Михайлов Владимир Дмитриевич. Дверь с той стороны

   - Да, - повторил администратор, энергично и неумело раскуривая сигарету. - Сейчас.
   Он чувствовал, как дрожат руки, и старался унять дрожь.
   - Не бойтесь, - посоветовал инспектор. - Чуть раньше, чуть позже - конец один.
   - Слишком мрачно, - пробормотал администратор, пытаясь улыбнуться. - Почему?
   - Да вот, - пояснил инспектор, - сигареты кончаются.
   - А-а, - протянул Карский и вышел.
   Сигареты кончаются, подумал инспектор. И еще - нечего делать. Пока была работа, все шло хорошо. Администратор Карский, для охраны и сопровождения которого был послан инспектор Петров, вступил, наконец, в должность. Правда, не на Земле - но это от Петрова не зависело, все, что мог, он сделал. Заодно был изолирован Нарев. И хотя Петров испытывал к нему симпатию, он чувствовал удовлетворение от того, что Службе Спокойствия не пришлось бы краснеть за своего представителя в этом мирке.
   Работа кончилась. Законы тоже были созданы. Что оставалось? Думать о себе? О жене? О смерти, которой не избежать?
   Петров чувствовал, как жизнь ускользает, от него. Он принадлежал к тем, может, счастливым, а может - и несчастным людям, чьи потребности невелики, кто быстро добивается для себя того, чего хочет, и в дальнейшем думает уже не о своих интересах, но об интересах тех людей, с которыми или ради которых работает. В работе Петрова интересовали не те перспективы, которые она открывала для него, а само ее течение, процесс: так играют порой не ради выигрыша - ради игры. Теперь, закончив свои дела, он почувствовал вдруг, как исчезает опора в жизни - последняя опора, потому что предпоследней он лишился еще раньше; предпоследней была жена, которая сейчас наверняка была уже не его женой, а еще чьей-то, и думать об этом Петрову было тяжело.
   Легче, чем другие, он встречал мысль о смерти. Он был здесь старшим по возрасту, и казалось естественным, что и умрет он раньше остальных. Но он знал, что никогда не сможет сам прервать свою жизнь: не такова была его мораль.
   Но вот сигареты кончались. Это тоже было плохо. Все было плохо, куда ни повернись.
   - Капитан, - сказал администратор устало. - Бывают ли чудеса?
   - Для такого разговора, - осторожно ответил Устюг, - надо сначала установить, что такое чудо.
   - Сейчас - это то, что поможет нам выжить. Остаться людьми. Обществом. Вот я отменил ваш запрет. Но безрезультатно. Чуда не произошло. Вот и с вами. А ведь вы...
   Капитан сухо кашлянул. Для себя он запрета не отменял.
   - Полагаю, обсуждать этот вопрос мы не станем.
   - Извините. Но все равно. Цель бытия. Где она? Мы заброшены сюда. Значит ли это, что мы опередили Землю? Или отстали? Где, по отношению к земным целям, искать нашу: в прошлом или будущем? Она не может повторять что-то, достигавшееся на Земле: тут иная жизнь. Но нельзя и полностью отказываться от земного опыта. Что же мы должны найти?
   Они сидели в центральном посту, где больше никого не было и можно было говорить откровенно.
   - Не знаю, - сказал капитан. - Но я привык достигать цели, работая с сильными людьми. А тут...
   - Не бывает слабых и сильных. Такими людей делает отсутствие цели - или ее наличие, масштаб, степень преданности ей... Как раз то, чего у нас нет. Что в наших силах? Вот и приходится думать о чуде.
   - Чудо... - пробормотал капитан. - Это, например, когда вам грозит верная гибель, но вы все же спасаетесь.
   - Физическая гибель? Здесь это, кажется, единственное, что нам не грозит.
   - Ну, не знаю, - протянул капитан. - Корабль - мир равновесия. Стоит выйти из строя жизненно важному узлу или, допустим, корпус разгерметизируется...
   - При столь мощных синтезаторах надо ли бояться повреждений?
   - Синтезаторы временами приходится останавливать для профилактики. Одна половина стоит, другая занята изготовлением деталей для нее. Конечно, повреждения могут быть разной степени. Вот, например, у нас слаба обшивка в носовой части... Знаете, я иногда думаю: какое-нибудь происшествие встряхнуло бы всех нас, как следует.
   В дверь заглянул инженер Рудик.
   - Капитан, - сказал он. - Машина готова дать ответ.
