Михайлов Владимир Дмитриевич. Дверь с той стороны

   Он кивнул, словно ставя точку.
   - Ох, уж эти ваши замашки, - сказал Петров.
   - Что - мои замашки?
   - Ничего.
   - Вот и сделайте милость, работайте без нервов, - сказал Нарев и повернулся к писателю.
   - Могу ли осведомиться, как ваши дела, маэстро? Что-то вас даже за обедом больше не видно.
   Истомин стеснительно улыбнулся.
   - Да вот, - сказал он. - Кончил книгу.
   - Это чудесно, - сказал Нарев, - вы нас страшно обрадовали. Но, сами понимаете, нам сейчас не до этого. Да и, откровенно говоря, вам тоже не следует больше отрываться от общества: дело-то совместное, а на Землю, полагаю, вам хочется не меньше, чем всем остальным.
   Он кивнул и отошел к двери. Истомин озадаченно поглядел на Петрова.
   - Да что вы все так разнервничались? - спросил он. Петров не ответил: он прислушивался. Потом сказал;
   - Ага, идет.
   - Кто? - спросил писатель в недоумении.
   - Кто? - переспросил Петров. - Он, понятно.
   Шаги и говор приближались к дверям.
   На корабле теперь главное было - любовь. Любовь к физику.
   Сейчас он вошел в салон быстрыми шагами, глядя прямо перед собой диковатым взглядом. Писатель заметил, что Карачаров осунулся; редкие волосы нимбом стояли вокруг головы.
   Его сопровождало несколько человек: Зоя, Мила, Еремеев и инженер Рудик. Зоя держала физика за руку, а он старался высвободить пальцы. Но Зоя держала крепко и продолжала начатую еще в коридоре фразу:
   - ...не выйдет. Вы будете спать после обеда, и я за этим прослежу.
   Физик коротко засмеялся, словно каркнул, и опять дернул руку. Зоя сказала:
   - Потом вы позанимаетесь с Валентином. Валя, погоняйте нашего доктора, как следует, заставьте его поиграть в мяч. Иначе он не выдержит, свалится от перенапряжения. - Она повернулась к физику и продолжала раздельно, чуть ли не по слогам: - Свалитесь, вы поняли? А куда мы без вас?
   - Ну, доктор! - сказала Мила. - Честное слово, вы о нас совсем не думаете... Мы согласны ждать лишнюю неделю, только чтобы с вами ничего не случилось...
   Физик, наконец, выдернул руку и пошевелил пальцами.
   - Ну что вы, право, - сказал он. - Что я - особенный какой-то? Не беспокойтесь, все будет в порядке, а вы вместо того, чтобы ходить за мной, помогли бы тем, кто работает внизу; вот штурман один у синтезатора...
   - Мы все сделаем, - сказала Мила. - Только вы...
   - Я сказал Луговому, - перебил ее Нарев, - чтобы он там не очень мудрил с катушками. Пусть только подготовит материал, дальше мы посмотрим сами. Не то потом придется переделывать...
   - Да, - сказал физик. - Это правильно.
   - Довольно дел, доктор, - повысила голос Зоя.
   - Ну, ладно, - сказал Карачаров ворчливо. - Дайте мне хоть душ принять перед обедом, или вы меня и мыть будете?
   Все хором засмеялись, словно это была острота.
   Истомин глядел, недоумевая. Он понял лишь, что физик стал теперь центром общества, его надеждой и, значит, его владыкой: людям свойственно искать и находить объект для восхищения, а восхитившись, забывать чувство меры. И, если только писатель не ошибался, физику это нравилось, и в его голосе уже проскальзывали капризные нотки, свойственные человеку, который не только позволяет другим восхищаться и любоваться собою, но и сам любуется собой и восхищается, и не очень старается это скрыть.
   Однако, возвращение на Землю, к жизни, конечно, стоило того. И если Карачарову действительно удастся выполнить обещанное, он заслужит славу и будет ее достоин.
