Страница:
предков. Человек оставался человеком. Когда-то в глубокой древности
вот так же он приручил дикого волка, ставшего впоследствии собакой, но
не из корысти, а из необходимой потребности с кем-то делить радость
своего, существования.
Чернолапая родилась и выросла в горах Борохоро. Ей не нужно было
ни мигрировать по осени, ни возвращаться по весне на родину. Она
выросла, ушла от матери; скитаясь, набрела на пустой, не занятый
другими сородичами участок и продолжала бы жить и набираться
положенных ей природой сил, а потом во всем повторила бы судьбу своей
матери, верша извечный круг, отмеренный всякому живущему на земле. Но
вот в судьбу насильно вторгся человек, и она покорилась ему, как
должна была покориться. Ибо не было и никогда не будет существа
сильнее, чем он
Теперь она сама ходила за ним, понимая, что он умнее и опытней.
Выносливый, крепкий, не знающий усталости, Хуги с утра до вечера мог
преследовать косулю, пока та не падала от изнеможения. Если удавалось
набрести на свежий след барсука и вовремя отрезать его от норы, барсук
тоже становился добычей. И не было ни одного случая, чтобы Хуги не
поделился с Чернолапой.
С приходом весны Хуги не ушел в родные места. Он остался в
Борохоро. Не пошел туда и на следующую весну. Может быть, так и забыл
бы туда дорогу, но случилось то, чего он не мог предвидеть. Чернолапая
оказалась на редкость преданной спутницей, сила ее привязанности к
своему повелителю стала неограниченной, но и она не знала, что в ней
заложена еще большая сила - сила материнского инстинкта, и удержать ее
при Хуги могла бы только клетка.
И однажды она ушла и не вернулась. А когда он, соскучившись,
пошел по следу, то увидел ее в обществе молодого сильного собрата.
Ему самому шел семнадцатый год. Сила его мускулов была теперь
поистине несокрушимой. Он мог побороть не только любого медведя, но и
прикончить его. Однако человек не мог быть соперником зверю.
Как из тумана, всплыла перед ним картина далекого детства. Он
услышал неистовый рев медведей и увидел Полосатого Когтя,
схватившегося с пришельцем, посягнувшим заявить свое право на Розовую
Медведицу. Это было очень давно. Ему шел тогда пятый или шестой год.
Они оба с нею наблюдали издали за поединком. Приходилось Хуги и еще
видеть подобные схватки. Но так он никогда и не понял истинного их
назначения. Ему всегда только думалось, что пришельцы, с которыми
схватывался Полосатый Коготь, лишь посягали на их владения и за это
должны были быть наказаны.
И что-то свершилось в его душе, как когда-то свершилось в
отношениях с Розовой Медведицей, и он понял, что не нужен больше
Чернолапой. Он ушел, не желая мешать ее новой дружбе. В его сердце
снова появилась тяга к родным местам.
А еще четыре года спустя осиротел совсем.
Вернувшись весной на родину, Хуги не встретил там Розовой
Медведицы. Он долго бродил по горам, исходил в округе весь лес, звал
ее, как звал всегда после возвращения. Но она не появилась.
Он нашел ее уже в конце мая - в берлоге, провалившейся и заросшей
травой. Она так и не проснулась от своей зимней спячки.
Теперь оставался только он - "сын" Розовой Медведицы.
Как-то Хуги увидел Длинноногого. Это тоже был уже матерый старый
волк. Он встретился на пути и оскалил зубы. Вот как! Следовало бы
прижать хвост. Оскорбленный, Хуги зарычал, но Длинноногий остался на
месте. Ну что ж, наконец-то они встретились один на один. Тот, кто не
хочет мира, получит войну. Хуги уже забыл о том молчаливом разговоре у
волчьего логова. Волк, оказывается, помнил.
Хуги приготовился к схватке. Его глаза загорелись, мускулы
напряглись, и на лице появилось выражение беспощадности. Пригнувшись,
Хуги сделал огромный прыжок. Длинноногий отскочил и оказался сбоку.
Хуги прыгнул еще раз, и снова волк увернулся, чтобы кинуться на своего
противника со стороны или сзади. Теперь все зависело не столько от
силы, сколько от ловкости. И это понимали оба.
Поединок проходил на широкой поляне сырта, у гряды морен, где
когда-то погибли Бесхвостый и Хитрая. Памятное место, достойное гибели
и самого Длинноногого.
Хуги кинулся в третий раз, но тут нога поскользнулась, он потерял
опору и на какой-то миг вскочил позже, чем следовало. Этого мига
оказалось достаточно, чтобы Длинноногому броситься на него. Он
вцепился чуть ниже затылка, но Хуги спасли густые косматые волосы.
Волк немного не рассчитал. Он захватил только кожу. Но уже в следующий
миг сильная рука схватила волка за глотку, оторвала его от шеи и
бросила оземь. Оглушенный ударом, Длинноногий не успел увернуться, и
это стало его концом. Хуги больше не разжал пальцев. Агония волка была
недолгой.
Отойдя от врага, Хуги присел на камень и зажал рану ладонью.
Кровь на солнце быстро запеклась, боль утихла, а через неделю на шее
уже ничего не было, кроме розовых рубцов. Высокогорный воздух быстро
залечивал раны.
Но еще оставалась подруга Длинноногого - Остроухая со своими
волчатами. Они тоже когда-нибудь вырастут, и тогда опять придется
иметь с ними дело. Лучше со всеми покончить разом. Так теперь велел
закон леса и гор.
Поутру Хуги отправился к Старой Ели. У логова его встретила
волчица, худая, поджарая, которой, видно, было очень тяжело одной
кормить своих прожорливых щенят. Однако она не стала защищать
потомство.
Одного за другим Хуги молча вытаскивал из норы месячных волчат.
Они тоже пытались кусаться, царапаться, но такова уж волчья натура.
Смерть принимается только в бою.
И вот остался последний, маленький, пушистый и желтый. Он был
меньше всех и более других казался беспомощным. И может быть, поэтому
он не укусил Хуги, а лизнул протянутую руку. И свершилось чудо,
подобное тому, которое свершилось двадцать лет назад. Сидя на
корточках, Хуги поднял волчонка за шиворот и начал разглядывать.
