Михайлов Владимир Дмитриевич. Дверь с той стороны

   Мила встала на пути Устюга в самом конце коридора. Ей нечего было делать в палубах управления, и капитан не преминул сказать это.
   - Он где-то здесь... - робко улыбаясь, ответила Мила.
   - Кто? Нарев? Еремеев?
   - Сын, - сказала она. - Знаете, потерялся Юрик. Он где-то тут, я знаю. Мне обязательно надо найти его. Он давно не ел и страшно голоден, ему боязно без меня, он ведь еще очень маленький. Не видели, капитан? Понимаете, днем шумно, но по ночам я слышу, как он ищет меня....
   Она с надеждой поглядела на капитана, потом глаза ее потухли, она обошла Устюга и пошла дальше по коридору. Он на миг закрыл глаза и приложил ладонь ко лбу. Лоб был влажен и холоден, и капитан почувствовал, что рука его непроизвольно начинает дрожать.
   Жаль: все кончено, жизнь прошла, Еще так мало прожито, а уже и любовь иссякла, и все остальное идет к концу,
   Зоя откинула со лба прядь волос, села, устало положила руки на стол.
   Что предпринять? Нарев говорит: живите! Работайте! Разве у вас не осталось ничего, что вам хотелось бы сделать?
   Осталось, конечно. Но для кого? Работа не должна быть бессмысленной потерей времени, даже если времени много.
   Зоя отперла шкафчик, достала ампулу, подержала ее на ладони.
   А может быть, она неправа? Человек, изготовляющий вещь, чаще всего не знает, какая судьба ее постигнет. Наездит ли машина полмиллиона километров, или врежется во что-нибудь уже на другой день? Будет ли съеден кусок хлеба, испеченного из выращенных человеком зерен, или они просыплются по дороге, или кусок этот попадет в объедки? Человек не знает этого; он делает вещи и надеется, что судьба их будет доброй.
   Значит, делать свое дело - и не думать?
   Зоя сама не знала, как это получилось: тонкое горлышко ампулы хрустнуло в ее пальцах. Она торопливо схватила инъектор. Содержимое ампулы перешло в приборчик.
   Делать свое дело. Что ж, может быть, проведем ту проверку, которую не удалось поставить на Земле, потому что не оказалось Земли? Попробуем на себе те -методы лечения, которые не удалось применить на Стреле-второй, потому что их тогда еще не было.
   Зоя приложила инъектор к плечу и нажала кнопку. Дождавшись, пока жидкость проникла под кожу, отложила пустой приборчик.
   Посмотрим, чем это кончится. По крайней мере, будет интересно жить.
   В этот день после обеда Петров, против обыкновения, не уселся в свое кресло. Он вышел из салона, спустился на несколько палуб и зашагал по коридору.
   На полдороге встретился штурман. Глядя исподлобья, он посторонился, уступая путь. Петров внимательно посмотрел на него. Штурман молчал, взгляд его был враждебным.
   Петров едва заметно улыбнулся, кивнул и прошел дальше. Он чувствовал, что штурман смотрит ему вслед.
   Капитан ожидал Петрова там, где они договорились встретиться: на нейтральной территории, возле катерного эллинга.
   - Капитан, - сказал Петров без предисловий. - Зреет драка.
   - Да.
   - Что вы об этом думаете?
   Капитан помолчал.
   - Пусть начинается скорее, - сказал он затем. - Нет ничего хуже ожидания.
   - Вы полагаете?
   - Предотвратить ее никто не в состоянии.
   - Ошибаетесь, - сказал Петров. - Я могу сделать это. Но понадобится ваша помощь. Могу ли я рассчитывать на нее?
   Капитан поглядел на него, борясь с сомнениями.
   - Хорошо, - сказал он наконец. - Что от меня требуется?
   - Приходите без оружия. Иначе... у кого-нибудь могут не выдержать нервы.
   На этот раз капитан молчал долго. Петров улыбнулся. Он сунул руку в карман и вынул флазер.