   Он встретил взгляд физика и, неожиданно для себя, улыбнулся ему - не так, как раньше, как равный равному, но по-новому, чуть заискивающе. Улыбнулся - и сам рассердился на себя за это.
   - А, маэстро, - сказал Карачаров дружелюбно, но все же, как отметил писатель, чуть небрежно. - Значит, обогатили литературу? Вовремя. - Он повернулся к Зое, которая нетерпеливо дергала его за рукав: - Не волнуйтесь, я все выполню. И чтобы сделать вам приятное и, откровенно говоря, еще и потому, что в ближайшее время мне понадобятся все силы...
   Он коротко кивнул и скрылся в своей каюте. Тотчас же вслед за ним шагнул Нарев. Оставшиеся переглянулись, радостно улыбаясь.
   - Видно, недолго осталось ждать, - сказал Еремеев. - Хорошо бы успеть к началу нового сезона. А то потом и не попадешь в основной состав.
   - Ладно, друзья, - сказала Зоя. - Вера с больным, так что я от ее имени прошу вас не опаздывать на обед. Как вы себя чувствуете, маэстро? Мы как-то забыли о вас - столько работы...
   - Спасибо, - сказал Истомин. - Хорошо. Вот книгу закончил.
   - Когда-нибудь на Земле, - сказала Зоя, - вы напишете книгу обо всех нас, о наших страхах и надеждах. Правда?
   - Я, собственно... - начал писатель, но тут же сам прервал себя: - Ну конечно, напишу!
   - И о нашем докторе Карачарове, - сказала Мила. - Это такой человек... Если бы не он... я не знаю... - Она смешалась и умолкла. Зоя с улыбкой взглянула на нее.
   Бедный физик, не без зависти подумал писатель. Его просто растерзают на части, и нет ему спасения. А Нарев-то как старается...
   Странно, чувствовал себя Нарев: легко и радостно. И дело было не в том (знал он), что возникла возможность попасть на Землю. В этом были свои хорошие и свои плохие стороны. Дрло заключалось в Миле.
   В глубине души путешественник над собою посмеивался; такого он за собой не знал, увлечения переживал легко. Теперь было иначе.
   Он не думал и не отдавал себе отчета в том, что одной из причин, почему возникшая симпатия переросла в нечто, куда более сильное, был запрет капитана.
   Нарев сразу же воспринял запрет на любовь, как направленный лично против него. И, наверное, не без оснований: не случись его стычки с Еремеевым, капитан, возможно, и не стал бы вмешиваться в отношения людей на борту "Кита". Так или иначе, Нарев отнес запрет в свой адрес, и этого оказалось достаточно, чтобы не вполне еще ясная склонность выросла в чувство.
   Причина заключалась в том, что Нарев всегда стоял в оппозциии к власти, какой бы она ни была, и к распоряжениям этой власти, в чем бы они ни заключались, сколь бы ни были разумными и своевременными. Корни этого крылись в его характере. Так был устроен Нарев и, сознавая это, был доволен собой.
   Запрет же на любовь он счел глупостью, потому что - как Нарев вскорости понял - грозное распоряжение не возымело тех последствий, каких можно было ожидать.
   Он отлично знал, что такое анэмо (Нарев вообще обладал немалыми знаниями), и ему не понадобилось много времени, чтобы понять, что средство это по какой-то причине не срабатывает. Он вывел это из отношения людей к Карачарову, которое правильно определил, как любовь. Анэмо должен был подавлять эмоции вообще, делать людей безразличными ко всему: недаром только в аптечках дальних кораблей можно было найти это средство, и то лишь у осторожных капитанов. Средство не подавило любви к физику - значит, оно вообще не влияло на психику.
   Нарева удивило, почему никто другой не заметил этого. Потом он понял, а уразумев - усмехнулся. Всему виной была привычка людей верить. На этот раз они знали, что эмоции должны быть подавлены, и верили, что они подавлены, хотя поведение каждого из них убедительно свидетельствовало о другом.
