Страница:
перед ее просьбой. Но слава богу, все обошлось без лишних слов. Она,
кажется, поняла, что просьба ее несерьезна. Он обернулся, когда
проходил мимо колонн. Дина, держа под мышкой книги, медленно удалялась
от здания университета. "А ведь она... ждала подругу", - почему-то
подумал он уже без всякой связи с тем, что только что занимало его
мысли. Он и представить себе не мог, что вот уже который день, нарочно
уединяясь, она искала вроде бы непреднамеренной с ним встречи.
Однако вскоре Дунда забыл о ней. Дела настроили его на веселый
лад. Вечером он обошел магазины, а на другой день утром, выпив чашку
кофе, отправился к поезду встречать Николая.
Семь лет словно семь веков протянулись. Длинные, если перебирать
в памяти. Сколько произошло событий - и мелких и крупных. Так всегда и
бывает. Не годами ведет человек отсчет своей жизни, а тем, что успел
сделать, чему успел порадоваться. И радостное, и неприятное оставляет
свои зарубки - какие помельче, какие поглубже. Чем больше зарубок, тем
больше, кажется, прожил. А время само по себе - что оно значит? Миг,
бесконечность - не все ли равно? Бесконечность даже короче. Потому что
миг в жизни человека - это нечто реальное, ощутимое, чем он живет, что
берет на зуб. А в бесконечности нет ничего, кроме луча собственной
мысли, знания о прошлом, воображения о будущем. Все живущее уже тем,
что оно живет, постоянно делит время на равные половины.
Семь лет! Это много. Два года на четвертый десяток пошло Федору
Борисовичу. А Скочинскому - двадцать восемь. И все равно кажется:
вчера расстались, а сегодня встретятся. Только и всего. Ох, это время!
Смотря как его отмерять и чем.
На перроне толпы народа. Смех, говор, пестрят букеты цветов.
Каждый кого-то ждет, волнуется. Вот и вагоны, в окнах мелькают лица.
Одиннадцатый вагон, девятый, шестой, третий... Стоп! Этот. Почти
напротив. А вон и Николай. Смеется, машет и лезет вперед, чтобы
выпрыгнуть первым. Он все такой же, только вроде стал мужественнее,
покрепче в плечах. Широко расставленные глаза брызжут радостью.
- Федя!
- Колька!
И вот уже тискают друг друга в объятиях. Мускулы как железные.
- Рад?
- До чертиков!
- Ни к одной девчонке так не стремился, как к тебе. Все бросил.
- Да, ты меня здорово удивил...
- Сам себе удивляюсь. Но ведь это наша с тобой мечта. Ты меня
заразил своим Маугли.
- Он такой же и твой.
- Едем, значит, в Кошпал?
- Едем. У меня хорошие вести. Мальчишка наш вроде бы живой.
- Неужели письмо прислал?
Дунда улыбнулся шутке:
- Нет, пока за него пишет Голубцов.
- Значит, экспедиция вернется с победой!
- Ну, какая там экспедиция! Нас двое - ты и я.
Полные губы Скочинского выразили недовольство:
- М-м-м... Только и всего-то? Какая же это экспедиция? Да еще
научная? Я думал, будет парня четыре, пять. Это было бы солидно...
- Просилась одна девушка.
- Ну?
- Да что ну? Отказал. Зачем это нам? Несерьезно.
- Уж не любовь ли? Да ты вроде не увлекался. Может, скрывал?
Федор Борисович рассмеялся:
- Нет, нет, ничего не скрывал. Пойдем. Что же мы стоим на
перроне?
На пути к дому Федор Борисович рассказал о Дине Тарасовой.
- Так, та-ак, - протянул Скочинский, - значит, дочка
красногвардейца? Хорошо! Нашей закваски. И что же она собою -
хорошенькая?
- Ну, я плохой ценитель женской красоты. Сам знаешь, сухарь.
Однако, пожалуй, очень даже мила и особа с характером - в лучшем
понимании этого слова.
Скочинский с минуту о чем-то думал, потом сказал:
- А может, и в самом деле надо было взять ее? Втроем было бы
веселее.
- Что ты, что ты! Женщину - в горы? Разве ей такое по силам?
Забыл, в каких дебрях воевали? Да и не до веселья нам будет.
Экспедиция предстоит тяжелая. Зачем же брать на себя лишнюю
ответственность? Тем более и денег в обрез.
- Не скаредничай. Хватит денег. Я ведь к тебе тоже не пустой
приехал. А третий человек нам не помешает.
Федору Борисовичу не хотелось чем-либо огорчать друга, но тут он
решил быть непреклонным:
- Ничего, обойдемся.
Через неделю Федор Борисович и Скочинский оформили все надлежащие
документы, получили деньги и занялись сборами в дальнюю дорогу.
В Ленинграде решили купить лишь самое основное и не громоздкое.
Все остальное можно было приобрести в Алма-Ате. Ушло еще три дня. Но
зато достали великолепный пятизарядный винчестер и почти новенькую
бельгийку с двумя стволами шестнадцатого калибра и третьим снизу -
нарезным. Оружие было отличным. Посчастливилось достать брезентовую
палатку - вместительную, человек на пять, два спальных мешка, две пары
яловых сапог и легкие, но прочные парусиновые костюмы. В третьем месте
повезло на рюкзаки и прочие вещи. Одним словом, собрали с миру по
нитке.
Когда подсчитали, сколько ушло всего денег, оказалось, что доброй
половины уже нет.
- М-да, - почесали оба в затылках. Дорога, пропитание, расходы на
месте - все это тоже стоило немалых средств.
- Ничего, проживем! - заверил с присущим ему оптимизмом
Скочинский. - А вот Дины нам все-таки не будет хватать.
Федор Борисович отмахнулся:
- До нее ли? И так еле-еле.
Больше они о ней не вспоминали. Но она вдруг сама напомнила о
себе.
Рано утром Федора Борисовича и Скочинского разбудила хозяйка и
сказала, что внизу у подъезда стоит какая-то девушка и просит, когда
проснутся ее жильцы, доложить о ней.
Федор Борисович, потирая ладонью заспанное лицо, распахнул
створку окна и выглянул. У подъезда, низко опустив голову, стояла Дина
Тарасова.
- Вот незадача, - пробормотал Федор Борисович. - Чего ради
пришла? Ведь я, кажется, убедил ее...
Скочинский, сидя на полу, на разостланной в углу постели, потер
глаза и сказал абсолютно безразличным тоном:
- Выгляни и скажи: пусть уходит.
Федор Борисович пришел в еще большее замешательство:
- Да как это так?
- Да так, очень просто, - посоветовал друг. - Скажи еще раз, что
в помощниках мы не нуждаемся, что мы люди трезвые, романтики не
признаем и вообще не понимаем ее бескорыстия. Словом, нагороди
чего-нибудь. Она и уйдет.
- Нет, я серьезно...
