Михайлович Ч.. Сын розовой медведицы

когда-то посягнувшими причинить боль и ему. Хуги был умнее зверя. Он
способен был мыслить глубже и видеть дальше, чем мыслил и видел его
умудренный опытом и годами наставник.
Полосатый Коготь осторожно внюхивался в остатки молодого медведя,
разбросанные по траве, сердито ворчал, опасливо кидал взгляды на то
место, откуда вчера прогремел выстрел. Но все вокруг снова было тихо и
спокойно. Зато Хуги вел себя крайне возбужденно. Он метался по
лужайке, тоскливо скулил и тоже поглядывал на скалу, но выше, туда,
где обычно сидели орлы. Внезапно выпрямился, глаза загорелись, кулаки
сжались, и он твердо, преисполненный какой-то решимости, пошел к
подножию скалы. Высокая глыба серого камня, покрытая зелеными лишаями,
встала на пути. Он поднял голову, присел и вдруг сильным толчком
подбросил себя вверх. Руки цепко схватились за выступ. Худощавое
мускулистое тело снова напряглось тысячами пружин и опять вскинулось
выше. Руки работали быстро-быстро - и вот он уже на площадке. Секунда
- прыжок, и смуглая фигурка, сразу уменьшившаяся в размерах, уже за
полутораметровой трещиной.
Полосатый Коготь, словно поняв его намерения, недовольно
заворчал, подошел к скале и понюхал то место, откуда Хуги начал
взбираться. А мальчик тем временем достиг россыпи камней, по которой
прокралось с другой стороны двуногое существо, бросившее затем свой
лисий малахай и длинную палку, пахнущую незнакомым запахом серы и
металла. Через минуту то и другое полетело под возглас мальчика вниз.
Полосатый Коготь отпрянул было от грохота, а затем подошел и потрогал
лапой ружье. О, он знал, что это была за палка! Из такой вот когда-то
вылетел гром и ударил его в плечо. И как было после больно! С тех пор
он знал, что человека надо бояться, особенно если при нем есть длинный
предмет, пахнущий железом и сладким дымом. Или же нападать на него,
когда нет возможности убежать.
Полосатый Коготь сердито заурчал, затем подцепил когтями длинный
ствол, зажал его и поднялся на дыбы. Хуги смотрел сверху с интересом и
любопытством. Медведь переступил, размахнулся и с силой ударил о
кромку камня прикладом ружья. Узкий приклад с мелкими зарубками по
цевью разлетелся в щепки. Медведь замахнулся еще. От ружья отлетел
замок и кремень. Теперь оно больше не издаст вонючего грома и не
укусит в плечо, как укусило некогда. Это была месть, и месть
справедливая. Ствол ружья Полосатый Коготь запустил в малинник. Потом
очередь дошла до лисьего малахая, пахнущего острым потом человека. В
воздух полетели клочья рыжей шерсти и ошметки засаленных тряпок.
Хуги, проследив за расправой Полосатого Когтя, издал горлом
клекочущий звук, которым обычно выражал свое удовлетворение, и снова
полез по скале вверх. Безошибочно определяя, за какой выступ, за какую
грань можно уверенно схватиться рукой, чтобы подтянуться или
перебросить гибкое тело к следующему уступу, Хуги лез все выше и выше,
и порой казалось, что он поднимается по отвесной стене. Высота не
пугала: высоко в камнях он чувствовал себя не менее уверенно, чем на
ровном месте. Монолитная скала, вся в трещинах и складках, постепенно
сужалась, местами образуя мелкую осыпь. Хуги обходил такие места. И
вот он уже наверху, на самом пике. Перед ним, как на ровной площадке
такыра, один за другим высились каменные утесы, чьи вершины были вечно
покрыты снегом и всегда стояли выше, чем облака.