Волчонок жмурился от яркого света и тихонько повизгивал. На
сурово-каменном лице Хуги стало прорезаться нечто вроде улыбки. "Какой
же ты беспомощный, - говорила эта улыбка. - И ласковый. Такая крошка
умеет ласкаться, значит, она хочет жить". Юноша посадил волчонка к
себе на колени и грубо погладил. Тупомордый зверек выгнул спинку и
жалобно запищал. И тогда у Хуги возникло желание чем-нибудь накормить
его. Он сунул волчонка обратно в логово и ушел, а через некоторое
время вернулся. В руках было несколько задушенных полевок.
Волчонка опять вытащили из норы те же грубые руки, посадили его
на лужайку и ткнули носом во что-то мягкое и вкусное. Волчонок открыл
мутные глаза, изумленно повертел куцей мордочкой и с жадностью
набросился на принесенных зверюшек.
С этого дня Хуги снова перестал быть одиноким.
Волчонок рос косматым, ржаво-красным щенком. Он быстро привязался
к Хуги с доверчивостью домашней собачонки. Когда заметно подрос и
окреп, то уже не расставался со своим повелителем. К осени у него
выпали молочные резцы, он немного поболел, но зато ко времени ухода
Хуги на юг превратился в рослого прибылого, красновато-рыжего оттенка.
Теперь они были друзьями. Вся округа стала принадлежать только им.
Правда, были еще снежные барсы, по-прежнему жившие в большой пещере
Порфирового утеса, но они вели замкнутый образ жизни, охотились высоко
в горах, у границы вечных снегов, и на альпийские луга почти не
спускались.
На шестом месяце у Волка прорезался голос. Он научился петь, а
попросту - выть.
- Оу-воу, - откуда-нибудь из каменных дебрей раздавался
неокрепший голос, и Хуги уже знал, что Волк обнаружил какую-то добычу
и зовет его.
Охотились они обычно вместе и поэтому быстро привыкли к ряду
приемов совместной охоты. Волк чаще всего исполнял роль загонщика, и
это удавалось ему отлично. Заметя где-нибудь стадо косуль, он вел туда
Хуги, и тот в свою очередь выбирал подходящее место и делал засаду.
Такие засады редко кончались неудачами. По стремительности нападения
Хуги, пожалуй, не знал равных.
В конце октября он увел своего Волка на юг. И на этот раз снова
побывал на озере Эби-Нур. Видел и желтолицых, но сам остался
незамеченным. Подкравшись к рыбачьему стану, целых полдня провел в
наблюдении за двуногими существами. Одни из них садились в пустотелые,
заостренные с обеих сторон древесные стволы и легко плыли по озеру,
отталкиваясь шестами; другие оставались на берегу, разжигая костры и
плетя из каких-то волокон паутину. Большинство из тех, кто оставался,
не были похожи на тех, кто плавал по озеру. Во-первых, они носили
длинные волосы, а во-вторых, некоторые из них передвигались мелкими
шажками, опираясь на палки. Хуги не мог понять, почему они не умеют
ходить, хотя от зорких глаз не укрылось то, что эти длинноволосые
имеют совсем маленькие ступни*. Он понял только одно, что они самки
желтолицых. Да это и не трудно было понять, потому что рядом с ними
вертелись их многочисленные детеныши. В лагере стоял шум, гам,
слышались гортанные выкрики. Резко разило чесноком и какими-то
неприятными запахами. Везде валялись обглоданные рыбьи кости, как
будто эти существа только и занимались тем, что постоянно ели, и ели
везде и все. По всему судить, это было многочисленное племя. (* До
недавнего времени в Китае существовал древний обычай пеленать девочкам
ноги. Повязки не снимались до совершеннолетия. Маленькие ступни
считались эталоном красоты. (Примеч. авт.))
И Хуги ушел от него подальше. Все зимние месяцы они прожили с
Волком на южных склонах Борохоро. Места были знакомы и привольны. К
приходу весны Волк вытянулся, повзрослел и стал сильным быстроногим
переярком.
Однажды, охотясь, Хуги подвернул ногу. Это случилось высоко в
горах, на каменных кручах. Здесь не было растительной пищи, пригодной
ему, а передвигаться он не мог, чтобы спуститься вниз и как-то
продержаться на сушеных ягодах и кореньях. Левая нога опухла в
щиколотке и болела. Кое-как добравшись до ключа, Хуги лег в каменной
выемке и больше не вставал. Волк неотлучно находился при нем. Он был
очень внимателен к своему другу, заглядывал ему в глаза, он как бы
читал в них глубоко затаенную боль и беспомощность, участливо шевелил
длинным пушистым хвостом. Иногда сдержанно и осторожно лизал Хуги
больную ногу.
В каменной выемке у ключа Хуги и его верный друг провели восемь
дней. Пора было возвращаться на родину.
Дружба дикого человека и волка оказалась на диво крепкой. За все
последующие годы она так и не знала разрывов. Был только период, когда
Волк в зимнее время надолго оставлял хозяина. Но затем снова
возвращался, чувствуя себя подавленным и виноватым. Потом и это
прошло. Они продолжали бы жить равномерно и дальше, становясь все
мудрее и мудрее, но в их судьбу неожиданно вмешались люди.
Два человека пришли в горы, два существа нарушили размеренную
жизнь, в одном возбудив инстинкт страха, в другом - непонятное ему
самому тоскующее любопытство.
Сравнивая контуры рельефа каменной стены, засыпанной обвалом, с
контурами, обозначенными на пиктографической карте Скочинского,
Ильберс и Сорокин пришли к выводу, что это и есть то самое место,
которое было названо учеными Эдемом. Обвал занял сравнительно
неширокое пространство - метров семьдесят в поперечнике. И если это то
место, где находилась стоянка экспедиции, то все остальное объяснялось
довольно просто: обвал и был причиной гибели Федора Борисовича и Дины.
Еще раз облазили все вокруг и снова удостоверились, что вывод
точен. Именно здесь было место стоянки. Но где погребены сами ученые?