- Ну, если серьезно, тогда нам надо покупать третий спальный
мешок. Скоты мы с тобой, Федя, вот что, - заявил Скочинский. -
Человек, возможно, ставит на карту все свое жизненное благополучие во
имя нашей бредовой затеи. Может, она верит в наш успех больше, чем мы
сами, а мы, как последние кретины, сидим и думаем, как ее отшить.
Воспитанные, образованные люди! Тьфу! Заставляем женщину ждать...
В мгновение ока Скочинский оказался на ногах, надел брюки и,
глянув через окно вниз, побежал умываться.
Федор Борисович волей-неволей последовал его примеру. Спустя пять
минут, раскидав по углам где попало сваленные вещи, наспех застелив
одеялом железную койку, они приготовились встретить раннюю гостью.
И вот девушка вошла, растерянно поздоровалась и столь же
растерянно огляделась, видя наспех прибранные тюки.
- Присаживайтесь. - Скочинский скинул с единственного стула в
комнате набитый рюкзак.
Дина села.
- Простите, что в такой час, - сказала она, - но я пришла
проститься и пожелать вам счастливого пути. Не сочтите это за
нескромность. Я... не могла иначе. Через неделю уезжаю к себе в
Тамбов...
Она глядела на Федора Борисовича, Скочинский же не сводил глаз с
нее и, слыша ее голос, видя ее немигающий взгляд, устремленный на
друга, почти физически ощущал, что он будет последним дураком, если
сейчас же все не перевернет по-своему.
Он отошел к окну и прервал ее:
- Скажите мне честно: вам очень тяжело было решиться на этот
визит?
Она перевела на него все тот же прямой, пристальный взгляд:
- Да, это далось мне нелегко.
Скочинский нагнулся и поднял с пола сверток со спальным мешком.
- Тогда это ваш, Дина.
Он спал на ворохе слежавшихся, присушенных ветром и солнцем
листьев. Их намело сюда, в удобное углубление под навес обломка скалы,
еще в прошлую осень, когда три дня и три ночи бушевал сухой ветер. И,
однажды обнаружив это укромное и безопасное место, он теперь часто
приходил сюда отдыхать. Лежал на боку, свернувшись, подтянув
мозолистые колени к самому носу. Но сон не был глубоким: мешали мухи,
ползавшие по нему и щекочущие кожу, а больше всего - сама
осторожность. Прикрыв ладонями лицо, словно защищаясь от невидимого
врага, он спал, тихонько посапывая и время от времени встряхивая
головой.
Но вот луч солнца коснулся спящего, и тогда ноги его
распрямились, он весь вытянулся, откидывая голову и поводя плечами.
Потом открыл глаза, и что-то вроде довольной улыбки мелькнуло на его
губах. Он встал, встал во весь рост и, уже стоя, еще раз потянулся.
Это был высокий подросток, скорее даже юноша. И если бы не
заметно утолщенные колени, он казался бы пропорционально сложенным. У
него были широкие плечи, слегка сутулые, хорошо развитая грудь и
сильные руки. Длинные жесткие волосы, цвета воронова крыла,
свалявшимися прядями свисали ему на спину. Одна прядь, с приставшими к
ней травинками, упала на лоб, прикрыв глаза и ухо. Он тряхнул головой
и одновременно ладонью отбросил прядь назад. Потом протянул руку к
выступу камня, весь напружинился и вдруг с невиданной легкостью сделал
огромный прыжок вверх. Еще два-три резких движения - и он уже на
обломке скалы. Здесь, стоя во весь рост, залитый солнцем, издали
похожий на бронзовое изваяние, он запрокинул голову, глубоко вздохнул
и исторгнул из груди протяжный крик, словно утверждая им самого себя и
объявляя всем, кто может слышать, что у него хорошее настроение и что
он голоден:
- Ху-у-у-ги-ии!
"У-ги-ги-ии!" - длинно и звучно откликнулось в горах эхо.
Немного погодя из зарослей, треща валежником, вышел на чистое
место огромный медведь. Он вытянул морду с маленькими слезящимися
глазками, дернул верхней губой и широко зевнул, показывая желтые,
стершиеся клыки и зубы. Затем сомкнул пасть, шумно вздохнул, словно
внутри у этой огромной туши были не легкие, а кузнечные мехи, и тихо,
безобидно хрюкнул. Весь его вид был настолько миролюбивым и
добродушным, а движения так ленивы, что казалось, этот большой
лохматый зверь - самое беспомощное существо на свете. И действительно,
подросток, стоявший на обломке скалы, увидя медведя, издал радостный
возглас, скользнул с проворством рыси вниз и оказался возле, теребя
его за длинные густые баки. Это были старые друзья - Хуги и Полосатый
Коготь. Время отдыха кончилось, начиналось время вечерней охоты...
Семь лет, которые прошли с тех пор, когда в горах звучали
выстрелы, мало что изменили в образе жизни медвежьего питомца и самих
медведей. Только Хуги незаметно вырос, окончательно постиг звериную
науку: научился добывать пищу, мог при случае постоять за себя и
вообще был теперь способен жить вполне самостоятельно. Прежним остался
и Полосатый Коготь. Годы наложили лишь отпечаток мудрости на ум зверя.
Он стал более осторожен и менее подвижен. Все больше любил покой и все
меньше позволял себе встреч с сородичами. Молодые медведи-самцы
боялись его, к самкам он тянулся только весной и потом сразу же уходил
от них. Ему было уже двадцать лет. Он возвращался к Хуги, который жил
в это время в одиночестве, и не расставался с ним уже до следующей
весны. Годы настолько соединили их, что ни тот, ни другой не могли
жить друг без друга. Это был союз двух совершенно разных существ.
Внешняя непохожесть соединила их узами, крепче которых вряд ли что
могло быть. А вот Розовая Медведица постепенно отдалилась. Инстинкт
самки, инстинкт матери оказался сильнее привязанности к голому
медвежонку. Да иначе и не могло быть. И все же они встречались, жили и
охотились на одном и том же обширном участке гор. У Розовой Медведицы
рождались медвежата, иногда от Полосатого Когтя, но чаще - от других
медведей, и она, уже немолодая, ставшая свирепой нравом, нередко
натыкалась со своим выводком проказливых медвежат на Хуги и Полосатого
Когтя. Розовая Медведица, на время забыв о потомстве, подходила к
приемышу, вытягивала губы трубочкой и, ласково урча, тянула ему в
самое лицо:
- Ху-ги-и...
Он же более сдержанно гладил ее широкий лоб, иногда почесывал за
ухом, тоже мурлыча что-то в ответ, потом отходил и забавлялся с
медвежатами, которые доставляли ему гораздо больше удовольствия. Так и
жили, встречаясь, расходясь надолго и снова потом не испытывая друг по
другу тоски.