   - Вот, возьмите.
   Капитан удивленно взглянул не него.
   - Это мой, - пояснил Петров. - Пусть хранится у вас... до лучших времен. Теперь вы согласны?
   - Да, - сказал капитан.
   Петров попрощался с ним кивком головы.
   Предстояло голосование, но все готовились к бою. И выходя в этот день в салон, люди могли лишь гадать, какими они покинут его и покинут ли вообще. Все понимали, что будут драться, хотя не очень хорошо представляли из-за чего: наверное, просто чтобы доказать самим себе, что они все еще являются хозяевами жизни и ее распорядителями - хозяевами столь рачительными, что могут даже и пожертвовать этой жизнью ни за что.
   Люди экипажа заняли один из углов салона. Вера пришла, оставив своего больного, но не присоединилась ни к экипажу, ни к пассажирам - сидела в стороне, словно представляя какое-то третье государство.
   Ждали боя, и поэтому то, ради чего все как будто и собрались - принятие закона - шло гладко, без задержек. Люди вряд ли вслушивались в то, что читал Петров. Они просто поднимали руки; экипаж воздерживался, всем своим видом показывая, что у них был и остается свой закон, над которым никто здесь не властен.
   Наконец, последняя статья была принята. Тогда поднялся Нарев и все поняли: сейчас начнется.
   - Уважаемые сограждане! - сказал он. - Отныне у нас есть Закон, которым все мы должны руководствоваться в дальнейшей жизни. И, как ни прискорбно, мы уже с первой минуты должны применить некоторые его положения к отдельным представителям нашего человечества...
   Капитан бросил взгляд на Петрова. Старик сидел, как ни в чем не бывало. Наверное, не следовало верить ему и приходить без оружия; вернее всего, вообще не надо было приходить. В своих палубах экипаж оставался бы хозяином положения, теперь же их тут возьмут, чего доброго, голыми руками.
   - Я обвиняю экипаж бывшего корабля "Кит", - торжественно произнес Нарев, - в пренебрежении своими обязанностями, в результате чего все наше человечество оказалось в безвыходном положении! И я требую...
   В этот миг за спиной капитана встал Луговой. Взгляд его был хмур и решителен.
   - Нет! - сказал он и вытянул руку. В ней был флазер. Палец штурмана лежал на спусковой кнопке.
   Секунду все, оцепенев, глядели на матово отблескивавшее оружие. Нарев перевел взгляд на лицо штурыана и по выражению его глаз понял: сейчас, выстрелит. Сейчас! Через секунду, через полсекунды...
   Нарев никогда не думал, что храбр; в глубине души он считал себя весьма осторожным, чтобы не сказать больше. И, представляя, что он станет делать перед направленным на него оружием, допускал, что поведет себя не совсем достойно, и поэтому всю жизнь старался избегать таких ситуаций. Но сейчас, к собственному удивлению, он не упал на колени, не закричал и даже не закрыл глаза. Он улыбнулся и, не глядя больше на штурмана, посмотрел на Милу.
   - Ну, дорогая... - проговорил он спокойно. - Желаю вам...
   Штурман выстрелил. В последний миг капитан ударил штурмана по руке, перехватил оружие. Импульс ушел в потолок. Устюг, тяжело дыша, выворачивал руку штурмана. Луговой сопротивлялся. Флазер выпал. Инженер подобрал его и сунул в карман. Нарев улыбался. Мила глядела на него широко раскрытыми глазами, и щеки ее розовели.
   Тогда поднялся Петров.
   - Теперь у нас есть закон, - спокойно сказал он. - И именем закона я, инспектор Службы Спокойствия Петров, арестую вас, Нарев, по обвинению в преступлениях, совершенных на планетах Федерации и здесь, в пределах "Кита"! Я обвиняю вас в неоднократных попытках захвата власти на молодых планетах Федерации и в том, что здесь, на "Ките", вы пытались посеять вражду между различными группами населения, чтобы таким путем захватить власть и скрыть ваши собственные ошибки. Это является преступлением против безопасности нашего мира.
