Михайлов Владимир Дмитриевич. Дверь с той стороны

   - Нет, - решительно сказал Устюг. - Я должен сохранить ваши жизни - и сохраню. Я не допущу излишнего риска.
   - Сохраните - для чего? - крикнула Мила.
   - Для чего живет человек? - вопросом ответил капитан.
   - Ради детей! - ответила молодая женщина.
   - Чтобы творить, - пробормотал Истомин.
   - Для любви, - неловко усмехаясь, проговорил Нарев.
   "Чтобы играть", - подумал Еремеев, но промолчал.
   - Чтобы быть счастливым, - сказала Инна решительно.
   - Так, - подвел итог капитан. - Благодарю за информацию. Ваши мнения мне ясны. Но я считаю, что человек живет для того, чтобы выполнять свой долг. Я знаю, в чем мой долг, и я его исполню.
   - Что вам дает право ставить ваше понимание выше всякого другого? - требовательно спросил Нарев.
   - Закон, - спокойно ответил Устюг.
   - Да, - сказал молчавший до сих пор Петров, и неожиданная твердость прозвучала в его голосе. - Можно говорить что угодно, но все должны подчиняться закону. Потому что, как только мы перестанем делать это, мы погибнем - и как общество, и как люди.
   - Громко сказано, - проговорил Нарев, и нотка высокомерия проскользнула в его голосе. - Но не разъясните ли вы нам, какому закону мы должны подчиняться? Существующему на Земле?
   - Естественно.
   - Но разве мы на Земле?
   - Законодательство сохраняет силу в пределах всей нашей цивилизации.
   - Нашей цивилизации, - повторил Нарев с горечью. - Наша цивилизация насчитывает лишь одну планету, имя которой Кит. Население этой планеты составляет тринадцать человек, включая нас с вами. И к цивилизации Земли планета Кит давно уже не имеет отношения. Неужели вы до сих пор не поняли, что все, что было действенным на Земле, для нас - звук пустой? Мы живем ныне в своей вселенной. Мы все - не люди, мы - антисущества. Для нас, уважаемый согражданин, существует только этот мир с его четырьмя стенами, и у нас нет никаких законов, кроме тех, какие установим мы сами, потому что у нас здесь иная жизнь, иная логика, иные понятия о добре и зле...
   - Это слова, - вмешался капитан. - Только слова.
   - Слова? Капитан, на Земле любовь - благо. Кто первый пришел к выводу, что здесь она - зло? Нет, своя логика - не слово, она - факт. И если мы до сих пор этого еще не почувствовали, то лишь по инертности нашего мышления. У нас нет ничего: ни законов, ни истории, ни прошлого, - потому что весь наш опыт здесь не нужен, непригоден. И я не знаю, есть ли у нас будущее - особенно, если вам удастся настоять на своем. Но раз нет закона, то мы вольны поступать так, как найдем нужным - мы, население планеты Кит. А поэтому...
   На этот раз голос капитана был резок.
   - Ошибаетесь, пассажир Нарев, - сказал он. - Здесь был, есть и будет закон, и я уже не раз напоминал об этом. Закон этот - Устав Трансгалакта, где ясно сказано, что мы можем и что нам запрещено.
   - Нет, капитан, - возразил Нарев. - Устав, о котором вы говорите, имеет силу на кораблях.
   - Вот именно, - согласился капитан.
   - Но разве это корабль?
   - Что вы сказали?
   - Я говорю, что корабль - средство передвижения. Средство транспорта, служащее для доставки пассажиров и грузов из одной точки мира в другую. Вы не можете доставить нас туда, куда нам нужно. А то, что просто летит в пространстве - не обязательно корабль: это может быть и планета. Я не хотел говорить об этом, Капитан, но начали вы сами. Раз это не корабль, на нем нет и не может быть Устава. Мало того: здесь не может быть и капитана. Вы не имеете права командовать здесь - с того самого момента, как Кит перестал двигаться по воле людей.