Подрастали медвежата, становились взрослыми и затем, окончательно
отвергнутые матерью, боясь опасного соседства Полосатого Когтя,
уходили в бессрочное бродяжничество искать себе места в жизни. Иные
потом встречались на звериных хоженых дорогах, но уже никто не помнил
ни запаха родства, ни дней, проведенных вместе.
И все-таки нет-нет да и тянуло Розовую Медведицу взглянуть на
Хуги. Особенно тогда, когда наступал час вечерней пастьбы и охоты и
когда перед этим отдохнувший Хуги оглашал лес и горы своим криком:
- Ху-ги-и-и!
Розовая Медведица, если была поблизости, поднимала свое потомство
и, повинуясь смутному желанию увидеть приемыша, шла на этот голос.
Сегодня произошло то же самое. Заслышав призывный крик, который с
каждым годом звучал все уверенней, Розовая Медведица разбудила
медвежат, хрюкнула в сторону лежащего пестуна и лениво побрела к
скалам. Медвежата кинулись было к ней, путаясь под ногами, но она
бесцеремонно отшвырнула их и пошла дальше, поглядывая по сторонам и
время от времени вырывая зубами стебелек нужной травы.
Пестун, в жилах которого текла кровь Полосатого Когтя, был уже по
третьему году - рослый молодой самец светло-бурой окраски. Он так и не
ушел от Розовой Медведицы, как это сделала его сестра, и теперь
нередко выполнял роль заботливой няньки, а с приходом зимы должен был
залечь в спячку со своими подопечными. Лончаки быстро набирали рост,
были проказливыми и драчливыми. Часто приходилось их усмирять и быть
все время настороже, чтобы они не убегали далеко. Розовая Медведица
спрашивала строго и не раз награждала пестуна увесистыми оплеухами,
если он забывал о своих обязанностях. Остался, не ушел от матери, -
значит, будь добр, блюди меньших как надо. А задумаешь уйти - уходи,
удерживать не станут. Потому-то в пестуны чаще всего зачисляют себя
медвежата более кроткого нрава, у которых развито чувство
привязанности к матери.
Розовая Медведица шла первой, за ней, словно мохнатые клубочки,
резво катились лончаки, а сзади, как невольник, плелся заспанный
пестун. Но вот он поднял нос, принюхался к ветру, легонько подувавшему
с гор, и сразу заметно оживился: услышал знакомый запах Хуги. Только в
его обществе молодой медведь чувствовал себя раскрепощенным и мог
позволить себе не замечать надоевших медвежат.
Вот и большая лужайка перед скалами. Хуги стоял на виду, у кустов
малины, держал в руках сорванную ветвь и объедал ягоды. Рот и щеки
были красными от ягодного сока. Неподалеку, забравшись в самую гущу
малинника, громко чавкал Полосатый Коготь. Хорошо было лакомиться в
эту пору: слепней, которые так досаждали Хуги, и тех не было. А те
немногие, что осмеливались появляться, сами становились жертвой
крупных хищных ос - бембекс. Такая оса с ходу наскакивает на слепня,
хватает его прямо на лету и уносит. Не зевай и знай свое время. Для
поисков пищи каждому отмерены определенные часы.
Неожиданно где-то в малиннике встревоженно пискнул королевский
вьюрок. Хуги, увлеченный едой, мгновенно оглянулся, увидел в ста шагах
от себя Розовую Медведицу с выводком. Бросил ветвь, издал им навстречу
протяжный басовитый крик:
- Оу-воу-у!
- А-ух, - глухо откликнулась медведица.
Хуги прошел немного вперед и сел на корточки. На скуластом лице
было написано выражение любопытства и сдержанной радости. Перемазанный
малиной рот кривился в дикой улыбке. Потом он встал и, когда Розовая
Медведица приблизилась, коснулся ее носа липкими и сладкими руками.
Она лизнула их. Он в свою очередь погладил ее покатый лоб, издавая
мурлыкающие звуки. Но тут в ноги ударились тугие мохнатые комочки. Он
нагнулся, схватил того и другого за загривок и поднял на уровне лица.
Черные глаза выражали молчаливый восторг. Медвежата неуклюже
изгибались, пробовали достать его руки передними лапами и тихо
повизгивали. Розовая Медведица внимательно и долго смотрела на Хуги, а
затем вдруг равнодушно отвернулась и полезла в малинник, где с той же
беззаботностью увлеченно чавкал Полосатый Коготь.
Хуги опустил медвежат и, повалив на спину, принялся щекотать им
тугие, как барабан, голые животы. Подошел пестун, тихо сел на задние
лапы и, склонив голову набок, стал наблюдать. Хуги, наигравшись с
медвежатами, одного за другим отпихнул их и только тогда подошел к
пестуну. Молодой медведь, довольный вниманием, весь просиял, открыл
зубастую пасть и блаженно замотал головой: хочешь, мол, поиграем, а то
мне так надоели эти разбойники, что впору беги от них. И вот уже
человек и зверь схватились в обнимку. Пестун встал во весь рост -
голова к голове, мелко засеменил короткими кривыми ногами. Передние
лапы обхватили поперек упругое тело Хуги. Круг, еще круг, и,
сдавленный сильными руками, молодой медведь перегнулся и с размаху
плюхнулся на траву. Рассерженно заурчал, замотал головой, недовольный
поражением, ухватился зубами за голое плечо, но Хуги и тут не
растерялся, сдавил ему черную пуговку носа и легко, без усилий
придавил медвежью голову к земле. Человек оказался сильнее, и пестун
запросил мира.
Потом они долго еще гонялись по лужайке друг за другом, и эта
игра чем-то очень была похожа на игру в пятнашки. Хуги загонял пестуна
до того, что тот весь взмок. Однако оба были довольны. Наигравшись до
изнеможения, они долгое время отдыхали, а затем по примеру старших
отправились в малинник.
Беда пришла неожиданно и сперва неизвестно откуда. Просто ударил
гром, словно рядом обрушилась Орлиная скала. Взрослые медведи рявкнули
и пустились наутек, пестун же дико и взбалмошно завизжал и, подминая
малинник, осатанело выскочил на лужайку и там закрутился юлой, норовя
укусить себя в бок. Хуги выскочил за ним следом и, не понимая, что
произошло, кинулся к молодому медведю. Но тот вдруг вскочил на дыбы,
поднял лапы и со всего маху упал навзничь. Из-под левой лопатки
короткими толчками билась и выплескивалась на траву черная венозная
кровь. Сверху пахнуло сладким серным запахом дыма. Хуги поднял голову
и тут же увидел какое-то черное существо, удиравшее со всех ног по
каменистой россыпи Орлиной скалы. Не сознавая зачем, не понимая
опасности, но видя, что незнакомое существо бежит сломя голову (а раз
бежит, значит, боится), Хуги бросился за ним, легко одолел каменный
барьер на пути и, с легкостью обезьяны цепляясь за выступы и вскидывая
послушное тело все дальше вверх, скоро достиг каменистой россыпи и
только тогда по-настоящему разглядел то, что убегало. Оно было похоже
на него самого: такая же черная голова, такие же длинные руки и ноги.