   Слова его упали в тишину. Все взгляды были сейчас устремлены на Нарева. Путешественник улыбнулся. Мила смотрела на него, не отрываясь, и в глазах ее были не гнев и презрение, а - неожиданно - жалость и сочувствие.
   - Вы правы, инспектор, - сказал Нарев. - Я виноват. Безусловно, те, кто подают надежды, виновны в случае, если надежды не оправдываются. Но надежда все-таки нужна, если даже кому-то приходится жертвовать собой ради нее...
   Нет, конечно же, он говорил все это не Петрову - старик все знал и все понимал. Он говорил это ей одной - и, кажется, не зря.
   - Решайте, - сказал Нарев. - Я подчинюсь любому приговору.
   - Мы вынуждены жить в замкнутом объеме "Кита", - проговорил Петров. - Может показаться, что это уже само по себе является достаточной карой. Но важно не лишение простора? важно лишение общества себе подобных и всех преимуществ, какие дает жизнь в обществе... Я предлагаю приговорить вас к изгнанию в трюм на срок, достаточный для того, чтобы вы успели обдумать свое прошлое и будущее.
   Вопреки процессуальным нормам, он говорил это, обращаясь к Нареву, а не к тем, кому предстояло утвердить приговор. И в голосе Петрова звучали нотки извинения. Никто, однако, не заметил этого - кроме, может быть, Истомина.
   Приговор утвердили, но всем было отчего-то неудобно, словно, бы они приговорили самих себя. А Истомину казалось, что он только что присутствовал на спектакле, разыгранном двумя актерами на глазах у ничего не подозревающей публики.
   Но сейчас это не казалось ему важным. Главным было облегчение, с которым вздохнули все, поняв, что никто не кинется в драку, что никто ни в чем не виноват, кроме разве что вереницы случайностей и ошибок, от которых не застрахован ни один человек. Больше не нужно было молчать, отводить взгляды и бояться будущего.
   Капитан Устюг подошел к Петрову и протянул руку. Инспектор крепко пожал ее. Это стало как бы сигналом к рукопожатиям, улыбкам, словам извинения и приязни.
   - Поверьте, я не знал об этом, - сказал Устюг, кивком указывая на Лугового. Петров усмехнулся.
   - Как знать - может быть, Нарев благодарен ему за этот выстрел.
   Легче стало жить. Надолго ли? Об этом сейчас лучше было не думать. Но, видимо, не случайно Петров, когда все разошлись (немногие по каютам, большинство - в бар), направился в госпитальный отсек. Он поторопился сделать это, видя, что Вера задержалась на миг, занятая разговором с Зоей, и некому загородить перед ним вход.

Глава шестнадцатая

   Просыпаешься иногда с трудом, нехотя переходишь от фантастически неограниченной ни в пространстве, ни во времени свободы сна к тесным пределам реальности. Нечто подобное ощутил Карский, вопреки своим желаниям, возвращаясь, а вернее - входя в неустроенную реальность Кита и покидая то трудно определимое пространство, где их было лишь двое, где проблемой становилась мгновенная морщинка на ее лбу или недовольное движение бровей или губ, а улыбка означала счастье. Петров говорил, а Карский то слышал его, то не слышал, сосредоточиваясь на борьбе с протестом, поднимавшимся все выше и заливавшим его с головой. Наконец он не выдержал и перебил инспектора:
   - Неужели десять человек не могут наладить свою жизнь без того, чтобы в это вмешивался еще кто-то?
   - Как? - спросил Петров вместо ответа.
   - Хотя бы просто - морально поддерживая друг друга.
   - А зачем? Нас волнует - зачем нам жить.
   - Потому что мы родились на свет. И мы - люди. И обязаны жить до последней возможности.