   - Имею - раз я командую.
   - Командовали. Отныне с этим покончено.
   Наверное, следовало что-то ответить. Возразить. Прикрикнуть хотя бы. Но Устюг упустил момент. Кажется, он ждал, что чей-нибудь голос - хотя бы один голос - прозвучит в его защиту. Но люди молчали. Лишь Петров пробормотал:
   - Да, это логично. Капитан - для корабля, но не для планеты.
   "Вот так, - думал капитан Устюг. - Такие вот дела. Такие".
   Он сидел в своей каюте, и жить ему не хотелось.
   Всех его сил хватило на то, чтобы достойно выйти из салона. По пути к себе он повстречал Лугового; штурман спешил туда, где капитан никогда больше не хотел бы показываться. Парень отвел глаза. Устюг усмехнулся и не стал его останавливать.
   Теперь он сидел в каюте и тупо смотрел на репитеры приборов, которые занимали полстены и давали полную возможность следить за состоянием корабля. Сознание Устюга автоматически фиксировало показания, хотя капитану это было уже ни к чему.
   Это пахло средневековьем: бунт на корабле и прочая чепуха в том же роде. Может быть, не следовало подчиняться. Наверное, надо было стрелять.
   Он и стрелял бы - будь он уверен, что его программа действий обещает людям больше, чем та, которую избрали они. Но капитан не знал, что лучше.
   Может быть, с ним случилось самое лучшее, что можно было себе представить: его лишили возможности действовать как раз тогда, когда он перестал понимать, что надо делать. С него сняли ответственность за судьбу двенадцати остальных, теперь он был вправе думать лишь о себе самом.
   Но он заранее знал, что в глубине души не сможет примириться со своим новым положением, не почувствует себя свободнее. Ответственность была возложена на него не этими людьми. Капитан отвечал в первую очередь перед своей совестью, а от нее освободить не мог никто. Устюг понимал, что, пока жив, в своих глазах останется капитаном и по-прежнему будет отвечать за все, что произойдет на борту корабля.
   Но требовать от него чего-то больше не станет никто.
   Это хорошо.
   "Устал капитан Устюг, - подумал он о себе в третьем лице. - Устал. Вот заляжет в кокон - выспится. Полетит пассажиром. Что же, очень хорошо. Пусть отдыхает старик. Он тоже человек, и отдых ему положен. Пусть отдохнет до той поры, когда..."
   Тут он споткнулся. "Когда что? Когда все-таки не справятся без капитана и прибегут? Этого ждет капитан Устюг?
   Этого.
   Но ведь не прибегут, пожалуй. Пожалуй, справятся. А капитан так и проболтается тут остаток жизни - ни пассажиром, ни членом экипажа. Черт его знает, кто он теперь - какое-то третье сословие.
   Он даже улыбнулся этому определению. Потом услышал сигнал: первое предупреждение. Корабль готовился к старту, и готовили его другие.
   "Ну, не делай из этого трагедии. Все равно, зрителей нет, никто не подойдет, не погладит по волосам, не скажет: ну расскажи, выговорись, станет легче, а я тебя утешу, недаром ведь мы с тобой навсегда связали свои жизни.,.. Но Зоя и там не выступила в твою защиту. Отреклась. Зрителей нет".
   Устюг решительно поднялся и стал раздеваться. Раскрыл кокон - никогда не пользовался им в каюте... Улегся. Подвигался. Удобно. Хорошо. Пусть кто хочет торчит сейчас за ходовым пультом. Он будет спать.
   Устюг нажал рычаг, и крышка опустилась. Этим он как бы отрезал себя от остального корабля. Можно было лежать без забот.
   От приборов, правда, и здесь было не уйти: кокон как-никак был капитанский. Устюг постарался лечь так, чтобы шкалы не маячили перед глазами, чтобы их слабый свет не проникал сквозь опущенные веки.
