились немцы.
Почаевничали.
Когда стенные часы с кукушкой негромко пробили полночь, женщина поднялась из-за стола и сказала:
– Поднимайся, Ян, на чердак. На соломе там переночуешь. У дымохода не холодно. А утром двинешься, куда тебе надо. Я бы в комнате тебя положила, да опасно: староста у нас вредный, чужаков не любит. Лучше поостеречься.
Преодолев скрипучую лестницу, он откинул люк и нырнул в пахучую темноту чердака. Пахло сухой травой, застоявшейся пылью, полевыми мышами, – пахло забытым детством.
Подсознательная тревога не отпускала, хотя вроде оснований для этого не было. И по-польски общался недурно – во всяком случае, хозяйка ничего не заподозрила. Еще посетовала, что он, такой молоденький, вынужден мыкаться по свету в поисках куска хлеба. И окна были плотно занавешены…
Вдали послышалось тарахтенье мотоцикла. Он подскочил к слуховому окошку. Через несколько мгновений мотоцикл уже пыхтел у ворот. От удара они распахнулись, и машина, сыто урча, остановилась у самого крыльца.
Он оказался в мышеловке. Видимо, кто-то все же заметил, как он пробирался через поле, и сообщил в комендатуру.
Из-за туч выглянула луна, и Талызин разобрал, что на мотоцикле было двое. Один остался за рулем, второй выскочил из коляски и забарабанил в дверь.
– Где пришлый? – спросил он грубо, когда хозяйка вышла на крыльцо.
– Откуда у меня чужие? – пожала плечами крестьянка. – Сами знаете, пан староста, одна я живу.
Староста грязно выругался и, оттолкнув ее, вошел в дом. Тот, что остался, щелкнул зажигалкой, закурил – Талызин ясно видел внизу, под собой, красный огонек. Оба приехавших были вооружены.
Снизу, сквозь чердачный пол, доносились выкрики, грохот передвигаемой мебели.
Стараясь не стукнуть, Талызин до отказа распахнул чердачное окно и, примерившись, выпрыгнул прямо на огонек самокрутки. Упав на жандарма, он схватил его за горло так, что тот и пикнуть не успел. В следующее мгновение заломил жандарму руку и столкнул его наземь. Дело решали секунды. Он нажал газ, развернул мотоцикл и ринулся в ворота, которые оставались распахнутыми.
Это была сумасшедшая гонка. Сзади послышались крики, беспорядочная стрельба, несколько пуль просвистело над головой. Он вихрем пересек поле, которое пешком миновал час назад, и углубился в редкий перелесок. Крики и выстрелы постепенно затихли в отдалении.
Наконец Талызин заглушил мотор, соскочил с седла. Дальше ехать было невозможно – начиналось болото. Он нашел бочажину, полную воды, но сверху покрытую тонкой корочкой льда, и столкнул туда мотоцикл. Не дожидаясь, пока медленно погружающаяся машина исчезнет, Талызин двинулся на запад. Болела душа о судьбе крестьянки, спасшей ему жизнь. Найти бы ее после войны и в ноги поклониться, если жив останется. Но как разыщешь, если он ни имени, ни названия села не знает?
…До Варшавы он добрался, и завод отыскал, и задание выполнил, но это уж особая статья.
– …Вам не приходилось бывать в Польше? – вывели его из раздумий слова белобрысого поляка.
– Приходилось, – лаконично ответил Талызин.
– Я так и понял. Что вы так смотрите? Разве мы знакомы?
– Извините. Показалось.
Мелькнула безумная мысль: а вдруг это сын той самой женщины? Талызин вглядывался в его лицо, стараясь отыскать в нем знакомые черты – свою спасительницу он запомнил навсегда.
– Вы давно здесь, на руднике? – поинтересовался поляк.
– Две недели уже.
– О, это юбилей, который надлежит отметить, – улыбнулся поляк. – У меня есть превосходный индийский чай. Разрешите пригласить вас?
– Благодарю, с удовольствием.
– Я только вчера из Дели. Большую работу завершили.
– А не из Варшавы? – удивился Талызин.
– В Польше у меня никого не осталось. Все в войну погибли, да и сам я чудом выскочил из пекла, – ответил поляк и помрачнел. – Что ж, прошу! – Он снял закипевший чайник с газовой плиты и, замешкавшись у двери, галантно пропустил Талызина вперед.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
После того как Демократическая партия пришла к власти и Орландо Либеро был избран президентом, правые элементы в стране пребывали в растерянности. Часть их эмигрировала, другие ушли в подполье, затаились, ожидая. Третьи сначала робко, а затем все более и более распоясываясь, стали строить козни новому правительству.
