Михайлов Владимир Дмитриевич. Дверь с той стороны

   Он хотел еще что-то сказать. Не сказал. Повернулся. Перед ним была дверь. Дверь, подумал он. Слишком часто в последнее время приходится закрывать двери с той стороны. А в какой стороне находится дверь, которую нужно открыть?
   Он уходил по коридору, стараясь, чтобы шаги звучали уверенно, ритмично, словно ему сделали инъекцию и все неурядицы показались смехотворными, не стоящими того, чтобы тратить на них силы, отнимая их у более серьезных дел.

Глава восьмая

   Первую неделю Карачаров не анализировал проблему. Он думал о себе. Приводил в порядок нервы и мозг. Настраивал себя медленно и упорно, как сложнейший инструмент. Это была трудная работа с успехами и отступлениями. Волнами набегали сомнения и страхи. Тогда физик концентрировался на мелочах, на легко разрешимых частностях. Маленькие победы ободряли, помогали сохранить веру в себя.
   Когда сомнения стали возвращаться все реже, Карачаров решил, что готов к работе.
   Потом он несколько дней штудировал записи совещаний, на которых Земля решала их судьбу. Он не надеялся найти в них что-то, что помогло бы в работе, но добросовестно проанализировал все, что там говорилось, чтобы потом можно было от всего этого отмахнуться.
   Затем наступила очередь теории. Когда записанные на кристаллах в корабельном, почти неисчерпаемом информатории, гипотезы и уравнения стали его собственностью, он почувствовал, что может сделать шаг не по чужим следам, а в новом направлении.
   Карачаров не знал, в чем будет заключаться решение, но интуиция, заработав, подсказывала, что решение близко и оно будет правильным. Интуиции физик привык доверять не менее, чем математике, хотя и по-иному. Интуиция придавала уверенность, и он охотно делился этой уверенностью со всеми. Надежда, вызванная им в людях, в свою очередь, возвращалась от них к нему самому и была, возможно, одним из оснований, ва которых зиждилась его подсознательная убежденность в успехе.
   И все же чего-то для успеха не хватало.
   Карачаров жил сейчас новой, незнакомой ему жизнью. Ему нравилось быть в центре внимания и знать, что каждое его слово порождает в людях оптимизм. Раньше коллеги, слушая его, верили, собственно, не ему, а доказательствам, выраженным ъ символах, числах и немногих словах. Сейчас, верили не формулам: их здесь никто не понимал. Сейчас верили именно ему, человеку.
   И он боялся разочаровать людей. Порой эта боязнь, незаметно для самого Карачарова, заставляла его высказывать больше уверенности, чем было в нем самом и больше, чем он высказал бы перед специалистами.
   Но, в конце концов, если он и говорил чуть более оптимистическим тоном, чем позволяло чувство меры и ответственности, он, как ему казалось, имел право на это.
   Чего же не хватало?
   Сейчас, запершись в каюте и улегшись на диване в излюбленной позе - закинув руки за голову - Карачаров готовился снова погрузиться в поиски той комбинации мыслей и догадок, которая должна была привести его к правильному решению. Он даже улыбнулся, предвкушая удовольствие, какое доставит ему размышление над абстрактными проблемами.
   Он не хотел признаться себе, что улыбка была лишь одним из способов убедить себя в удаче. Он уже не впервые предвкушал успех, но пока не продвинулся ни на шаг.
   К работе он был готов. Не старался ли он продлить свое пребывание в центре внимания общества? Но само по себе постижение нового обладало такой ценностью, с которой не могло сравниться ничто иное на свете. Условия? Они были великолепными. Сознание отвечственности? Теперь оно уже не пугало, но подстегивало его. И все же что-то мешало ему, и он не мог понять, что. Карачаров с досадой ударил кулаком по дивану. И еще раз.
   Стук в дверь явился словно откликом на его удары. На первый физик не ответил, надеясь, что стук был случайным и не повторится. Но стук прозвучал снова.
   - Ну? - рявкнул физик.
