Оба поднялись.
– Еще раз спасибо за службу! – Полковник Воронин крепко пожал Талызину руку на прощание.
Когда за Талызиным закрылась дверь, полковник подошел к окну, отодвинул тяжелую портьеру и, приложив лоб к холодному стеклу, на несколько мгновений прикрыл глаза. Хорошо все получилось, естественно. Похоже, Иван Талызин не почувствовал, как он осторожно «подталкивал» его к решению уйти из кадров.
Авось теперь все обойдется…
Он во всех деталях припомнил последнее совещание у наркома. На нем Воронин доложил, что сложное задание, связанное с добыванием информации о разрабатываемом гитлеровской Германией новом оружии, выполнено. Получены сведения о жестко засекреченных работах, которые ведутся немцами на Свинемюнде.
– Наши химики уже приступили к расшифровке полученной информации, – заключил Андрей Федорович свой доклад.
Лицо наркома оставалось непроницаемым. Поправив плавным жестом пенсне, он произнес, глядя куда-то поверх голов собравшихся в кабинете:
– Помню, помню эту операцию. Она нам недешево обошлась. – И спросил как бы вскользь: – Как доставлена информация?
– Радиограммой из Гамбурга.
– Представьте разведчика.
– Он еще не вернулся.
Нарком удивленно вскинул брови:
– Как прикажете это понимать?
– В Гамбурге невообразимая каша… Видимо, ему приходится добираться через нейтральные страны… – Воронин не называл разведчика, почему-то не спросил его фамилии и нарком.
– Вижу, он не очень торопится вернуться на родину, ваш разведчик. – Глаза наркома за стеклами пенсне стали колючими.
Он встал из-за стола, прошелся по комнате и произнес, ни к кому не обращаясь:
– Нельзя доверять никому, кто побывал за границей. Тем более во вражеской стране. И уж тем более – в плену.
– Но разведчик был внедрен в немецкий концлагерь по нашему заданию, – рискнул заметить полковник.
– Это не меняет дела, – отрезал нарком. И назидательно добавил: – Излишнее доверие может нам дорого обойтись.
«Излишнее доверие…» Андрей Федорович снова коснулся лбом запотевшего стекла. Неужели готовится новая волна репрессий? Неужели этому не будет конца?.. Так или иначе, Талызина необходимо как можно скорее укрыть от «всевидящего ока». И чем скорее, тем лучше. Пока – с глаз долой из кадров… О том, что он сам рискует, и рискует серьезно, Андрей Федорович старался не думать.
Он присел к столу, побарабанил пальцами по папке, лежащей перед ним. В ней находился подробный отчет Талызина о проведенной операции.
Теперь нужно поразмыслить над тем, чтобы приказ об увольнении Талызина из органов разведки не привлек внимания наркома. Ну что ж, для этого у него, начальника Управления, есть кое-какие возможности. Во всяком случае, он не собирался сдаваться без боя.
x x x
Берия терпеть не мог сквозняков, поэтому стекла машины, в которой он ездил, не опускались даже в самую лютую жару. Он сидел рядом с шофером, глядя вперед почти немигающим взглядом. Те, кто сидел сзади, молчали, не смея перекинуться словом, видели: шеф сосредоточен.
За окнами мелькали старинные уютные особнячки, чередующиеся с унылыми домами казарменного вида.
Эти извилистые улочки и переулки, казалось, таили неведомую опасность, она сочилась из окон, ее источали подворотни.