В пещере? А может быть, просто под скалой, в своем шалаше? Или обвал
застиг их где-то в ином месте? Одним словом, вставал самый трудный
вопрос, как и где искать их под этой толщей щебенки и камня. Но одно
было совершенно ясно: двум человекам, если у них были бы даже
необходимые инструменты, все равно не справиться с задачей. Чтобы
пробить хотя бы одну вырубку, потребовалось бы перебросать десятки
тонн горной слежавшейся породы.
Сорокин приуныл:
- Ничего мы с тобой, мальчик, не сделаем. Тут нужен экскаватор.
Ильберс грустно улыбнулся:
- Нашли бы. Да жаль, что конструкторы не придумали летающих. Но
надо же что-то делать?
- Не знаю. Прямо-таки не знаю, что посоветовать. У меня есть пара
рук. Я согласен работать сколько потребуется.
Ильберс с признательностью посмотрел на Сорокина.
- Дорогой Яков Ильич, спасибо! Но вдвоем мы действительно ничего
не сделаем. Я подумал вот о чем. Мы обратимся в ближайший колхоз.
Попросим людей помочь. Нам не откажут, уверяю вас. Мы объясним, как
важно найти погибших ученых. Важно для страны, для науки. Судьба Хуги
- это же уникальный случай! И мы с нею снова столкнулись после Федора
Борисовича. Он, бесспорно, что-то знал о диком мальчике, мы же теперь
видели его взрослым, попытаемся его поймать. Значит, во что бы то ни
стало надо найти останки ученых.
- Думаешь, могли сохраниться записи?
- Да.
- На это очень мало шансов, - задумчиво покачал головой Сорокин.
- Четырнадцать лет под землей... Железо и то истлеет.
- Практика археологов убеждает в обратном. Если они погибли в
заваленной пещере, то бумаги там могут храниться десятки лет.
- Что ж, пожалуй, - согласился Сорокин. - Выходит, медлить нам
нечего. Завтра с утра отправимся в обратный путь. А сегодня, я думаю,
надо заняться точным определением местонахождения пещеры...
Свою работу они начали с того, что измерили на карте длину Эдема.
От расселины до ключа оказалось около десяти сантиметров. Потом с
помощью волосяного аркана произвели промерку на местности. Выходило
почти сто метров. Таким образом, один сантиметр на карте был
приблизительно равен десяти метрам в натуре. Затем узнали точную
ширину обвала и того пространства, которое оставалось между расселиной
и обвалом. Теперь уже нетрудно было и определить, где находилась
пещера. Простейшее вычисление показало, что она расположена в тридцати
метрах от края осыпи или же в сорока - от расселины. Если карта была
точной (а она должна быть точной), то и определение нахождения пещеры
должно было быть верным.
Но тут их сбила с толку неожиданная находка. Бегая по осыпи,
Манул вдруг начал рыть в одном месте щебенку и вскоре держал в зубах
какой-то исковерканный темный предмет. Сорокин кинулся к собаке и
отобрал его.
- Ильберс! Смотри! - закричал он. - Смотри, что нашел Манул. Это
же бинокль Федора Борисовича!..
Да, это был бинокль, сплющенный, разбитый, изъеденный окисью.
Обрадованные находкой, начали копать глубже, разгребая руками
щебенку и отваливая камни. Добрались донизу, но так ничего больше и не
нашли.
Бинокль опять стал переходить из рук в руки, навязывая самые
противоречивые мысли и догадки. Снова взялись за волосяной аркан.
Бинокль был найден метрах в двадцати от предполагаемой линии, по
которой находилась пещера. Как он здесь оказался? Надо полагать, Федор
Борисович носил его на ремешке. Ну, ремешок мог истлеть, но тогда
должно было остаться что-то от самого Федора Борисовича? Ничто не
прояснилось, кроме одного, что Федор Борисович и Дина погибли именно
здесь. Но вот где их теперь искать? Практически просто невозможно
перекопать всю породу.
После обеда снова взялись за раскопку того места, где нашли
бинокль. Сорокин вытесал два кола, которыми можно было дробить грунт и
отваливать камни, и работа пошла быстрее. К вечеру им удалось
расчистить большую площадку. Оба были уверены, что там, где нашли
бинокль, должно было быть что-то еще. На руках у того и другого уже
кровоточили мозоли, но работу ни тот, ни другой не думали прекращать.
Вряд ли с таким рвением мог работать старатель, напавший на золотую
жилу, как работали сейчас они.
- Мальчик, ну-ка давай поднатужимся! - командовал Сорокин. -
Этакая глыбища! - И, собрав воедино силы, они подваживали камень и
отрывали его от скипевшейся породы.
Пласт становился все толще и толще. Но упрямство все-таки
победило. Ильберс первым ухватился за конец изржавленной проволоки.
- Вот, Яков Ильич! Глядите, глядите, это же проволока! - И,
присев на корточки, он уже с осторожностью археолога стал выцарапывать
вокруг нее слежавшийся грунт.
А немного погодя под крик изумления извлекли из-под камня
сплющенный казан, из которого когда-то Дина угощала их пловом.
Еще спустя полчаса они докопались до тонкого пласта спрессованной
золы и угля.
Здесь был очаг. Это уже стало совершенно ясно. Стало ясно и
другое: засыпать Федора Борисовича и Дину здесь не могло. Начнись
обвал в то время, когда они находились у очага, они бы успели убежать
от него, ибо он завалил очаг всего лишь исходом осыпи. И тогда
Ильберса осенила догадка. Он сказал:
- И все-таки они в пещере.
Сорокин, уставший, пропыленный, вскинул на него глаза.
- Почему ты так думаешь?
- Обвал произошел под воздействием каких-то стихийных сил, -
ответил Ильберс. - Ну, это могло быть дождем или снегом. Когда
началось ненастье, они укрылись в пещере.
- Бросив бинокль? - с улыбкой спросил Сорокин.
- Они его могли забыть...
- Не думаю, мальчик. Казан, конечно, они могли оставить. А вот
такую дорогую вещь... бросить?..
- А что, - Ильберс пожал плечами, - могли и бросить.
- Нет, не то, не то. Давай еще завтра покопаем.
Весь следующий день ушел на раскопки, но все усилия больше ничего
не дали. Работу пришлось оставить.
Три дня спустя они приехали в колхоз Кызыл-Урус.