   - Гм, - промычал администратор. - Встряхнуть, говорите?
   Они вышли в соседнее помещение, и администратор поспешно склонился над широкой лентой, ползущей из щели. Выводы, сделанные машиной, запечатлелись там, уже переведенные на язык людей.
   Карский прочитал.
   Ответ был отрицательным. Общество - крохотное, замкнутое человечество Кита - обречено.
   Машина вынесла приговор: в этих условиях людям следует умереть.
   Каким великолепным было государство! Подобного не найти в мировой истории. Недаром Нарев всю жизнь стремился к власти: чувствовал, знал, что может организовать все так, как никто другой. Территория, правда, была невелика, но если разобраться - так ли велика была Спарта и другие греческие города? Не благодаря обширности остались они в истории, но потому, что обладали четкой организацией. А большей четкости, чем сейчас у Нарева, не существовало нигде.
   Ему не сразу пришло в голову, что можно заняться этим. Изгнанный, он сначала все ждал, что придет Мила. Тогда она почти пообещала это - взглядом. Но дни шли, Милы не было, и Нарев от скуки занялся государственными проектами, а потом увлекся.
   Сейчас путешественник комплектовал Тайный совет. Он должен был состоять из двенадцати человек, и десять были уже в порядке. Армия уже готова; Нарев сделал ее в первую очередь, и в седьмом, соседнем трюме царил теперь настоящий воинский порядок. Для душевного отдыха Нарев часто уходил туда: легче дышалось в мире четких команд и заранее предписанных действий. Наверное, он слишком поздно родился, вот беда.
   И сейчас он отложил тестер, которым исследовал цепи одиннадцатого члена совета, и с наслаждением разогнулся. Флигель-адъютант стоял на шаг в стороне, готовый к услугам. Нарев улыбнулся и даже подмигнул ему - на это адъютант никак не реагировал. Потом Нарев взглянул на робота. Конечно, по-настоящему их здесь не восстановить. Рефлексы никуда не годятся. Но, в конце концов, не тайному совету властвовать в государстве! Продуманная Наревым система потому и была великолепной, что могла действовать безотказно независимо от качеств каждого отдельного робота. Даже больше - они должны были периодически заменять друг друга на своих постах.
   Он долго ломал голову над тем, в чем будут заключаться задача и смысл создаваемого им государства. Роботы не должны были производить материальные ценности, хотя одной из первых мыслей, возникших у Нарева, и была идея бесконечного замкнутого производственного цикла, когда одна половина населения разбирала бы то, что монтировала другая, и снова пускала бы детали в оборот. Комбинация, не лишенная изящества, но Нареву она казалось очень уж примитивной.
   Все же Нарев нашел выход: нет необходимости производить реальную продукцию, если есть возможность ограничиться ее символами - цифрами и графиками. Ведь, в конце концов, любой правящий аппарат всегда видит и оценивает продукцию лишь в такой форме. Для того, чтобы в производстве цифр и графиков оказалось занятым все население, процесс пришлось расчленить на несколько ступеней. Большая часть населения выполняла простейшую работу, затем передавала свои данные выше, там производились первое обобщение и коррекция, на следующей ступени - округление, а еще выше документы приобретали, наконец, свой окончательный вид. Чтобы уподобить жизнь этого общества человеческой, Нарев решил ввести - ограниченный, разумеется - фактор непредсказуемости: кое-как восстановленная им небольшая вычислительная машина раз в сутки выдавала одно или два случайных числа, и из шестидесяти роботов выбывали из производства на указанный день те, кто носил эти номера, после чего оставшимся приходилось менять свое поведение, чтобы сводки и графики поступали бесперебойно и отражали воображаемую действительность. Таким образом и достигались те незначительные колебания стабильности, которые, по представлениям Нарева, были свойственны даже и идеальному государству.
   Да, вот что получилось из футболистов Еремеева, но эта игра была, конечно, куда интереснее - вроде шахмат, которые, как ни странно, на Ките не привились, потому что для этой игры нужен душевный покой, которого как раз тут и не хватало...
   Нарев медленно вошел во второй трюм. Адъютант следовал за ним, как привязанный, и не успели они войти, как робот из-за плеча своего принципала подал команду.
   Сначала Нарев вовсе не думал создавать армию. На территорию его государства никто не посягал, расширять ее не требовалось, так что вооруженные силы вроде бы и не были нужны. Но потом ему пришло в голову. что без армии он идеального государства не создаст.