Машина выбралась из центра, по обе стороны шоссе замелькали низкорослые домишки. Берия облегченно вздохнул, достал квадратик замши и принялся тщательно протирать стекла пенсне. Рассеянно потер лоб, думая о предстоящем разговоре со Сталиным. Хозяин был не в духе последнее время, а поведение его, как всегда, непредсказуемо. Конечно, в его отношении к себе Берия уверен, но все-таки… Мало ли что? Хозяин имеет обыкновение время от времени менять свое окружение. Так убрал он его предшественника – Ежова, разумеется, с убедительной формулировкой – «за преступления против советского народа». А уж на что этот коротышка был изворотлив! И происхождения самого что ни на есть пролетарского, и с послужным списком безупречным – комар носу не подточит. А уж сапоги Хозяину лизал – с вожделением, сладострастием каким-то. Да и в выдумке ему не откажешь. Сочинил, что троцкисты пропитывали в его кабинете портьеры кислотой, в которой растворена ртуть. – чтобы, значит, его, наркома внутренних дел, отравлять понемногу. Вроде бред, выдумка, чушь собачья. Но нужно досконально знать Сталина, его болезненную подозрительность, чтобы понять, что в такой выдумке кроется тончайший психологический расчет.
А что толку? Ничто, в конечном счете, не помогло Николаю Ивановичу. Даже воздействовать на него особыми методами не пришлось. Ежов попросил бумагу, карандаш и, криво улыбнувшись, сказал, что напишет нужное признание. Ясное дело – знал, что от него требуется, с его-то опытом допросов «врагов народа»!
Кунцевская дорога быстро разматывалась, вскоре из-за поворота показалась Ближняя дача.
Сталин сегодня выглядел особенно усталым, каким-то угнетенным. Под глазами набрякли грузные мешки, он старчески сутулился. Берия – в который раз! – подумал, как разительно отличается Хозяин от своих праздничных, помпезных портретов. Ну что ж, так надо. Народ должен всегда видеть своего вождя величавым, сильным, уверенным в себе.
На даче кроме охраны и прислуги никого не было, даже личного секретаря Сталина – Поскребышева.
Сталин принял наркома, как обычно, внизу, в небольшой гостиной, скромно, по-спартански обставленной.
Вошла пожилая женщина с простым русским лицом, принесла две чашки грузинского чая. Это было очень кстати – Берию после дороги мучила жажда.
– Чем порадуешь, Лаврентий? – вскользь бросил Сталин, не спеша набивая трубку.
– Работы много, Иосиф Виссарионович.
– Знаю, знаю твою работу, Лаврентий, – заметил Сталин, и в словах его Берии почудилась насмешливость, заставившая насторожиться.
Впрочем, уже через несколько минут разговора он безошибочным чутьем, которое выработалось многими годами, понял, что на этот раз ничего существенного на него у Сталина не имеется – так, может быть, пустяки, пара-тройка анонимок. Его предположение подтвердилось, когда Сталин дал ему прочитать несколько писем, прошедших сквозь фильтры секретариата, ежедневно разбирающего вороха почты со всех концов страны.
– Я чист перед тобой, Иосиф Виссарионович, – растягивая слова, произнес Берия. И добавил, кивнув на листки, лежащие между ними на чайном столе: – Это все происки врагов.
– Врагов у нас хватает, – согласился Сталин, сильнее пыхнув трубкой. И это коротенькое «нас» окончательно привело Берию в хорошее расположение духа. Он давно уже научился понимать Хозяина с полунамека.
– У меня для тебя добрая весть, Иосиф Виссарионович, – выдержав паузу, сказал Берия.
– Люблю добрые вести. Честно говоря, начал отвыкать от них. – Сталин вынул изо рта трубку и приготовился слушать.
– Удалось получить информацию из глубокого немецкого тыла, со Свинемюнде…
– О новых ОВ? – с живостью перебил Сталин, и желтые глаза его блеснули.
– Да.
– Отличный подарок, – разгладил Сталин усы. Он не спросил, чья это заслуга.
– Что-то Поскребышева не видно?
– У него поручение в Москве. А насчет врагов – все верно, они не унимаются, – повторил Сталин, повинуясь какому-то ходу своей мысли.
– Это так, – подхватил Берия. – У меня накапливается материал на таких людей, что, когда ты получишь его, очень удивишься, Иосиф Виссарионович.
