Михайлович Ч.. Сын розовой медведицы

птица. Весна! Время любви и согласия.
Кеклики, улары, горные галки, каменные ласточки, чечевицы,
дрозды-дерябы и прочие птахи - у всех по-разному. Кто уже выводки
водит, а кто всего лишь любовные песни заканчивает. Природа знает, как
поступить, каждому свое отмерила.
В горах становилось все холоднее. Потоки воздуха сдувают тепло,
как птичье перышко. Не то, что в долинах. Там оно тяжелее, плотнее,
расплескать его трудно. А здесь - к небу ближе. Солнце светит, но
тепла не дает. Когда-то еще войдет оно в силу, прокалит лучами
каменные глыбы...
Манул опять вздрогнул, приоткрыл глаза и вдруг сразу вскочил на
все четыре лапы. Он не залаял - только весь ощетинился. От загривка до
кончика хвоста. Бесстрашные глаза налились непонятным страхом,
растерянностью, в глотке забулькала злоба.
Сорокин и Ильберс повернули головы, как по команде. Разом
взглянули туда, куда смотрела собака, и остались сидеть, не смея ни
верить, ни отвергать, что все это видится в самом деле. В ста саженях,
не более, в мягком розовом отсвете заката четко виднелся стоявший во
весь рост на кромке скалы совершенно обнаженный человек. Ветер трепал
его длинные волосы, относя их вбок, а он, сутулый и огромный, держась
правой рукой за выступ, молча смотрел в их сторону. Чувствуя, как
защемила на затылке кожа, стягиваясь в ознобе, Ильберс краем глаза
увидел выражение лица Сорокина. Тот, подвернув под себя ноги, сидел
прямо и неподвижно, как буддийский монах, приговоривший себя к
самосожжению. Только крупным тиком передергивались щеки.
- Да ведь это же он... - шепотом выдохнул Ильберс.
Напряженная рука Сорокина вяло поднялась и упала на загривок
собаки. Манул присел, потом лег. Рука хозяина доходчивей слова.
- Это непостижимо, - ответил Сорокин, по-прежнему не спуская
взгляда с одинокой человеческой фигуры на скале.
Было действительно трудно постигнуть увиденное. Два брата, два
человека одного поколения, одной крови смотрели сейчас друг на друга
как будто из разных времен. Эта мысль мелькнула не только у Сорокина,
но и у самого Ильберса. Великое чудо человеческого перевоплощения...
Сотни книг переворошил Ильберс, дабы уметь мысленным взором проникать
в глубины невозвратных веков. И сумел. Прослеживал взором бесконечный
путь человека от его истоков животного царства до цивилизованного
общества. Знал, кажется, все, что способен был знать ученый, а вот
двоюродного брата, с которым вместе когда-то скакал на палочке,
вообразить первобытным не мог. И вот теперь он перед ним, в лучах
закатного солнца, дикий властелин гор. Слабый не выжил бы. Только
сильному здесь дается власть, предписанная самой природой. Шли сюда,
чтобы проникнуть в тайну исчезновения ученых, повстречали же объект их
изучения, да и своего - тоже. Это ли не удача?
Человек на скале попятился, исчез за выступом, словно его и не
было, а спустя минуту по горам прокатился отчетливый, таинственно
завораживающий крик:
- Ху-ги-и-и!
И тогда Ильберс вспомнил, что в записной книжке Скочинского есть
запись, где дикого Садыка он называет Хуги. Так вот, оказывается,
почему!
Только теперь, почти онемевшие от случившегося, Сорокин и Ильберс
посмотрели друг на друга.
- Нам все это не показалось с тобой, мальчик? - сомнамбулически
спросил Сорокин.
- Нет, Яков Ильич. Перед нами подлинный экземпляр Homo ferus -
дикого человека, по воле судьбы избежавшего цивилизации и общества...
Но где же искать Федора Борисовича и Дину? Что с ними могло
случиться?