   Это был Еремеев. В руке он держал сетку с мячами.
   - Пора, пора, - сказал он, улыбаясь.
   Физик почувствовал прилив неудержимой ярости.
   - Да подите вы к черту с вашими играми! - заорал он.
   Валентин удержался от ответной резкости: спорт научил его дисциплине чувств, в то время как наука учит лишь главным образом дисциплине мыслей. Дискуссия является формой общения, естественной на научной конференции, но неприемлемой в отношениях, допустим, игрока и судьи. Глубоко обиженный Еремеев просто перестал улыбаться.
   - Идемте, - сказал он упрямо.
   Физик когда-то любил футбол, потом у него просто не осталось на это времени. Но даже в годы, когда матч был для него интересным событием, ему и в голову не приходило поставить спорт не то что рядом с физикой, но даже просто в пределах видимости. Футбол был игрой, физика - наукой. Мысль, что и в науке немало от игры, так как и она развивается по определенным правилам, которые не являются чем-то абсолютным, а созданы людьми для удобства, никогда не приходила Карачарову в голову.
   - Никуда я не пойду! - крикнул он. - Неужели вы думаете, что человеку, когда он работает, нужно это идиотство?
   - Ну, как знаете, - сказал Еремеев после краткой паузы. Только зря. Футбол - вещь без обмана.
   Он вышел, и физик снова откинулся на спину. Как и всегда после взрыва эмоций, он ощущал пустоту, легкое головокружение и стыд.
   Он выругался, встал и начал одеваться,
   Мила записывала:
   "Сегодня мне снилось, что я играю с котенком, глажу его, глажу без конца - и очень счастлива. Проснулась и, конечно, котенка не нашла. Было до слез обидно, и долго не могла избавиться от грусти. У нас как будто есть все, что нужно, но на самом деле какие же мы бедные! Ни кошки, ни собаки, никого живого, кроме нас. Я всю жизнь ненавидела пауков, а сейчас, кажется, была бы рада, если бы хоть какой-нибудь сплел паутину в уголке каюты. Но их нет, и взяться им неоткуда. Хотя, еслу подумать всерьез, - зачем мне пауки? А вот не хватает.
   Вспомнила, как шуршали осенью желтые листья под ногами.
   А птицы? Стала уже забывать, как они поют. Хотя и на Земле слышала их не так уж часто, но там - другое. Там можно было поехать в лес и послушать.
   О Юрке и не говорю: это болит, болит всегда.
   Очень медленно идет время. Какие-то бесконечные дни. Может быть, у нас на самом деле иное течение времени? Спросила бы у доктора Карачарова, но он так занят, и нельзя отвлекать его.
   Сколько же можно ждать?
   Кажется, терпение уходит по капле, и все как-то тускнеет. И еще...
   Уходит все дальше Валя. Или я от него? Каждый день я мысленно измеряю расстояние между нами и вижу, что понимать друг друга становится нам все труднее.
   Очень боюсь, что для него слишком много значила близость - та, которой сейчас не может быть. Если это так, то плохо. Не потому, что мне не хотелось бы, а потому, что не может все основываться на этом. Это очень обидно...
   Для меня очень много значит то, что мы с ним больше не можем чувствовать одинаково. Валя не знает, не может представить, что такое для меня Юра. Я его понимаю, но от этого не легче. И Когда на меня находит тоска по малышу, Валя ничем не может помочь. Дело не в том, что он не умеет высказывать чувства: я ощутила бы, если бы даже он молчал. Но он не чувствует ничего подобного. Мне же от этого больно и обидно, пусть он и не виноват.
   Я думаю, что для половины мужчин жена - как мать, для другой половины - как дочь. Для Вали - мать: он ждет поддержки. Для Нарева - наоборот: он сам готов поддержать.
   А у меня - Юра, и материнские чувства я могу испытывать только к нему.
   Я одна, вот что плохо. И буду одна, пока мы не вернемся на Землю.
   Что с нами со всеми будет? Хоть бы скорей..."
   Никто не хотел играть в футбол. Это была беда.