   Для того, чтобы государство стало идеальным, надо было заставить его совершенствоваться, а для этого - организовать конкуренцию. Значит, нужны были два государства, а не одно, а существование двух государств делало возможным вооруженные столкновения. Второе государство Нарев решил создать по другой схеме, это делало войну почти неизбежной. И хотя, воевать Нарев собирался тоже на бумаге, армии должны были- быть реальными, иначе пропадал всякий смысл.
   Вначале Нарев полагал утвердить себя правителем первой страны. Но тогда вторая выходила из-под его контроля, а на это он не был согласен. Выход из положения нашелся быстро: он не будет управлять ни тем, ни другим государством, но объявит себя богом и запрограммирует роботов на поклонение себе. Для этого предстояло написать что-то, похожее на старинные евангелие или коран - попроще, конечно, на уровне интеллекта роботов, - и предусмотреть в нем, что живой бог со временем уйдет, исчезнет, но не перестанет быть богом в оказывать влияние на жизнь народов и стран. Так изящно Нарев резервировал себе бессмертие. Бессмертие, безусловно, стоящая вещь, так что, придумав это, Нарев понял, что придумал хорошо.
   Он повернулся и отдал команду адъютанту, тот в свою очередь прокричал ее, выстроившиеся роботы прогремели приветствие. Нарев улыбнулся и приказал начать церемониальный марш. Роботы пересекали трюм вз конца в конец, ступали они в ногу, пол и переборки трюма ощутимо вибрировали, и это было здорово, действительно по-военному. Адъютант подставил руки, Нарев уселся в них, точно в кресло, и адъютант поднял его, так что бог роботов вознесся над ними - слегка стукнувшись, правда, при этом макушкой о невысокий потолок. Это его не смутило, он прокричал приветствие, и роботы ответили, по-прежнему топая. Теперь они выполняли строевые упражнения, рассчитывались, перестраивались в колонну по одному, по три, поворачивались, строились в одну и две шеренги. Нарев обратился к ним с кратким словом: так было положено, и он всю жизнь мечтал о том, как будет обращаться к войскам. Содержание его речи вряд ли дошло до роботов, чья электроника была основательно поношена, да и вообще они с трудом усваивали отвлеченные понятия. Нарев мельком подумал, что и сам стал говорить, как роботы - отрывисто, по два-три слова в предложении, хрипло и монотонно. Современные земные механизмы были куда совершеннее, а эти были использованы на Анторе до последнего. Но выбирать было не из чего.
   Имелся у них и еще один недостаток: роботы не делились по признаку пола, а без женщин, без мыслей о них нельзя было себе представить нормальную военную психику... Но, вспомнив о женщинах, Нарев тут же вспомнил и о Миле, и это опять надолго испортилоему настроение - настолько, что он всерьез подумал о вооруженной экспедиции роботов с целью похищения молодой женщины. Бред, конечно - но что взять с изгнанника.
   Итак приговор был вынесен. Но Карский не хотел с ним согласиться и хотел заставить компьютер рассмотреть задачу заново, с учетом новых обстоятельств.
   Обстоятельства следовало еще найти. Администратор обшарил информаторий и тщательно изучил все записи, которые могли ему в чем-то помочь. Там было много полезных и правильных вещей, но применить их к условиям Кита было невозможно: все, сказанное там, относилось к обществу открытому, прогрессирующему. Прогресс, борьба, развитие были непременными условиями существования.
   А в каком направлении могли развиваться и прогрессировать они, запертые в тесном объеме корабля, не имеющие никаких перспектив на дальнейшее развитие интересов и возможностей? Ведь не может быть, чтобы развитие прекращалось, как только люди получали возможность есть досыта!
   Администратор снова направился к капитану.
   - Хочу ввести в компьютер ограничение: смерть людей исключается. Вы поможете?
   Они склонились над длинными, гибкими полосами программы.
   - Ей придется поломать голову, - сказал капитан, кивнув в сторону "Сигмы".
   - Если бы только ей. Давайте, начнем.
   Они проверили программу и ввели ее. Оставалось ждать.
   - Чашку кофе? - предложил капитан.
   - С удовольствием.
   Они пили молча. Индикаторы вычислителя торопливо мигали, словно стараясь обогнать друг друга.
   - Вы действительно надеетесь на этот ответ? - спросил Устюг, когда в чашке показалось дно. Карский пожал плечами.
   - Не знаю.
   - А если машина решит, что мы должны, скажем, выброситься за борт?