   Поняв, что влюбился, Нарев немедленно решил, что запрет был ошибкой и глупостью. А раз так, значит, от капитана можно было ожидать и новых ошибок, и новых глупостей - что вполне совпадало с мыслями Нарева о власти вообще.
   Ошибки капитана следовало предвидеть и готовиться их нейтрализовать. Нареву никто не поручал этого, но такую именно работу он и любил, - которой никто ему не поручал и за которую ни перед кем не надо было отчитываться. Подобные характеры встречались во все времена. Кроме того, Нареву была свойственна и еще одна особенность, выработавшаяся с годами: он плохо чувствовал себя в помещениях и ситуациях с одним выходом, и поиски запасных выходов и резервных вариантов были если не страстью его, то, во всяком случае, настоятельной потребностью. И он решил - во имя Милы, да и остальных тоже - заняться такими поисками на случай,, если ни физик, ни капитан со своим экипажем не смогут найти путь к возращению в жизнь. Нарев полагал, что может справиться с некоторыми делами лучше, чем весь экипаж; будь он на десяток лет старше, он, возможно, так не думал бы - и, кто знает, был бы, пожалуй, неправ.
   Разумеется, Миле он не сказал ни слова и вообще старался не надоедать ей. Настоящей любви нужно немногое, иногда достаточно уже того, что она существует.
   Но на поиски толкает не только чувство, и Нарев не был одинок в поисках иных возможностей и выходов из нелегкого положения, в каком все они оказались.
   У экипажа работы было больше, чем у остальных. Но все же Луговой сумел рассчитать нужные контуры и теперь понемногу собирал их. Прием нужен был сверхдальний, сверх-сверхдальний, какого никогда еще не было. Но не зря же он столько лет занимался связью!
   Теперь это было не просто увлечение. Как знать, может быть, судьба всех людей зависела от успеха штурмана. Хорошо, если физик сдержит обещание. А если нет? Тогда и пригодится сверхдальняя связь.
   Штурман был убежден, что в пространстве постоянно скитаются картины, зашифрованные в электромагнитных волнах всевозможной частоты и амплитуды. Сигналы очень слабы, почти неуловимы, но иногда, в дальних рейсах, что-то возникало на экране, что могло оказаться и не просто шумом. Вооружившись удочкой похитрее, эти сигналы, наверняка, можно выуживать и разглядывать.
   Сюда, в этот угол Галактики, сигналы с Земли и других населенных планет добраться не могли: это было одно из так называемых малопродуктивных направлений, населенных звездами, чье излучение было бы губительным для жизни земного типа. И если тут удастся нащупать что-то, то это наверняка будут знаки и изображения, взявшие старт в других цивилизациях. Существовали ли они? Пока что вопрос этот относился к категории не знания, но веры: можно было утверждать, можно было столь же логично опровергать, но ни прямых доказательств, ни таких же возражений не было. Кто-то не верил; Луговой предпочитал верить.
   Среди таких цивилизаций, считал Луговой, могли оказаться и подобные "Киту". Созданные на базе антивещества. Высокоразвитые. У них и надо будет искать помощи.
   Луговой отложил микропаяльник, крохотной присоской подцепил хрупкий кристаллик, тщательно, под лупой, установил на место. Когда усилитель будет готов, придется сесть за расчеты фильтров. А потом можно и начинать охоту.
   Все верят физику, думал Луговой. А он уже научен не верить авторитетам. Надо искать самому. Не бояться думать. Прав тот, кто смелее, кто не скован предрассудками.
   О себе Луговой знал, что - не скован.
   Капитан Устюг по-прежнему совершал ежедневные обходы корабля. Он был капитаном, никто не нарушал его установлений и не посягал на права. Но, как это бывает, когда судьба людей зависит не от номинального главы, а от другого человека, власть капитана стала во многом формальной. Он еще царствовал, но уже не правил, и сам чувствовал это.
   Устюг знал, что исчезни он сегодня - это заметили бы не сразу, а заметив - не очень обеспокоились бы. Разве что Зоя?..