Ответили горы - молчанием.

9

В тот день, когда Федор Борисович и Дина отдыхали, произошло
точно такое же событие и точно так же вечером. Но у этого события была
своя прелюдия.
Смеясь, Дина сказала издали:
- Ну, не сердитесь. Я ведь в самом деле хотела вам что-то
сказать.
Он и не сердился, испытывая от ее проказ необычайно приподнятое
настроение. Подрагивая плечами, вышел из-под струй водопада.
- Ладно! - ответил ей с тем же веселым вызовом. - Я подожду. -
Его тело просило движений, разминки, и, может быть, поэтому он ощутил
в себе неодолимое желание прямо здесь же, у водопада, минуя поток
воды, взобраться по каменным ступеням и выступам на верхнюю площадку.
Вода за долгие годы выщербила каменную толщу, меняя русло,
проделала множество террас. Метрах в пятнадцати, прилепившись к
обрыву, висели густые кусты клена, подобно висячим садам Семирамиды.
Еще выше, на бесформенных глыбах камня, лежал песчаный сланец,
весь изрезанный, истрескавшийся и все еще забитый толстым слоем снега
и наледи - остатком позавчерашней ночной вьюжной вакханалии. Этот слой
снега и льда лежал, впрочем, по всему гребню каменной стены и,
медленно стаивая, скатывался с нее капельками мелких брызг. Огромная
гладкая стена темнела от влаги. Местами спрессованный снег наплывал на
карниз и вместе с щебенкой отваливался кусками.
Упруго упираясь босыми ногами в выемки и хватаясь за выступы,
Федор Борисович без особого труда и риска сорваться легко стал
подниматься вверх. Поток водопада низвергался сбоку, задевая лишь
отдельными струйками.
Дина стояла внизу и следила за его движениями. Поглядывая вниз и
улыбаясь, он снова видел на ее лице непритворный испуг, но уже не за
себя, а за него. И глаза ее опять говорили, что она действительно
счастлива и очень боится потерять это счастье.
- Ради бога, поосторожней, - подсказывала она. - Вы слышите,
Федор Борисович?
- Слышу, Дина, слышу. Скажите что-нибудь еще...
- Я вполне серьезно...
Он продолжал карабкаться по камням - все выше и выше. И вот уже
схватился за первую ветвь клена. Еще усилие - и он на широком выступе.
- Браво! - закричала она от восторга. - Вы настоящий Хуги! Теперь
научитесь подражать его голосу. Тогда все научные опыты мы проведем на
вас.
Он погрозил ей пальцем.
Вокруг было много солнца, много зелени. Красота гор казалась
поистине сказочной.
Водопад шумел, заглушая слова. Тому и другому приходилось
кричать.
- Ди-на! Отсюда великолепный вид!
- Вы меня приглашаете к себе?
- Ни в ко-ем слу-ча-е-е!
Глядя на него, радостная, вся какая-то возбужденная, она стояла,
запрокинув голову, в своем ситцевом сарафанчике, перекинув на грудь
косу, и все время улыбалась. И он смотрел на нее, почти физически
ощущая все то, что исподволь, незаметно накопилось в его сердце к этой
милой, целомудренно чистой девушке, все то, что он глушил в себе, сам
того не сознавая, тяжелой изнурительной работой исследователя.
Обвалы человеческих чувств, долго сдерживаемые усилием воли,
подобны обвалам в горах.