   - Категория обязанности действует далеко не всегда, - со вздохом молвил Петров.
   - Неужели все до такой степени утратили мужество...
   - Мужество, - задумчиво повторил Петров. - Это - слово лишилось здесь своего первоначального смысла. У нас нет ни мужчин, ни женщин. Так установлено с самого начала. Это, конечно, не главное, однако...
   Карский удивленно взглянул на него.
   - Не понимаю. О чем вы говорите? Кем установлено?
   - Так приказал капитан, - пояснил Петров.
   - Ах, вот как... - растерянно проговорил Карский.
   Он взглянул на Веру, но она не отвела глаз: она стояла, вздернув подбородок, и. поза ее выражала твердую уверенность в том, что именно она была права, а не капитан и те, кто подчинился ему. Потом губы ее чуть дрогнули, и Карский угадал слова, беззвучно произнесенные ею. Он кивнул в ответ.
   - Я вижу, вы и в самом деле зашли далеко, - сказал он Петрову, - и вовсе не в нужном направлении. Надо вернуть людям самоуважение, веру в себя...
   - Это лишь одна из проблем. И вот мы просим вас...
   Карский опустил глаза. Приятно читать или слышать о борьбе долга с личными интересами, - о борьбе, в которой долгу полагается неукоснительно побеждать. Но когда не у кого-то, а у тебя в душе происходит эта борьба, тебе плохо: кто победит - другой вопрос, но когда война проходит по стране, страна, независимо от результата, лежит в руинах. И сейчас Карский ощущал как гремят в нем беззвучные взрывы, и лихие пожары разлетаются по городам и весям; Но исход этой войны был предрешен, и самым гуманным было - капитулировать сразу, сохраняя жизни своих солдат, которые еще понадобятся в будущем, как строители.
   Карский встал, с силой потянулся, внушая себе, что все недуги позади, что он здоров, полон сил и энергии. Он заставил себя улыбнуться - не Вере, но Петрову - так, как умел некогда: весело, безмятежно, обаятельно.
   - Ничего, - сказал он. - Слишком рано унывать. Погодите немного - и вы увидите, как славно мы тут заживем!
   Уверенность покоряет. И Петрову, которому пора было, как и остальным, разувериться во всем на свете, но которому хотелось верить, почудилось вдруг, что и в самом деле начнется какая-то новая жизнь, ясная и нужная, и что все беды остались позади.
   На самом деле Карский вовсе не был убежден в радужном будущем. И чем больше он думал, тем значительнее становились сомнения.
   Он остался один. Вера вышла, поняв, что сейчас даже она будет мешать ему. Она теперь знала его лучше, чем, родная мать, и уж, конечно, чем он сам: когда двое днем и ночью рядом, лишь женщине дано видеть сокрытое, и ей вовсе не надо учиться этому.
   ...Самым легким было - заметить ошибки Нарева. Он продолжал- оперировать земными категориями, пытался организовать жизнь человечества Кита так, как она была бы организована на любой из входящих в Федерацию планет. Но как ни крохотен был Кит по сравнению даже с самой незначительной из планет великой Федерации, это был все же иной мир с иным содержанием, и втискивать его в старые формы было невозможно и бессмысленно. Тут была непригодна земная тактика, требовалось разработать новую стратегию - а Нареву это даже не пришло в голову. Он быстро зашел в тупик и завел туда остальных, и сейчас следовало прежде выйти из тупика, а затем искать тот перекресток, где начинался иной путь.
   Это пока не очень пугало Карского, потому что он, в отличие от Нарева, был обучен именно стратегическому мышлению. Кроме того, он хорошо знал практику руководства, ив частности, то, что ныне никто не принимал решений самостоятельно: это было бы не под силу и гений. Стратеги с Земли то и дело сталкивались с вопросами, ответить на которые не смог бы даже синклит мудрецов; но, к счастью, их делом давно уже стало - точно сформулировать вопрос, а ответ уж давали могучие интеллектронные устройства Земли: только их невообразимая быстрота могла обеспечить своевременное принятие решений. Нарев,. по-видимому, просто не подумал, что сейчас даже в масштабе Кита нельзя было разработать стратегию бытия, полагаясь только на серое вещество своего мозга. Но, по счастью. Кит обладал достаточно мощными устройствами, чьих ресурсов, конечно, не хватило бы для решения даже самого маленького вопроса Земли, но для масштабов корабля было вполне достаточно.