С высоты увидел Хуги - далеко внизу - и знакомую долину, и
ступенчатый спад всего горного массива, покрытого разными поясами
леса. Альпийские луга тоже были все на виду. Его острый глаз далеко
видел пасущихся на равнине иликов, небольшие стада кабарожек и еще
каких-то рогатых зверей - не то маралов, не то джейранов. С высоты
орлиного полета увидел Хуги и Старую Ель, росшую на вершине каменного
кряжа. Он знал: там жили волки. Они тоже, как и орлы, были врагами. Но
он, медленно и уверенно вживаясь в среду природы, все больше осознавал
свое превосходство над ее обитателями. Все меньше боялся тех, кто мог
ему причинить боль. Он уже начинал чувствовать себя властелином. До
сих пор помнил урок, преподанный барсуком Чуткие Уши, и теперь мог бы
при случае поквитаться с ним, но барсук по-прежнему был недосягаем в
своей норе и по-прежнему держался осторожным отшельником. Рядом с
заваленным ходом он вырыл другой и теперь опять грелся на солнышке.
Вдруг Хуги забеспокоился. Предчувствие беды заставило посмотреть
вверх. Высоко-высоко кружил над ним Желтогрудый. Маленькая
распластанная тень, скользившая по камням, становилась все больше и
больше. И Хуги заторопился. Отыскал взглядом черную копну гнезда на
угловатом выступе и заметил в нем одиноко прижавшегося птенца. В три
прыжка он достиг этого выступа, протянул руку и схватил за горло
неоперившуюся шею орленка. Тот зашипел, уперся, прикрывая белыми
пленками злые желтые глаза. Но Хуги выдернул его и, размахнувшись,
бросил наотмашь вниз. Потом уперся в гнездо ногами, натужился, и целая
копна палок и сучьев с треском полетела с обрыва, увлекая за собой
оползень камней. Только несколько секунд следил он взглядом, как,
подпрыгивая на лету, падает в пропасть гнездо ненавистного бородача и
его подруги, а затем стремглав кинулся наверх, к спасительной трещине
в камне. Он успел вовремя. Упругая волна воздуха под сильными крыльями
пригнула его еще ниже. Ягнятник испустил резкий клекот, в котором гнев
мешался с отчаянием, и бросился вниз, на выступы, о которые все еще
билось и рассыпалось старое, пропитанное известью переваренных костей
гнездо.
Спустя немного на вершину скалы опустилась и самка. В когтях был
зажат крупный козленок теке. Но увы, кормить было некого.
До самой ночи караулили бородачи спрятавшегося Хуги, но так и не
дождались. На месте разоренного гнезда осталась лишь лежать
обезображенная тушка мертвого орленка, найденная и поднятая
Желтогрудым.
С тех пор бородачи никогда больше не вили гнезда на этой скале.
Хуги отстоял ее для себя. Это был его первый шаг на пути укрепления
владычества в обширных владениях Розовой Медведицы и Полосатого Когтя.

4

А меж тем главный виновник гибели пестуна, без ружья, без шапки,
в истерзанном чапане, сидел у костра и обгладывал вяленную на солнце
баранью лопатку. Неподалеку паслась пегая лошаденка. Человека звали
Кара-Мерген, что значит Черный Стрелок. Это был охотник за медвежьей
желчью. Вот уже много лет он промышлял охотой. Ни мясо медведей, ни
лохматые шкуры не интересовали его.
На счету у Кара-Мергена было тридцать девять зверей, и столько же
зарубок значилось на цевье старинного шомпольного ружья, которое било
без промаха. Он был великий охотник, и недаром его назвали Черным
Стрелком. Он обычно брал у распотрошенного медведя немного нутряного
жира и аккуратно вырезал засапожным ножом из печени зеленоватый
мешочек с желчью. Это было самое ценное. Казахи-кочевники платили за
крупную желчь по двадцать баранов или отдавали хорошую лошадь -
дхол-джургу, иначе - иноходца. Медвежьей желчью старики поддерживали
здоровье, а молодым она давала неутомимость и бодрость. Ею также
натирали больную поясницу, но главным образом, она хорошо помогала от
брюшного тифа, дизентерии и других кишечных заболеваний. Нутряным
жиром лечили чахоточных, давали его от простуды, но чаще применяли как
лечебную мазь от потертостей. Сбитая седлом или вьюком спина лошади
заживала после этой мази на третий день. Так что Кара-Мергену незачем
было обременять себя медвежьим мясом и шкурами. Он брал только то, что
удобно было носить и беречь в горах. Все остальное после удачной охоты
оставалось мелким зверюшкам, грифам и сипам.
