"ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА"
Рисунки В. Высоцкого
Р2
Ч 49
Чернов В. М.
Сын Розовой Медведицы Фантастический роман/
Рис. В Высоцкого - М.: Дет. лит., 1988-288 с.:
ил. - (Б-ка приключений и научной фантастики)
Фантастический роман о медведях нашедших и воспитавших мальчика.
По дороге из Кошпала шел отряд красных кавалеристов. Командовал
ими бывший поручик царской армии Федор Дунда, человек спокойный,
выдержанный и смелости необыкновенной
Отец Дунды всю свою жизнь прожил на Кавказе, в Пятигорске, и
пользовался там популярностью умнейшего доктора. Сын также унаследовал
склонность отца к наукам и, скорее всего, пошел бы по его стопам, но
незадолго до революции был исключен из Петербургского университета за
вольнодумство, а затем направлен в Верненский военный округ. Там и
застала его Октябрьская революция. К большевикам он примкнул с первых
же дней разброда в армии. А когда началась гражданская война, ему было
поручено взять на себя командование эскадроном по борьбе с
басмачеством в районах Ферганы и Оши. Полтора года колесил Дунда с
отрядом по горам и пескам Средней Азии, гоняясь за бандами басмачей и
подстерегая их на перевалах на пути в Кашгарию. Позже отряд был
отозван в Ташкент, а затем снова в Верный. Бойцы его, закаленные в
сражениях, испытанные зноем безводных пустынь, умеющие преодолевать
горы и бездонные пропасти, были сейчас незаменимой силой в условиях
полупартизанской войны в предгорьях Тянь-Шаня.
В последних боях за Кошпал, куда переместился центр ожесточенных
боев, Дунда был ранен в правую руку, но из отряда не ушел.
Когда-то он бывал здесь раньше, любил отдыхать в карагачевом
парке - в самом центре города. Теперь парк был уничтожен. Он весь
оказался перекопанным, масса деревьев была спилена или просто сожжена
на корню. Да и в самом городе всюду остались следы жарких боевых
схваток. Особенно жалел Дунда, как, впрочем, и все, кто видел Кошпал
или жил в нем, знаменитую аллею из вязов, насаженных некогда вдоль
шоссе. Она тоже была уничтожена. Рисовые поля вокруг, виноградники -
все вытоптали, вырубили и сожгли.
- Словно после мамаева побоища, - грустно усмехаясь и поправляя
на перевязи руку, сказал Дунда своему помощнику и командиру
разведгруппы Николаю Скочинскому, еще более молодому человеку, чем он
сам.
- Белые варвары, - горько вздохнул Скочинский. - Когда только мы
с ними разделаемся?
- Теперь уже скоро, Коля, скоро, - тихо и уверенно, думая о
чем-то, заверил Дунда. Их лошади шли рядом, бок о бок. - Ты знаешь, о
чем я позволяю себе размышлять? - Худощавое лицо Дунды осветилось
мягкой улыбкой. - Вот окончим войну, обязательно пойду доучиваться, а
затем снова приеду сюда и займусь научной работой. Биология с детства
была моей страстью. На Кавказе мы с отцом занимались
коллекционированием всевозможных тварей. Даже собрали с ним что-то
вроде домашнего музея. Вот в ту пору-то я и наловчился стрелять без
промаха. Сами добывали, сами препарировали. Интересная, скажу тебе,
работа. Азартная. По двое, по трое суток, бывало, петляли в горах в
поисках какой-нибудь редкой пичуги или какого-нибудь грызуна. И еда-то
на ум не шла. Вот как...
Этот разговор происходил близ Кошпала, когда они ехали наперехват
одной из белоказачьих банд, по сведениям казаков скрывающейся где-то в
районе перевала Коксу, на самой границе.
Два дня затем пробирались по горным тропам, которые назывались
здесь "кой-джол", то есть "баранья дорога". Вел отряд хорошо знакомый
со здешними местами проводник Ибрай. Белоказаки почти начисто
уничтожили ибраевский род. Сам Ибрай остался в живых благодаря
счастливому случаю: он уезжал с сыном в соседний аул, чтобы разжиться
там плиткой чая. А когда вернулся, на месте стойбища нашел только
головешки от сгоревших юрт да восемь трупов.