   Странно: оба они - взрослые люди, а вот не смогли понять друг друга. По сути, у него больше поводов для обиды: он действовал ради общего блага. И пока она не поймет этого, искать примирения бесполезно. Да и нужно ли? К чему оно приведет?
   Да, зато исчезновение Карачарова привело бы всех в ужас. Что ж, правильно, конечно, с их точки зрения...
   Капитан совершал обходы и каждый раз подолгу задерживался в энергодвигательном корпусе, в той его палубе, которую занимали батареи. И сейчас он остановился перед узким колодцем, куда уходили перильца. Нащупал ногой скобу и стал спускаться лицом к стене. Когда глаза его поравнялись с полом, он заметил какой-то белый кружок. Устюг протянул руку. Монета. Капитан сунул ее в карман, недоумевая, как она могла попасть сюда: в этом корпусе пассажирам делать нечего, да и почему монета? Торговли на корабле нет. Ее можно использовать - ну, хотя бы вместо отвертки. Но у Рудика есть инструменты, а кто, кроме инженера, интересуется сопространственной аппаратурой?
   Пожав плечами, капитан спустился к батареям. Снова зазвучали голоса автоматов. Все рапорты капитан уже знал наизусть и даже различал блоки по голосам,
   ...Хватиться они физика хватились бы. Но Карачаров может дать лишь возможность спастись, А кто ее реализует?
   Это под силу тем, кто ведет корабль.
   Если они сейчас исчезнут, не поможет никакая физика. Люди кончат свои дни в этих же краях Вселенной, мучаясь от невозможности реализовать достигнутое.
   Так некогда старатели, добыв золото, умирали от голода и жажды потому, что там, где они находились, за золото ничего нельзя было купить.
   Устюг усмехнулся. Без Карачарова - никуда. А без экипажа - далеко ли?
   Да, подумал он тут же. Но и при экипаже, с неисправными батареями тоже далеко не уедешь.
   Батареи, батареи. Любой ценой нужны батареи.
   Внешние пластины сгорели, это давно ясно. А дальше? Какой процент мощности сохранился? Может быть, есть смысл рискнуть, и риск этот будет оправдан?
   Капитан вошел в сектор третьего блока.
   Изоляция тут была аккуратно счищена. Кто-то уже интересовался.
   Рудик - кому же еще?
   Нет. Рудик непременно доложил бы. Инженер знает службу. А еще вчера- здесь ничего не было тронуто. Сегодня Рудик сюда не ходил: занимается профилактикой синтезатора.
   Заходил кто-то другой. Держал в пальцах монету. Отвинтил... что отвинтил?
   Капитан стал оглядывать сектор - внимательно, систематически, по часовой стрелке. И нашел.
   Кто-то отвинчивал панель синхронизатора. Смотрел, не вышел ли аппарат из строя. Закрывая, не довернул болтик до конца. Рудик этого себе не позволил бы. Знает: за ним никто не станет проверять, так что делать надо на совесть.
   Кто-то другой хотел убедиться, что восстановить батареи можно - или, наоборот, нельзя. Знающий: оглядел пластины и полез в синхронизатор. Не слишком опытный: проверять синхронизатор таким образом нет смысла - по внешности модуля не понять, исправен он или нет.
   Но умный: вовремя спохватился, что не только от физика зависит возвращение к людям.
   А впрочем - большое дело! Ну, был кто-то, лазил из любопытства. Беспорядок, конечно. Но главное сейчас не это.
   Главное - во всем разобраться. Расставить, разложить, развесить. Понять, что к чему, что нужно и чего не надо делать.
   Зоя. Надо, чтобы она поняла: ведь не ради себя он поступил так. Ради нее, ради всех остальных. Как только станут'оправдываться надежды, едва лишь корабль приблизится к Земле - Устюг придет к ней и будет просить, "умолять станет. Надо только, чтоб и она в мыслях не отказывалась от него. Чтобы ждала, как ждут далеких; то, что он рядом, дела не меняет. Чтобы не думала ни о ком другом...