Здесь, в горах, Кара-Мерген оказался не случайно. Он обычно
охотился к востоку или западу от долины Черной Смерти и, как
большинство казахов, знал о недоброй славе этих мест, однако он был
великий охотник, смелый и поэтому наперекор молве о Жалмауызе
отправился именно сюда. Тут обязательно должны были быть медведи.
Оставив лошадь у подножия горы Кокташ, Кара-Мерген стал
подниматься высоко в горы, поближе к сыртам и альпийским долинам. В
эту пору медведи еще не могли лакомиться дикими яблоками, а промышляли
сурков и до отвала обжирались высокогорной малиной, клубникой и
костяникой. По характерным меткам, которые оставляли сами медведи, по
следам, по остаткам пиршества в малинниках он пришел к выводу, что
наткнулся на хорошее медвежье угодье, и без труда определил, что здесь
обитают два крупных зверя, самец и самка с медвежатами да еще
двухгодовалый бала-аю. Полтора дня выслеживал Кара-Мерген медведей, а
затем наткнулся на свежеобсосанный и вытоптанный малинник. Он не стал
оставлять запаха и следов на лужайке перед малинником, а обошел
высившуюся рядом скалу, отыскал на ней пологое место и забрался по
россыпи камней наверх. Меж валунов выбрал подходящее место, откуда
можно было спокойно наблюдать за подходом к малиннику, и залег. Однако
усталость взяла свое. Он подкрепил силы кусочком лепешки, испеченной в
золе, глотнул из походного бурдюка несколько глотков кислого кумыса и
задремал, пригретый солнцем. Он был совершенно уверен в успехе, знал,
что медведи придут сюда, и придут перед вечером, чтобы после утренней
охоты на сурков полакомиться малиной. Но ожидания не сбылись. Медведи
почему-то не пришли ни перед вечером, ни позже. Тогда он покинул
укромное место на скале и, отойдя подальше, заночевал в сосновом лесу,
чтобы с утра снова начать поиск. Нельзя сказать, что он не думал о
Жалмауызе, страх перед ним все время холодил спину, но он его
перебарывал и верил, что охота будет все-таки удачной. И тогда он
скажет всем людям, что был в долине Черной Смерти и обошел все горы,
там убил медведя и добыл самую большую желчь, которую когда-либо
добывал. И еще скажет, что никакого Жалмауыза не видел, хотя бросал
ему вызов. Вот тогда его будут звать не только великим охотником, но и
батыром. О нем станут складывать легенды, и любая девушка захочет
стать его невестой и женой. Он заплатит калым за ту, которую выберет
сам. Так думал Кара-Мерген, веселя сердце мечтой и подбадривая
смелость надеждой.
Однако следующий день тоже не дал никаких результатов. Охотник
проходил почти до вечера по сыртам, побывал на альпийском лугу и снова
спустился ниже, чтобы еще раз хорошенько осмотреть малинник.
Не производя ни малейшего шума, подошел к скале и медленно стал
карабкаться по камням к старому своему укрытию.
Бурый медвежий бок он увидел сразу. И хотя в зарослях, скрывающих
медведя, трудно было определить величину зверя, однако определил, что
это тот самый бала-аю, следы которого видел раньше. Кара-Мерген решил,
что молодой медведь пришел сюда один и что надо стрелять. Он снял с
головы малахай, пристроил ружье и подсыпал на полку пороху. До медведя
было шагов девяносто. Случалось, бил и дальше. Взведя курок,
Кара-Мерген сотворил короткую молитву, прося аллаха укрепить его руки
и направить пулю точно по цели, и стал подводить мушку ружья в бурое
пятно медвежьего бока. Пять раз он отрывался глазом от прорези и
смотрел, в то ли место целит, и наконец утвердился в вере, что все
правильно, и только тогда плавно и осторожно потянул пальцем за спуск.