   - Вы хотите знать, насколько я ей доверяю? Но что еще можно предпринять? У кого просить совета?
   - Наш писатель как-то сказал мне, что мы ошибались, принимая количество информации за признак прогресса мысли: знать и думать - не одно и то же. Он сказал, что в античном мире объектов для размышлений было меньше, зато над каждым можно было думать долго, оттачивая мысль до предела, уходя вглубь. Нас губит торопливость, говорил он.
   - В таком случае, - сказал Карский, - почему мы так плохо думаем сейчас, когда торопиться некуда?
   - Мы спешим, потому что чувствуем, что живем ненормально.
   - Да, - пробормотал администратор. - Голодные. Не белковое, не углеводное - целевое голодание. Или...
   Он умолк: застрекотало пишущее устройство "Сигмы". Оба склонились над лентой.
   - Так, - сказал капитан. - Что же мы должны делать?
   - Тут ясно сказано; ничего.
   Устюг фыркнул, Карский взглянул на него. Глаза администратора блестели.
   - Погодите! - сказал он. - А и в самом деле. Почему мы обязательно должны что-то делать?
   Услышав эти странные слова, капитан не удивился.
   - И в самом деле, почему?
   Никто из них не знал, что истекли четыре дня инкубационного периода. Болезни обходятся без доклада, они скромны и любят преподносить сюрпризы.
   Карский говорил горячо, убеждающе:
   - Вспомним: когда - не так уж давно - мы взошли на борт "Кита", нам не казалось, что мы испытываем какие-то неудобства. Условия с тех пор не изменились, изменились мы сами. Но в наших силих - контролировать себя, и мы можем внушить себе, что жизнь здесь дает нам все, что мы хотим от нее получить.
   Начнем с нашего мира, с корабля. Это великолепный, чудесный, прямо-таки волшебный корабль, словно созданный для того, чтобы обитающие в нем люди были счастливы...
   ...Он говорил, и люди слушали его, блестя глазами, а мимика и жесты свидетельствовали о том, что каждое слово администратора падает на благодатную почву. Доктор Серова улыбалась и аплодировала вместе со всеми, и капитан Устюг тоже; они сидели не рядом, и взгляды их не искали друг друга, но они оставляли впечатление счастливых людей. Зоя не думала больше об Устюге, как и он о ней: счастье было в каждом из них, и чем менее открывался каждый для восприятия внешнего мира с его раздражителями, тем он был счастливее, и тем прекраснее казалась жизнь.
   Золотой век, думал Истомин в своей каюте, чувствуя, как слезы счастья навертываются на глаза. Это даже не Эллада! Это... это нельзя выразить словами. Может быть, музыкой. Игрой красок. Или просто слезами.
   Счастье всегда было где-то рядом, люди только не умели достичь его - и вот оно само упало на ладонь, как зрелый плод, стремящийся поскорее донести до Земли свои семена. Кто решил, что для счастья, хотя бы для мгновенного, надо писать книги? Это лишь мешает, это несовместимо со счастьем, потому что, работая, никогда не достигаешь идеала: реальный продукт всегда хуже того, что хотелось сделать. Нет, не надо книг.
   Он сам не заметил, как стал делать это; рукопись таяла, лист за листом исчезал в зеве утилизатора. Он комкал листки, швырял и смеялся взахлеб, когда видел, как они, подхваченные струей воздуха ускоряли свое падение и исчезали из виду - и при этом еще загоралась лампочка. Жаль, что рукопись не была потолще - никогда раньше не играл он в такую веселую игру...
   Карачаров бродил по кухне, беспричинный, мальчишеский смех разбирал его. Он подошел к пульту синтезатора и наугад нажал несколько клавишь. Синтезатор принял заказ. Интересно, что получится? Жидкость, порошок? Газ, может быть? Трудно было придумать времяпрепровождение интересней!
   Это оказался порошок; он высыпался из патрубка и горкой лег на панели. Невыразимо смешно! Физик сунул палец в порошок, облизал, давясь от хохота. Порошок не сладкий, не горький, не соленый - никакой. Л что получится в следующий раз? Он стал нажимать клавиши, закрыв глаза - так было еще лучше.
   Нажал много; получилась жидкость. Подставить стакан Карачаров не догадался, но успел намочить палец; жидкость все лилась, наверное, он заказал большую дозу. Негустая, липкая солоноватая. Красного цвета. Кровь? - подумал он, и это показалось ему жутко смешным: подумать только, кровь хлещет из синтезатора, синтезатор разбил себе нос, что за великолепная машина - с разбитым носом, просто лопнуть можно от хохота!