   Никакие, даже самые уничижительные отзывы о футболе и о спорте вообще не могли поколебать преданности Еремеева этой игре, даже более чем игре - мировоззрению. Но раньше ему не приходилось встречаться с таким отношением к его работе: в обеспеченном обществе, какое существовало на земле, спорт был одним из важных видов деятельности, и никто уже не'думал о том, приносит он какую-то конкретную пользу или является всего лишь зрелищем, приобретшим несообразное значение. Спорт не то чтобы получил статус искусства; его статус издавна был выше. Просто раньше об этом избегали говорить вслух, а теперь постепенно перестали скрывать.
   И поэтому Валентина удивило, что он вдруг оказался среди людей, которых волновали главным образом какие-то другие вещи.
   Он понимал, что необходимо вернуться на Землю. Привыкший к жизни на открытом воздухе, к широким стадионам и зеленой тишине тренировочных лагерей, он больше, чем любой другой, ощущал и переживал отсутствие всего этого. Потолок корабельного зала, хотя и высокий, давил его, отсутствие солнечного света, теплого ветра, шума прибоя - угнетало. Он чувствовал, что не сможет примириться с этим стерильным миром, похожим на больничный и вызывавшим поэтому антипатию.
   В конце концов, только на Земле он снова мог оказаться в команде, среди настоящих друзей. Только там он мог забивать голы и чувствовать, что выполняет свое жизненное предназначение.
   И все-таки самое горячее желание попасть на Землю не могло быть причиной, по которой спорт вдруг перестал интересовать людей. И не одного лишь физика. Те самые люди, которые, пока корабль направлялся к Земле, искали общества Еремеева, заговаривали о спорте и с интересом выслушивали его объяснения, теперь вели себя так, словно бы спорт перестал существовать.
   Это казалось Еремееву особенно несправедливым сейчас, когда он больше всех остальных нуждался в понимании и сочувствии: у него отняли не только спорт, у него, казалось ему, отняли и жену.
   Валентин не думал о том, что никто не виноват в ее охлаждении. Он чувствовал лишь, что остается в одиночестве, что и футбол, и жена его оставили, и подозревая, хотя и неправильно, что для Милы сыграло тут роль изменение его положения в обществе; в его жизни не было ничего другого, что могло бы заменить все, чего он лишался.
   Спасение было на Земле. И он был готов на все, лишь бы приблизить день возвращения. Но от него ничего не требовали. И сознание своей ненужности вводило в Еремеева все глубже.
   Он начинал понимать, что все виды людских занятий можно разделить на такие, которые нужны людям всегда, и такие, что требуются лишь в определенных условиях. Его дело относилось ко вторым, и условий для него здесь не было.
   Такие мысли преследовали его, пока он привычно бегал по дорожке вокруг зала, делая рывки, кувыркаясь через голову и снова продолжая бег. Разминка постепенно должна была привести его в хорошее, игровое настроение, необходимое и на тренировке.
   В зал вошел Истомин и уселся на низкую скамейку у стены. Это был уже зритель, и Еремеев усилил темп. Потом, подбрасывая мяч, подошел и уселся рядом с писателем.
   - Вам бы сейчас не вредно сыграть, - сказал он.- Подвигаться, разогреться. А?
   Истомин вежливо улыбнулся.
   - Да, - сказал он не совсем впопад. - В юности я мечтал. Но не оказалось данных. Тогда я переживал...
   Еремеев радостно кивнул. Такие разговоры он слышал не раз, они были составной частью его жизни: люди хотели в большой спорт и немного завидовали Валентину, а он отмахивался, говорил о трудностях этой профессии, но в душе гордился. Он сказал:
   - Но ведь есть и другие дела в жизни. Все не могут играть.
   Писатель пожал плечами, думая о своем.