Лишь все это было покрыто какой-то гладкой шкурой, трепещущей на
ветру. Существо часто оглядывалось, и тогда Хуги видел лицо, темное,
скуластое, с клочками жидкой шерсти под подбородком. Глаза убегавшего
были полны страха и недоумения. Хуги без всякого усилия мог бы догнать
его, но незнакомый зловещий запах, исходивший из-за камня, за которым
только что пряталось это существо и из-за которого прогремел гром,
поразивший пестуна, внушало опасность. Издав вслед убегавшему
протяжный крик, похожий на крик филина в ночи, Хуги остановился.
Огляделся. Увидел теплый малахай, подбитый лисьим мехом, а еще дальше
- ружье, большое, кремневое, с темным, до блеска отшлифованным
прикладом. От незнакомых вещей, видимо брошенных двуногим существом в
минуту испуга, пахло страхом. Но Хуги пересилил страх и приблизился к
шапке. Он поднял ее и повертел в руках. На миг в голове мелькнуло
острое сознание, и он увидел в этом предмете нечто знакомое и близкое.
Он посмотрел вниз. Взрослых медведей не было. Испуганные громом,
раздавшимся сверху, где он стоял сейчас, они, очевидно, в страхе
бежали в лесную чащу. И только пестун, странно застывший в
неестественной позе, лежал на примятой траве, где они так недавно еще
боролись с ним и бегали друг за другом. Хуги не мог осмыслить только
что происшедшее событие, но сами факты подсказали, что убежавший был
враг, ибо иначе не лежал бы сейчас внизу пестун, каким-то образом на
расстоянии укушенный этим существом при помощи грома. Этого было
достаточно, чтобы понять, что в будущем надо будет бояться запаха
двуногого существа.
Хуги бросил малахай и подошел к ружью. От него резко пахло чем-то
неприятно-кислым и сладким, как пахло дымом, только что рассеявшимся
поверху. Ружья он в руки не взял, а переступил через него и начал
спускаться по каменным выступам вниз.
Ночь и затем еще день Хуги бродил неподалеку от Орлиной скалы, у
которой произошло несчастье. Было тоскливо и горестно. Правда,
одиночество теперь не пугало. Ему и раньше по нескольку дней
приходилось бывать одному, но из памяти не уходила гибель пестуна,
сраженного громом.
Вечером, на закате солнца, он отыскал по следу Полосатого Когтя,
и уже вдвоем они вернулись на ту лужайку, где остался убитый пестун.
Но, увы, вместо него лежала лишь куча костей да несколько клоков
шерсти. По ржавым перьям, оброненным рядом, нетрудно было понять, что
здесь пировали днем бородатые орлы-ягнятники.
Один такой бородач вот уже несколько лет обитал на вершине скалы,
у подножия которой был убит пестун. Была у него и самка, чуть
поменьше, с более светлыми крыльями. Бородач был необыкновенно могуч.
Когда, сидя на скале, он расставлял крылья, готовясь ринуться вниз,
чтобы затем взлететь, Хуги видел, что одно крыло равно размаху его
рук. Крылья были темными, с чуть светловатым подбоем, и перья на
концах торчали редко. Он прозвал его Желтогрудым, а скалу - Орлиной.
Эти имена, не были для него конкретными, как, впрочем, и все имена, по
которым он запоминал зверей и птиц. Имена просто носили зрительный
характер, образ, с какими-нибудь яркими отличительными чертами. Даже
цвета и запахи воспроизводились точно, стоило только подумать о них.
Обладай Хуги речью, он и тогда не сумел бы мыслить конкретнее.
Год назад из любопытства и неуемности, свойственных всем детям,
он залез на вершину скалы и оттуда увидел на одном из выступов, больше
других обеленном пометом, огромное развалистое гнездо, небрежно свитое
из толстых веток и палок. Желтогрудого он заметил первым и, затаясь в
камнях, долго его разглядывал. Это была все-таки страшная птица.
Кривой мощный клюв, казалось, мог сокрушить камни. И все-таки
неопытность и излишняя смелость побудили Хуги созорничать. Он встал во
весь рост и пронзительно крикнул:
- Хо-уп!
Орел вздрогнул, и голова его молниеносно повернулась к мальчику.
Хуги увидел в больших желтых глазах какую-то дикую магнетизирующую
силу. В царственной осанке орла появилось угрожающее беспокойство.
Желтогрудый издал глухой клекот и камнем сорвался вниз. Хуги принял
это за бегство. Он давно уже понял, что тот, кто бежит, слаб и,
значит, можно его не бояться. Но тут ошибся. Желтогрудый взмыл в небо
и вдруг, сложив крылья, ринулся прямо на него. Опоздай Хуги на
какой-то миг, и ему бы несдобровать. Мальчик с кошачьей проворностью
метнулся в сторону и юркнул в узкую глухую трещину. Неожиданно стало
темно под размахом крыльев, послышался скрежет когтей по мшелому
камню. Поняв, что Хуги неуязвим, Желтогрудый снова поднялся и стал
делать над скалой виток за витком. Только теперь Хуги осознал, какой
опасности он подвергался и что с ним может быть, если он вылезет из
трещины. Так и сидел до ночи, пока бородатый орел куда-то не улетел. С
тех пор Хуги больше не отваживался беспокоить царственную птицу в ее
владениях, но в памяти затаил обиду и злость.
И вот теперь, найдя вместо пестуна жалкие останки, он со злобой
посмотрел на вершину скалы, но орлов там не было.
У зверя нет представления о своей смерти, но она вызывает в нем
инстинкт страха. Этот страх безотчетен и все же связан с конкретными
ощущениями. Животное, не понимая, что может умереть, просто боится
боли, которую приносит ему или может принести своим насилием другое,
более сильное животное. Смерти, как таковой, в его представлении нет.
Нет и душевных мук, предшествующих неминуемой смерти. Поэтому личное
"я" в сознании зверя до последнего часа остается бессмертным. Он знает
лишь одно: умереть может всякий, только не он. Убивая себе подобных
для того, чтобы утолить голод, животное никогда не предполагает, что
само может оказаться жертвой; если ею становится, оно ощущает только
страх перед болью и только боль. Однако гибель близких сородичей может
вызвать в нем более сложные чувства, приближенные к чувствам человека:
ненависть к убийце и тоску по ближнему. Однако, как и у людей, тоска
постепенно проходит, ненависть же остается до последних дней. Это,
конечно, свойственно сильному зверю, и такой зверь цепко удерживает в
своей памяти пережитое и действует в дальнейшем, полагаясь только на
личный опыт.