Ружье оглушительно ахнуло, медведь завизжал, и все заволокло
дымом, но Кара-Мерген знал заранее, что промаха не будет. Подождал,
пока дым рассеялся, и выглянул. О аллах! Кара-Мерген увидел, как из
шкуры выскочившего на лужайку и грохнувшегося наземь медведя вылез
голый черноголовый юноша.
- Жалмауыз! - не то взвизгнул, не то выкрикнул шепотом
Кара-Мерген и, забыв о ружье, своем единственном кормильце, и лисьем
малахае, согревавшем его по ночам и дающем прохладу в солнечный день,
в ужасе побежал прочь.
И это было так вовремя! Жалмауыз оставил свою простреленную шкуру
и, сверкая глазами пожирателя людей, птицей взлетел на скалу и
погнался за Кара-Мергеном. Он чуть не настиг его. Охотник,
обернувшись, увидел, как гневен медведь-оборотень в образе человека. И
только, наверно, аллах не допустил несчастья, иначе быть бы ему с
распоротым животом и растерзанным сердцем...
- Ой-бай, ой-бай, ой-бай! - все еще содрогаясь от ужаса, говорил
охотник, сидя теперь у костра и держа в руках баранью лопатку.
Тридцать девять зарубок сделал он на цевье ружья. И вот сороковой
медведь оказался самим Жалмауызом. Не поверил он, Кара-Мерген,
аксакалам, не поверил народной молве, и теперь тот пошлет через него в
казахские стойбища всякие болезни, и проклянут его степняки за то, что
нарушил запрет и вторгся во владения пожирателя людей. Его самого
станут бояться люди хуже Черной Смерти, и никто не даст ему даже
кусочка лепешки, никто не утолит жажду даже глотком воды. Все будут
только шарахаться от него. Враз пересохла слава, как пересыхают в
каракумских песках родники шикбермес.
Кара-Мерген доел мясо, помолился аллаху, прося дать на этом свете
добра, а на том - милость божью, и стал подседлывать лошадь. Пегая,
заезженная кобыленка качнулась от толчка, которым Кара-Мерген подтянул
подпругу. Смирная, верная - хоть бросай на целую неделю в горах,
никуда не уйдет. Так приучена. Хоть и стара стала, а другой лошади не
надо. Не раз предлагали сменить ее, давали за полный пузырь желчи
хорошего скакуна - дхол-джургу. Да зачем он, скакун? Сколько троп
вьется по горным кручам - разных. Иные зверем проложены, иные -
человеком. Но не всякая лошадь пройдет по ним. На пути лесные завалы,
камни, кручи, что ползком по тропе не пролезешь, а умная лошадь
уверенно ставит копыто острым зацепом в чуть приметную ямку, выгибает
круп, настойчиво тянется вверх, неся на себе всадника и поклажу. Есть
и такие тропы, что в пору пройти архарам: внизу пропасть, а сверху
стена из камня. Но и тут пронесет всадника лошадь, только дай ей
свободу и положись на нее целиком. Э-э, для человека, занимающегося
охотничьим промыслом, умная лошадь ценнее жены! Что жена? Спину свою
не подставит. А лепешку испечь и самому недолго. Была бы мука да соль.
Воды много.
После удачной охоты Кара-Мерген полеживал обычно в чужой юрте, да
не в какой-нибудь, а в белой, до отвала ел мясо, пил кумыс и слушал
песни кюйши, приглашенного в его честь. Отдыхал, набирался сил, а
потом снова уходил в горы. Горы тоже кормили. Нежное мясо архара
хорошо было жарить прямо над углями. Такой запах издает кеваб, что за
версту слышно. Сидишь ешь, слушаешь чутким ухом, как рядом трава
растет, как хищная муха-ктырь высасывает хоботком трепещущую бабочку.
(Кюйши (каз.) - акын-мелодист. Кеваб (каз.) - мясо, жаренное на
вертеле.)
Воля!