   - Я много лет пишу книги, - проговорил он негромко, словно самому себе. - И вот написал еще одну - о давно минувших временах. Но ведь книга - всегда о настоящем. Любая историческая книга написана не о прошлом, а о том, как мы сегодня понимаем это прошлое, что в нем выделяем, что - пропускаем мимо внимания. И я написал, по сути, о нас: мы сейчас находимся в том положении, что и мои античные герои. И у них мир был узок; но это ведь не тяготило их: мысль была свободна, и они чувствовали себя хозяевами положения и были счастливы. Может быть, в этом выход и для нас? Мы оказались за пределами нашей цивилизации, за пределами высокой культуры моторов и компьютеров - надо ли идти по ее следам? Культура должна органически вырастать из данных условий; не следует ли непредвзято осмотреться, чтобы постичь их? И понять, как надо в них жить? Вот о чем моя книга; но никто не хочет читать ее. - Истомин усмехнулся. - Даже Инна.
   - Это понятно, - поразмыслив, сказал Еремеев. - Мы ждем возвращения на Землю. Зачем нам что-то другое?
   Истомин усмехнулся.
   - Если бы все обещанное исполнялось... - пробормотал он.
   Еремееву сделалось вдруг очень жалко Истомина: он не столько понял, сколько почувствовал, что у этого человека тоже отняли что-то очень большое, главное. И женщина, наверное, тоже предала его. Он сказал, желая помочь тем единственным, что было в его власти:
   - Хотите тренироваться вдвоем? Это увлекает. А я вам покажу кое-какие приемы - не пожалеете.
   Истомин взглянул на него, отвлекаясь от своих мыслей.
   - И на Земле я смогу играть с мастерами? - спросил он, улыбаясь.
   - Там вы не станете, - сказал Еремеев. - Так сыграем?
   Писатель коснулся его руки, словно утешая.
   - Я вас не обведу и не выиграю, а если вы станете применяться ко мне, уступать - какой толк? Нет... Футбол - это для людей, обладающих моральным равновесием.
   Еремеев сумрачно кивнул.
   - Погодите, - сказал Истомин. - А почему именно мы?
   - Что?
   - А если не мы? Не люди? Помнится, я слышал, что у нас в трюмах - сложные механизмы. Может быть, среди них окажутся антропоиды?
   - Роботы?
   - Человекоподобные, биомеханические. Они могут делать, что угодно - наверное, и в футбол играть. Найдите их, обучите. Хоть не люди, а все же...
   - Да, конечно, - вяло согласился Еремеев.
   Они посидели молча, думая каждый о своем.
   - Пойду, - сказал затем Истомин, вставая.
   - Эх, черт, - проговорил Еремеев. - Если мы не попадем на Землю - не знаю, до чего я дойду. Иногда хочется все изломать в щепки. Жить-то как?
   - Как жить, - сказал Истомин, - этого я не знаю.
   Он медленно пошел к выходу. Валентин проводил его взглядом, потом нащупал свой пульс; он не забывал о контроле. Пульс вошел в норму. Однако работать Еремееву расхотелось, и ноги, казалось, отяжелели и не поднимались.
   Он даже не стал собирать мячи. Вышел из зала и пошел бродить по кораблю, в котором где-то были роботы.
   Чего-то не хватало.
   В каюте расхаживать было тесновато - при его-то росте, и Карачаров теперь мерил шагами салон. Там, конечно, сидел Петров, дымивший, как небольшой вулкан, а поодаль - Инна Перлинская, осунувшаяся, молчаливая. Какая-то штучка - амулет, что ли - висела на шее актрисы на длинной цепочке, и Перлинская то играла этой цацкой, то замирала, устремив на нее глаза, и даже чуть покачивалась, точно в трансе. Карачаров сердито расхаживал до тех пор, пока Петров не пробормотал:
   - И днем и ночью кот ученый...
   Физик фыркнул, но не обиделся, а подошел к старику.
   - А сигареты вы тоже синтезируете?
   - Нет. Но пока еще у меня есть. Я человек запасливый.
   - Дайте мне, - неожиданно попросил физик.
   Он неумело закурил, закашлялся. Легче ему от этого не стало, только слегка закружилась голова. Нет, не этого ему не хватало. Он пересек салон и уселся рядом с актрисой. Она улыбнулась - профессионально и вместе с тем смущенно, и спрятала амулет в кулаке.