Десятки лет может копиться на изрезанных каменистых склонах песок
и щебенка, заносимые сюда ураганами, десятками лет мягкие скальные
породы, разрушаясь от дождя и солнца, дополняют этот запас. Слой
ложится на слой, ежегодно покрываясь по весне травянистой опушью. Все
прессуется настолько прочно, что не сдвинуть никакими силами. Но ничто
не может накапливаться беспредельно. И настает момент, когда под
бременем дополнительной тяжести вздрагивает от внутреннего разрыва
многотонный наносный слой и вдруг всей своей сокрушающей массой
подается вниз. Но это только начало. И тот, кому суждено почувствовать
под собой первый толчок, уже не станет свидетелем величайшего по
красоте и грандиозности разрушения. Не встречая больше препятствия,
лавина песка, щебня и камня, ломаясь, взвихриваясь, все сокрушая на
своем пути, с гулом и тяжким грохотом обрушивается по склону или
падает в пропасть. Тучи пепельно-темной пыли высоко потом вздымаются
над местом обвала, пугая зверей и птиц, и носятся в этой пыли, как
черные маленькие демоны, горные галки, крича и стеная над погибшими
гнездами.
Но вот оседает пыль, обездоленно улетают птицы, и снова надолго
утверждается тишина. Только ягнятники и сипы день и два кружат еще над
местом обвала, высматривая зоркими глазами его жертвы. Кажется, что
неизгладимый след разрушения долго будет отталкивать взгляд
обнаженностью ужасной катастрофы, но нет, она не вызывает ни ужаса, ни
разочарования, след ее по-новому величествен и красив, как всякое
обновление...
Федор Борисович зажмурился от ощущения нахлынувших на него
чувств. В мыслях нетерпеливо звонкими молоточками звучали слова
Николая Скочинского, сказанные ему одному перед уходом: "Береги ее,
Федя, она тебя любит..." Эти слова тогда ошеломили. Он никогда ничего
подобного в ней не замечал. Она вела себя так сдержанно. Скорее всего,
можно было подумать о ее симпатии к Скочинскому. Они всегда мило
болтали друг с другом, в ее отношениях к Николаю сквозила такая
доверчивость, что он даже подсознательно был на Дину в обиде за ее
непонятное к нему отчуждение. Уже вскоре он вынужден был признать, что
Дина как научный сотрудник - неоценимая находка для него, что она
превосходнейший человек, обаятельная девушка, умная, смелая, умеющая
отлично владеть собой. Но, боясь собственной легкомысленности, ни разу
ни словом, ни намеком не выразил ей своей симпатии, кроме искренней
признательности за ее тяжелый труд, разделенный с ними, мужчинами,
поровну.
Эти два дня после ухода Николая были для него целым наваждением
самых противоречивых чувств и мыслей. Только напряженные встречи с
Хуги заставили его не высказывать их вслух. Это давалось нелегко. И
вот теперь, сегодня, он разом почувствовал, как велика его ноша и что
нужен только толчок, чтобы сбросить ее.
Дина взмахнула рукой, как бы приглашая его спуститься и вместе с
тем выражая этим взмахом всю полноту своей скрытой любви к нему, чего
не могла бы выразить словами.
И вдруг все ему показалось смешным и ничтожным по сравнению с
тем, что ожидало его внизу. Ничто не может накапливаться
беспредельно... В душе что-то вздрогнуло, подобно начинающемуся
обвалу, и его неудержимо повлекло вниз. Он схватился за кленовый куст
и торопливо опустил в расщелину ноги. Он спускался так быстро, как
только было возможно, чтобы не сорваться и не упасть, и эта его
поспешность страшно ее напугала. Она поняла, что с ним что-то
случилось. Через три минуты он был уже на земле. Он шел к ней с
протянутыми руками, но не руки, а его глаза сказали ей все.

10

- Сегодня мы отпразднуем нашу помолвку, - сказал он, - взмахивая
топором возле охапки сушняка, брошенной поодаль от кострища.
Она улыбнулась.
- Нет, в самом деле, - повторил он. - А когда вернутся Николай и
Кара-Мерген, мы сделаем это еще раз. Свадьбу же устроим в Пятигорске.
Дина подошла к нему, приподнялась на цыпочки и поцеловала в щеку.
Они зажарили на вертеле большой кусок присоленного архарьего
мяса, испекли на казахский манер лепешку, и тогда Федор Борисович
достал из рюкзака фляжку со спиртом. За все время никто из них так и
не притронулся к ней. Сегодня были все основания.