Но Хуги сейчас чувствовал острее гибель своего товарища, которого
он знал два года и к которому успел привыкнуть, деля с ним нехитрые
радости игры и веселья; он воспринял это как личную обиду, нанесенную
не столько тем двуногим существом, которое бежало от него самого,
сколько этими пернатыми хищниками, свившими свое гнездо на скале и
кажется, поняла, что просьба ее несерьезна. Он обернулся, когда
проходил мимо колонн. Дина, держа под мышкой книги, медленно удалялась
от здания университета. "А ведь она... ждала подругу", - почему-то
подумал он уже без всякой связи с тем, что только что занимало его
мысли. Он и представить себе не мог, что вот уже который день, нарочно
уединяясь, она искала вроде бы непреднамеренной с ним встречи.
Однако вскоре Дунда забыл о ней. Дела настроили его на веселый
лад. Вечером он обошел магазины, а на другой день утром, выпив чашку
кофе, отправился к поезду встречать Николая.
Семь лет словно семь веков протянулись. Длинные, если перебирать
в памяти. Сколько произошло событий - и мелких и крупных. Так всегда и
бывает. Не годами ведет человек отсчет своей жизни, а тем, что успел
сделать, чему успел порадоваться. И радостное, и неприятное оставляет
свои зарубки - какие помельче, какие поглубже. Чем больше зарубок, тем
больше, кажется, прожил. А время само по себе - что оно значит? Миг,
бесконечность - не все ли равно? Бесконечность даже короче. Потому что
миг в жизни человека - это нечто реальное, ощутимое, чем он живет, что
берет на зуб. А в бесконечности нет ничего, кроме луча собственной
мысли, знания о прошлом, воображения о будущем. Все живущее уже тем,
что оно живет, постоянно делит время на равные половины.
Семь лет! Это много. Два года на четвертый десяток пошло Федору
Борисовичу. А Скочинскому - двадцать восемь. И все равно кажется:
вчера расстались, а сегодня встретятся. Только и всего. Ох, это время!
Смотря как его отмерять и чем.
На перроне толпы народа. Смех, говор, пестрят букеты цветов.
Каждый кого-то ждет, волнуется. Вот и вагоны, в окнах мелькают лица.
Одиннадцатый вагон, девятый, шестой, третий... Стоп! Этот. Почти
напротив. А вон и Николай. Смеется, машет и лезет вперед, чтобы
выпрыгнуть первым. Он все такой же, только вроде стал мужественнее,
покрепче в плечах. Широко расставленные глаза брызжут радостью.
- Федя!
- Колька!
И вот уже тискают друг друга в объятиях. Мускулы как железные.
- Рад?
- До чертиков!
- Ни к одной девчонке так не стремился, как к тебе. Все бросил.
- Да, ты меня здорово удивил...
- Сам себе удивляюсь. Но ведь это наша с тобой мечта. Ты меня
заразил своим Маугли.
- Он такой же и твой.
- Едем, значит, в Кошпал?
- Едем. У меня хорошие вести. Мальчишка наш вроде бы живой.
- Неужели письмо прислал?
Дунда улыбнулся шутке:
- Нет, пока за него пишет Голубцов.
- Значит, экспедиция вернется с победой!
- Ну, какая там экспедиция! Нас двое - ты и я.
Полные губы Скочинского выразили недовольство:
- М-м-м... Только и всего-то? Какая же это экспедиция? Да еще
научная? Я думал, будет парня четыре, пять. Это было бы солидно...
- Просилась одна девушка.
- Ну?
- Да что ну? Отказал. Зачем это нам? Несерьезно.
- Уж не любовь ли? Да ты вроде не увлекался. Может, скрывал?
Федор Борисович рассмеялся:
- Нет, нет, ничего не скрывал. Пойдем. Что же мы стоим на
перроне?
На пути к дому Федор Борисович рассказал о Дине Тарасовой.
- Так, та-ак, - протянул Скочинский, - значит, дочка
красногвардейца? Хорошо! Нашей закваски. И что же она собою -
хорошенькая?
- Ну, я плохой ценитель женской красоты. Сам знаешь, сухарь.
Однако, пожалуй, очень даже мила и особа с характером - в лучшем
понимании этого слова.
Скочинский с минуту о чем-то думал, потом сказал:
- А может, и в самом деле надо было взять ее? Втроем было бы
веселее.
- Что ты, что ты! Женщину - в горы? Разве ей такое по силам?
Забыл, в каких дебрях воевали? Да и не до веселья нам будет.
Экспедиция предстоит тяжелая. Зачем же брать на себя лишнюю
ответственность? Тем более и денег в обрез.
- Не скаредничай. Хватит денег. Я ведь к тебе тоже не пустой
приехал. А третий человек нам не помешает.
Федору Борисовичу не хотелось чем-либо огорчать друга, но тут он
решил быть непреклонным:
- Ничего, обойдемся.
Через неделю Федор Борисович и Скочинский оформили все надлежащие
документы, получили деньги и занялись сборами в дальнюю дорогу.
В Ленинграде решили купить лишь самое основное и не громоздкое.
Все остальное можно было приобрести в Алма-Ате. Ушло еще три дня. Но
зато достали великолепный пятизарядный винчестер и почти новенькую
бельгийку с двумя стволами шестнадцатого калибра и третьим снизу -
нарезным. Оружие было отличным. Посчастливилось достать брезентовую
палатку - вместительную, человек на пять, два спальных мешка, две пары
яловых сапог и легкие, но прочные парусиновые костюмы. В третьем месте
повезло на рюкзаки и прочие вещи. Одним словом, собрали с миру по
нитке.
Когда подсчитали, сколько ушло всего денег, оказалось, что доброй
половины уже нет.
- М-да, - почесали оба в затылках. Дорога, пропитание, расходы на
месте - все это тоже стоило немалых средств.
- Ничего, проживем! - заверил с присущим ему оптимизмом
Скочинский. - А вот Дины нам все-таки не будет хватать.
Федор Борисович отмахнулся:
- До нее ли? И так еле-еле.
Больше они о ней не вспоминали. Но она вдруг сама напомнила о
себе.
Рано утром Федора Борисовича и Скочинского разбудила хозяйка и
сказала, что внизу у подъезда стоит какая-то девушка и просит, когда
проснутся ее жильцы, доложить о ней.
Федор Борисович, потирая ладонью заспанное лицо, распахнул
створку окна и выглянул. У подъезда, низко опустив голову, стояла Дина
Тарасова.
- Вот незадача, - пробормотал Федор Борисович. - Чего ради
пришла? Ведь я, кажется, убедил ее...
Скочинский, сидя на полу, на разостланной в углу постели, потер
глаза и сказал абсолютно безразличным тоном:
- Выгляни и скажи: пусть уходит.
Федор Борисович пришел в еще большее замешательство:
- Да как это так?
- Да так, очень просто, - посоветовал друг. - Скажи еще раз, что
в помощниках мы не нуждаемся, что мы люди трезвые, романтики не
признаем и вообще не понимаем ее бескорыстия. Словом, нагороди
чего-нибудь. Она и уйдет.
- Нет, я серьезно...