Недавний суд над Абубакиром и его сообщниками был предан широкой
огласке, и поэтому в аилах знали и о гибели ученых, и о подлинном
существовании дикого человека, чье имя - Жалмауыз - когда-то боялись
произносить вслух.
- Наш долг, - сказал Ильберс собравшимся, - обязывает нас вернуть
несчастного в человеческое общество. О его теперешнем образе жизни мы
пока ничего не знаем, но постараемся узнать. А если нам посчастливится
найти записи погибших ученых, а потом поймать Садыка, мы сделаем для
науки большое дело. Ради этого Яков Ильич и я пришли к вам за помощью.
Слушая слова Ильберса, аксакалы кивали: надо помочь, надо;
молодые разжигали в своих сердцах желание тотчас же отправиться в
горы.
Обратно выехали через два дня, проведя их в отдыхе и застольной
беседе. Для земляных работ и поисков Хуги было отобрано пятнадцать
человек со всем необходимым, снаряжением. А еще четыре дня спустя
отряд был высоко в горах.
Царство камня и леса сперва действовало на степняков угнетающе,
но вскоре все освоились, осмелели и готовы были приступить к работе.
Трех самых сильных и выносливых Ильберс выделил для выслеживания Хуги.
Руководство ими взял на себя. Остальных передал Сорокину. Его группа
должна была заняться раскопкой. Взрезать обвал решили сразу в двух
местах: там, где предполагалось найти пещеру, и в том месте, где были
обнаружены бинокль и очаг.
Работы начались рано поутру. В горах стояла довольно переменчивая
погода. Днем светило солнце и было тепло, ночью резко холодало и
моросил дождь. Дважды шел снег, но кратковременно, и оба раза
сопровождался сильным ветром и громом. Последняя снежная гроза
казалась прямо-таки необычной. По-зимнему метет круговерть, как бывает
в конце февраля, в дни "бес-кунак", и вместе с тем небо рвется на
части, словно в вешнюю грозу. А через два-три часа все успокаивается,
ночное небо становится чистым, и в нем безмятежно посвечивают мириады
золотых песчинок Кус-жолы - Млечного Пути. (Бес-кунак (каз.) -
дословно: пять гостей. Так называют казахи февральские вьюги, в
которые, по поверью, когда-то замерзло пять гостей.)
Плотные кошмы спасали людей от ветра, снега, дождя и холода. Они
лежали под кошмами и со смутным чувством страха перед силой природы
слушали разгул стихий, невольно сравнивая его с диким шабашем ведьм.
- Той мыстан! - говорил кто-нибудь, когда трещали над головой
особенно сильные раскаты грома.
Всходило солнце, его лучи пригревали землю, отдающую ароматные
испарения, и снова все вокруг наполнялось цветущей жизнью. Было начало
июня.
Первые два дня работа по раскопке шла быстро и даже весело. Люди
с шутками долбили слежавшуюся породу, сносили ее на импровизированных
носилках к обрыву и высыпали. Пока конусный пласт был сравнительно
тонким, легче работалось, а затем дело начало усложняться, приходилось
быть осторожным, чтобы не обваливать края самой вырубки. Вот тогда-то
все и почувствовали, как тяжело и опасно врубаться в осыпь. Работа
замедлилась. Обе вырубки шли вровень, восходящими ступеньками.
Как-то вернувшись с поиска и осматривая восходящие стены вырубок,
Ильберс спросил Сорокина:
- Яков Ильич, по-моему, половина дела сделана?
- Сегодня пятый день долбим. Как говорится: глаза боятся, а руки
делают. Еще на пять, не меньше.
Сорокин был в том приподнятом настроении, какое обычно приходит к
человеку, сперва где-то втайне от себя и других сомневавшемуся в
успехе, а потом убедившемуся, что труд даром не пропадет и что цель
будет достигнута.
- Ребята у меня хорошие, - продолжал он. - Работают - посмотреть
приятно. Ну, а у тебя-то, все так же?
- Да, все так же. Даже следов не находим.
- Боюсь, что он испугался такого скопища людей и куда-нибудь
ушел.
- Я уж думал. Во всяком случае, поблизости его нет. Завтра
отправимся к Порфировому утесу.
- У Старой Ели были?
- Сегодня. Нашли заброшенное волчье логово.
Сорокин вздохнул:
- Можем вообще его больше не увидеть.
- Увидим, - упрямо ответил Ильберс, тряхнув своей круглой
ершистой прической. - Я не уйду отсюда до тех пор, пока не найду Хуги.
Сорокин промолчал.
Два молодых здоровых парня, раздетых до пояса, кайлили грунт.
Снимали нижний пласт очередной ступени. Одного, что был плотнее и
покоренастее, звали Айбеком. Он здесь был самый молодой. Другого,
такого же крепкого и жилистого, но более подтянутого, - Арсланом.
Арслан недавно вернулся из армии.
Взмахнув кайлом, он вдруг задержал удар.
- Погоди, Айбек. Ну-ка взгляни.
- Ой-бой! - сказал Айбек. - Тас балта! (Тас балта (каз.) -
каменный топор.)
Арслан опустил кайло и осторожно разгреб щебенку вокруг
обнаруженного предмета. В его руках и в самом деле оказалось подобие
каменного топора, какие находят при раскопках стоянок древнего
человека. Но это был самый настоящий современный топор, даже с
сохранившимся топорищем. Однако он был деформирован наростами
коррозии, въевшимися в металл и окаменевшее дерево кусочками камня,
земли и глины.
Арслана и Айбека обступили другие, те, что были заняты выносом
грунта.
- Яков Ильич! Якуб-ага! - полетели голоса.
Сорокин находился во второй вырубке, которую пробивали с места
найденного очага. Сообразив по радостным голосам, что в соседней
вырубке, идущей к пещере, что-то нашли, он поспешил туда. За ним,
побросав носилки, лопаты и кайла, побежали остальные. Все сгрудились
вокруг находки.
- Ребята, ребята, погодите, - торопливо говорил Сорокин. -
Пожалуйста, не трогайте руками. Это очень ценная находка. Ильберс
Ибраевич сам все определит.
И все же каждому хотелось хоть пальцем да прикоснуться к
найденному топору, пролежавшему под землей тринадцать лет, тому самому
топору, к которому прикасались руки легендарного Дундулая.