Он налил в кружку спирт - себе больше, ей меньше, и разбавил
водой. Она же тем временем нарезала мясо и разломила лепешку. Стол был
готов - лучший из столов в мире. Их окружали горы, девственные леса,
дикие, никем, кроме них да зверей, не хоженные тропы. Вдали ворковала
горлица, где-то стучали дятлы, с щебетом низко носились вокруг стрижи
и ласточки. И небо было безоблачным, голубовато-прозрачным, как душа у
того и другого. Под птичий гомон и выпили, все до дна. На глаза у Дины
набежали слезы, и она, раскрыв обожженный спиртом рот, долго махала
ладошкой. А Федор Борисович только засмеялся, подхватывая со скатерти
дымящийся кусок мяса.
- Закусывай скорее!
И она засмеялась, радостно блестя глазами.
Вот тут-то они и увидели Хуги. Он стоял на чистой и ровной
площадке, овалом выступающей за водопадом. Стоял на самом краю обрыва
и внимательно смотрел на них.
Федор Борисович повернулся и привстал на колени.
- Ху-ги-и! - позвал он и протянул руку с кусочком мяса.
До мальчика было метров сто. И тот, конечно, не только все видел,
но и слышал, как пахнет мясо, как зовет Длиннолицый, может быть, даже
соображал, чего от него хотят.
- Попробуй к нему приблизиться, Федя, - шепнула Дина.
И Федор Борисович встал и, не опуская руки, снова произнес его
имя. Мальчик не двигался. Возможно, понимал, что недосягаем, и поэтому
не боялся; возможно, Федор Борисович вообще не внушал ему страха.
Однако, когда расстояние между ними сократилось вдвое, Хуги
забеспокоился. В лице, внимательном и сосредоточенном, появилось
нервное напряжение. Он как будто решал, уйти или остаться. Федор
Борисович остановился.
- Ху-ги! Ху-ги! - ласково повторял он, потом повернулся и
неторопливо возвратился к костру: "Хватит. Нельзя так резко ломать
психику".
А душа и сердце ликовали. Над мальчиком одержана первая победа.
Он явился сам, он уже почти не боится их. Постепенно можно будет
приучить Хуги к себе, не подвергая критической ломке его сложившийся
уклад быта. И тогда откроется небывалая до этого возможность
проследить как бы ускоренные этапы развития человека от первобытного
времени до современной эпохи. Мелькнула и другая мысль, дополняющая
первую. Мозг дикого ребенка сейчас как бы законсервирован. В нем
работают только те центры, которые жизненно важны в данных условиях.
Работа этих центров несравненно выше и деятельнее работы подобных
центров любого высшего животного, возможно даже, они чувствительнее
тех же центров самого человека, который сумел раскрепостить в своем
мозгу большую часть мыслящего аппарата, утратив за счет этого не менее
важную способность интуитивно ощущать события во времени и расстоянии,
как это умеют делать животные. И еще за эти короткие секунды мелькнула
мысль: чтобы познать современного человека, надо познать его мозг, но
чтобы познать его мозг, надо познать психику дикого человека.
- Ты вернулся, чтобы не испугать Хуги? - тихо спросила Дина.
- Да. Пусть привыкнет. Постарайся не обращать открыто на него
внимания и дай мне дневник.
Забыв об ужине, он стал бегло записывать свои мысли. Они могут
уйти и не повториться. Такова уж человеческая память. Она умеет прочно
и надолго фиксировать вспышки так называемого озарения мысли.
- Ешь, милая, ешь, - говорил Федор Борисович, ведя записи, - и
незаметно следи за его поведением.
- Он сейчас смотрит не в нашу сторону, - комментировала Дина. - И
на его лице какое-то беспокойство.
- Не иначе кого-то увидел. Продолжай незаметно наблюдать.