Сейчас, выбрав укромное место для привала и расставив часовых,
Дунда, Скочинский и Ибрай поднялись на скальный выступ, заросший
ольхой, и оттуда стали обозревать те доступные в горах места подъемов
и спусков, которыми могла бы воспользоваться казачья банда. Им было
известно, что ею командовал дерзкий, не знающий милосердия есаул
Казанцев, бывший каратель атамана Аулова. Именно он, Казанцев,
уничтожил ибраевский род.
- Что скажете, товарищ Ибрай? - обратился Дунда к проводнику.
Ибрай еще раз окинул зоркими глазами окрестности гор, помолчал
немного и затем ответил:
- Я думаю, надо выше идти. Немножко кружить на горам, потом
искать ак-урус сверху.
- Но лошадям не под силу одолеть эти горы, - сказал Скочинский.
- Зачем лошадям? Лошадь надо оставлять здесь.
Дунда внимательно посмотрел на проводника, потом достал из
планшетки десятиверстку и, придерживая ее за уголок белыми пальцами
забинтованной руки, долго о чем-то думал.
- А что, - сказал он, взглядывая на Скочинского, - пожалуй, в его
словах есть резон. Если мы просто перекроем дорогу, нам это ничего не
даст. Казанцев на рожон не полезет. Он уйдет за Коксу, только и всего.
А наша задача - отрезать его от перевала. Поэтому сделаем так. Ты,
Николай, с двадцатью ребятами перекроешь дорогу здесь. Это на тот
случай, если Казанцев попытается вырваться из гор. А я с остальными
пешим порядком проберусь в горы и перекрою перевал. Вот тогда мы и
насядем на них. Тут главное...
- Вай! - вдруг сдавленным голосом вскрикнул Ибрай, вскидывая
руку, на которой висела короткая камча, искусно сделанная из передней
ноги кабарожки с круглой, плетенной в двадцать жил ременной плетью.
Дунда и Скочинский разом взглянули по направлению вытянутой руки,
но ничего не увидели. Солнце стояло высоко, и все вокруг было ярко
расцвечено. Напротив того места, где они стояли на скалистом выступе,
поднимался крутой бок горы, местами совершенно чистый от поросли
густой ольхи, покрытый только плотной густой травой. Вот на одно из
таких чистых мест Ибрай и показывал.
- Там, там, - твердил он, и жиденькая его бородка, пробритая на
казахский манер, мелко подрагивала вместе с нижней челюстью. - Там...
Я видел сейчас аю и маленький баранчук...
Дунда пожал плечами, не понимая, почему какой-то медведь с
медвежонком, которых здесь немало, могли так взволновать Ибрая.
- Смотри, смотри, товарищ начальник, пожалуйста, смотри! Сейчас
он выйдет вон на ту поляну, которая побольше. Вай-вай-вай! Совсем
дикий маленький баранчук...
И не успели ни Дунда, ни Скочинский понять смысл его слов, как
неожиданно и сами увидели нечто совсем невероятное. Сперва появился
медведь, большой, светло-бурый, немного спустя из ольховой чащи вышла
медведица, поменьше, почти ровной розоватой окраски. Дунде со
Скочинским эта чета доставила бы только удовольствие посмотреть на
нее, если бы вдруг возле медведицы не появился самый обыкновенный
ребенок в возрасте пяти - семи лет. До них было по прямой метров
двести, и Дунда совершенно отчетливо увидел, что ребенок, несколько
сутуловатый, голый, с черными взъерошенными волосами, стремглав
выскочил из ольховой заросли, потрепал медведицу за ухо и легко и
быстро кинулся вслед за бурым медведем, уже почти пересекшим поляну.
За бинокль Дунда схватился слишком поздно. Он лишь на миг поймал
в окуляры темно-шоколадное тело, с ловкостью дикой кошки скользнувшее
в зелень ольхи, но зато с минуту наблюдал за розовой медведицей,
степенно шествующей следом за ребенком.