Сталин ухмыльнулся в усы:
– Может, ты и на меня компромат собираешь, а, Лаврентий?
Вместо ответа Берия прижал руки к груди, дав понять, сколь невероятно и кощунственно такое предположение.
Заметив, как Сталин мельком глянул на настенные часы, Берия поднялся, догадавшись, что рассиживаться нечего.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Рамиро Рамирес вставал рано. Это уже вошло в привычку. Осторожно, стараясь не разбудить жену, выскальзывал из-под одеяла, шел на цыпочках на кухню и там наскоро что-нибудь проглатывал. Затем на часок отправлялся побродить, «зарядиться бодростью перед работой», как он сам говорил. Чаще всего Рамиро шел к морю, иногда забредал в порт, где у него было множество знакомых среди докеров.
Сейчас около пяти, Люсию нужно будить в шесть, чтобы она не опоздала на табачную фабрику.
Рамиро прикрыл за собой калитку и, насвистывая, двинулся по каменистой дороге.
Песок и ноздреватые камни приятно холодили босые ноги. Говорят, эти камни вулканического происхождения. Во всяком случае. Рамиро свято верил в это. Он даже стихи сочинил:
Вулкан дохнул —
И туча пепла
Перечеркнула небосвод,
Светило зоркое ослепло,
И пробудилась ярость вод…
Заканчивались они так:
Вот так народ
Дохнет вулканом
И цепи рабства разорвет
И пенным валом
Океанным
Своих мучителей сметет!
Стихи эти Рамиро положил на музыку, и песенку некоторое время распевали, до тех пор пока губернатор не запретил ее, опираясь на «законы военного времени».
После этого Рамиро сочинил песенку о губернаторе, которая едва не стоила ему свободы. Несколько недель ему приходилось скрываться в порту, прячась в пакгаузах, между тюков с товарами…
Он сочинил множество песен, которые распевались в разных уголках Оливии. Но перед каждой новой песней, которую еще предстояло сочинить, он чувствовал робость. Отец когда-то в юности, до женитьбы, много лет работавший подрывником на медных рудниках, рассказывал, что примерно такое же чувство он испытывал каждый раз, поднося спичку к бикфордову шнуру. Все правильно. Разве поэзия – это не огонь?
– И песня, и стих – это бомба и знамя, – вслух повторил Рамирес, отворяя калитку.
В стороне от дороги показался поселок фавел. Жалкие хижины сбились в кучу, как бы стараясь спрятаться друг за друга. Ящики из-под мыла, макарон и прочего товара служили стенами, гофрированное железо и текстолит – крышей.
Рамиресу довелось побродить по стране, он исходил ее из конца в конец и пришел к выводу, что нужда повсюду на одно лицо, неважно, на севере ли ты, где горные отроги припорошены снегом, или на юге, где знойный ветер пустыни опаляет лицо. И запах у нищеты повсюду одинаков: она пахнет пеленками, керосином, дешевыми сигаретами, черствым хлебом – она пахнет беспросветным отчаяньем.
Над некоторыми крышами уже вился дымок.
Подойдя поближе, Рамиро расслышал голоса – звукопроницаемость стенок хижин была такова, что все жители фавел обитали как бы в общей комнате, одной огромной семьей. Да так оно, в сущности, и было – бороться с нуждой можно только сообща. Когда кто-то долго хворал или, получив травму в порту, на табачной фабрике или на руднике, получал пинок от хозяина – шапка шла по кругу. Каждый делился чем мог, подчас – последним.
И здесь, в фавелах, Рамиресу приходилось иногда прятаться от ищеек полиции.
Из-за горизонта показалось солнце. Первые его луча брызнули расплавленным золотом. «Расплавленным золотом», – мысленно повторил Рамиро, усмехнувшись красивому поэтическому сравнению. Он-то в жизни не видел золота – ни в расплавленном, ни в обычном состоянии. Какое там золото!