Удивительная вещь - жажда открытия. Она заставляет людей забывать
об усталости, о голоде, о страхе за жизнь. Она завораживает, увлекает,
объединяет. Никто не приказывал этим пятнадцати человекам идти куда-то
в горы и вспарывать кирками и лопатами крепкий каменистый обвал. Их и
не нанимали, не сулили платы за каждый вынутый кубометр грунта, а
просто сказали: это очень важно для науки. И они пошли, пошли с
веселым задором, с упрямством открывателей, чтобы потеснить границы
таинственного и неведомого.
- Значит, они погибли в пещере, - высказал догадку Айбек.
- Эта находка еще ни о чем не говорит, - заявил Арслан. - Топор
могли оставить, где кололи дрова.
В спор включились другие:
- Дрова обычно колют возле костра.
- Но сперва надо срубить дерево...
- Нет, нет, - упорствовал Айбек. - Топор обронили, когда бежали к
пещере.
- Хотел бы я знать, куда бы ты побежал, если бы начался обвал?..
- Обвал мог произойти не сразу. А если сперва пошел дождь? Куда
побежишь?
- А что, - поддержал Сорокин, - в этом есть резон. Такие мысли
нам с Ильберсом Ибраевичем уже приходили в голову. Именно так и могло
быть. Но сейчас все-таки рано строить предположения. Пещера может
оказаться пустой. Все отгадки у нас впереди...
Работа возобновилась. Рвения у людей прибавилось. У двоих
носильщиков от излишней перегрузки сломались носилки. Их делали здесь,
на месте. Длинные палки оплетали посередине крепкими прутьями джигды,
скрепляли кусками волосяных арканов.
Опять пришел вечер. В этот день длина той и другой вырубки
увеличилась на два метра. Оставалось пробить еще каких-то пять-шесть
метров.
Ужинать пришлось без Ильберса и его спутников. Их ждали до самого
темна, не ложились спать. Но они не вернулись и ночью. Сорокин
встревожился: не случилось ли что-нибудь? До рассвета просидел у
костра, четко вслушиваясь в ночную дикую тишину гор. Порой казалось,
что где-то далеко-далеко лает Манул, которого все эти дни брал с собой
Ильберс. Сидел, подкладывал в костер сучья и думал, каким настойчивым
и целеустремленным вырос его питомец. Давно ли вроде бегал к нему в
школу большеголовый, любознательный мальчишка? Он понравился тогда с
первых дней. В школу пришел сам. Пришел и сказал:
вот так же он приручил дикого волка, ставшего впоследствии собакой, но
не из корысти, а из необходимой потребности с кем-то делить радость
своего, существования.
Чернолапая родилась и выросла в горах Борохоро. Ей не нужно было
ни мигрировать по осени, ни возвращаться по весне на родину. Она
выросла, ушла от матери; скитаясь, набрела на пустой, не занятый
другими сородичами участок и продолжала бы жить и набираться
положенных ей природой сил, а потом во всем повторила бы судьбу своей
матери, верша извечный круг, отмеренный всякому живущему на земле. Но
вот в судьбу насильно вторгся человек, и она покорилась ему, как
должна была покориться. Ибо не было и никогда не будет существа
сильнее, чем он
Теперь она сама ходила за ним, понимая, что он умнее и опытней.
Выносливый, крепкий, не знающий усталости, Хуги с утра до вечера мог
преследовать косулю, пока та не падала от изнеможения. Если удавалось
набрести на свежий след барсука и вовремя отрезать его от норы, барсук
тоже становился добычей. И не было ни одного случая, чтобы Хуги не
поделился с Чернолапой.
С приходом весны Хуги не ушел в родные места. Он остался в
Борохоро. Не пошел туда и на следующую весну. Может быть, так и забыл
бы туда дорогу, но случилось то, чего он не мог предвидеть. Чернолапая
оказалась на редкость преданной спутницей, сила ее привязанности к
своему повелителю стала неограниченной, но и она не знала, что в ней
заложена еще большая сила - сила материнского инстинкта, и удержать ее
при Хуги могла бы только клетка.
И однажды она ушла и не вернулась. А когда он, соскучившись,
пошел по следу, то увидел ее в обществе молодого сильного собрата.
Ему самому шел семнадцатый год. Сила его мускулов была теперь
поистине несокрушимой. Он мог побороть не только любого медведя, но и
прикончить его. Однако человек не мог быть соперником зверю.
Как из тумана, всплыла перед ним картина далекого детства. Он
услышал неистовый рев медведей и увидел Полосатого Когтя,
схватившегося с пришельцем, посягнувшим заявить свое право на Розовую
Медведицу. Это было очень давно. Ему шел тогда пятый или шестой год.
Они оба с нею наблюдали издали за поединком. Приходилось Хуги и еще
видеть подобные схватки. Но так он никогда и не понял истинного их
назначения. Ему всегда только думалось, что пришельцы, с которыми
схватывался Полосатый Коготь, лишь посягали на их владения и за это
должны были быть наказаны.
И что-то свершилось в его душе, как когда-то свершилось в
отношениях с Розовой Медведицей, и он понял, что не нужен больше
Чернолапой. Он ушел, не желая мешать ее новой дружбе. В его сердце
снова появилась тяга к родным местам.
А еще четыре года спустя осиротел совсем.
Вернувшись весной на родину, Хуги не встретил там Розовой
Медведицы. Он долго бродил по горам, исходил в округе весь лес, звал
ее, как звал всегда после возвращения. Но она не появилась.
Он нашел ее уже в конце мая - в берлоге, провалившейся и заросшей
травой. Она так и не проснулась от своей зимней спячки.
Теперь оставался только он - "сын" Розовой Медведицы.
Как-то Хуги увидел Длинноногого. Это тоже был уже матерый старый
волк. Он встретился на пути и оскалил зубы. Вот как! Следовало бы
прижать хвост. Оскорбленный, Хуги зарычал, но Длинноногий остался на
месте. Ну что ж, наконец-то они встретились один на один. Тот, кто не
хочет мира, получит войну. Хуги уже забыл о том молчаливом разговоре у
волчьего логова. Волк, оказывается, помнил.