- Ну, если серьезно, тогда нам надо покупать третий спальный
мешок. Скоты мы с тобой, Федя, вот что, - заявил Скочинский. -
Человек, возможно, ставит на карту все свое жизненное благополучие во
имя нашей бредовой затеи. Может, она верит в наш успех больше, чем мы
сами, а мы, как последние кретины, сидим и думаем, как ее отшить.
Воспитанные, образованные люди! Тьфу! Заставляем женщину ждать...
В мгновение ока Скочинский оказался на ногах, надел брюки и,
глянув через окно вниз, побежал умываться.
Федор Борисович волей-неволей последовал его примеру. Спустя пять
минут, раскидав по углам где попало сваленные вещи, наспех застелив
одеялом железную койку, они приготовились встретить раннюю гостью.
И вот девушка вошла, растерянно поздоровалась и столь же
растерянно огляделась, видя наспех прибранные тюки.
- Присаживайтесь. - Скочинский скинул с единственного стула в
комнате набитый рюкзак.
Дина села.
- Простите, что в такой час, - сказала она, - но я пришла
проститься и пожелать вам счастливого пути. Не сочтите это за
нескромность. Я... не могла иначе. Через неделю уезжаю к себе в
Тамбов...
Она глядела на Федора Борисовича, Скочинский же не сводил глаз с
нее и, слыша ее голос, видя ее немигающий взгляд, устремленный на
друга, почти физически ощущал, что он будет последним дураком, если
сейчас же все не перевернет по-своему.
Он отошел к окну и прервал ее:
- Скажите мне честно: вам очень тяжело было решиться на этот
визит?
Она перевела на него все тот же прямой, пристальный взгляд:
- Да, это далось мне нелегко.
Скочинский нагнулся и поднял с пола сверток со спальным мешком.
- Тогда это ваш, Дина.
Он спал на ворохе слежавшихся, присушенных ветром и солнцем
листьев. Их намело сюда, в удобное углубление под навес обломка скалы,
еще в прошлую осень, когда три дня и три ночи бушевал сухой ветер. И,
однажды обнаружив это укромное и безопасное место, он теперь часто
приходил сюда отдыхать. Лежал на боку, свернувшись, подтянув
мозолистые колени к самому носу. Но сон не был глубоким: мешали мухи,
ползавшие по нему и щекочущие кожу, а больше всего - сама
осторожность. Прикрыв ладонями лицо, словно защищаясь от невидимого
врага, он спал, тихонько посапывая и время от времени встряхивая
головой.
Но вот луч солнца коснулся спящего, и тогда ноги его
распрямились, он весь вытянулся, откидывая голову и поводя плечами.
Потом открыл глаза, и что-то вроде довольной улыбки мелькнуло на его
губах. Он встал, встал во весь рост и, уже стоя, еще раз потянулся.
Это был высокий подросток, скорее даже юноша. И если бы не
заметно утолщенные колени, он казался бы пропорционально сложенным. У
него были широкие плечи, слегка сутулые, хорошо развитая грудь и
сильные руки. Длинные жесткие волосы, цвета воронова крыла,
свалявшимися прядями свисали ему на спину. Одна прядь, с приставшими к
ней травинками, упала на лоб, прикрыв глаза и ухо. Он тряхнул головой
и одновременно ладонью отбросил прядь назад. Потом протянул руку к
выступу камня, весь напружинился и вдруг с невиданной легкостью сделал
огромный прыжок вверх. Еще два-три резких движения - и он уже на
обломке скалы. Здесь, стоя во весь рост, залитый солнцем, издали
похожий на бронзовое изваяние, он запрокинул голову, глубоко вздохнул
и исторгнул из груди протяжный крик, словно утверждая им самого себя и
объявляя всем, кто может слышать, что у него хорошее настроение и что
он голоден:
- Ху-у-у-ги-ии!
"У-ги-ги-ии!" - длинно и звучно откликнулось в горах эхо.
Немного погодя из зарослей, треща валежником, вышел на чистое
место огромный медведь. Он вытянул морду с маленькими слезящимися
глазками, дернул верхней губой и широко зевнул, показывая желтые,
стершиеся клыки и зубы. Затем сомкнул пасть, шумно вздохнул, словно
внутри у этой огромной туши были не легкие, а кузнечные мехи, и тихо,
безобидно хрюкнул. Весь его вид был настолько миролюбивым и
добродушным, а движения так ленивы, что казалось, этот большой
лохматый зверь - самое беспомощное существо на свете. И действительно,
подросток, стоявший на обломке скалы, увидя медведя, издал радостный
возглас, скользнул с проворством рыси вниз и оказался возле, теребя
его за длинные густые баки. Это были старые друзья - Хуги и Полосатый
Коготь. Время отдыха кончилось, начиналось время вечерней охоты...
Семь лет, которые прошли с тех пор, когда в горах звучали
выстрелы, мало что изменили в образе жизни медвежьего питомца и самих
медведей. Только Хуги незаметно вырос, окончательно постиг звериную
науку: научился добывать пищу, мог при случае постоять за себя и
вообще был теперь способен жить вполне самостоятельно. Прежним остался
и Полосатый Коготь. Годы наложили лишь отпечаток мудрости на ум зверя.
Он стал более осторожен и менее подвижен. Все больше любил покой и все
меньше позволял себе встреч с сородичами. Молодые медведи-самцы
боялись его, к самкам он тянулся только весной и потом сразу же уходил
от них. Ему было уже двадцать лет. Он возвращался к Хуги, который жил
в это время в одиночестве, и не расставался с ним уже до следующей
весны. Годы настолько соединили их, что ни тот, ни другой не могли
жить друг без друга. Это был союз двух совершенно разных существ.
Внешняя непохожесть соединила их узами, крепче которых вряд ли что
могло быть. А вот Розовая Медведица постепенно отдалилась. Инстинкт
самки, инстинкт матери оказался сильнее привязанности к голому
медвежонку. Да иначе и не могло быть. И все же они встречались, жили и
охотились на одном и том же обширном участке гор. У Розовой Медведицы
рождались медвежата, иногда от Полосатого Когтя, но чаще - от других
медведей, и она, уже немолодая, ставшая свирепой нравом, нередко
натыкалась со своим выводком проказливых медвежат на Хуги и Полосатого
Когтя. Розовая Медведица, на время забыв о потомстве, подходила к
приемышу, вытягивала губы трубочкой и, ласково урча, тянула ему в
самое лицо:
- Ху-ги-и...
Он же более сдержанно гладил ее широкий лоб, иногда почесывал за
ухом, тоже мурлыча что-то в ответ, потом отходил и забавлялся с
медвежатами, которые доставляли ему гораздо больше удовольствия. Так и
жили, встречаясь, расходясь надолго и снова потом не испытывая друг по
другу тоски.
Подрастали медвежата, становились взрослыми и затем, окончательно
отвергнутые матерью, боясь опасного соседства Полосатого Когтя,
уходили в бессрочное бродяжничество искать себе места в жизни. Иные
потом встречались на звериных хоженых дорогах, но уже никто не помнил
ни запаха родства, ни дней, проведенных вместе.