- Нет, невероятно, - первым опомнился Скочинский. В его карих,
широко расставленных глазах было полнейшее недоумение. - Очевидно, это
какая-то фантасмагория. Федор Борисович, ради бога, объясните, как это
понимать?
Дунда опустил бинокль, теперь уже бесполезный. На его лице была
написана растерянность.
- Ничего не пойму! Неужели нам показалось?..
Но у Ибрая сердито загорелись глаза. Он совсем забыл, что перед
ним командир, а он всего-навсего проводник, и запальчиво закричал на
него:
- Зачем так говорить? Тебе показалось, ему показалось, но мне не
показалось. Я все видел. Мой глаз вострый. Маленький баранчук бежал.
Последнего аю за ухо дергал!..
Да, это уже было неопровержимо. Все трое видели, как голый
ребенок, шустро, с звериной ловкостью выскочивший на чистое место,
дернул медведицу за ухо, как будто играя с нею, и потом быстро пересек
поляну.
- Ах, - с досадой сказал Скочинский, - если бы не Казанцев, мы бы
сейчас попытались поймать это загадочное существо.
- Вряд ли успели бы пересечь им путь, - ответил Дунда. - Но
попробовать стоило.
- А может, рискнем?
- Нет, Николай, нельзя. Не можем. Казанцев для нас важнее.
Скочинский тихонько выругался и даже плюнул с досады, понимая,
что они действительно не могут даже попытаться выручить ребенка,
приставшего каким-то образом к медведям.
Они еще долго продолжали смотреть в том направлении, где скрылась
странная троица, но больше ничего не увидели. Сплошные заросли ольхи
дальше были непроницаемы.
Дунда неожиданно рассмеялся, направляясь к отряду.
- Чему вы смеетесь? - спросил Скочинский.
- Да тому, Коля, что, расскажи мы об этом людям, нас всех троих
попросту назовут фантазерами.
- Но ведь факт, неопровержимый факт, Федор Борисович! -
воскликнул Скочинский, растерянно посматривая то на Ибрая, то на
Дунду.
- Именно факт. Уникальный в своем роде факт. Более того,
бесспорно представляющий огромный интерес для науки. Но что поделаешь?
Видно, всему свое время.
Весь остаток дня Ибрай был молчаливей обычного. В каком-то
тревожном раздумье он теребил и теребил свою жиденькую бороденку,
оставленную под широким косяком челюсти, и все чего-то потихоньку
нашептывал: не то молился, не то рассуждал. Дунда попросил его ни о
чем никому не рассказывать, дабы не отвлекать внимание бойцов от их
главной заботы.
- Если удачно справимся с заданием, попробуем на обратном пути
прочесать горы, - сказал он. - А сейчас пока об этом ни слова.
Но сам, оставшись наедине со Скочинским, признался, что никак не
может сосредоточиться, чтобы хорошенько обдумать план перехвата
Казанцева.
- Честное слово, этот ребенок не выходит у меня из головы. Помню,
я где-то читал, что звери иной раз вскармливают детей; кажется, есть
об этом у известного натуралиста Паргамина в его книге "Мир животных".
Но как-то мы разговорились с отцом. Он, между прочим, отличный
психиатр. Так вот он заявил тогда, что все это вздор. Паргамин просто
взял на веру старые россказни и легенды и привел их как факты. А на
самом деле все эти так называемые "феральные" дети, будто бы
воспитанные зверями, не что иное, как больные, страдающие резко
выраженной формой аутизма. У таких детей налицо все признаки дикого
зверя. Но ведь тут мы сами видели ребенка в окружении медвежьей семьи?
- А я вообще впервые об этом слышу от вас, Федор Борисович. Сроду
никогда не слыхал, что детей могли бы воспитать дикие звери. Я не беру
в расчет легенду о Капитолийской волчице. Да они, по моему разумению,
обязаны их сожрать, вот и все.