   Все на корабле перепуталось. Капитан выходил из сада, когда Зоя вошла туда из дверей, что вели в служебные помещения. Они остановились и обменялись сияющими улыбками. Им было приятно видеть друг друга, оба они были прекрасные люди и не мешали друг другу жить, ощущать счастье, и не нужны были один другому, чтобы чувствовать это счастье. Они не потеряли памяти и все прекрасно помнили, но так давно это было, так мелко, так незначительно! Они постояли, улыбаясь, несколько мгновений - и разошлись, так и не сказав ни слова, даже не подумав, что тут для чего-то могли понадобиться слова,
   Карский бродил по кораблю. Ему нравилось сидеть в обсерватории: там было пусто, и можно было без помех размышлять и радоваться счастливой ясности своего мышления.
   Как здорово, думал Карский, ведь только и нужно было сказать людям несколько слов, и они поняли - и какая жизнь началась! А какие чудесные слова мне удалось найти! Исполненные глубочайшего смысла! Ничего не надо делать - вот она, сияющая, ослепительная, великая истина!
   Он подумал, что неплохо было бы поделиться своей победой с Верой. Но тут же отбросил эту мысль: зачем? Ни с кем не хотелось разговаривать.
   Он нашел ход в носовой отсек. Тут ему понравилось еще больше. Он сидел, размышляя или просто радуясь бытию, и ему казалось, что он слышит, как корабль с легким свистом протискивается сквозь пустоту.
   Потом он принялся разгуливать по отсеку и заметил, что борта, откликаясь на его шаги, резонируют иначе, чем в других отсеках.. Он постучал в борт. Звук был жестяной, дребезжащий. Звук ему чем-то понравился.
   С тех пор администратор стал часто сюда захаживать. На корабле все было в наилучшем порядке, люди были счастливы о чем еще может мечтать руководитель? Он сидел; иногда ему казалось, что за бортом чтото щуршит, пытаясь проникнуть внутрь. Карский улыбался: неудивительно было бы и это - кому не захочется попасть в такой счастливый мир?
   Мила сама не заметила, как это произошло; просто однажды вечером, сидя, как обычно, в своей каюте она вдруг, повинуясь внезапному и неодолимому желанию, опустилась на ковер и стала ползать по нему на четвереньках, толкая левой рукой коробочку с гримом, точно это была игрушка, а сама она внезапно превратилась в ребенка и играет на полу. Это не было раздвоением личности: от нее просто ничего не осталось, был только мальчик Юра, возившийся на ковре в своем мире, где каждая вещь была десятью другими, становилась чем угодно только захотеть. Юра жужжал и трещал, подражая моторам, потом это как-то сразу перестало интересовать его, и он, сопя и ушибаясь, забрался под стол и злобно зарычал. Теперь он был тигром из книжки, которую ему прочитали только вчера. Он рычал, потому что взрослые были кругом, да и обстановка комнаты вовсе не напоминала каюту Кита. Взрослые глядели на него и улыбались, и что-то говорили - "Не ушиби головку", и другое, - а он рычал в ответ и грозил, что бросится, прыгнет, укусит - взрослые пугались... Потом это тоже как-то сразу кончилось: женщина поднялась с пола, удивленно оглядела ладони, провела ими по коленям - колени ныли; затем она села на диван и долго сидела, притихшая. Юре уже читают книжки; когда она улетала, он был еще слишком мал для этого. Значит, не воспоминания вдруг одержали верх над ней, а что-то другое, она и в самом деле была Юрой эти несколько минут. Она твердо знала это и знала, что никому не расскажет о случившемся: для нее не было секретом, что ее считают больной, хотя она просто легко подчиняется мгновенным мыслям и желаниям. Она промолчит; и, может быть, ей еще когда-нибудь удастся побыть Юрой, и она будет знать, что он жив и здоров. А о ней, о матери, он не вспомнил ни разу, пока она была им; дети быстро забывают - наверное, так нужно для счастья.

Глава семнадцатая

   Итак, счастливый мир Кита стал похож на биллиардный стол, на котором полтора десятка шаров не составляют одного целого, но, столкнувшись, разбегаются в разные стороны и продолжают существовать сами по себе. И когда завыли сирены и вспыхнули табло, одни люди спали, другие лениво, через силу, жевали что-то, третьи грезили наяву, не замечая, как уходят часы. Вой сирен заставил каждого прислушаться, но не нарушил настроения, а показался даже приятным и вызывающим веселье как и все вообще в мире. А между тем, сигналы эти оповещали о беде, которая грозила людям гибелью.