   - Можно подумать, вы что-то потеряли, - сказал физик.
   Актриса не ответила - она мгновение смотрела на Карачарова, и в глазах ее была тоска. Потом опустила неестественно длинные ресницы.
   - Да, - сказал Карачаров растерянно. - Ну, ничего, ничего.
   Что "ничего", он и сам не знал. Люди ждали. А что он мог сказать другое?
   - Что это у вас? Талисман?
   Актриса медленно разжала пальцы. На цепочке висела вовсе неожиданная вещь; ключ. Маленький, плоский.
   - Ключ от сердца? - неловко пошутил физик.
   Инна покачала головой.
   - Нет... к моему сердцу ключ простой. А чаще всего оно было не заперто.
   Она сказала это серьезно, и от такой откровенности Карачарову стало неприятно, хотя он и сам вроде бы всегда стремился говорить прямо.
   - Угу, - сказал он. - Тогда от чего же?
   - От дома.
   - Там, на Земле?
   - Да. Дома нет, а ключ остался... - Она слабо усмехнулась. - Я вдруг спохватилась, что у меня ничего не сохранилось оттуда... от той жизни. Раз поездка - значит, новый гардероб, все новое: не таскать же с собой тряпки. И вот оказалось - все набрано на планетах: на Селии, Анторе... А с Земли - только вот этот ключ. Даже сумочку старую выбросила со всякой мелочью. Перед самым отлетом. Думала, возвращаюсь домой.
   Она покрутила ключик и выпустила его, и он сверкнул, как золотая рыбка, пойманная на тонкую цепочку.
   - Ну, почему же так грустно, - бодро сказал Карачаров. Вы еще вернетесь к себе...
   - Я верю, - живо откликнулась она. - Иначе... - Инна помолчала, потом сказала по-прежнему грустно: - Только вернусь я не к себе.
   - Понимаю...
   - Нет, вряд ли. Жизненный опыт ценят почему-то в мужчинах, в женщинах - не очень... Я не это имела в виду. Кто-то живет в моем доме, и все, что оставалось там, уже перекочевало, наверное, в утилизаторы. Все, что имело значение только для меня: мелочи, вещи, дорогие по воспоминаниям... Впрочем, зачем я это? Ни к чему.
   Она резко встала, ухватила цепочку, лихо завертела ключик, задрала подбородок - вошла в образ бодрой. женщины, которой нестрашны никакие опасности: ни возраст, ни одиночество, ни дожитие своего века где-то, вдали от всего... Инна шагнула было в сторону, но вернулась и наклонилась к физику, который, конечно, опять забыл подняться, когда встала женщина:
   - Я вам верю, все мы верим. Без этого нам не выдержать. Только нельзя ждать слишком долго. - Она доверительно улыбнулась. - Постарайтесь побыстрее.
   Карачаров не хотел откровенничать, но как-то само по себе получилось, что он развел руками и сказал:
   - Да вот что-то не очень вяжется...
   Она наклонилась еще ближе; он даже ощутил запах духов:
   - Вам не хватает знаете, чего? Женщины. Чтобы поплакать, чтобы потом устать и уснуть, ни о чем не думая. Нет, я вовсе не свихнулась на этом - я знаю, что говорю.
   Она выпрямилась и пошла к выходу, ступая упруго, как девушка. Тоже сыграла или в этот момент, может быть, ощущала себя такой?
   - Вот черт, - сказал физик, чувствуя, что краснеет.
   Петров выпустил струйку дыма и поглядел вслед Инне. Когда она вышла, старик проговорил:
   - Она - женщина, будьте уверены.
   - Не сомневаюсь, - буркнул физик.
   - Пожалуй, единственная у нас. И спятит, вот увидите. Женщина - та, кто не может без любви. К человеку, к идее, ко времени - к чему угодно. Вот насчет остальных у меня сомнение.
   - Вы это преподавали школьникам? - сердито спросил Карачаров.