Хуги приготовился к схватке. Его глаза загорелись, мускулы
напряглись, и на лице появилось выражение беспощадности. Пригнувшись,
Хуги сделал огромный прыжок. Длинноногий отскочил и оказался сбоку.
Хуги прыгнул еще раз, и снова волк увернулся, чтобы кинуться на своего
противника со стороны или сзади. Теперь все зависело не столько от
силы, сколько от ловкости. И это понимали оба.
Поединок проходил на широкой поляне сырта, у гряды морен, где
когда-то погибли Бесхвостый и Хитрая. Памятное место, достойное гибели
и самого Длинноногого.
Хуги кинулся в третий раз, но тут нога поскользнулась, он потерял
опору и на какой-то миг вскочил позже, чем следовало. Этого мига
оказалось достаточно, чтобы Длинноногому броситься на него. Он
вцепился чуть ниже затылка, но Хуги спасли густые косматые волосы.
Волк немного не рассчитал. Он захватил только кожу. Но уже в следующий
миг сильная рука схватила волка за глотку, оторвала его от шеи и
бросила оземь. Оглушенный ударом, Длинноногий не успел увернуться, и
это стало его концом. Хуги больше не разжал пальцев. Агония волка была
недолгой.
Отойдя от врага, Хуги присел на камень и зажал рану ладонью.
Кровь на солнце быстро запеклась, боль утихла, а через неделю на шее
уже ничего не было, кроме розовых рубцов. Высокогорный воздух быстро
залечивал раны.
Но еще оставалась подруга Длинноногого - Остроухая со своими
волчатами. Они тоже когда-нибудь вырастут, и тогда опять придется
иметь с ними дело. Лучше со всеми покончить разом. Так теперь велел
закон леса и гор.
Поутру Хуги отправился к Старой Ели. У логова его встретила
волчица, худая, поджарая, которой, видно, было очень тяжело одной
кормить своих прожорливых щенят. Однако она не стала защищать
потомство.
Одного за другим Хуги молча вытаскивал из норы месячных волчат.
Они тоже пытались кусаться, царапаться, но такова уж волчья натура.
Смерть принимается только в бою.
И вот остался последний, маленький, пушистый и желтый. Он был
меньше всех и более других казался беспомощным. И может быть, поэтому
он не укусил Хуги, а лизнул протянутую руку. И свершилось чудо,
подобное тому, которое свершилось двадцать лет назад. Сидя на
корточках, Хуги поднял волчонка за шиворот и начал разглядывать.
Волчонок жмурился от яркого света и тихонько повизгивал. На
сурово-каменном лице Хуги стало прорезаться нечто вроде улыбки. "Какой
же ты беспомощный, - говорила эта улыбка. - И ласковый. Такая крошка
умеет ласкаться, значит, она хочет жить". Юноша посадил волчонка к
себе на колени и грубо погладил. Тупомордый зверек выгнул спинку и
жалобно запищал. И тогда у Хуги возникло желание чем-нибудь накормить
его. Он сунул волчонка обратно в логово и ушел, а через некоторое
время вернулся. В руках было несколько задушенных полевок.
Волчонка опять вытащили из норы те же грубые руки, посадили его
на лужайку и ткнули носом во что-то мягкое и вкусное. Волчонок открыл
мутные глаза, изумленно повертел куцей мордочкой и с жадностью
набросился на принесенных зверюшек.
С этого дня Хуги снова перестал быть одиноким.
Волчонок рос косматым, ржаво-красным щенком. Он быстро привязался
к Хуги с доверчивостью домашней собачонки. Когда заметно подрос и
окреп, то уже не расставался со своим повелителем. К осени у него
выпали молочные резцы, он немного поболел, но зато ко времени ухода
Хуги на юг превратился в рослого прибылого, красновато-рыжего оттенка.
Теперь они были друзьями. Вся округа стала принадлежать только им.
Правда, были еще снежные барсы, по-прежнему жившие в большой пещере
Порфирового утеса, но они вели замкнутый образ жизни, охотились высоко
в горах, у границы вечных снегов, и на альпийские луга почти не
спускались.
На шестом месяце у Волка прорезался голос. Он научился петь, а
попросту - выть.
- Оу-воу, - откуда-нибудь из каменных дебрей раздавался
неокрепший голос, и Хуги уже знал, что Волк обнаружил какую-то добычу
и зовет его.
Охотились они обычно вместе и поэтому быстро привыкли к ряду
приемов совместной охоты. Волк чаще всего исполнял роль загонщика, и
это удавалось ему отлично. Заметя где-нибудь стадо косуль, он вел туда
Хуги, и тот в свою очередь выбирал подходящее место и делал засаду.
Такие засады редко кончались неудачами. По стремительности нападения
Хуги, пожалуй, не знал равных.
В конце октября он увел своего Волка на юг. И на этот раз снова
побывал на озере Эби-Нур. Видел и желтолицых, но сам остался
незамеченным. Подкравшись к рыбачьему стану, целых полдня провел в
наблюдении за двуногими существами. Одни из них садились в пустотелые,
заостренные с обеих сторон древесные стволы и легко плыли по озеру,
отталкиваясь шестами; другие оставались на берегу, разжигая костры и
плетя из каких-то волокон паутину. Большинство из тех, кто оставался,
не были похожи на тех, кто плавал по озеру. Во-первых, они носили
длинные волосы, а во-вторых, некоторые из них передвигались мелкими
шажками, опираясь на палки. Хуги не мог понять, почему они не умеют
ходить, хотя от зорких глаз не укрылось то, что эти длинноволосые
имеют совсем маленькие ступни*. Он понял только одно, что они самки
желтолицых. Да это и не трудно было понять, потому что рядом с ними
вертелись их многочисленные детеныши. В лагере стоял шум, гам,
слышались гортанные выкрики. Резко разило чесноком и какими-то
неприятными запахами. Везде валялись обглоданные рыбьи кости, как
будто эти существа только и занимались тем, что постоянно ели, и ели
везде и все. По всему судить, это было многочисленное племя. (* До
недавнего времени в Китае существовал древний обычай пеленать девочкам
ноги. Повязки не снимались до совершеннолетия. Маленькие ступни
считались эталоном красоты. (Примеч. авт.))