Свобода!
Что может сравниться с ними? Иные бранят бездомовником, называют
Барса-кельмес - "пойдешь - не вернешься". Говорят: хватит испытывать
терпение аллаха, всякому человеку под старость покой нужен, юрта своя
нужна. А кто в ней сурпу сварит? Кто курт затрет? Конечно, так. Если
смотреть глазами души - надо. Жену надо, ребятишек надо. А сперва
большой калым нужен - сорок семь голов скота: таков принятый по обычаю
выкуп за невесту. Где взять? Теперь и вовсе не соберешь. Никто уже не
подаст ему даже пищу гостя - конак-асы. Даже в батраки не пойдешь.
Запретила новая власть служить батраками. Муллы и баи, которые не
убежали, женят батраков на своих дочерях, и те, послушные воле аллаха
и их собственной воле, несут народу смуту, подбивают его не верить
Советской власти. А что власть? Власть справедливая. Она за бедняков
стоит...
Грустно, тоскливо возвращаться к людям без добычи, а еще хуже с
плохой вестью.
Едет Кара-Мерген по широкой степи. Горы все дальше и дальше. Под
копыта неторопливой лошади ложится высокий ковыль да верблюжья трава -
жантак. Дует просторный ветер, и тогда Кара-Мерген, не открывая глаз,
затягивает тихую песню. Грустна она и тягуча, как волчий вой,
бесконечна, как степь, и такая же ровная. Стонет в ней жалоба
Кара-Мергена, не знающего, куда направить шаг лошади. А лошадь идет и
стрижет ушами - ей все равно. Велика степь, а ехать одинокому
некуда...

5

Федор Борисович Дунда, Николай Скочинский и Дина Тарасова
приехали в Алма-Ату первого июля. Город был залит солнцем, зеленью.
Искрились кажущиеся близкими белые пики Заилийского Алатау. Ни с чем
не сравнимый легкий яблочный дух будто насквозь пропитал воздух, землю
и даже воду.
Семнадцать лет прошло с момента последнего крупного землетрясения
и нашествия с гор неудержимого грязевого потока - селя. Землетрясение
и сель тогда чуть не смели в цветущей долине красивый город под
названием Верный. Но город возродился вновь и стал еще красивей и
зеленей.
Федор Борисович дал телеграмму Аркадию Васильевичу Голубцову.
Теперь старый приятель должен был встретить их.
Голубцов, маленький, толстенький, подслеповатый, Федора
Борисовича узнал все-таки сразу, кинулся обнимать.
- Боже мой, Федя! Какими судьбами? Ты грянул вдруг, как с
облаков. Знакомься, это моя жена. Ты один?
Он говорил громкой, захлебывающейся скороговоркой и смотрел снизу
вверх преданно-радостными глазами, которые, несмотря на близорукость,
никогда не вооружал стеклами очков, тряс за руки Федора Борисовича.
Жена его, молодая женщина, на целую голову выше мужа, смущенно
поглядывала на гостей, не зная, как же ей подступиться к Федору
Борисовичу и познакомиться. Но, видя, что муж все еще тормошит друга в
порыве радости, махнула полной, оголенной по плечо рукой и протянула,
смеясь, узкую кисть Дине.
- Вера Михайловна. А вас как, голубушка? Вы, надо полагать,
супруга Федора Борисовича?
Дина вспыхнула, беспомощно оглянулась на Скочинского и ответила
что-то невнятное.
- Вера! Верочка! Да подойди же! - возбужденно прикрикнул Аркадий
Васильевич. - Поздоровайся с Федей.
Наконец знакомство состоялось, страсти утихли, и Аркадий
Васильевич побежал "арканить" извозчика.
Через полчаса все они были на окраине города, в тихом, уютном
особнячке, окруженном тенистым садом, с узкой аллейкой и ажурной
беседкой под ветвистым платаном.
- Видишь, какую коломенскую версту выбрал, - шутя говорил Аркадий
Васильевич, влюбленными глазами показывая на жену и заставляя ее мило
краснеть. - Оба работаем в городской аптеке. Все у нас есть, слава
богу...