Скочинский считал себя русским, хотя прадед его был чистокровным
поляком, женившимся на дочери русского чиновника. Отец служил
смотрителем сельскоприходских школ в Кыштыме, но перед революцией был
арестован царской охранкой за участие в подпольном кружке РСДРП и
сослан на Ухтинские лесоразработки, где вскоре и умер от воспаления
легких. Мать переехала с сыном в Челябинск к родственникам. Николай не
успел окончить гимназию: началась революция. В девятнадцатом ушел на
колчаковский фронт, затем после ранения попал в Среднюю Азию. Там-то и
сдружился с Дундой.
- Хотел бы я знать, - сказал Скочинский, - о чем сейчас думает
наш проводник? Пригласите его на чашку чая, Федор Борисович.
- Пожалуй, - согласился Дунда.
Бойцы в это время спокойно отдыхали в ольховом лесу после
длительного и тяжелого перехода. Конникам было уже известно, что часть
отряда выступит по горам пешими, а другая часть закроет дорогу, идущую
вниз с перевала. Они чистили оружие, купались в холодной ключевой
воде, отдыхали, набираясь сил для решительной схватки с бандой
Казанцева.
Когда Ибрая позвали к командиру, он подошел к нему неторопливой,
увалистой походкой кочевника, пощелкивая время от времени по голенищу
сапога изящной камчой.
- Я слушаю, товарищ начальник.
- Садитесь, Ибрай, - пригласил Дунда. - Чай будем пить. Коля,
налей-ка нам всем по кружечке.
Скочинский расстелил попону, поставил на нее три кружки и стал
разливать из закопченного на костре чайника густую янтарную жидкость.
У Ибрая при виде душистого чая сузились и потеплели глаза.
- Я сейчас, - сказал он и ушел к своему седлу, отвязал от него
вязанные из верблюжьей шерсти торока и принес их к импровизированному
столу. На попоне появился овечий сыр, варенный на молоке сахар и две
лепешки. - Айда кушай, товарищ начальник. Раньше я и так небогато жил,
а теперь совсем бедным стал. Шайтан ак-урус все грабил, женщин всех
убивал, детишек тоже убивал. Один только баранчук остался. Зря не
разрешил брать с собой, товарищ начальник. Больно хороший баранчук.
Умный, учиться хочет. Только надо скорее ак-урус бить. Пожалуйста, бей
скорее, товарищ начальник.
- Разобьем, дорогой Ибрай. Обязательно мы разобьем Казанцева и за
все с него спросим, если живым поймаем.
- Дай бог, дай бог, - проговорил Ибрай и воздел для молитвы руки.
- Алла бесмулла, рахим алла!
Он взял кружку и, держа ее, как держат пиалу, осторожно отхлебнул
чай. Раскосые глаза его с наплывшими веками выразили крайнее
удовольствие.
- Как сына звать? - спросил Дунда, ласково глядя на проводника,
трагедию которого он знал в подробностях.
- Ильберс. Это значит урус язык барс.
- Хорошее имя, гордое.
- Да, да, - согласился отец, - хорошее. Только зря не велел брать
с собой, - опять упрекнул Дунду Ибрай.
- Нельзя, - мягко ответил Дунда. - Мало ли что может случиться с
нами. В бой идем. Как можно брать мальчика? А в Кошпале люди надежные.
Присмотрят. Советская власть любит детей. За их будущее и воюем. За
что же нам воевать больше?
- Правду говоришь, правду. Твоя голова светлая, вперед видишь. А
я казах. Совсем темный человек...
- Ну, ну, я-то знаю, - остановил его Дунда. - Окончим войну -
хорошую жизнь строить будем. Ильберс учиться станет. Вы вот скажите
нам, что думаете насчет того ребенка, которого мы сегодня видели?
- Я много думал, - вздохнул Ибрай и поставил на попону кружку с
чаем. - Здесь место шибко дремучее, все может быть. Дикий человек
тоже...
- В смысле одичавший? - спросил Скочинский, но по недоуменному
взгляду казаха понял, что тому незнаком смысловой оттенок этого слова,
и принялся объяснять: - Ну, скажем, звери украли ребенка, а потом его
не сожрали, а воспитали. Как своего сына. Понимаете?