   Петров искоса взглянул на него.
   - Косность мышления, - сказал он. - Если вам, предположим, представляют человека в качестве садовника, то вы по инерции думаете, что он всю жизнь был садовником, этого хотел, этому учился. А может быть, год или два назад он исследовал вулканы где-нибудь на Ливии или в системе Антенны.
   - Ага, - сказал сбитый с толку физик. - Значит, вы работали на Ливии?
   - Нет. Просто я мыслю образами.
   - Тогда вам надо беседовать с Истоминым.
   - А вам - с доктором Серовой, - заявил Петров. - Именно этого вам хочется.
   - Неужели? - спросил физик не без иронии.
   - Именно.
   Физик хотел вспылить, но раздумал.
   - Кажется, так оно и есть, - сказал он мрачно. - Ну, и что?
   Петров не ответил - он вытащил из пачки надорванную сигарету н теперь сосредоточенно заклеивал ее клочком бумаги.
   Набег, думал Нарев. Просто какой-то пиратский набег. Интересно...
   Он шел в инженерный пост к Рудику и посмеивался. Шел, хотя пассажирам заходить в энергодвигательный корпус не рекомендовалось; это была вежливая формула запрета.
   Увидев путешественника, Рудик, кажется, удивился и несколько мгновений колебался, не указать ли гостю на дверь. Но чувство гостеприимства одержало верх, и инженер, стоически справившись с удивлением, указал Нареву на стул и достал чистый стакан.
   - Сейчас, - сказал Рудик, - я вам заварю свеженького.
   Они пили чай долго и серьезно, словно занимались тонкой работой, Разговаривать за чаем было удобно: в нужный момент можно было помедлить с ответом, отпив глоток и долго смакуя чай; это Нарев знал давно.
   Прошло минут пятнадцать, прежде чем он сказал:
   - Что-то вы редко показываетесь наверху.
   Рудик отпил, выдохнул воздух и пояснил:
   - Хозяйство большое. - Он обвел рукой пост, подразумевая все, что находилось в сферическом объеме энергодвигательного корпуса. - Дел хватает. Одно, другое... Наливайте, будьте любезны.
   Нарев налил. Чай был ароматный и почти черный, пить его полагалось без сахара, чтобы не портить вкус.
   - Ну, у вас, думается мне, все в полном порядке.
   - М-м, - промычал Рудик, поднося стакан к губам.
   - Только вот батареи, - продолжал Нарев.
   Рудик помедлил, потом отпил и поставил стакан.
   - Да, батареи, - сказал он и умолк.
   Нарев подождал, потом отхлебнул чай и тоже поставил стакан.
   - Вот именно, батареи. Что вы о них скажете?
   Рудик подумал, медленно, обеими руками поворачивая стакан на столе.
   - Все, что мог, я доложил капитану, - наконец ответил он. - Степень риска неоправданно высока. Мы пойдем на него, если Карачаров добьется успеха. Только в этом случае.
   - Ага, - проговорил Нарев. - Резонно. Только можно подумать, что вы не очень-то спешите на Землю.
   Рудик взвесил стакан на ладони, но пить не стал.
   - Что - Земля, - сказал он неспешно. - Земля - слово. А слово есть символ. Я сам и не с Земли. Только учился там. В наши края меня давно уже не заносило: летишь не куда хочешь, а куда пошлют. Я давно летаю. Это третий корабль. Не люблю прыгать с места на место. Я долетывал корабли, пока они не протирали борта о пространство. Я домосед вообще-то.
   Нарев невольно усмехнулся: слово "домосед" в применении к человеку, половину своей жизни проведшему в пространстве преодолевавшему расстояния в сотни и тысячи парсеков, было не очень уместно. Рудик кивнул.
   - Да нет, - сказал он, - так оно и есть. На Земле ведь бывают домоседы? А орбитальная скорость Земли - тридцать в секунду, скорость Солнца по отношению к центру Галактики двести семьдесят. Но дом летит, а человек сидит дома - значит, он домосед. Так?