И все-таки нет-нет да и тянуло Розовую Медведицу взглянуть на
Хуги. Особенно тогда, когда наступал час вечерней пастьбы и охоты и
когда перед этим отдохнувший Хуги оглашал лес и горы своим криком:
- Ху-ги-и-и!
Розовая Медведица, если была поблизости, поднимала свое потомство
и, повинуясь смутному желанию увидеть приемыша, шла на этот голос.
Сегодня произошло то же самое. Заслышав призывный крик, который с
каждым годом звучал все уверенней, Розовая Медведица разбудила
медвежат, хрюкнула в сторону лежащего пестуна и лениво побрела к
скалам. Медвежата кинулись было к ней, путаясь под ногами, но она
бесцеремонно отшвырнула их и пошла дальше, поглядывая по сторонам и
время от времени вырывая зубами стебелек нужной травы.
Пестун, в жилах которого текла кровь Полосатого Когтя, был уже по
третьему году - рослый молодой самец светло-бурой окраски. Он так и не
ушел от Розовой Медведицы, как это сделала его сестра, и теперь
нередко выполнял роль заботливой няньки, а с приходом зимы должен был
залечь в спячку со своими подопечными. Лончаки быстро набирали рост,
были проказливыми и драчливыми. Часто приходилось их усмирять и быть
все время настороже, чтобы они не убегали далеко. Розовая Медведица
спрашивала строго и не раз награждала пестуна увесистыми оплеухами,
если он забывал о своих обязанностях. Остался, не ушел от матери, -
значит, будь добр, блюди меньших как надо. А задумаешь уйти - уходи,
удерживать не станут. Потому-то в пестуны чаще всего зачисляют себя
медвежата более кроткого нрава, у которых развито чувство
привязанности к матери.
Розовая Медведица шла первой, за ней, словно мохнатые клубочки,
резво катились лончаки, а сзади, как невольник, плелся заспанный
пестун. Но вот он поднял нос, принюхался к ветру, легонько подувавшему
с гор, и сразу заметно оживился: услышал знакомый запах Хуги. Только в
его обществе молодой медведь чувствовал себя раскрепощенным и мог
позволить себе не замечать надоевших медвежат.
Вот и большая лужайка перед скалами. Хуги стоял на виду, у кустов
малины, держал в руках сорванную ветвь и объедал ягоды. Рот и щеки
были красными от ягодного сока. Неподалеку, забравшись в самую гущу
малинника, громко чавкал Полосатый Коготь. Хорошо было лакомиться в
эту пору: слепней, которые так досаждали Хуги, и тех не было. А те
немногие, что осмеливались появляться, сами становились жертвой
крупных хищных ос - бембекс. Такая оса с ходу наскакивает на слепня,
хватает его прямо на лету и уносит. Не зевай и знай свое время. Для
поисков пищи каждому отмерены определенные часы.
Неожиданно где-то в малиннике встревоженно пискнул королевский
вьюрок. Хуги, увлеченный едой, мгновенно оглянулся, увидел в ста шагах
от себя Розовую Медведицу с выводком. Бросил ветвь, издал им навстречу
протяжный басовитый крик:
- Оу-воу-у!
- А-ух, - глухо откликнулась медведица.
Хуги прошел немного вперед и сел на корточки. На скуластом лице
было написано выражение любопытства и сдержанной радости. Перемазанный
малиной рот кривился в дикой улыбке. Потом он встал и, когда Розовая
Медведица приблизилась, коснулся ее носа липкими и сладкими руками.
Она лизнула их. Он в свою очередь погладил ее покатый лоб, издавая
мурлыкающие звуки. Но тут в ноги ударились тугие мохнатые комочки. Он
нагнулся, схватил того и другого за загривок и поднял на уровне лица.
Черные глаза выражали молчаливый восторг. Медвежата неуклюже
изгибались, пробовали достать его руки передними лапами и тихо
повизгивали. Розовая Медведица внимательно и долго смотрела на Хуги, а
затем вдруг равнодушно отвернулась и полезла в малинник, где с той же
беззаботностью увлеченно чавкал Полосатый Коготь.
Хуги опустил медвежат и, повалив на спину, принялся щекотать им
тугие, как барабан, голые животы. Подошел пестун, тихо сел на задние
лапы и, склонив голову набок, стал наблюдать. Хуги, наигравшись с
медвежатами, одного за другим отпихнул их и только тогда подошел к
пестуну. Молодой медведь, довольный вниманием, весь просиял, открыл
зубастую пасть и блаженно замотал головой: хочешь, мол, поиграем, а то
мне так надоели эти разбойники, что впору беги от них. И вот уже
человек и зверь схватились в обнимку. Пестун встал во весь рост -
голова к голове, мелко засеменил короткими кривыми ногами. Передние
лапы обхватили поперек упругое тело Хуги. Круг, еще круг, и,
сдавленный сильными руками, молодой медведь перегнулся и с размаху
плюхнулся на траву. Рассерженно заурчал, замотал головой, недовольный
поражением, ухватился зубами за голое плечо, но Хуги и тут не
растерялся, сдавил ему черную пуговку носа и легко, без усилий
придавил медвежью голову к земле. Человек оказался сильнее, и пестун
запросил мира.
Потом они долго еще гонялись по лужайке друг за другом, и эта
игра чем-то очень была похожа на игру в пятнашки. Хуги загонял пестуна
до того, что тот весь взмок. Однако оба были довольны. Наигравшись до
изнеможения, они долгое время отдыхали, а затем по примеру старших
отправились в малинник.
Беда пришла неожиданно и сперва неизвестно откуда. Просто ударил
гром, словно рядом обрушилась Орлиная скала. Взрослые медведи рявкнули
и пустились наутек, пестун же дико и взбалмошно завизжал и, подминая
малинник, осатанело выскочил на лужайку и там закрутился юлой, норовя
укусить себя в бок. Хуги выскочил за ним следом и, не понимая, что
произошло, кинулся к молодому медведю. Но тот вдруг вскочил на дыбы,
поднял лапы и со всего маху упал навзничь. Из-под левой лопатки
короткими толчками билась и выплескивалась на траву черная венозная
кровь. Сверху пахнуло сладким серным запахом дыма. Хуги поднял голову
и тут же увидел какое-то черное существо, удиравшее со всех ног по
каменистой россыпи Орлиной скалы. Не сознавая зачем, не понимая
опасности, но видя, что незнакомое существо бежит сломя голову (а раз
бежит, значит, боится), Хуги бросился за ним, легко одолел каменный
барьер на пути и, с легкостью обезьяны цепляясь за выступы и вскидывая
послушное тело все дальше вверх, скоро достиг каменистой россыпи и
только тогда по-настоящему разглядел то, что убегало. Оно было похоже
на него самого: такая же черная голова, такие же длинные руки и ноги.