- А-а, конечно, понимаю, - закивал Ибрай, потом задумчиво
помолчал, словно собираясь с мыслями, снова заговорил: - Три года
назад такой случай был. Мой родной брат Урумгай кочевал в долину горы
Кокташ. Отсюда сто верст будет, пожалуй. С ним его жена была, Юлдуз, и
маленький малайка Садык. В его стойбище я пришел через два дня. Но
поздно пришел. Может, хорошо, что поздно. Черная болезнь взяла
Урумгая, Юлдуз тоже взяла, а парнишку я не нашел. Пропал Садык. Везде
искал, кричал много, так уехал. Теперь ему пять лет было бы. Как
думаешь, товарищ начальник, может, этот баранчук, который с аю живет,
Садык? А?
- Могло быть и такое, - медленно сказал Дунда. - Этому ребенку
действительно не более пяти - семи лет. Но все это невероятно...
- Ловить бы надо, - посоветовал Ибрай, снова беря кружку с чаем.
Дунда вздохнул, думая про себя: "Невероятно... Но история Ибрая
очень близка к истине..."
Джунгарский Алатау - один из северных отрогов Тянь-Шаня. В этих
горах немало цветущих долин и альпийских лугов. Есть и леса, и горные
речки, отдающие свою дань пролегающей вдоль хребта Борохоро
полноводной реке Или.
Род Ибрая кочевал по этим местам. Он был небольшим, небогатым, но
дружным. Сам Ибрай имел двух жен, четырех детей, младшему из которых,
Ильберсу, исполнилось только три года. Одной семьей с ними жили еще
три престарелых тетушки и младший брат Ибрая, Урумгай, с женой и
двухгодовалым мальчиком Садыком. Закон ислама обязывал всех жить
вместе и помогать друг другу. На старейшине лежала ответственность
блюсти свой род и сохранить его.
В 1918 году в месяц рамазана мужчины стали думать, где стать на
зимовье. Наконец решили, что лучше всего остановиться в долине горы
Кокташ.
- Бери гурт овец, - сказал Ибрай Урумгаю, - двух молодых кобылиц
с жеребятами, трех вьючных лошадей и ступай вперед. Ты знаешь эти
места и найдешь хорошее стойбище. А мы подойдем через два дня.
В долине горы Кокташ Урумгай долго выбирал место, где было бы в
изобилии корма для скота, где не так много ветра и где есть в достатке
вода.
Ставя кибитку на облюбованном месте, Урумгай поглядывал на жену:
ему казалось, что она вяло работает.
- Юлдуз-джан, - сказал он ласково и насмешливо, - твои руки тебя
совсем не слушаются.
Она кротко ему улыбнулась, но в черных больших глазах не было
радости - в них отразилась печаль потухающего костра.
- Я не знаю, - ответила она, - почему. У меня кружится голова и
хочется пить.
- Это от усталости, - сказал он.
Неподалеку бегал в одной рубашонке двухгодовалый Садык. Он
гонялся за крупными, в человеческую ладонь, яркими бабочками и верещал
от восторга. Ему было немножко скучно - без двоюродных сестер и
братьев, особенно без Ильберса, сверстника, с которым он целыми днями
привык бывать вместе. Он любил свою мать и своего отца затаенной
любовью маленького, но уже не беспомощного звереныша. Он знал хитрость
и умел громко и вовремя зареветь, чтобы на него обратили внимание и
позволили то, чего он хотел. Вот уже несколько дней мать поила его
овечьим молоком, очень густым, пахнущим травой, и молоко это казалось
невкусным. Он не раз ревел, голосисто и долго, пытаясь ее разжалобить,
но мать была неумолима, а отец, посмеиваясь, бросал ему
полуобглоданную кость или давал из своих рук кусочек жирных,
вывернутых наизнанку бараньих кишок и заставлял долго жевать. Потом
подносил к его рту деревянную пиалу с жирным бульоном, который
называют сурпой.