И Хуги ушел от него подальше. Все зимние месяцы они прожили с
Волком на южных склонах Борохоро. Места были знакомы и привольны. К
приходу весны Волк вытянулся, повзрослел и стал сильным быстроногим
переярком.
Однажды, охотясь, Хуги подвернул ногу. Это случилось высоко в
горах, на каменных кручах. Здесь не было растительной пищи, пригодной
ему, а передвигаться он не мог, чтобы спуститься вниз и как-то
продержаться на сушеных ягодах и кореньях. Левая нога опухла в
щиколотке и болела. Кое-как добравшись до ключа, Хуги лег в каменной
выемке и больше не вставал. Волк неотлучно находился при нем. Он был
очень внимателен к своему другу, заглядывал ему в глаза, он как бы
читал в них глубоко затаенную боль и беспомощность, участливо шевелил
длинным пушистым хвостом. Иногда сдержанно и осторожно лизал Хуги
больную ногу.
В каменной выемке у ключа Хуги и его верный друг провели восемь
дней. Пора было возвращаться на родину.
Дружба дикого человека и волка оказалась на диво крепкой. За все
последующие годы она так и не знала разрывов. Был только период, когда
Волк в зимнее время надолго оставлял хозяина. Но затем снова
возвращался, чувствуя себя подавленным и виноватым. Потом и это
прошло. Они продолжали бы жить равномерно и дальше, становясь все
мудрее и мудрее, но в их судьбу неожиданно вмешались люди.
Два человека пришли в горы, два существа нарушили размеренную
жизнь, в одном возбудив инстинкт страха, в другом - непонятное ему
самому тоскующее любопытство.
Сравнивая контуры рельефа каменной стены, засыпанной обвалом, с
контурами, обозначенными на пиктографической карте Скочинского,
Ильберс и Сорокин пришли к выводу, что это и есть то самое место,
которое было названо учеными Эдемом. Обвал занял сравнительно
неширокое пространство - метров семьдесят в поперечнике. И если это то
место, где находилась стоянка экспедиции, то все остальное объяснялось
довольно просто: обвал и был причиной гибели Федора Борисовича и Дины.
Еще раз облазили все вокруг и снова удостоверились, что вывод
точен. Именно здесь было место стоянки. Но где погребены сами ученые?
В пещере? А может быть, просто под скалой, в своем шалаше? Или обвал
застиг их где-то в ином месте? Одним словом, вставал самый трудный
вопрос, как и где искать их под этой толщей щебенки и камня. Но одно
было совершенно ясно: двум человекам, если у них были бы даже
необходимые инструменты, все равно не справиться с задачей. Чтобы
пробить хотя бы одну вырубку, потребовалось бы перебросать десятки
тонн горной слежавшейся породы.
Сорокин приуныл:
- Ничего мы с тобой, мальчик, не сделаем. Тут нужен экскаватор.
Ильберс грустно улыбнулся:
- Нашли бы. Да жаль, что конструкторы не придумали летающих. Но
надо же что-то делать?
- Не знаю. Прямо-таки не знаю, что посоветовать. У меня есть пара
рук. Я согласен работать сколько потребуется.
Ильберс с признательностью посмотрел на Сорокина.
- Дорогой Яков Ильич, спасибо! Но вдвоем мы действительно ничего
не сделаем. Я подумал вот о чем. Мы обратимся в ближайший колхоз.
Попросим людей помочь. Нам не откажут, уверяю вас. Мы объясним, как
важно найти погибших ученых. Важно для страны, для науки. Судьба Хуги
- это же уникальный случай! И мы с нею снова столкнулись после Федора
Борисовича. Он, бесспорно, что-то знал о диком мальчике, мы же теперь
видели его взрослым, попытаемся его поймать. Значит, во что бы то ни
стало надо найти останки ученых.
- Думаешь, могли сохраниться записи?
- Да.
- На это очень мало шансов, - задумчиво покачал головой Сорокин.
- Четырнадцать лет под землей... Железо и то истлеет.
- Практика археологов убеждает в обратном. Если они погибли в
заваленной пещере, то бумаги там могут храниться десятки лет.
- Что ж, пожалуй, - согласился Сорокин. - Выходит, медлить нам
нечего. Завтра с утра отправимся в обратный путь. А сегодня, я думаю,
надо заняться точным определением местонахождения пещеры...
Свою работу они начали с того, что измерили на карте длину Эдема.
От расселины до ключа оказалось около десяти сантиметров. Потом с
помощью волосяного аркана произвели промерку на местности. Выходило
почти сто метров. Таким образом, один сантиметр на карте был
приблизительно равен десяти метрам в натуре. Затем узнали точную
ширину обвала и того пространства, которое оставалось между расселиной
и обвалом. Теперь уже нетрудно было и определить, где находилась
пещера. Простейшее вычисление показало, что она расположена в тридцати
метрах от края осыпи или же в сорока - от расселины. Если карта была
точной (а она должна быть точной), то и определение нахождения пещеры
должно было быть верным.
Но тут их сбила с толку неожиданная находка. Бегая по осыпи,
Манул вдруг начал рыть в одном месте щебенку и вскоре держал в зубах
какой-то исковерканный темный предмет. Сорокин кинулся к собаке и
отобрал его.
- Ильберс! Смотри! - закричал он. - Смотри, что нашел Манул. Это
же бинокль Федора Борисовича!..
Да, это был бинокль, сплющенный, разбитый, изъеденный окисью.
Обрадованные находкой, начали копать глубже, разгребая руками
щебенку и отваливая камни. Добрались донизу, но так ничего больше и не
нашли.
Бинокль опять стал переходить из рук в руки, навязывая самые
противоречивые мысли и догадки. Снова взялись за волосяной аркан.
Бинокль был найден метрах в двадцати от предполагаемой линии, по
которой находилась пещера. Как он здесь оказался? Надо полагать, Федор
Борисович носил его на ремешке. Ну, ремешок мог истлеть, но тогда
должно было остаться что-то от самого Федора Борисовича? Ничто не
прояснилось, кроме одного, что Федор Борисович и Дина погибли именно
здесь. Но вот где их теперь искать? Практически просто невозможно
перекопать всю породу.