Однако правительство, поддерживаемое широчайшими народными массами, держалось прочно. Популярность оно завоевало благодаря экономическим и социальным преобразованиям, которые проводило в жизнь довольно решительно. Так были проведены в жизнь несколько важных реформ: таких, как национализация земли, принадлежавшей крупным латифундистам, национализация многих фабрик, заводов и рудников.
Чувствуя, что почва уходит у нее из-под ног, реакция заторопилась. Участились случаи диверсий, таинственных взрывов, убийств видных партийных функционеров.
Поддерживаемые зарубежными компаниями, которые в результате переворота понесли крупные убытки, реакционные силы внутри страны консолидировались.
x x x
За несколько месяцев, прошедших после выхода из тюрьмы, Миллер сумел кое-чего добиться, опираясь на помощь Шторна и его уцелевшей агентуры.
Медленно, осторожно, исподволь он начал с первого же дня сколачивать группу из тех, кто был недоволен новым режимом Орландо Либеро.
Обиженных режимом, размышлял он, в стране немало, нужно только суметь организовать их, не привлекая внимания властей.
Прежде всего, Миллеру удалось разыскать нескольких сотрудников бывшего ведомства Четопиндо, филеров, полицейских, оставшихся без работы. Кое-что он наскреб среди деклассированных элементов Королевской впадины. На руку Миллеру была и либеральность режима Орландо, ведь именно благодаря ей он оказался вновь на свободе.
Впрочем, накопивший немалый опыт Карло отдавал себе отчет, что либерализм – это до поры до времени. Лишним напоминанием об этом послужил показательный процесс над группой диверсантов, которые пытались взорвать центральный причал Королевской впадины и были пойманы с поличным: революционная охрана в порту работала четко. Процесс, получивший в стране широкую огласку, шел долго. Приговор, вынесенный судом, был достаточно суров, и это заставило многих противников режима на время затаиться.
Миллер раз и навсегда взял за правило вербовать в свою группу только тех, в чьем желании свергнуть Демократическое правительство был вполне уверен, как и уверен в том, что они не смогут выдать его без того, чтобы не засветить свое преступное прошлое и тем самым не набросить на себя петлю.
Одним из первых он завербовал Ильерасагуа. Нужно было оружие, а для начала – хотя бы взрывчатка, самодельные бомбы.
…Приняв решение относительно Ильерасагуа, Миллер отправился на окраину страны, в дальний городок, по проторенному пути. Однако ехал он теперь не в шикарной машине и даже не автобусом, а автостопом: приходилось экономить каждый сентаво. Отзывчивые оливийцы чаще всего шли навстречу просьбе угрюмого пешехода с котомкой за широкими плечами. Уговорами и угрозами ему удалось заставить Ильерасагуа по-прежнему выполнять задания по изготовлению взрывчатки.
Подобным образом Миллер, не жалея усилий и времени – благо последнего у него было достаточно, – без устали вербовал в свою группу всех кого можно, докладывая о каждом своем шаге непосредственно Шторну.
– Мы должны нанести Орландо удар в самое чувствительное место, – принимая доклады, инструктировал Шторн. – Меднорудный комбинат – сердце Оливии. Медь – основная статья дохода страны. Заваруха, которая начнется на руднике, неизбежно отзовется по всей республике…
x x x
Иван Талызин быстро втянулся в трудовой ритм, которым жил медеплавильный комбинат. Правда, комбинат лихорадило, случались поломки, аварии, но все сглаживалось энтузиазмом рабочих.
У Талызина быстро появились новые друзья, общие интересы. Работал Иван до полного изнеможения – иначе он просто не мог.
Однажды, размахивая листом ватмана, Талызин вбежал в приемную дирекции.
– Директор на месте? – спросил секретаршу.
Завидев Талызина, секретарша вспыхнула: к светловолосому «руссо» она почувствовала симпатию, как только он появился на руднике.
– На месте, сеньор Талызин. – Секретарша хотела добавить, что директор не принимает, но Иван уже рванул тяжелую дверь.
Директор сидел за столом, просматривая американский иллюстрированный журнал. На столе дымилась чашечка кофе.
– Послушайте, сеньор директор… – начал Талызин.
– Я сейчас не принимаю, сеньор Талызин, – буркнул недовольно директор, отрываясь от журнала и поднимая взгляд на вошедшего Ивана.
– У меня срочное дело.