   Он вдруг страшно заторопился. Выскочил в коридор. Протянул руку к коробочке интеркома на переборке. И остановился.
   Что это ему взбрело в голову? Какая такая лирика? Только вчера получил он очередную дозу анэмо. Как и все прочие, как и сама Зоя. Так что подобные мысли вовсе не должны бы его терзать.
   Организм, подумал он не без самодовольства. Крепкий организм. Устойчивая психика; ее, конечно, побороть нелегко. Наверное, доза маловата.
   Теперь он решительно вызвал медицинский.
   - Зоя... здравствуй.
   - Я слушаю. Вам что-нибудь нужно?
   Он даже задохнулся от звука ее голоса - сколько они уже не разговаривали друг с другом? Помедлил, чтобы голос не дрожал. Она нетерпеливо повторилаа
   - Что вам нужно? Алло!
   Устюг собрался с силами.
   - Я по поводу анэмо.
   - Да? - не сразу ответила она.
   - Не можете ли вы увеличить дозу... для меня?
   - О, конечно, - проговорила она после паузы, голос ее показался Устюгу странным. - А что, не помогает?
   Он чуть было не ответил простодушно: да, не помогает. Но вовремя спохватился.
   - Нет, отчего же... Значит, я зайду,
   - Да, пожалуйста.
   Он кивнул, хотя она этого и не видела. Вылез из отсека батарей. Но прежде, чем идти в медицинский, решил нанести еще один визит, который тоже был очень важен для уяснения ситуации.
   Если было на корабле место, где почти в полной неприкосновенности сохранялась не только обстановка, но и атмосфера, обычная для рядового рейса, то местом таким являлся инженерный пост, хозяином и единственным обитателем которого был Рудик.
   Здесь стояла тишина, нарушаемая изредка пощелкивавшими и тихо позвякивавшими приборами и аппаратами. Хотя двигатели корабля давно уже не включались и "Кит" совершал свой полет в инерционном режиме, большинство устройств продолжало работать, чтобы жизнь на корабле не прерывалась. Это были и гравигены, обеспечивавшие нормальное напряжение тяжести, и накопители энергии, без которых не могли бы работать ни гравигены, ни синтезаторы, а от них зависело существование людей: они были единственным источником пищи, воды и даже воздуха, потому что в системе корабля синтезировать воздух было, благодаря обилию энергии, выгодней и проще, чем очищать его химическим или биологическим способом. Остановка синтезаторов и связанных с ними утилизаторов привела бы к тому, что люди в считанные дни погибли бы среди отбросов, задохнулись, отравленные углекислым газом... По-прежнему не выключались климатизаторы, действовали механические системы, облегчавшие передвижение по кораблю, работали обзорные и защитные устройства, готовые вовремя предотвратить столкновение этого обитаемого мира с каким-либо телом, приблизившимся извне. Ни на миг не выключалась и система контроля.
   По-прежнему рядом с пультом кипел чайник, и запах свежего чая разносился далеко за пределы небольшого помещения поста. Привычно включенный в жизнь своих механизмов Рудик, в очередной раз убедившись, что все системы жизнеобеспечения работают согласованно и без нарушений, выплескивал остывший чай и заваривал новый. Следовало бы, конечно, экономить, но пить чай у себя в посту было давней и традиционной привилегией инженеров, и, начиная по обычаю, каждый из них вскоре привыкал к этому напитку настолько, что необходимость отказать себе в свежем чае воспринял бы, как трагедию. Стакан чая на пульте инженера обычно означал, что все в порядке, жизнь идет так, как и должна идти. И в самом деле, обязанности инженера почти не изменились по сравнению с тем, что ему приходилось делать в любом рейсе и даже в перерывах между рейсами, когда корабль лежал на финишной орбите у планеты назначения, ожидая новой погрузки и рывка еще к одной далекой системе.