   Он думал, что не уснет, но сон неожиданно пришел, мягкий, спокойный. Капитан умел расслабляться и сейчас заставил себя расслабиться.
   Он уснул и не слышал, как женские шаги приблизились, как. отворилась дверь. Через мгновение она затворилась, и шаги медленно прозвучали, удаляясь.
   Капитан Устюг спал.
   Молодости принадлежит будущее, повторял про себя Луговой. Он сидел на центральном - капитанском - месте за пультом, пальцы его лежали на клавиатуре, и корабль был готов рвануться, вломиться в сопространство, повинуясь его. Лугового, воле, и привести людей туда, куда они хотят.
   Нажимом клавиши он включил первую группу диафрагм, и улыбка возникла на его лице, когда он ощутил перегрузку, означавшую, что машина начала разгон.

Глава двенадцатая

   По внутреннему времени была ночь, когда они вырвались из сопоостранства в намеченном районе близ звезды НК-7878.
   Луговой рассчитывал выйти в полумиллиарде километров от светила, чтобы затем, - уменьшая скорость, пересечь пространство, в котором, возможно, существовали планеты, и попытаться отыскать хотя бы одну на них. Однако неизбежная в таких случаях неопределенность на этот раз сыграла с ними невеселую шутку: корабль оказался значительно ближе к центру системы, чем ожидалось.
   Штурман включил обзор и невольно зажмурился: такой поток света хлынул в глаза. Через мгновение включились фильтры, и на экран стало можно смотреть.
   Звезда пылала перед ними, и огненные пряди ее короны развевались, как волосы исступленно проповедующего фанатика.
   Луговой с тревогой взглянул на приборы. Курсовая линия почти точно упиралась в центр светила. Интегратор скорости показывал, что для того, чтобы изменить курс и не сгореть в пламени звезды, нужно было тормозить - тормозить быстро, на пределе допустимых перегрузок.
   Луговой включил тормозные. Это были ядерные двигатели с ограниченным ресурсом. Выгоднее было бы замедлять ход, повернув корабль к звезде главным, маршевым двигателем, но не оставалось времени, чтобы плавно развернуть громадную машину кормой вперед. Тормозные взревели. Венец фиолетового пламени окружил изображение на экране.
   Луговой тем временем отдал команду новой группе автоматов. Поворот лучше было производить не вручную: требовалась предельная точность и плавность.
   Перегрузка росла. Штурман чувствовал, как все резче начинает стучать в висках. Изображение звезды на экране раздвоилось, и оба светила стали медленно расходиться в стороны, в то же время едва заметно смещаясь в левую половину экрана.
   Напрягшись, штурман перекатил голову вправо; от этого в затылке возникла резкая боль. Луговой лежал на раздвинувшемся кресле, рот его был искажен гримасой, но штурман, наверное, не сознавал этого. Грудь медленно, с усилием поднималась и сразу опадала: дышать становилось все труднее. Таких перегрузок экипажу пассажирского корабля не приходилось испытывать очень давно. Штурман скосил глаза на экран. Звезд теперь стало три, космы их корон сплетались между собою, и Луговой уже не мог сказать, какое изображение настоящее и насколько успешно корабль изменяет курс. Звезды вырастали, и штурман ощутил, как проступает на коже и мгновенно скатывается вниз пот, хотя температура в центральном посту не поднималась.
   Звезды все-таки уплывали влево, и можно было надеяться, что "Кит" обогнет светило на безопасном расстоянии и начнет удаляться от него по гиперболической траектории подобно комете. Потом, когда расстояние увеличится, можно будет выключить двигатели и позволить светилу удержать корабль на орбите. Тогда настанет время оглядеться и отыскать в пространстве хоть одну планету.