До приезда в город он понятия не имел, что такое матрас. В семье Рамиро был седьмым ребенком. Родители – сельскохозяйственные рабочие – с утра до ночи гнули спину, чтобы как-то прокормить свое многочисленное семейство.
Выпив в праздник стаканчик-другой кашасы, отец любил с гордостью повторять:
– У меня собственный дом…
Предмет своей гордости родители Рамиро целиком, до последнего кирпича, соорудили собственными руками. До последнего кирпича… Да они и кирпичи-то формовали сами, потому что фабричные стоили слишком дорого.
Детишки помогали как могли – носили инструмент, подавали раствор глины, связывали в пучки камыш для крыши, подметали двор и таскали на свалку строительный мусор.
За строящимся домом отец вырыл круглую яму, и маленький Рамиро, гордый оказанным доверием, с утра до ночи месил босыми ножонками глину, в которую для крепости добавлялся овечий навоз.
Кирпич не обжигали – для этого ведь нужна была специальная печь. Его выдерживали несколько дней на яростном оливийском солнце, отчего кирпич делался твердым, и выкладывали стены, которые медленно, но верно тянулись кверху.
Приходя в сумерки с работы, отец ужинал, отдыхал немного и принимался за дом. Кирпичи он укладывал споро, как заправский каменщик.
– Говорят, если в глину добавить конский волос, кирпич будет несокрушим, – говорил отец.
– Да где его возьмешь, конский волос? – вздыхала мать, подавая кирпич.
– Сойдет и так, – соглашался отец и поправлял рукавом пышный ус, тронутый сединой.
Собственный дом!
Он состоял из одной комнаты. В ней помещались все девять членов их семьи. Пол – земляной, мебель – деревянные топчаны, собственноручно сколоченные отцом, постельное белье – овечьи шкуры…
Из задумчивости Рамиреса вывел приветственный возглас. Из крайней хижины выскочил парень и вприпрыжку бросился навстречу.
– Доброе утро, Рамиро! – произнес он, запыхавшись от быстрого бега.
– Здравствуй, дружище, – остановился Рамирес. – Есть какие-нибудь новости?
– Да.
Рамирес остановился:
– Выкладывай.
– В порт собрался?
– Как видишь.
– Будь осторожен.
– А что случилось? – поинтересовался Рамирес. – Океан обрушился на сушу? Проснулся прибрежный вулкан? Или профсоюз выступил на стороне рабочих?
Парень рассмеялся:
– Ни то, ни другое, ни третье. В порту полно полиции и шпиков.
– Неужели о забастовке пронюхали?
– К счастью, нет. – Парень понизил голос. – Говорят, они наркотики ищут.
Глаза Рамиреса сузились и потемнели.
– Наркотики? – переспросил он.
– Да. Говорят, из-за океана к нам все больше поступает этой заразы.
– Вместе с недобитыми фашистами.
– Вот именно, – кивнул парень. – Говорят, кое-кто помогает гитлеровским молодчикам, которые просачиваются в Оливию… Может, вернешься? В порту опасно.
Рамирес пожал плечами:
– Я не трус.
– О собрании не забыл? В девять вечера, где обычно, – напомнил парень.
– Мне о собрании сказал сам Орландо Либеро.
– Когда начинаете бастовать?
– Т-с-с, – парень настороженно огляделся. – И у ветра есть уши. Наша сила – во внезапности.
– Ну, ладно. А я-то вам зачем?
– Ты нужен нам, Рамиро. Ты напишешь для нас новую песню! И она станет гимном бастующих.
– «И песня, и стих – это бомба и знамя, и голос певца поднимает класс», – продекламировал Рамирес.
– «И песня, и стих – это бомба и знамя»! – восхищенно повторил парень. – Какие слова! Ты растешь, Рамиро, до тебя скоро рукой не дотянешься. Молодчина!
– Это не мои стихи, – усмехнувшись, покачал головой Рамирес.