Он и сам бегло взглянул на Хуги. Тот действительно смотрел не в
их сторону, а на снежный склон гряды, венчающий каменную стену. В лице
мальчика была настороженность. Он смотрел на вершину гряды, как будто
видел на ней крадущегося к нему врага. Федор Борисович перестал писать
и тоже взглянул на вершину. Но в ее каменных складках, хорошо
просматриваемых снизу, не было никого, кто бы мог внушать
беспокойство.
В это время с пятнадцатиметровой высоты шлепнулся большой кусок
спрессованного снега. Дина видела, как Хуги вздрогнул и молниеносно
исчез с площадки.
- Испугался, дурачок, - сказала она.
Его не было с полчаса, а потом они услышали крик. Это был его
крик, протяжный, таинственный, как крик ночной загадочной птицы. Но в
нем на сей раз не было оттенка самоутверждения, а скорее всего это
было выражение тревоги.
Федор Борисович схватил винчестер.
- Я пойду! С ним что-то случилось.
Дина удержала:
- Нет, нет! Не ходи, Федя. Может быть, это какой-то опасный
зверь.
- Значит, тем более. Кто же ему поможет?
- Не надо, умоляю тебя. Давай подождем. Ты видишь, темнеет.
Но Хуги опять внезапно появился на той же площадке. Они были
сбиты с толку. В чем дело? Федор Борисович подбросил в костер дров.
Сушняк быстро разгорелся, от него поднялось высокое пламя. Хуги теперь
метался из стороны в сторону, словно был не на воле, а в клетке. На
фоне темнеющего неба виднелся лишь один его силуэт.
Снова прозвучал тревожный крик.
Что же такое? Может быть, выстрелить вверх? Если где-то залег
зверь, то он обязательно испугается выстрела. Но ведь можно напугать и
Хуги, более того, совсем отпугнуть.
- Он что-то чувствует, - пробормотал Федор Борисович.
Но вскоре тень на краю обрыва исчезла. Немного погодя послышался
звук катящегося с кручи камня, потом глухой стук. А спустя минуту до
них снова долетел встревоженный голос Хуги, но уже отдаленный и
приглушенный расстоянием. Потом все смолкло. Только время от времени
продолжали падать с кручи куски наплывного снега.
Радостное настроение у обоих было испорчено. Приятного ужина тоже
не получилось. Федор Борисович пошел к пещере, в которой хранились
спальные мешки и продукты. Дина взялась за дневник, чтобы сделать и
свои записи.
- Федя, поглядывай вверх, - предупредила она. - А то еще свалится
на голову глыба снега.
Но он и сам это видел, что глыба может свалиться, хотя
вероятность была ничтожно мала. Вернувшись с спальными мешками,
сказал:
- Боюсь, что нам недолго придется спать под открытым небом.
- Почему?
- Да как бы не пошел ночью дождь.
- Откуда ему пойти? Посмотри, небо какое.
- А помнишь, как летали перед вечером ласточки? Над самой землей.
Примета верная. Ну да ладно, если будет - тогда убежим в пещеру.
Перекидываясь с Федором Борисовичем словами, Дина продолжала
делать записи в дневнике, стараясь охватить все события сегодняшнего
дня.
Потом они сели рядышком, обнялись и стали смотреть в костер,
постепенно успокаиваясь и чувствуя, как настроение их опять
поднимается.
- Вот ведь что интересно, - говорил Федор Борисович, - человек
силой своего ума умеет заглядывать в будущее. Умеет в нем ясно видеть
свою цель, к которой идет. А вот надвигающуюся опасность почувствовать
не может...
Дина внимательно слушала, а он уже развивал свою мысль о том, что
у животных эта способность выявлена очень ярко: животным не на что
больше надеяться, как на свое чутье и на свои инстинкты. А человек
полагается на свой разум, на свои знания, на опыт, наконец, на свое
оружие. Тем не менее весь этот арсенал, помогая ему жить, заставил
свести на нет функции тех нервных клеток, которые как раз развиты у
животных. Задача науки снова воскресить их в человеке. Резервы его
мозга неисчерпаемы. В них есть все: и то, что было присуще древнему
человеку, и то, что станет возможным для далеких потомков. Необходимо
встряхнуть эту кладовую!