   Мысли двигались черепашьим шагом. Как будто нехотя Луговой подумал, что не верит в успех поисков. Сомнение ни на чем не основывалось; просто звезда выглядела как-то уж слишком дико - хотя на самом деле впечатление следовало отнести за счет несовершенной человеческой психики, и штурман отлично понимал это. Он стал было прикидывать, сколько часов продлится поворот. Закончить расчет не удалось: неожиданно взревели сирены. Автоматы включили сигнал тревоги.
   Луговой повернул голову, морщась от дикой боли.
   В центральном посту ничего не изменилось. Взгляд проволокся по приборам двигательной группы. Они показывали то, что и должны были. Звезды по-прежнему клокотали на экране, и, если бы не доносившееся сверху рычание двигателей, можно было бы, как почудилось штурману, даже услышать это клокотание.
   Ничто не изменилось ни на экране, ни внутри корабля. И все же сирена тревоги с каждым мигом звучала громче.
   Луговой поднял глаза к следующей группе индикаторов. Герметичность? Сохраняется. Целость корпуса? Не нарушена. Приближение посторонних тел? Нет, приборы их не воспринимают. Защита пассажиров? Но зеленые огоньки, свидетельствующие о целости коконов и спокойном сне людей, ровно горели на отдельном табло.
   А сирена ревела.
   Оставалось взглянуть на последнюю группу приборов безопасности. Луговой с усилием перевел взгляд налево.
   Он замер, и боль мгновенно прошла, вытесненная более сильным ощущением.
   Прерывисто мигал красный круг, на котором была изображена большая буква Р.
   Буква означала присутствие рентгеновского излучения, Приборы в центральном посту не воспринимали его, но пост, как и все помещения, где могли находиться люди, обладал дополнительной экранировкой, препятствовавшей проникновению тяжелых квантов - до поры до времени, конечно. А в верхних палубах корабля излучение стало уже ощутимым, и об этом-то и сообщали сигналы тревоги.
   Мысль стала работать быстро, словно отделившись от утомленного перегрузками тела.
   Рентгеновское излучение могло возникнуть лишь при столкновении корабля с частицами вещества. Вонзаясь в тело "Кита", частицы резко затормаживались и отдавали энергию в виде жесткого излучения. Титановый сплав обшивки был слишком слабым экраном, чтобы погасить его мощность.
   Это было ясно. Но приборы показали и другое: количество частиц за бортом, частиц, соударения с которыми неизбежно учащались при сближении с крупным небесным телом, пока еще не было столь значительным, чтобы вызвать такой эффект. Это должно было произойти значительно позже, и Луговой надеялся, что сможет обогнуть звезду, не приближаясь к ней до такой степени.
   Конечно, количество частиц, витающих вокруг звезд, могло достаточно резко варьировать. Но сейчас речь шла не о теории: приборы показывали действительное количество частиц в пространстве, и их было слишком мало, чтобы вызвать опасность.
   Все это штурман понял, не размышляя, понял автоматически: ход мыслей был уже запрограммирован в его мозгу, закреплен теорией и тренировкой. Излучения не должно было быть - но оно было, и сирена, подтверждая это, выла неумолчно, и красное табло вспыхивало, мешая свой отблеск с оранжевым из-за фильтров светом звезды на экране.
   Луговой напрягся. Явление было странным, и причину его следовало отыскать в считанные секунды.
   Он нашел причину и не смог удержать стона.
   Частиц было, действительно, не так много, чтобы они могли породить столь мощное рентгеновское излучение, затормаживаясь в обшивке корабля. Однако они и не затормаживались; они аннигилировали. При этом высвобождалась неизмеримо большая энергия. Мощные кванты излучения, возникавшие при аннигиляции, легко пронизывали борта.
   Угроза была двойной: излучение медленно подбиралось к населенным помещениям, а борта медленно, но верно таяли, как опущенный в воду кристалл соли.