– А чьи?
– Одного русского поэта.
Дорога сделала поворот. Вдали показались строения порта.
– До вечера. – попрощался Рамирес о парнем.
Времени оставалось немного, а он решил непременно заглянуть к докерам.
В главном порту страны работа не прекращалась круглые сутки. К ночи, правда, темп погрузки-разгрузки замедлялся, но всегда находились нетерпеливые судовладельцы, которые желали как можно скорее загрузить или, наоборот, разгрузить свою посудину, чтобы товар не залеживался, а зафрахтованное судно не простаивало лишние часы: бизнес есть бизнес. Некоторые докеры соглашались на ночную погрузку: хотя работать в темноте, при скудном освещении опаснее, зато двойная плата…
Профсоюз докеров, несмотря на усилия левых, занимал пассивную позицию. В его руководстве окопались люди, далекие от интересов рабочих.
В этих сложных условиях готовилась забастовка.
По мере того как война в Европе близилась к концу, грузооборот в порту увеличивался. Портовые сооружения перестали справляться с нагрузкой, и по решению правительства Оливии в пожарном порядке рядом со старыми возводилось четырнадцать новых причалов.
С полной выкладкой трудились и пограничники вкупе с таможенниками: нужно было тщательно просеивать всех, кто спускался по трапам пришвартовавшихся кораблей, выяснить по мере возможности личность каждого, кто собирался ступить на оливийскую землю.
Подозрительных лиц, прибывающих из-за океана, в последнее время становилось все больше. Сначала, по распоряжению министра внутренних дел, их направляли в специально созданный для иммигрантов лагерь для дальнейшей проверки. Затем подозрительными приезжими заинтересовывался генерал Четопиндо. Не жалея времени, он подолгу беседовал наедине с некоторыми из задержанных, и дело частенько кончалось тем, что по приказу Четопиндо подозрительную личность отпускали на все четыре стороны, после чего она таинственным образом исчезала из поля зрения полиции.
Министр внутренних дел попробовал протестовать против такой «практики произвола», как он выразился.
– Я знаю, что делаю! – отрезал генерал. – Эти люди нужны мне для армии.
– Но они… – начал министр.
– На их политические воззрения мне в высшей степени наплевать, – перебил Четопиндо. – Они знают военное дело, этого достаточно. Кто занимается армией, я или вы?
Собеседник генерала хотел было возразить, что армией должен заниматься, если уж на то пошло, военный министр. Но вовремя прикусил язык. Связываться с Четопиндо было небезопасно. Генерал танковых войск имел большое влияние в армии. «Да будь он неладен, этот надменный щеголь Четопиндо! Хочет окружать себя темным иммигрантским отребьем – на здоровье! Мне свой покой дороже», – мудро рассудил министр внутренних дел. Кроме того, генерала Четопиндо, по слухам, поддерживает могучий северный сосед…
Рамиро Рамирес бросил взгляд на часы, украшающие здание таможни, и решительно ввинтился в портовую толчею. Тут он был своим – рабочие узнавали его, хлопали по спине, отпускали соленые шуточки. Рамиро в ответ улыбался, приветливо кивал.
Верно, в порту было много подозрительных типов. Они шныряли, обменивались на ходу короткими невразумительными репликами, что-то вынюхивали. Но докеры игнорировали их. Они делали свое дело, как всегда, шумно и весело. Может быть, чуточку более шумно, чем всегда.
Мелькнуло знакомое лицо. Рамирес приостановился. Смуглый до черноты человек тоже заметил его. Мгновение Рамирес раздумывал – подойти или нет. Между тем смуглолицый махнул приветственно рукой, показал в улыбке ослепительные зубы и, ловко перепрыгнув бочонок, зашагал навстречу Рамиресу.
– Рамиро! Доброе предзнаменование! – воскликнул он радостно.