   - Так, - согласился Нарев.
   - Каждый воспринимает жизнь по-своему. Давайтека, я вам еще заварю. Давно заметил: от чая проясняется мышление.
   - Инженер, - сказал Нарев. - Позвольте вопрос.
   - А вы не в строю, и я не командор. Давайте. Только скажу сразу и честно: если вы опять о батареях, то ничего нового от меня не услышите.
   - Я о другом. Вы летаете лет этак двадцать пять, не ошибаюсь?
   - Двадцать шестой пошел в прошлом месяце.
   - Значит... на Земле вас ожидала комиссия?
   Инженер долго не отнимал стакана от губ. Нарев воспользовался этим.
   - Медицинская, а потом и кадровая, не так ли? Двадцать пять, насколько я понимаю - крайний предел...
   Рудик залпом допил и поставил стакан на стол, стукнув донышком; устремленный на гостя взгляд его был хмур.
   - Значит, - сказал он, - вы считаете, я не стараюсь наладить батареи потому, что не хочу вернуться на Землю? Не будь вы пассажиром, поговорил бы я с вами на кулаках... Как вам могло прийти в голову, что хоть кто-то из экипажа станет думать о себе, когда речь идет о спасении людей!
   - С радостью прошу извинения. Но ведь спасение не обязательно должно зависеть от Карачарова!
   - Откуда бы оно ни пришло, - сердито сказал Рудик, - вы можете быть уверены: если будет хоть какая-то возможность, вас доставят по назначению.
   - Приятно слышать, - сказал Нарев.
   - На том стоим.
   - Хорошо. Весьма благодарен за интересный разговор.
   - Заходите, - вежливо пригласил Рудик.
   - Не премину.
   - И все-таки получше помогайте физику. Других возможностей никто из нас пока не видит.
   Нарев тоже не видел; но был уверен в том, что, если понадобится, он сумеет - если не найти такую возможность, то, на худой конец, ее выдумать.
   - Здравствуйте, Зоя, - сказал физик неожиданно робко.
   Он подстерег ее около госпитальной каюты, где попрежнему лежал Карский. Заходить к ней домой он не хотел: заметили бы другие, и вовсе некстати.
   - Здравствуйте, доктор. Плохо себя чувствуете? - Зоя была явно встревожена.
   - По-моему, да.
   - Идемте.
   В каюте врача она усадила Карачарова на стул.
   - Рассказывайте. Ощущаете усталость? Головные боли? Приборы показывают норму, но бывает...
   - Физически я, по-моему, здоров...
   - Надеюсь. Но обследование не помешает. Минутку...
   Физик покачал головой.
   - Погодите, Зоя. Не хочу, чтобы меня пичкали лекарствами и разглядывали на просвет. Это мне не нужно. Мне нужны вы.
   - Не понимаю, - сказала она, нахмурившись.
   - Бросьте. Или вам нужно, чтобы я выполнил весь ритуал? Погодите, выслушайте. Я еще час назад не понимал, в чем дело. Потом сообразил: без вас у меня ничего не получится.
   - Это нечестно!
   - Почему? Говорить правду всегда честно.
   - Вы всерьез думаете, что судьба корабля зависит от того, как я поведу себя с вами?
   - Но если это так!
   - Это не так, вы отлично понимаете.
   - Я говорю серьезно.
   Зоя уже набрала полную грудь воздуха, чтобы единым духом высказать Карачарову все, чего он заслуживал; что она его не любит, что любовь ее - не премия и не медаль за заслуги... Но взглянула в его несчастное лицо, и ей стало смешно: нет, не донжуан, не сердцеед, просто мальчишка, нахальный от радости и очень смешной. Она чуть не улыбнулась; но ему сейчас и в самом деле было плохо, все смотрели на него, все ждали а он зашел, наверное, в тупик, и ему требовалась помощь, поддержка. Здесь не с кем даже посоветоваться, нет ни одного физика; она, разумеется, заменить специалиста не сможет, но ободрить, выказать участие - в ее силах.