   Оставалось лишь сформулировать вопросы и разработать программу.
   Прийдя к этому выводу, администратор направился в центральный пост. Он передвигался, придерживаясь за стенки коридора, осторожно ставя ноги. Впрочем, уже на второй сотне шагов он почувствовал себя куда увереннее.
   - Нужна программа, капитан. И ваш компьютер.
   - Он почти не загружен. Только нужды синтеза - для него это немного, сами понимаете.
   - Программа будет сложной.
   - Штурман Луговой - неплохой программист.
   - Предстоит оценить и зашифровать все детали нашего положения. Когда машина даст свое суждение, мы сможем с большей уверенностью судить о том, как нам жить.
   После паузы капитан проговорил:
   - "Сигма" есть на любом корабле. Но командует все-таки не она, а капитан. Вы хотите сделать наоборот?
   Карский улыбнулся.
   - Но капитаны давно уже, если не ошибаюсь, не рассчитывают карандашом на бумаге, в каком режиме должны работать устройства.
   - Вы правы.
   - Тогда не будем терять времени.
   Пусть занимаются, чем хотят. Они упорно не замечают главного; но оно есть, и однажды откроется людям.
   Инна постучалась в рубку связи. Помедлив, стукнула еще раз. Луговой сердито распахнул дверь. Увидев Перлинскую, он. проворчал что-то, более вежливое, чем собирался. Даже отступил, позволяя ей войти, взял за руку и подвел к чему-то, на чем можно было сидеть: после яркого коридора актриса не видела в рубке ничего, кроме светящегося экрана.
   Луговой усадил ее и почти забыл об ее присутствии; повернулся к экрану и словно утонул в нем. Инна вежливо подождала, потом кашлянула.
   - Простите, я вам мешаю. Но мне непременно нужно знать...
   - Да?
   - Вы много времени проводите у экрана?
   - Угу. Вы тоже хотите? Славное занятие. Лучшее в жизни.
   - Скажите... Вам никогда не приходилось видеть на экране что-то другое? Не фильм, не запись... Что-то, что исходит не от нас...
   Такого эффекта она не ожидала. Луговой резко повернулся. Несколько секунд вглядывался в нее. Она услышала тяжелое дыхание.
   - Откуда вы знаете?
   - Значит, что-то такое было? Правда? Расскажите! - Она крепко схватила его за руку. - Это очень, очень важно!..
   Он отвернулся, чтобы Инна не заметила растерянности в его глазах. Взглянул на экран. Действие фильма шло своим чередом. Герои, наконец, остались вдвоем. Он подошел к ней, нежно взял за руку...
   Луговой всмотрелся. Не в него. В женщину. Она была молода и. прекрасна. Других в фильмах не бывает. Но что-то почудилось в ней Луговому... Пальцы Инны крепко сжали его запястье. Она слабо охнула. Луговой повернулся. Теперь уже ее лицо, освещенное экраном, выдавало растерянность.
   - Слушайте, это же вы! - сказал он.
   - Да... Я помню... Это моя картина...
   - Это вы! - повторил он.
   Луговой был потрясен. Когда видишь женщину - по твоим представлениям - в годах, то сразу определяешь свое к ней отношение, и больше об этом не думаешь. Но вот сейчас он увидел Инну такой, какой она, была раньше; на экране она была, пожалуй, даже моложе, чем он. И вдруг невозможно стало думать о ней постарому: теперь сквозь ее сегодняшние, знакомые черты все время будут проступать эти, прежние, и ведь не так уж велика разница...