Говорил он без умолку и этим страшно понравился Дине.
- Приятный человек, - шепнула она Скочинскому, с которым
чувствовала себя свободней, чем с Федором Борисовичем.
Потом ели жареную индейку, но не домашнюю, а дикую, называемую
здесь уларом, пили зеленый чай с малиновым вареньем и говорили, и
говорили.
- Да, да, - рассказывал Аркадий Васильевич, - удивительных вещей
наслушался я тогда. Возил вакцину против черной оспы. В прививки никто
из степняков не верил, но зато верили в мифическое существо,
называемое по-местному Жалмауыз. Его вроде видел накануне один пастух,
нечаянно угодивший в долину Черной Смерти. В этой долине вымерло
когда-то целое стойбище казахов от чумы. С тех пор казахи туда и глаз
не кажут. А вот один забрел, увидел Жалмауыза, и тот наслал через него
оспу. Тогда умерли пять юношей. Хлопот много было. Прививки делали
силой. Муллы и баи пустили слух, что советские табибы, то есть врачи,
- это приспешники Жалмауыза, они хотят истребить весь казахский журт,
по-ихнему "народ". Тяжелая была работа и опасная. Я когда прочел твою
статью, сразу вспомнил о легенде. Казахи - народ суеверный, в кого
хочешь поверят. А дикого мальчика могли действительно видеть. Чуму,
оспу - все это привязать к нему было недолго. Вот и легенда. Потом
табу, запрет, - и не найдешь концов.
- В той долине умерло в семнадцатом году не стойбище, а всего два
человека, - внес поправку Федор Борисович. - Муж и жена. Вот их-то
мальчик и был воспитан медведями. Я раньше знал и дядю мальчика,
Ибрая. Он одно время был у меня проводником и тоже видел этого
медвежьего питомца. У него атаман Казанцев расстрелял всю семью.
Оставался только сын. Хорошо было бы их отыскать.
- Непременно надо отыскать, - подтвердил Аркадий Васильевич. -
Впрочем, друг о друге они, казахи, все знают. Так что отыщете. Но я
хотел бы вам дать полезный совет. В расспросах о Жалмауызе будьте
осторожны. Выпытывайте умело. Иначе пользы не будет. Казахи могут
сделать вид, что вообще не понимают, о чем вы спрашиваете. Для них
этот мальчик - табу. Не знаю даже, как вам все это удастся.
- Попробуем, - весело сказал Скочинский. Он был неунываем.
- Мне тебя, Аркадий Васильевич, сам бог послал, - улыбался Федор
Борисович. - Да еще в качестве аптекаря. Нам очень нужен будет спирт и
формалин.
- Господи, о чем речь! - выпалил тот. - Найдем! Много надо?
- Спирту литров пяток, ну и формалину столько же.
- Будет. Все будет, - заверил хлебосольный хозяин.
...На третий день вечером выехали в Талды-Курган, а затем, после
небольшой остановки, направились на перекладных в Кошпал.
Бывший уездный городок встретил их запустением и безлюдьем.
Разрушенный и сожженный в гражданскую войну, он так и не поднялся. Все
здесь было убого и серо.
- А какое место было! Помнишь, Коля? - вздыхал Федор Борисович. -
Смотри, вот здесь карагачовый парк был, а сейчас пустырь. Кусочек
степи. Узнать трудно.
- Да-а, - тянул Скочинский, узнавая и не узнавая знакомые раньше
места.
Одна Дина глядела на все большими восторженными глазами,
по-прежнему была малоразговорчивой и отвечала односложно, когда с нею
разговаривал Федор Борисович.
Аркадий Васильевич, провожая, дал им адрес своего знакомого
аптекаря из казаков - Евлампия Харитоновича Медованова. К нему они и
заехали.
Медованов, уже немолодой казак, похожий бородой на кержака,
встретил приветливо, просил располагаться, как у себя дома. Но Федор
Борисович поблагодарил и сказал, что поселятся они в палатке, им бы
только пока, на первое время. И попросил помочь разыскать Ибрая.