Это был Педро, человек неопределенного возраста и неопределенных занятий. Он, правда, числился в почтенном списке оливийских судовладельцев, но кто же в порту не знал, что Педро выполняет разного рода рискованные поручения влиятельных лиц? Что же касается «Кондора» – судна, которое он водил, то поговаривали, что на самом деле оно принадлежит генералу Четопиндо.
И команда у Педро была под стать капитану – головорезы, каких поискать. Кроме того, ходили упорные слухи, что Педро имел касательство к торговле наркотиками. А к торговцам наркотиками у Рамиреса выработалось особое отношение.
Однако не пойман – не вор, а Педро ни разу не был пойман «на горячем».
Рамирес все это понимал, но все-таки не мог победить в себе инстинктивную неприязнь к Педро. В то же время он не мог не отдать должное и неистощимой выдумке Педро, его начитанности, имевшей бог весть какое происхождение, и искрометному веселью, которое прорывалось вдруг, в самый неожиданный момент. Особенно подкупала Рамиреса способность Педро цитировать стихи – причем хорошие стихи, у него несомненно был вкус – и комментировать их на свой лад, иногда довольно-таки неожиданно.
– Встретить священника – к несчастью, встретить певца – к добру! – воскликнул Педро, потрясая руку Рамиресу. – А уж встретить поэта, – он закатил глаза, – к счастью!
Рамирес улыбнулся.
– И я рад видеть тебя, поэт морских просторов…
– Куда мне, – махнул рукой Педро. – Хотя в чем-то, возможно, ты и прав. Я – странствующий морской рыцарь, а это занятие сродни поэзии…
– И контрабанде, – вставил Рамирес.
– Фи, как грубо, – поморщился Педро.
– Правда груба.
– В это чудесное утро, Рамиро, я не собираюсь с тобой ссориться.
Мимо прошел человек в широкополой шляпе. Он окинул их внимательным взглядом.
– Не тобой, часом, интересуются эти молодчики, которые наводнили порт? – спросил Рамирес.
Педро вынул портсигар – необычный, дорогой, – не спеша закурил. Сладковатый дымок сигареты показался Рамиресу каким-то необычным.
– Послушай, Рамиро, – сказал Педро, гася зажигалку, – что это ты сегодня такой колючий? Когда мы в прошлый раз разговаривали с тобой в порту…
– Это было несколько месяцев назад, – перебил Рамирес. – Где ты пропадал? Болел?
– Занят был, – пробормотал Педро, отводя взгляд. Он выпустил дым и предложил: – Присядем на минутку.
– Я тороплюсь. В другой раз.
– Прошу тебя, Рамиро. Я искал тебя. Знаю, что ты утром заглядываешь в порт…
Они отошли в сторонку, в длинную тень, отбрасываемую пакгаузом, и сели на поваленный бочонок.
Ритм портовой жизни нарастал, учащался. Все пронзительнее визжали лебедки, стремительней проносились автокары, с глухим звуком тут и там хлопались оземь туго набитые мешки, ящики, контейнеры. Впрочем, эта симфония труда была настолько привычной, что Рамирес не замечал ее.
– Так где же ты пропадал, рыцарь морей? – повторил Рамирес свой вопрос.
– Там, где и положено рыцарю морей: в море, – ответил Педро, усаживаясь поудобнее.
– Промышлял?
– Каждый из нас промышляет в этой жизни, – философически заметил Педро.
Рамирес тихо произнес:
– Знаю, чем ты промышлял…
– Нет! – воскликнул Педро, вскочив с места. – Чего не было, того не было.
Рамирес усмехнулся:
– Так я тебе и поверил.
– Не занимался я наркотиками, – резко жестикулируя, воскликнул Педро. – Хочешь, поклянусь божьей матерью? Или памятью предков?
– Которых ты себе выдумал, – вставил Рамирес.
Смуглое лицо Педро напряглось.
– Ври, да не завирайся, – сказал он хрипло.