– Для срочных дел есть приемные часы.
– Вы хотите, чтобы шахту затопило? – спросил Талызин, хлопнув свободной рукой по ватману.
Глаза директора блеснули.
– Скажите-ка, сеньор Талызин, – спросил он вкрадчиво, – вы спасать нас приехали или работать?
– Я проверил расчеты новой дренажной системы…
– Эти расчеты не входят в ваши обязанности, – перебил директор, не повышая тона.
– Я привык делать не только то, что ограничено рамками… – начал Талызин, изо всех сил стараясь говорить сдержанно.
– Ваши привычки, сеньор Талызин, меня не интересуют. Мне важно одно: чтобы каждый отвечал за свой участок. Понимаете, сеньор Талызин? Свой, а не чужой. У вас дома, может быть, свои порядки. Привыкайте к нашим. – В его голосе послышались угрожающие нотки. – Вы тут у нас без году неделя, сеньор Талызин, не знаете специфики местных условий… Мой комбинат – предприятие весьма сложное…
«Почему он говорит – „мой комбинат“? – подумал Иван. – Насколько мне известно, медеплавильный комбинат национализирован».
– Разве дело в терминологии?.. Да вы садитесь, сеньор Талызин, – спохватился директор, словно угадав его мысли. – Так в чем там, собственно, дело с дренажной системой?
Талызин сжато и толково пояснил директору, что новая система дренажа может выйти из строя и затопить центральный ствол шахты.
– Пожалуй, в том, что вы говорите, есть инженерный смысл, – важно кивнул директор, разглядывая лист ватмана, испещренный карандашными пометками Талызина. Вверху листа красовалась резолюция «Принять к исполнению» и размашистая подпись главного инженера. – А как попал к вам этот лист, сеньор Талызин?
– Любой инженер, если захочет, может взять его в конструкторском отделе.
– Непорядок…
– Благодаря этому непорядку…
Директор неожиданно расцвел в улыбке.
– Спасибо, сеньор Талызин, – произнес он прочувствованно. – Я вижу, вы болеете за наш комбинат. Для меня ценно ваше мнение, сеньор Талызин. Вижу, что вы человек знающий и добросовестный. Попробуем изыскать для вас премию…
– Я не из-за поощрения пришел к вам, сеньор директор, – пожал плечами Талызин.
Воцарилось неловкое молчание. Директор постукивал пальцами по столу и поглядывал на Талызина, давая понять, что аудиенция закончена.
– Это не все, – нарушил паузу Талызин.
– А что еще?
– По-моему, нужно принять меры, чтобы такое впредь не могло повториться, сеньор директор.
– Что вы имеете в виду?
– Необходимо обсуждать с рабочими каждый новый проект.
– Так мы, сеньор Талызин, не работать будем, а только митинговать. А нам нужны не обсуждения, а медь. Ее ждут не только Оливия, но и наши партнеры по торговым соглашениям, в том числе и ваша страна.
– Интересно, знает ли Орландо Либеро о том, что происходит на комбинате?
Вопрос насторожил директора.
– Мы стараемся работать, а не жаловаться, сеньор Талызин, – сказал он. – Наши трудности – это болезнь роста. Случаются, конечно, и ошибки. Никуда не денешься! Ваш вождь Владимир Ленин сказал, что умен не тот, кто не делает ошибок: таких людей нет и быть не может. Умен тот, кто извлекает из ошибок уроки…
– И быстро их исправляет, – машинально закончил Талызин. – Вы читаете Ленина?..
– Представьте себе, камарадо Талызин, – улыбнулся директор. – Я давно уже изучаю марксистскую теорию, это здорово помогает мне в работе.
– Извините, я, может быть, погорячился, – произнес Талызин и встал.
– Нервы, – понимающе кивнул директор. – Со всяким бывает, и со мной тоже.
Он проводил Талызина до дверей кабинета.
– Спасибо за проявленную революционную бдительность, камарадо, – сказал он на прощанье. – Ваши предложения мы примем к сведению.
Прощаясь с директором, Талызин успел перехватить его свирепый взгляд, брошенный на свою помощницу.
Через день после посещения директора Талызин встретил на территории завода плачущую секретаршу. Увидев «руссо», она подбежала к нему и, к великому смущению Талызина, уткнулась лицом в его плечо. За время своего пребывания на руднике Иван видел эту сеньориту всего лишь несколько раз, да и то мельком, что, правда, не помешало ему отметить ее красоту. Он не перебросился с ней и парой фраз, если не считать последнего мимолетного разговора в приемной.