Евлампий Харитонович свел Дунду в караван-сарай, где обычно
останавливались приезжающие в город степняки. Стали наводить справки,
знают ли они такого. Оказалось, знают. Более того, его и искать не
надо было. Ибрай работал в местной промысловой артели по заготовке
пушнины. Обрадовались несказанно. Ибрай мог помочь не только купить
лошадей, но быть и проводником.
По адресу отправились втроем. Помощь Медованова больше не была
нужна. Ибрая отыскали в "Заготпушнине". Он просушивал на солнце
шкурки, заботливо оглаживая каждую рукой. Тут же, прямо на траве,
лежало несколько шкур лисиц, двух рысей с кисточками на ушах, три
волчьих и одна барсучья. Все остальные были мелкие: горностаевые,
кошачьи и больше - сурчиные.
Ибрай долго смотрел из-под наплывших на глаза век, оглядывая
посетителей и, видимо, принимая их за агентов по заготовке пушнины, а
потом поднял руки и крикнул:
- Ой-бай! Совсем старый стал! Лучшего своего гостя не признал!
Неужели жолдас Дундулай?
- Он! Он! - воскликнул, смеясь, Федор Борисович.
Они обнялись.
Ибрай и в самом деле постарел. Черты лица расплылись еще больше,
он несколько обрюзг, стал медлительней, очевидно, от покойной жизни.
Радостный, словоохотливый, он повел их к себе в дом. Небольшая мазанка
с плоской глиняной крышей стояла неподалеку от заготпункта. В
крохотном дворике за низеньким дувалом просушивалась на куче карагача
постель: кошмы, подушки, одеяла, два тканых коврика. В сторонке стояла
летняя печурка с вмазанным казаном, тут же на кольях висела кухонная
утварь. Возле печки возилась сердитая по виду, средних лет казашка в
широком засаленном платье с серебряными монистами.
- Это моя жена, - пояснил Ибрай, немного сконфузясь. - Что
поделаешь? Надо. Бала, сын, сиротой рос. Догляд нужен.
Федор Борисович и Скочинский понимающе кивали.
Ибрай что-то быстро и требовательно сказал жене. Та поклонилась
гостям, но хмурое выражение с ее лица не сошло. Однако хозяйка
оказалась расторопной. Быстро внесла в прохладную комнату с земляным
полом нагретые солнцем кошмы, набросила на них один из ковриков и
застелила скатертью.
Ибрай пригласил садиться. Мужчины, не задумываясь, подломили под
себя ноги, крест-накрест, Дина же в не решительности стала
оглядываться, не зная, как сесть, в какой позе. Ибрай, поняв ее
смущение, с деликатным молчанием протянул плисовую подушку на вате.
Дина села, подогнув ноги в одну сторону, одернула юбку на
округлившихся коленях. Хозяйка еще принесла подушек, и гости
разместились удобно. На скатерти появился поднос с чайником и четыре
пиалы. Потом баурсаки, ломтики овечьей брынзы и канифольного цвета
кусочки варенного в молоке сахара. Затем хозяйка принесла и самовар,
большой, ведерный, желтой начищенной меди. Села у самовара и стала
разливать пахучий чай, наливая его в пиалы малую малость. Федору
Борисовичу и Скочинскому это было знакомо: горячий чай в малых дозах
не обжигал губ и полностью сохранял духовитость и вкус. (Баурсаки
(каз.) - кусочки кислого теста, испеченные в масле.)
- А где же сын? - спросил Федор Борисович.
- В школе гуляет, - ответил хозяин с гордостью. - Шибко грамотный
стал.
- Какая же теперь школа? Лето.
- На экскурсию пошел. В горы. Учитель повел. Хороший учитель.
Много разного ума дает. Моего сына хвалит больше всех...
Бесстрастная, неулыбчивая казашка нахмурилась, молча посмотрела
на Ибрая. Тот осекся, замолчал, потом стал спрашивать, где и как это
время жили его друзья. Федор Борисович и Скочинский не торопясь, как и