Садык много ел и быстро набирался сил, но материнского молока
все-таки хотелось. Дитя природы, он рано был научен старшими, что
змей, скорпионов и тарантулов следует опасаться, а прочую живность
можно без опаски ловить руками и даже есть. Двоюродные братья учили
его отыскивать в траве молодые стебли кумызлыка, дающие освежающий
кислый сок, учили отыскивать и есть черемшу - горный чеснок и ловко
вылущивать из стручков дикий горох.
Поймав большую бабочку, он торжественно понес ее показать отцу и
матери. Грязные пухлые пальчики были в золотистой пыльце от ее ярких и
удивительно разноцветных крыльев.
- Ата, я поймал бабочку.
- Ты у меня батыр, - ответил отец, занятый своим делом. - Скоро я
научу тебя скакать на коне быстрее ветра и прыгать с камня на камень,
как прыгает тау-теке.
Садык еще не слышал, что такое тау-теке, и черные глаза его
загорелись.
- Те-ке, - повторил он.
- Да, - улыбнулся отец, - это горный козел, который может
перепрыгивать даже пропасти.
Мальчик убежал довольный, но вскоре снова вернулся, и опять отец
называл его батыром и обещал, когда он вырастет, убить с ним в горных
лесах медведя - аю, а может быть, барса. Садык смеялся от счастья, а
мать, глядя на него и вяло, не как всегда, зашнуровывая кошмы на
обручах кибитки, печально улыбалась.
Было тепло и зелено в узкой долине, и гремел неподалеку в камнях
звонкий ручей. Рядом вольно и спокойно паслись отощавшие от перегона
курдючные овцы. Их сторожили две лохматые собаки. Тут же бродили
лошади и с ними черноухий ишак, которого подарил Садыку дядя Ибрай.
Это был умный ишак, старый. Когда на него сажали мальчика, он шагал
осторожно и плавно, словно знал, что мальчик еще маленький, а
маленьких следовало оберегать.
Кибитку наконец поставили, и теперь надо было думать о том, чтобы
подоить овец и заквасить молоко на брынзу и еще сварить в черном,
прокоптившемся котле вяленное на солнце баранье мясо. Но Юлдуз, как
только поставили кибитку, сразу ушла в нее и легла. Ей нездоровилось.
Мясо пришлось варить Урумгаю, а овцы остались недоенными. Ягнята в
этот день были особенно резвы: они досыта сосали маток.
- Поешь мяса, и ты станешь здоровой, - сказал Урумгай жене.
Но жена закрыла печальные глаза и отвернулась.
Отец с сыном совершили перед едой омовение. Потом они молились,
обращая взор к востоку. И опять Садык учился у отца, повторяя все его
движения и слова, которые тот бормотал.
- Алла! О алла! - повторял мальчик и, прижав к лицу красные от
холодной воды ладошки, доставал головой до молитвенного коврика.
Потом они ели. Ели не торопясь, но обильно, и мало разговаривали.
Плоское, с редкими усиками лицо Урумгая лоснилось от жира и светилось
довольством. Садык, полнощекий, розовый, с заплывшими от сытости
глазами, тоже был очень доволен; подражая отцу, прочищал отрыжками
горло и вытирал о черную голову жирные от бараньего сала руки.
После еды Урумгай опять провел ладонями по лицу и тотчас же это
сделал Садык. Потом отец встал и, не глянув на сына, ушел в юрту, но
почему-то вернулся быстро. Садык заметил, что лицо отца стало совсем
плоским и серым, как круглый камень ручной мельницы, которой мать
размалывала зерно для лепешек. Садык любил лепешки, особенно горячие,
только что вынутые из золы.
- Плохие у нас дела, Садык, - сказал с тревогой отец. - Шибко
плохие. В нашей юрте, кажется, поселилась черная смерть.
Садык не знал, что такое смерть, да еще черная. Но он испугался и
заплакал, потому что отец был совсем не такой, каким только что был
недавно.