- Как-то ты говорил, Федя, что человеку тоже может быть отмерен
какой-то период в геологическом царствовании, - вставила Дина.
- Совершенно верно. Мир весьма вероятностен. Природа пока сильнее
человека. Кроме того, человек сам способен уничтожить себя,
раздираемый классовыми противоречиями. А такая способность лишь
усугубляет, подвергает излишнему риску его существование и развитие.
Но верить в будущее и бороться за него необходимо, как верили и
боролись за него лучшие мыслители-революционеры нашей планеты. Однако
многие философы прошлого пытались найти тайну бессмертия. В самом
деле, человек не может относиться равнодушно к своей участи: родясь,
быть уже приговоренным к смерти. Эта мысль ужасна. Но всем философам,
оптимистам и пессимистам, всем вообще, которые были, есть и будут, не
справиться с решением этого вопроса. Искать надо разгадку бессмертия
не человека, а человечества - и не в философии, а в единении всего
общества, уже начавшего путь к братству, солидарности, научному
прогрессу. По существу, все только начинается. И мы с тобой тоже
пионеры этого нового.
Дина прижалась к нему плотнее, заглянула в глаза. В них мерцали
спокойные отблески огня в костре.
- Это очень грустно, что мы только пионеры, - сказала она.
- Нет, Дина. Мы сумели сменить государственное устройство. Мы
сумели дать человечеству пример высшего гуманизма и благоденствия
между людьми. Это ли не почетно? - ответил он.
Проливной дождь начался перед утром. Они спали в мешках.
Разбуженные его шумом и хлесткими струями, секущими лицо, быстро
поднялись.
- Скорее! В пещеру! - перекрывая шум дождя, крикнул Федор
Борисович.
Схватив самое необходимое и то, что лежало под рукой, они
опрометью кинулись к стене. Пещера, как и в прошлый раз, приняла их в
каменные объятия, спасая от дождя и ветра. В ней было тепло и сухо.
С полчаса еще лежали рядышком, подстелив под себя мешки, тихо
переговариваясь, слушали однообразно-сладкую музыку ливня. И уснули
обнявшись.
Проснулись от встряски и утробно-каменного гула. Они разом
вскочили, но еще быстрее ударил в горло пещеры воздушный поток и
отбросил их к задней стенке. Послышался тяжкий грохот обвала. Потом -
поющая, замурованная тишина...

11

Хуги слышал обвальный гул. Более того, знал, что он будет. Знал
это не как человек, постигший разумом неизбежность свершения
ожидаемого события, а предчувствовал, что оно произойдет. Обостренной
интуицией зверя мальчик угадывал с чувствительностью мошки,
прижимаемой к земле силой атмосферного давления, что будет дождь и что
он-то и явится, наконец, тем рычагом, который сдвинет с обремененного
тяжестью склона наносные пласты щебня, камня, песка и снега. Если бы
Хуги даже умел говорить, он все равно не объяснил бы, как удалось ему
предугадать неминуемость обвала. Точно так же, как люди, не осознавая,
что выполняют приказы гипнотизера, все-таки их выполняют. Ученым,
вроде Федора Борисовича, не составило бы труда объяснить эту
сверхчувствительность реакцией условных рефлексов на субсенсорные
звуки, действием вибрационных чувств или еще чем-то, и они были бы
правы, но сами, зная все это, все-таки не сумели бы проявить ту же
реакцию на неминуемое событие. А между тем в неразвитости этой
реакции, возможно, и заключена большая часть человеческого неведенья.
Сумей человек разбудить ее в себе, и мир во многом раскрыл бы перед
ним свою тайную сторону.