   Капитан Устюг пришел в себя первым. Он почувствовал, что ему не хватает воздуха. Грудь поднималась чаще, но все труднее становилось вздохнуть досыта. Мысль о беде боролась в сознании капитана с настроением покоя и веселья, которое было привычным и единственно возможным в последние дни; борьба была трудной, и неизвестно, что одержало бы в ней верх, если бы в каюту, где капитан в это время танцевал, стараясь попадать в такт то нарастающему, то падающему вою сирен, не ворвался инженер Рудик.
   - Капитан! Капитан, авария! Разгерметизация! Это гибель, капитан! Проснись! Надо поднять людей...
   Устюг сделал два мягких шага вперед, один в сторону.
   - Мало воздуха... - пробормотал он. - Смех, да и только. Пусть синтезаторы увеличат...
   - Синтезаторы на профилактике - забыл? Мы гибнем, капитан...
   Устюг остановился, и стоял с минуту, закрыв глаза и покачиваясь, готовый то ли продолжить танец, то ли упасть на пол и уснуть; краски ежесекундно менялись на его лице, рот кривился в гримасе. Потом он открыл глаза, прикоснулся ладонью ко лбу.
   - Черт, как болит... Идем, вытряхнем всех из кают. Что, говоришь, случилось?
   - Разгерметизация...
   - А, черт. Я не о том. С нами что случилось?
   Они вышвыривали людей из кают, все равно - одетых, или в пижамах и халатах. Они были грубы, капитан и инженер. Это дошло, наконец, до сознания остальных, - помогла боль, - и вызвало недоумение - тревогу - страх. Рев сирен теперь казался ужасным. Каждый видел страх в глазах остальных и пугался еще больше. Это было еще не сознание, но смутное, инстинктивное ощущение опасности.
   Наконец, все были собраны в салоне, и капитан обвел их взглядом. Страшно болела голова. Словно после безудержного, многодневного разгула.
   - Внимание! - крикнул он. Именно крикнул, боясь, что нормальный голос не дойдет до сознания остальных. - Тревога! Корабль терпит бедствие! Экипаж своими силами справиться не может! Объявляю аврал!
   Кажется, люди что-то поняли, а может быть, страх, вызванный заметным уже и здесь недостатком воздуха, заставил их следить если не за смыслом слов, то за тревожной интонацией.
   Карский, хватая воздух разинутым ртом, пробормотал, яростно массируя затылок.
   - Ничего не понимаю... Все равно. Мы готовы. Распоряжайтесь нами, капитан!
   - Вы, администратор, и женщины - к синтезаторам, будете выполнять распоряжения штурмана: надо пустить хоть одну секцию. Мужчины - в распоряжение инженера, в обсерваторию. Я тоже буду там. Быстрее!
   Капитан покинул салон последним. Сирены теперь молчали, инженер выключил их; табло продолжали мигать.
   Устюг ощутил слабый ветерок. Воздух медленно тек к двери. Когда капитан приблизился к лифту, ветерок усилился: значит, заблокировать поврежденный отсек инженеру не удалось. Это было плохо.
   Лишь через час, когда люди начали уже задыхаться от недостатка воздуха, непрерывно утекавшего в пространство, удалось пустить три выхода синтезатора. Возле первого стоял Луговой, у второго - Карский, около третьего работала Вера третий выход сразу же был поставлен на производство воздуха, два первых изготовляли материалы для ремонта. Мила и Инна относили пухлые, теплые листы пластика, а когда Луговой получал тяжелую металлическую пластинку, к ним присоединялась Зоя и тут же снова присаживалась отдохнуть: заболев раньше остальных, она потеряла больше сил.
   Физик и Истомин относили материалы от отсека синтезаторов до лифта. Петров поднимался с материалами наверх и там помогал Еремееву при разгрузке. Футболист, напрягая мускулы, подавал листы наверх, в неширокий люк, где их перехватывали инженер и капитан, работавшие в аварийном отсеке в пустотных костюмах. Инженер прикладывал лист, капитан заваривал. Воздух продолжал утекать, но уже не столь быстро. В мгновения, когда не хватало материала и сварочный аппарат прекращал свое шипение, можно было услышать слабый свист исчезающего в бесконечности газа.