   Рудик отпил и с наслаждением выдохнул горячий воздух. Как ни странно, неисправные батареи больше не вызывали у него досады. Жить можно и без них, что бы ни говорили там, наверху. Верхом для Рудика было все, помещавшееся выше энергодвигательного корпуса. Таким довольным, со стаканом чая в руке и увидел его Устюг.
   - Это ты, - сказал инженер. - Садись. Чаю хочешь?
   - Выпью, - согласился Устюг. - Ты кончил с пассажирами?
   - Где там, - сказал Рудик и махнул рукой.
   - Хорошего понемножку, - решительно молвил капитан. Пассажиры пассажирами, но батареи, я полагаю, важнее. Не пора ли приняться за восстановление?
   Инженер помолчал, потом сказал хмуро:
   - Что значит - восстановить? Сделать так, чтобы они казались исправными, наверное, можно, хотя и требует времени.
   - Чтобы только казались?
   - А за остальное никто не поручится. Штука тонкая. Если хочешь, можешь поглядеть у меня таблицы. Блоки мы и так перегрузили вдвое против нормального. А заменить пластины давно уже полагалось - рейс с Анторы по их графику был последним. Конечно, запас прочности у них был. Сработали они отлично: еще три входа-выхода сверх положенного - это немало. Но теперь, ты и сам видел, часть пластин надо выкинуть. Значит, остальные должны принять нагрузку больше нормальной. Когда они сдадут? Ты не знаешь, я не знаю и даже "Сигма" не знает.
   - А поставить новые?
   - Легко сказать... Мне этого делать не приходилось. Это работа обслуживающего отряда. Да и они ставили готовые. Конечно, попробовать можно. Но будут ли они работать и как? Не знаю.
   - Выходит - никаких шансов? Не верю.
   - Что никаких, я не говорил. Но шансы бывают разные. Машины - они вроде нас... - это была любимая тема Рудика. - Ты сам знаешь: в крайних условиях, в состоянии мобилизации всех резервов человек может сделать такое, на что в нормальном положении не то, что не осмелится - он об этом и думать всерьез не станет. Так и машины. В крайней ситуации... Только где она?
   - В какой же, по-твоему, мы находимся?
   - Нет, ты не так понял. Я не говорю, что положение наше нормально. Но нам ничто не угрожает - ничто такое, что требовало бы мгновенной мобилизации. Ладно, это - отвлеченный разговор. А вот тебе конкретно: "Сигма" подсчитала, что шансов на нормальную работу батарей под нагрузкой - меньше половины. Можно решиться, но можно и воздержаться. У нас на борту пассажиры. Риск, по уставу, недопустим. Согласен, уставом в нашем положении можно и пренебречь. Но ради чего? Вот если Карачаров снова превратит нас в людей, тогда, пожалуй, будет смысл рискнуть. А пока - не вижу.
   Он помолчал.
   - Если велишь мне подготовить машину к переходу, я подготовлю. Сделаю, что смогу. Но гарантии не дам. В общем, как решишь.
   - А если физику, повезет, то шансы, выходит, появятся?
   Рудик покачал головой.
   - Шансы останутся теми же. Но тогда просто нельзя будет не рискнуть. Тогда никто не позволит нам соблюдать устав дотошно.
   - Это кто же может нам не позволить? - ощетинился Устюг.
   - Да хоть совесть. Или нетерпение. Что угодно. А в общем, ты капитан - командуй.
   Устюг поразмыслил.
   - И скомандую, - буркнул он в заключение. - Со временем.
   Со временем. Не сейчас. А пока остается надеяться на Карачарова. Смутно и непривычно показалось капитану рассчитывать на кого-то, кроме себя и своих ребят. Ненадежно.
   А тем временем пусть ему все-таки вольют этого зелья. Спокойнее будет на душе. Нерешенных проблем сразу станет вдвое меньше.
   Так думал он, возвращаясь из энергодвигательного корпуса и привычно сохраняя подтянутый капитанский вид.
   Разговор он услышал случайно, проходя по пассажирской палубе мимо бара. Мила и Нарев. Ее звонкий голос не спутать ни с контральто Веры, ни с хорошо поставленным меццо актрисы. Не говоря о Зое - ее голос капитан не спутал бы ни с чьим и никогда.