   Частицы за бортом были, следовательно, обратными по знаку. Значит, звезда состояла не из антивещества, как надеялись люди. Луговой понял, что они ошиблись.
   Но времени для сожалений не оставалось. Опасность была смертельной. И ее было трудно избежать.
   Луговой снова кинул взгляд на интегратор и, окончательно решившись, стал действовать четко, как на тренировке.
   Быстрыми движениями он выключил тормозные двигатели. Перегрузка исчезла, и штурман облегченно вздохнул. Его охватило состояние физического, животного счастья: кровь отлила от головы и стало легче дышать. Захотелось, чтобы так было всегда.
   Но он знал, что передышка будет мгновенной.
   Чтобы спастись, надо было уже не тормозить корабль, но разгонять его как можно сильнее. Опасность при этом увеличивалась. Но сокращалось время, в течение которого корабль должен был подвергаться воздействию частиц.
   Луговой включил маршевый двигатель и начал, плавно ведя сектор, увеличивать скорость, включая все новые группы мембран. Левой рукой он медленно, по доле градуса, изменял направление полета.
   Перегрузка быстро достигла прежней величины. Только теперь штурмана прижимало не грудью к захватам, а спиной к креслу. Так переносить тяжесть было легче, и Луговой еще немного продвинул вперед руку, сжимавшую головку сектора тяги.
   Рука дрожала, будто держа на весу чрезмерную тяжесть. Но движение ее было равномерным.
   Снова дятлы начали бить крепкими клювами в мозг. Луговой зажмурился от боли. Ему не надо было смотреть на приборы, он стал теперь частью корабля, и всем своим организмом воспринимал, изменения режима и чувствовал их допустимые пределы. Глаза его не отрывались от экрана, где три звезды снова слились в одну.
   Одновременно он стал думать о себе. Он думал о себе зло, презрительно, с ненавистью.
   Он думал, что ему было дано все. Он был молод. Был строен и красив. На лице его еще не было морщин, и под глазами не набухали мешки. Он лучше переносил физические нагрузки. На него чаще смотрели женщины. А он не ценил и не понимал всего, что было ему дано. Не зная старой полетной практики, когда звездные рейсы продолжались годами, он .ошибся при первом же серьезном испытании.
   Он был дутой величиной, самонадеянным, спесивым мальчишкой. Глупцом. Ничтожеством.
   Так думал штурман и мысленно называл себя всеми презрительными, уничижительными, бранными словами, какие только мог вспомнить. Луговой разжигал себя. Дикая злость была нужна ему, чтобы удержаться, не потерять сознание и вывести корабль из той беды, в какую они попали. Поэтому он не старался искать для себя оправданий, к которым непременно прибегнул бы в иное время.
   Сейчас он должен был раскалиться добела, должен был заставить свой гнев охранить его от падения в черноту обморока.
   В то же время Луговой не сводил глаз с экрана. Светило на нем быстро увеличивалось в размерах, а в сторону отплывало медленно, слишком медленно, но штурман знал, что более крутой поворот невозможен - он чувствовал это органически, как переевший ощущает, что не в силах проглотить более ни кусочка. И штурман подумал, что даже тот танец на грани допустимого риска, танец на тончайшей проволоке над бездной, какой он пытался исполнить, мог не спасти, мог не выручить корабль.
   Как бы подтверждая его опасения, сирена завыла иначе выше и пронзительнее, и ниже первого замигало второе табло. Сперва водянисто-розовое, оно с каждой минутой становилось все краснее. Это означало, что уже и вторая линия защиты усиленная переборка между внешними, прилегающими к борту помещениями и следующим их поясом - прорвана, и второй пояс помещений, куда входил и салон, находится под угрозой.
   Правда, палубы, в которых находились люди, оставались пока еще в относительной безопасности: в соприкосновение с частицами вошла лишь носовая часть корабля. Но отяжелевшее сознание определило, что если сейчас же, немедленно не предпринять чего-то, то вскоре и пассажирская палуба окажется под обстрелом невидимых, но разрушительных снарядов квантов высокой энергии.