Обвал произошел на рассвете. Могучий ливень прошумел по горам и
скатился в долину. И, как всегда, с приходом солнца лес наполнился
птичьим звоном. Теплый ветер обсушил травы, и жизнь в горах продолжала
идти своим чередом. Ничего, по существу, не изменилось. Только в одном
месте - там, где ровно стояла скальная стена, - появилась каменистая
россыпь. Она завалила стену на протяжении семидесяти шагов в длину,
захватив левым крылом и горный водопад, в котором так любили сновать
оляпки. Теперь водопада не было. Вода просто стекала по наклонной
осыпи и, вгрызаясь в нее, уходила по новому руслу дальше вниз.
Хуги пришел к месту обвала только после того, как окончательно
доел барсука. Уютный уголок с пещерой, где когда-то он жил с Розовой
Медведицей, неузнаваемо преобразился. Не было здесь и двуногих
существ. Хуги спустился по тропе и пошел вдоль подножия каменистой
россыпи. Он присел напротив того места, где должна была быть пещера, и
устремил взгляд сквозь толщу россыпи. Ему стало тоскливо. И тогда он
тихонько заскулил - заскулил голосом собаки, почуявшей чужое
несчастье.
Он не стал подниматься вверх, а движимый одиночеством, которое
вдруг резко почувствовал, спустился по тропе на нижний ярус каменного
барьера, а затем по крутому склону отправился в сторону ореховых
зарослей. Он уже давно не видел ни Полосатого Когтя, ни Розовой
Медведицы, напуганных приходом двуногих существ.
Он знал, что они сейчас бродят здесь, до отвала обжираются
орехами, впрок запасая жир. Одного не знал, что они способны залечь в
берлогу и проспать в ней всю зиму. Да и не было случая, чтобы они
ложились при нем. С приходом глубокой осени Полосатый Коготь обычно,
когда Розовая Медведица ушла от них совсем, первым покидал родные
места и уходил с Хуги за белые хребты, идя навстречу теплу и обилию
пищи. Так они и ходили из года в год.
Внезапно Хуги остановился. Он увидел на опушке ореховых зарослей
целый выводок полосатых жирующих поросят. Далеко обойдя их сбоку, с
наветренной стороны, услышал и запах, острый, едкий запах
нечистоплотного зверя. Но он знал по опыту, когда приходилось им с
Полосатым Когтем охотиться на таких же зверей, что поросята одни не
бегают, что у них есть охрана и охрана эта для охотника весьма опасна.
И хотя соблазн был довольно велик, Хуги не рискнул подойти ближе.
Он внимательно осмотрел местность, заприметил ее и отправился дальше,
все время оглядываясь и ловя носом соблазнительные острые запахи.
Он пробродил остаток дня в ореховых зарослях, разыскивая медведей
и поедая на пути вкусные молочные орехи. Время от времени взбирался на
деревья, срывал самые крупные, очищал от зеленой рубашки и разгрызал
зубами. Бывало, что по соседству с Хуги, не очень-то его пугаясь,
резвились на деревьях светло-коричневые зверьки - солонгои. Гибкие,
изящные, похожие на крупных горностаев, они были очень подвижны как на
ветках, так и на земле. В какой-то миг солонгои соскакивал с дерева,
замирал в стойке - и вот уже в зубах трепетала неосторожная мышь.
Одного зверька, по-видимому молодого, судя по светлому меху, Хуги чуть
было не поймал. Он схватил его за тонкий хвост, но солонгои в тот же
миг извернулся и до самой кости прокусил мальчику большой палец. Хуги
вскрикнул и мотнул рукой. Зверек отлетел и шлепнулся на землю. Это
было для Хуги наукой: не трогай кого не следует, особенно ради забавы.
Жалуясь самому себе, Хуги слез с дерева и побрел дальше,
зализывая на пальце глубокие ранки.
В этот день он не нашел ни Розовой Медведицы со своим выводком,
ни Полосатого Когтя. Найдя укромное место в дупле пня, выгнал целую