   Устюг сразу же невольно остановился, хотя это и было нехорошо. Он почему-то испугался, что Мила и Нарев увидят его в открытую дверь, и ему стало отчего-то неудобно, что он застал их вместе.
   - ...Вы остаетесь одна. Я не могу видеть этого. Почему вы не хотите довериться мне?
   - Вы ошибаетесь, я верю вам. Но вы ничем не можете мне помочь.
   - Вы неправы. Я могу помочь. Я ведь все понимаю. И пусть я никогда в жизни не видал его...
   - О ком вы?
   - О вашем сыне.
   - Не надо. Я запрещаю.
   - Но послушайте же меня... Вам нужно с кем-то говорить о нем. И никто не поймет вас так, как я.
   - Почему вы так решили?
   - Разве вы не понимаете - почему?
   - Молчите! - сказала Мила поспешно. - Молчите!
   - И вы знаете, что я сделаю для вас все, что могу... и даже больше: то, чего сделать нельзя, за что не возьмется никто, кроме меня.
   - Не знаю, что вы имеете в виду. Но если думаете, что помогаете мне, то ошибаетесь: я стараюсь не вспоминать...
   - О возвращении?
   - Ни о чем. Хочу жить сегодняшним днем...
   - Но в сегодняшнем дне есть я!
   - Для меня, - сказала она равнодушно, - нет никого.
   - Поверьте... поверьте, и я был бы рад не думать о вас. От этих мыслей мне не становится легче. Но не могу, не могу...
   Не помогает зелье, подумал капитан. И ему тоже. И всем?
   - Я хочу на Землю, - говорила Мила. - К сыну...
   - Вы думаете, это реально?
   - Да! Я верю доктору Карачарову...
   - Но зависит ли это только от него?
   - Не понимаю.
   - Это, пожалуй, даже хорошо. Но запомните: если никто, даже Карачаров не сможет вам помочь - это сделаю я. Но тогда...
   Наконец-то они затворили дверь.
   Какой-то миг казалось, что Зоя и капитан бросятся друг к другу, обнимутся, понесут околесицу, смысл которой не в словах, а во всем сразу: в голосе, дыхании, взгляде. Мгновение прошло; оба устояли. Устюг проглотил комок. "Я тебя люблю, хотел сказать он, - сильнее, чем всегда"... И спросил сухо:
   - Почему не действует анэмо? Что ты с ним сделала?
   - Да просто уничтожила, - сказала она небрежно, сразу же попав в тон. - Весь запас.
   - Ах, вот в чем дело. Ничего. Синтезируем.
   - Не получится: рецепт тоже уничтожен.
   Будь она мужчиной, капитан вряд ли сдержался бы. Но сейчас лишь стиснул; зубы.
   - Ты сердишься, потому что я не выполнила твоего указания? Но врач, как судья, не подчиняется никому.
   - Ты ничего не понимаешь. В любой момент все может вспыхнуть, и пойдет такое...
   - Ничто и не затухало. И, как видишь, все живы. А ты боишься?
   - Не стыжусь признаться. Мой долг - сохранить людей. И твой тоже.
   - Я и выполняю его. Берегу людей. А не просто мыслящую органику.
   - Ты... ты решила, что лучше меня знаешь, что нужно и чего не нужно на корабле?
   - Нет: ты не успел передать мне все свои премудрости слишком мало мы были вместе...
   - И поэтому ты выступаешь против меня?.
   - Не против тебя! За себя. Я борюсь за себя, и раз мое отношение к тебе - часть меня, то я борюсь и за то, чтобы сохранить его, а не задушить.
   Ее отношение ко мне, подумал Устюг невесело. Интересно было бы узнать, каково оно: любовь или ненависть?
   Наверное, мысль эта была написана у него на лице, потому что она сказала:
   - Тебе все равно, что я теперь думаю и чувствую. Но так, как было, больше не будет. И давай закончим на этом.