   Штурман почувствовал, как злость и гнев отступают куда-то: они не были больше нужны, они сыграли свою роль. До сего мига он не потерял сознания и теперь был уверен, что выдержит до конца. Мысли скользили теперь быстро, как кадры киноленты. Управляя ими, как он управлял кораблем. Луговой посылал их в разные стороны в поисках выхода. Но везде мысли натыкались на плотную преграду запрета.
   Уменьшить радиус поворота нельзя: боковые перегрузки, наиболее опасные, превысят допустимый уровень.
   Увеличить скорость тоже нельзя: тогда катастрофически возрастут фронтальные перегрузки.
   Уменьшить ускорение либо вовсе выключить двигатели и лететь с постоянной скоростью означает - отдаться на волю тяготения звезды, которое немедленно изогнет их траекторию, переведя корабль на эллиптическую орбиту. Хотя скорость корабля оставалась достаточно большой, и на эллиптическую орбиту он так и не вышел бы, все же он неизбежно приблизился бы к светилу на такое расстояние, что все живое в нем погибло бы.
   Затормаживаться, чтобы выйти на орбиту на приемлемом удалении от звезды, поздно: корабль находится слишком близко к источнику частиц.
   Выхода нет.
   Во всяком случае, так решил штурман. И почувствовал, что страх покидает его, уступая место странному равнодушию. Страх прошел, как проходит пожар, уничтожив все, что могло и что не могло гореть.
   Ничего не поделаешь, - тупо подумал он. - Все равно...
   Но если гибель была неизбежна, то встретить ее следовало достойно. Герои всегда гибли романтически - в фильмах, по крайней мере.
   Луговой порадовался тому, что пассажиры спят в своих коконах и покинут жизнь, не зная, что с ними происходит. Последним осознанным ощущением в их жизни останется надежда, которую они испытывали прежде, чем уснуть...
   Но на посту оставался еще инженер, надежно изолированный от всего, происходящего вовне. Он видел только свои приборы и механизмы. Вряд ли они оба должны были умирать в одиночку.
   Луговой решительно выключил тягу. Двигатели стихли, и только сирены продолжали выть.
   Испытывая облегчение от того, что все решено, Луговой включил связь.
   - Как ты там?
   Через секунду донесся ответ.
   - Теперь легче.
   - Обстановку понимаешь?
   Инженер был достаточно опытным человеком, чтобы понять, что значил вой сирен, дублировавшийся и в его посту.
   - Рентген.
   - Близко вышли. Но дело не в этом. Тут нет антивещества. Аннигилируем.
   - Это я понял. Слежу за состоянием обшивки.
   - Надолго ее хватит?
   - Часа через полтора даст течь.
   - Мало времени.
   - Ну, нам это будет уже все равно.
   Штурман кашлянул: Рудик умел держаться.
   - Ты прав, наверное, не выкрутиться.
   Рудик, подумав, сказал:
   - Бывает и так.
   - Потому что, видишь ли...
   - Я в курсе: вижу по приборам...
   - Почему же ничего не подсказал? Может...
   - Нечего было говорить. Ты все делал правильно.
   - Можем рискнуть - но тогда нас раздавит. Или нет?
   - Можешь не сомневаться: я прикидывал. Если бы можно было еще нажать, я тебе сказал бы. Не знаю, как ты, а я дал бы сейчас на всю железку. Не люблю долго ждать.
   - Ты?
   - А что, непохоже? Просто хочется напоследок послушать, как поют мои моторчики.
   - Они выдежат?
   - Да, вполне.
   - Хочешь подняться ко мне?
   Рудик помедлил.
   - Вообще покидать пост не положено. Но для такого случая...
   Он появился в центральном посту минуты через две. Долго смотрел на экран.