Урумгай сел поодаль от кибитки и стал зачем-то раскачиваться из
стороны в сторону, молча и страшно, и Садык впервые не стал делать то,
что делал отец. Он только смотрел на него и тихонько всхлипывал. Ему
хотелось пойти в юрту и посмотреть на мать, которую отец оставил
зачем-то наедине с черной смертью. И он встал, но услышал вдруг резкий
окрик:
- Не ходи!
Так еще никогда отец не кричал на него. Он остановился и опять
сел. Потом снова встал и пошел к отцу: надо же было от кого-то принять
ласку. И снова пугающий окрик:
- Не подходи!
Это уже было страшнее всего. Садык не знал, что ему теперь
делать. Имея отца и мать, он неожиданно сразу осиротел. Он долго
плакал и тер кулачками мокрые глаза. А потом услышал голос отца,
скорбный и тихий, словно из его сытого живота вышла вся сила. Садык не
раз слышал от дяди, что сила у батыра в полном животе. Если живот
тощий, то силы не будет.
- Садык, - тихо говорил отец, - слушай меня внимательно. Аллах за
что-то на нас прогневался. Он послал за нами черную смерть. Твоя мать
скоро уйдет на небо. Но аллаху, наверно, этого мало. Он возьмет и
меня. Но тебя, пожалуй, не возьмет. Ты еще мал, совсем мал и сегодня
почти не прикасался к нам. Может быть, он тебя пожалеет. Через два дня
придет сюда твой дядя Ибрай. Ты скажешь ему: в кибитку отца пришла
черная смерть. Запомни: черная смерть. И тогда он все поймет. А сейчас
сделай вот что. Возьми в том дальнем тюке кошму и ступай туда, где
пасутся овцы. Там будешь ждать дядю Ибрая.
- Я боюсь, - сказал Садык.
- Ты батыр, - ответил отец. - А батыры ничего не должны бояться.
Иначе тебя тоже возьмет с собой черная смерть. Уходи!..
Садык многого не понял, но отец приказывал, и, значит, так надо
было. В их роду все привыкли повиноваться старшим. Это Садык понимал.
Но Урумгай тоже понимал, что сын еще несмышленыш и это может его
погубить. Тогда он еще раз заговорил:
- Я тоже приду к тебе. И буду тебя сторожить, но прикасаться ко
мне ты не должен. Мы будем с тобой разговаривать и ждать дядю Ибрая.
Бери кошму.
Садык долго теребил за угол кошму, вытаскивая ее из развязанного
ранее тюка, а отец стоял в сторонке и командовал. Разве не проще было
подойти и помочь? Очень не похож был отец на прежнего отца. И мальчику
все пришлось сделать самому. Потом и Урумгай подошел к тюку и тоже
взял себе кошму, только побольше. Так оба, сын впереди, отец сзади,
пошли они, волоча кошмы, к овечьему стаду и легли там в разных местах.
Подувал прохладный к вечеру ветерок, но Садык не чувствовал
холода. Маленькое его тело давно было закалено постоянным общением с
природой. Ему было только непривычно одиноко в стороне от отца.
К ним не раз подбегали собаки, но отец и их не подпускал. Он
сердито кричал и замахивался, будто бросает камень. Поджав хвосты, они
отбегали и скулили от голода.
Так пришла ночь. Темная и звездная. Садык лежал на кошме и слушал
звуки. Вот проблеяла в темноте овца, испуганно всхрапнув перед этим, и
потом стала чесать задней ногой за ухом. В ответ тявкнула собака,
зорко следя за сбитым в кучу стадом и тоже ловя в ночи малейшие
шорохи. Старая вьючная кобыла, на которой ездила мать, отдаленно
звякнула боталом и опять затихла. Где-то невнятно и далеко с каменной
кручи пропел свою ночную песню кеклик. Потом Садык услышал кашель
отца.
- Ата, - позвал он, - я хочу к тебе.
- Нельзя, - ответил голос из ночи. - Я рядом, а ты батыр. Лежи.
Садык снова заплакал, но тихо, и плакал до тех пор, пока не
уснул.
Всю ночь Урумгай надеялся, что черная смерть успела коснуться
своим крылом только одной Юлдуз и, может быть, аллаху этого будет