Рамирес пожал плечами:
– Разве не так?
Педро промолчал. Он выплюнул окурок, тщательно вдавил его в землю и затем вкрадчиво начал:
– Видишь ли, Рамиро, я всегда считал тебя своим другом, несмотря на твои шуточки. Но согласись, каждый человек должен заниматься тем делом, которое ему по душе. Ты, например, песни сочиняешь да по стране с гитарой колесишь…
– А ты?
– Я?.. О себе не буду говорить, ты и так меня насквозь видишь. У тебя взгляд пронзительный.
– Вижу, Педро.
– Разве я виноват в том, что господь прорубил у берегов Оливии Королевскую впадину и сделал ее удобной для морского порта? Разве я виноват в том, что есть на свете шхуны, и соленый ветер, и свобода? Разве я виноват в том, что мой прадедушка…
Рамирес сделал попытку подняться, но Педро его усадил.
– Ладно, к черту прадедушку, – сказал он, перейдя с патетики на обычный тон. Переход был настолько неожиданным, что Рамирес расхохотался.
– У меня к тебе дело, Рамиро, – сказал Педро.
– Выкладывай.
– Хочешь войти ко мне в долю? Барыши, само собой, честно пополам.
– Зелье ввозить контрабандой? Или марихуаной торговать, которую ты сейчас выкурил? – поинтересовался Рамирес.
– Ты наблюдателен, это хорошо, – сказал Педро. – Что же касается наркотиков и контрабанды, то это пустяки, – пренебрежительно махнул он рукой. – Нет, я предлагаю открыть дело на паях. Настоящее, с размахом. Солидное, выгодное дело.
– Например?
– Например, основать фирму, занимающуюся трансатлантическими перевозками. Или, еще лучше, покупать земельные участки и строить на них дома, а потом продавать их. Говорят, теперь, после войны, земля начнет сильно дорожать…
Рамирес поправил волосы, упавшие на лоб.
– Война еще не кончилась, – заметил он. – Если верить нашим газетам, у Гитлера есть шансы.
– Гитлер находится при последнем издыхании, – сказал Педро. – Немцы драпают так, что пятки сверкают.
– Ты был там, что ли?
– Я знаю, что говорю.
Рамирес сощурился:
– У меня к тебе один вопрос, Педро.
– Давай хоть сотню.
– У тебя есть штаны?
– Какие штаны? – опешил Педро.
– Я имею в виду, еще одна пара штанов, кроме тех, которые на тебе, – пояснил Рамирес.
– Думаешь, у меня нет денег? – обиделся Педро. – У меня, если хочешь знать, есть золото и драгоценности. А это деньги, много денег.
Рамирес покосился на Педро.
– Думаешь, украл? Ограбил? – продолжал Педро. – Нет, – покачал он головой, – я заработал свой капитал честным трудом. Так что, по рукам?
– Мне надо подумать о твоем предложении, – сказал Рамирес со значением.
– Да что там думать? – загорячился Педро. – Счастье само плывет тебе в руки, а ты нос воротишь. Подумай если не о себе, так о Люсии. Я за эти деньги головой рисковал, сквозь ад и чистилище прошел…
– А конкретней?
Педро поднял палец:
– Тайна.
– Как же я могу быть твоим компаньоном, – усмехнулся Рамирес, – если ты таишься от меня?
– Если примешь мое предложение, я все расскажу тебе, – заверил Педро.
– Все?
– Как на исповеди.
– Странная штука все-таки получается, – произнес задумчиво Рамирес. – Ты вносишь в дело капитал. Но у меня-то капитала, как тебе известно, нет, если не считать долгов. Какие же мы с тобой компаньоны?
– У тебя есть капитал, Рамиро, – ответил Педро. – Твое честное имя. И честные руки. Если хочешь знать, ты единственный человек, которому я доверяю, во всей Оливии. На тебя можно положиться, это главное. Ну, что скажешь?