   - Красиво. По приборам - не так. А какая она без фильтров? Летал-летал, а звезд почти не видел: вблизи - никогда. Жаль.
   - Без фильтров желтая. Как мед.
   - Красиво. Подонок этот Нарев. И мы с тобой.
   - Да. Но теперь - что уж. Ты готов?
   Рудик замкнул систему кресла.
   - Давай.
   Штурман включил двигатели.
   Корабль несся, к светилу.
   - А вдруг можно что-то придумать?
   - Не вижу, штурман, да ты не бойся. Что было возможно, то сделано. А от невезения нет лекарства.
   Луговой знал, что инженер говорит искренне: он не умел утешать, не будучи уверен сам.
   - Добавим еще?
   - Давай. Но так, чтобы можно было глядеть и разговаривать.
   - Я думал - наоборот, чтобы в голове помутилось и ничего уже не соображать...
   - Брось. Не солидно.
   - Будь по-твоему, - сказал Луговой,
   Они помолчали. Потом Рудик сказал?
   - С таким ускорением двигатель все равно полетит часа через полтора. Ничего не теряем.
   - Не все ли равно?
   - Я просто так. А красиво будет, наверное. Жаль, что никто не увидит со стороны.
   - А, фиг с ними, - сказал штурман. - Не увидят - ничего не потеряют. Мне было бы жутко. Не люблю кремации.
   - Хороший корабль, - сказал Рудик.
   - Машина хоть куда.
   - И батареи дотерпели до конца.
   Сирены снова изменили тональность. Излучение прорвалось в третью палубу.
   - Другой давно уже был бы насквозь.
   - Давноо. А этот еще разгоняется...
   Оба одновременно взглянули на интегратор.
   - Хорошая скорость.
   - Выскочили бы мы подальше, - сказал штурман, - успели бы отвернуть. Но - что поделаешь. В этом мы не вольны.
   - Теория вероятности, - сказал инженер. - Если все время везет, то рано или поздно должно крупно не повезти.
   Светило заняло уже больше половины экрана. Инженер перегнулся со сврего места, - раньше там сидел штурман, - и выключил сирены.
   - Мешают говорить.
   - Молодец. А я и не подумал.
   - Теперь все равно.
   - Хорошо тянут моторы.
   - Да.
   Они умолкли, прислушиваясь к новому звуку: словно где-то кипела под высоким давлением вода.
   - Нос, - сказал инженер. - Микровзрывы.
   - Через час будем в зоне короны. Заполыхаем со всех сторон.
   - Я же говорю - выйдет красиво.
   Они сидели, не глядя друг на друга, но ощущая присутствие другого всем своим существом.
   - У тебя нет никакой музыки под руками?
   - Нет. Знаешь, Рудик?
   - Что?
   - Я тебя люблю.
   - И я. Ну, ладно. Давай споем?
   - Это хорошо. Давай.
   Они запели - негромко, теперь сирены не мешали. Далеко внизу шумели двигатели. После второго куплета инженер сказал:
   - Третьего не хватает. Разбудим?
   - Как? Я уж думал. Он отключен. И кокона не открыть.
   - Все равно. Настоящий капитан не может не проснуться, когда корабль гибнет.
   - Он пришел бы.
   - Как же он прийдет, когда идем с ускорением? Ну-ка выключи на время...
   Капитан ворвался в пост, на ходу затягивая замки на куртке. Он взглянул на экран, на людей. Все понял.
   - Дураки, - сказал он. - Дерьмо!
   - Ладно, - буркнул штурман. - Теперь уже не стоит.
   Капитан Устюг знал, что всегда стоит. Он на миг прикрыл глаза. Потом обвел взглядом приборы.
   - Инженер, почему не на своем месте? Мигом!
   И скомандовал:
   - Всю тягу, сколько есть!
   Светило закрывало весь экран.
   Капитан увеличил тягу до предела. Скорость стремительно росла.