Лишь все это было покрыто какой-то гладкой шкурой, трепещущей на
ветру. Существо часто оглядывалось, и тогда Хуги видел лицо, темное,
скуластое, с клочками жидкой шерсти под подбородком. Глаза убегавшего
были полны страха и недоумения. Хуги без всякого усилия мог бы догнать
его, но незнакомый зловещий запах, исходивший из-за камня, за которым
только что пряталось это существо и из-за которого прогремел гром,
поразивший пестуна, внушало опасность. Издав вслед убегавшему
протяжный крик, похожий на крик филина в ночи, Хуги остановился.
Огляделся. Увидел теплый малахай, подбитый лисьим мехом, а еще дальше
- ружье, большое, кремневое, с темным, до блеска отшлифованным
прикладом. От незнакомых вещей, видимо брошенных двуногим существом в
минуту испуга, пахло страхом. Но Хуги пересилил страх и приблизился к
шапке. Он поднял ее и повертел в руках. На миг в голове мелькнуло
острое сознание, и он увидел в этом предмете нечто знакомое и близкое.
Он посмотрел вниз. Взрослых медведей не было. Испуганные громом,
раздавшимся сверху, где он стоял сейчас, они, очевидно, в страхе
бежали в лесную чащу. И только пестун, странно застывший в
неестественной позе, лежал на примятой траве, где они так недавно еще
боролись с ним и бегали друг за другом. Хуги не мог осмыслить только
что происшедшее событие, но сами факты подсказали, что убежавший был
враг, ибо иначе не лежал бы сейчас внизу пестун, каким-то образом на
расстоянии укушенный этим существом при помощи грома. Этого было
достаточно, чтобы понять, что в будущем надо будет бояться запаха
двуногого существа.
Хуги бросил малахай и подошел к ружью. От него резко пахло чем-то
неприятно-кислым и сладким, как пахло дымом, только что рассеявшимся
поверху. Ружья он в руки не взял, а переступил через него и начал
спускаться по каменным выступам вниз.
Ночь и затем еще день Хуги бродил неподалеку от Орлиной скалы, у
которой произошло несчастье. Было тоскливо и горестно. Правда,
одиночество теперь не пугало. Ему и раньше по нескольку дней
приходилось бывать одному, но из памяти не уходила гибель пестуна,
сраженного громом.
Вечером, на закате солнца, он отыскал по следу Полосатого Когтя,
и уже вдвоем они вернулись на ту лужайку, где остался убитый пестун.
Но, увы, вместо него лежала лишь куча костей да несколько клоков
шерсти. По ржавым перьям, оброненным рядом, нетрудно было понять, что
здесь пировали днем бородатые орлы-ягнятники.
Один такой бородач вот уже несколько лет обитал на вершине скалы,
у подножия которой был убит пестун. Была у него и самка, чуть
поменьше, с более светлыми крыльями. Бородач был необыкновенно могуч.
Когда, сидя на скале, он расставлял крылья, готовясь ринуться вниз,
чтобы затем взлететь, Хуги видел, что одно крыло равно размаху его
рук. Крылья были темными, с чуть светловатым подбоем, и перья на
концах торчали редко. Он прозвал его Желтогрудым, а скалу - Орлиной.
Эти имена, не были для него конкретными, как, впрочем, и все имена, по
которым он запоминал зверей и птиц. Имена просто носили зрительный
характер, образ, с какими-нибудь яркими отличительными чертами. Даже
цвета и запахи воспроизводились точно, стоило только подумать о них.
Обладай Хуги речью, он и тогда не сумел бы мыслить конкретнее.
Год назад из любопытства и неуемности, свойственных всем детям,
он залез на вершину скалы и оттуда увидел на одном из выступов, больше
других обеленном пометом, огромное развалистое гнездо, небрежно свитое
из толстых веток и палок. Желтогрудого он заметил первым и, затаясь в
камнях, долго его разглядывал. Это была все-таки страшная птица.
Кривой мощный клюв, казалось, мог сокрушить камни. И все-таки
неопытность и излишняя смелость побудили Хуги созорничать. Он встал во
весь рост и пронзительно крикнул:
- Хо-уп!
Орел вздрогнул, и голова его молниеносно повернулась к мальчику.
Хуги увидел в больших желтых глазах какую-то дикую магнетизирующую
силу. В царственной осанке орла появилось угрожающее беспокойство.
Желтогрудый издал глухой клекот и камнем сорвался вниз. Хуги принял
это за бегство. Он давно уже понял, что тот, кто бежит, слаб и,
значит, можно его не бояться. Но тут ошибся. Желтогрудый взмыл в небо
и вдруг, сложив крылья, ринулся прямо на него. Опоздай Хуги на
какой-то миг, и ему бы несдобровать. Мальчик с кошачьей проворностью
метнулся в сторону и юркнул в узкую глухую трещину. Неожиданно стало
темно под размахом крыльев, послышался скрежет когтей по мшелому
камню. Поняв, что Хуги неуязвим, Желтогрудый снова поднялся и стал
делать над скалой виток за витком. Только теперь Хуги осознал, какой
опасности он подвергался и что с ним может быть, если он вылезет из
трещины. Так и сидел до ночи, пока бородатый орел куда-то не улетел. С
тех пор Хуги больше не отваживался беспокоить царственную птицу в ее
владениях, но в памяти затаил обиду и злость.
И вот теперь, найдя вместо пестуна жалкие останки, он со злобой
посмотрел на вершину скалы, но орлов там не было.
У зверя нет представления о своей смерти, но она вызывает в нем
инстинкт страха. Этот страх безотчетен и все же связан с конкретными
ощущениями. Животное, не понимая, что может умереть, просто боится
боли, которую приносит ему или может принести своим насилием другое,
более сильное животное. Смерти, как таковой, в его представлении нет.
Нет и душевных мук, предшествующих неминуемой смерти. Поэтому личное
"я" в сознании зверя до последнего часа остается бессмертным. Он знает
лишь одно: умереть может всякий, только не он. Убивая себе подобных
для того, чтобы утолить голод, животное никогда не предполагает, что
само может оказаться жертвой; если ею становится, оно ощущает только
страх перед болью и только боль. Однако гибель близких сородичей может
вызвать в нем более сложные чувства, приближенные к чувствам человека:
ненависть к убийце и тоску по ближнему. Однако, как и у людей, тоска
постепенно проходит, ненависть же остается до последних дней. Это,
конечно, свойственно сильному зверю, и такой зверь цепко удерживает в
своей памяти пережитое и действует в дальнейшем, полагаясь только на
личный опыт.
Но Хуги сейчас чувствовал острее гибель своего товарища, которого
он знал два года и к которому успел привыкнуть, деля с ним нехитрые
радости игры и веселья; он воспринял это как личную обиду, нанесенную
не столько тем двуногим существом, которое бежало от него самого,
сколько этими пернатыми хищниками, свившими свое гнездо на скале и