   На экране рука мужчины обняла ее за плечи, и Луговой ощутил ревность... Ее губы были горячи. Она отстранилась не сразу.
   - О, вы... - сказала она тоже другим голосом, - а она уже считала, что забыла, разучилась говорить так. - Вы, дерзкий мальчик...
   У него голова пошла кругом от этого голоса. Но дверь рубки отворилась. На пороге стоял капитан.
   - Извините, - сухо сказал он.
   Перлинская совсем по-девчоночьи ахнула, бросилась к двери - Устюг едва успел посторониться. Луговой хмуро взглянул на капитана.
   - Надо поработать, штурман, - сказал Устюг после того, как они, обменявшись взглядами, молчаливо согласились не касаться только что происшедшего. - Рассчитать программу.
   - Зачем?
   Капитан подумал.
   - Чтобы знать, как жить.
   - Все это глупости, капитан. Машины не научат нас жить. Никто не научит, кроме нас самих.
   - Может быть. Но это не причина для отказа.
   - Люди жили. и бывали счастливы и тогда, когда таких машин не было на свете. И раз что-то не клеится, значит, дело в самих людях, а не в технике.
   - Может быть и так. Но может быть, людям нужно, чтобы машины заставили их жить по-своему? Начав изобретать машины, люди уже не могут жить без них.
   - Ладно, - сказал штурман, с сожалением взглянув на экран. Ему очень хотелось досмотреть, чем кончится история с той женщиной, что несколько минут назад сидела рядом с ним.
   Кто придумал, что жизнь плоха? Кому могла прийти в голову такая идиотская, нелепая, ни с чем не сообразная мысль?
   Жизнь чудесна! И никогда, никогда не была иной! Все, что совершалось вокруг, служило поводом и основанием для счастья.
   Каюта. Какая чудесная каюта, думала Зоя, счастливыми глазами обводя свое жилье. Как она разумно, удобно и красиво устроена! Жить в такой каюте - уже само по себе счастье.
   Диван. Какой прелестный, мягкий, широкий, обаятельный, всякий! Лежать на нем - мечта! Сидеть - сказка! Взобраться на него я прыгать - наслаждение! Можно еще кувыркаться, перекатываться с боку на бок. Все можно. И все ведет к счастью.
   Туфли. Какие удобные, какие красивые, какие прочные, какие, какие...
   Люди. Великолепные, кристальные, лучезарные...
   Нет, чудо, а не жизнь! Она так хороша, так неповторимо великолепна, что не хочется (и не нужно, и даже нельзя) делать что бы то ни было, чтобы не испортить обаяние этой жизни. Даже есть не хочется, хотя еда тоже неподражаемо прекрасна, вкусна, нежна, да, да, да!..
   Зоя лежала на диване, закрыв глаза, счастливо улыбаясь. Временами ощущение счастья заставляло ее смеяться громко и задорно и даже повизгивать от радости.
   Она смеялась, а где-то на задворках сознания врач Серова констатировала: да, болезнь, поразившая Стрелу-вторую, развивается в полном соответствии с наблюдавшейся там клинической картиной. Болезнь, приведшая к ликвидации колонии. Некоторая гипертрофия центра удовольствий в головном мозгу, постоянно раздражаемого вирусом. Люди счастливы. Счастливы каждый в одиночку, каждый счастлив самим собой. Они ничего не хотят делать и не делают - ведь они счастливы и без Torol Они умирают. Умирают от истощения. Умирают счастливыми, и сама смерть, наверное, кажется им прелестной и немного смешной. Доктор Серова видела, как люди умирали, смеясь...
   Через два дня после заражения Зоя ввела себе комбинацию преператов, найденную ею, но еще почти не испытанную, и уж на людях - вовсе нет. Наверное, в чем-то она ошиблась: комбинация на нее не подействовала. И вот болезнь набирала силы.
   И чудесно! - думала Зоя, заставляя врача умолкнуть, стушеваться, исчезнуть. Люди всю жизнь гонятся за счастьем. Но вот оно! И никакая погоня не нужна.
   Но почему я одна? - подумала Зоя вдруг. - А другие? Неужели они не заслуживают счастья? Страдали все одинаково!
   Наверное, врач уже умер в ней, умер раньше, чем человек: доктор Серова никогда не позволила бы себе сделать подобное. А сейчас Зоя, захватив ампулы, вышла в салон. Распылитель был с нею. Она огляделась: никого не было. Смеясь, включила аппарат. Облако тумана повисло, и через минуту рассеялось. Этого достаточно для того, чтобы все были счастливы - и никакая погоня не нужна. Четыре дня - инкубационный период, а потом начнется золотой век.
   Теперь они меньше бывали вместе, но говорили, как ни странно, больше, чемдо сих пор.
   - Не могу понять; как ты полюбила меня?
   Вера улыбнулась.
   - Сперва было просто интересно; что это за человек, который должен править всеми планетами? А потом - ты знаешь.
   - Да, - сказал Карский, хмурясь. - Одного не могу понять: неужели мы с тобой - исключение? Отклонение от нормы? Я ведь объявил всем: запрет снят, у нас есть место для любых человеческих чувств...
   - Ты поступил прекрасно.
   - Но разве что-нибудь изменилось?
   Вера подумала.
   - Кажется, нет...
   - Мне кажется порой, что люди разучились любить. Отвыкли. Или это перегорело в них. Знаешь, когда какие-то чувства или мысли долгое время находятся под запретом, их потом нелегко восстановить, потому что запрет проникает в подсознание. Он улыбнулся. - И ты мне кажешься чудом среди них... Но теперь... я начинаю думать, что мы не должны - раз они не хотят... Ты не разлюбишь меня из-за этого?
   - Все равно, - сказала Вера. - Спасибо тебе за то, что было. Я понимаю: ты иначе не можешь. А потом они очнутся.
   - Я надеюсь.
   - Когда придет время - позови...
   - Я зову тебя непрестанно, только не могу произнести вслух. И ты не должна слышать...
   - Я все равно слышу. Но не приду, пока ты не скажешь громко.
   Держась за руки, они стояли в каюте администратора. Тут все осталось так, как в день прибытия на Землю, даже чашка из-под кофе стояла на столике, плотно прихваченная магнитным держателем. Карский кивнул и сказал:
   - Если даже никогда больше... Все равно, пока я знаю, что ты есть...
   Вера улыбнулась.
   - Кто бы мог подумать, что член Совета Федерации способен на такое?
   - Да. Наверное, там, на планетах, я слишком много думал об управлении и мало - о жизни. Любовь я прозевал.
   - Нет, - Вера коснулась его волос. - Ты нашел ее вовремя.
   - Наверное, ради этого стоило даже потерять Землю. наешь, я не жалею.
   - И я, - кивнула она.
   Они постояли молча. Потом он спохватился:
   - Пойдем. Мне пора.
   - Иди, - сказала Вера. - Я приберу тут, у тебя. Считай, что я тебя поцеловала,
   - Не улыбайся другим, - серьезно попросил он.
   - Буду, - сказала она. - Не могу иначе. Но ты знай, что каждая улыбка все равно будет для тебя.
   - Дайте сигарету, инспектор, - сказал Карский. - Если не жалко.
   - Конечно, жалко, - ворчливо молвил Петров. - Мне их сюда не доставляют.
   Он вытащил сигарету и протянул Карскому.
   - Спасибо.
   Инспектор секунду глядел на него.
   - Когда приговор? - спросил он. - Сегодня?
   - Сейчас, - сказал администратор, не удивившись слову.
   Программа была составлена и введена. Все получило оценку в числах: мысли, чувства, потребности. Машина работала с утра, и примерно через полчаса результат должен был появиться на широкой ленте печатающего устройства.