После обеда снова взялись за раскопку того места, где нашли
бинокль. Сорокин вытесал два кола, которыми можно было дробить грунт и
отваливать камни, и работа пошла быстрее. К вечеру им удалось
расчистить большую площадку. Оба были уверены, что там, где нашли
бинокль, должно было быть что-то еще. На руках у того и другого уже
кровоточили мозоли, но работу ни тот, ни другой не думали прекращать.
Вряд ли с таким рвением мог работать старатель, напавший на золотую
жилу, как работали сейчас они.
- Мальчик, ну-ка давай поднатужимся! - командовал Сорокин. -
Этакая глыбища! - И, собрав воедино силы, они подваживали камень и
отрывали его от скипевшейся породы.
Пласт становился все толще и толще. Но упрямство все-таки
победило. Ильберс первым ухватился за конец изржавленной проволоки.
- Вот, Яков Ильич! Глядите, глядите, это же проволока! - И,
присев на корточки, он уже с осторожностью археолога стал выцарапывать
вокруг нее слежавшийся грунт.
А немного погодя под крик изумления извлекли из-под камня
сплющенный казан, из которого когда-то Дина угощала их пловом.
Еще спустя полчаса они докопались до тонкого пласта спрессованной
золы и угля.
Здесь был очаг. Это уже стало совершенно ясно. Стало ясно и
другое: засыпать Федора Борисовича и Дину здесь не могло. Начнись
обвал в то время, когда они находились у очага, они бы успели убежать
от него, ибо он завалил очаг всего лишь исходом осыпи. И тогда
Ильберса осенила догадка. Он сказал:
- И все-таки они в пещере.
Сорокин, уставший, пропыленный, вскинул на него глаза.
- Почему ты так думаешь?
- Обвал произошел под воздействием каких-то стихийных сил, -
ответил Ильберс. - Ну, это могло быть дождем или снегом. Когда
началось ненастье, они укрылись в пещере.
- Бросив бинокль? - с улыбкой спросил Сорокин.
- Они его могли забыть...
- Не думаю, мальчик. Казан, конечно, они могли оставить. А вот
такую дорогую вещь... бросить?..
- А что, - Ильберс пожал плечами, - могли и бросить.
- Нет, не то, не то. Давай еще завтра покопаем.
Весь следующий день ушел на раскопки, но все усилия больше ничего
не дали. Работу пришлось оставить.
Три дня спустя они приехали в колхоз Кызыл-Урус.
Недавний суд над Абубакиром и его сообщниками был предан широкой
огласке, и поэтому в аилах знали и о гибели ученых, и о подлинном
существовании дикого человека, чье имя - Жалмауыз - когда-то боялись
произносить вслух.
- Наш долг, - сказал Ильберс собравшимся, - обязывает нас вернуть
несчастного в человеческое общество. О его теперешнем образе жизни мы
пока ничего не знаем, но постараемся узнать. А если нам посчастливится
найти записи погибших ученых, а потом поймать Садыка, мы сделаем для
науки большое дело. Ради этого Яков Ильич и я пришли к вам за помощью.
Слушая слова Ильберса, аксакалы кивали: надо помочь, надо;
молодые разжигали в своих сердцах желание тотчас же отправиться в
горы.
Обратно выехали через два дня, проведя их в отдыхе и застольной
беседе. Для земляных работ и поисков Хуги было отобрано пятнадцать
человек со всем необходимым, снаряжением. А еще четыре дня спустя
отряд был высоко в горах.
Царство камня и леса сперва действовало на степняков угнетающе,
но вскоре все освоились, осмелели и готовы были приступить к работе.
Трех самых сильных и выносливых Ильберс выделил для выслеживания Хуги.
Руководство ими взял на себя. Остальных передал Сорокину. Его группа
должна была заняться раскопкой. Взрезать обвал решили сразу в двух
местах: там, где предполагалось найти пещеру, и в том месте, где были
обнаружены бинокль и очаг.
Работы начались рано поутру. В горах стояла довольно переменчивая
погода. Днем светило солнце и было тепло, ночью резко холодало и
моросил дождь. Дважды шел снег, но кратковременно, и оба раза
сопровождался сильным ветром и громом. Последняя снежная гроза
казалась прямо-таки необычной. По-зимнему метет круговерть, как бывает
в конце февраля, в дни "бес-кунак", и вместе с тем небо рвется на
части, словно в вешнюю грозу. А через два-три часа все успокаивается,
ночное небо становится чистым, и в нем безмятежно посвечивают мириады
золотых песчинок Кус-жолы - Млечного Пути. (Бес-кунак (каз.) -
дословно: пять гостей. Так называют казахи февральские вьюги, в
которые, по поверью, когда-то замерзло пять гостей.)
Плотные кошмы спасали людей от ветра, снега, дождя и холода. Они
лежали под кошмами и со смутным чувством страха перед силой природы
слушали разгул стихий, невольно сравнивая его с диким шабашем ведьм.
- Той мыстан! - говорил кто-нибудь, когда трещали над головой
особенно сильные раскаты грома.
Всходило солнце, его лучи пригревали землю, отдающую ароматные
испарения, и снова все вокруг наполнялось цветущей жизнью. Было начало
июня.
Первые два дня работа по раскопке шла быстро и даже весело. Люди
с шутками долбили слежавшуюся породу, сносили ее на импровизированных
носилках к обрыву и высыпали. Пока конусный пласт был сравнительно
тонким, легче работалось, а затем дело начало усложняться, приходилось
быть осторожным, чтобы не обваливать края самой вырубки. Вот тогда-то
все и почувствовали, как тяжело и опасно врубаться в осыпь. Работа
замедлилась. Обе вырубки шли вровень, восходящими ступеньками.
Как-то вернувшись с поиска и осматривая восходящие стены вырубок,
Ильберс спросил Сорокина:
- Яков Ильич, по-моему, половина дела сделана?
- Сегодня пятый день долбим. Как говорится: глаза боятся, а руки
делают. Еще на пять, не меньше.
Сорокин был в том приподнятом настроении, какое обычно приходит к
человеку, сперва где-то втайне от себя и других сомневавшемуся в
успехе, а потом убедившемуся, что труд даром не пропадет и что цель
будет достигнута.
- Ребята у меня хорошие, - продолжал он. - Работают - посмотреть
приятно. Ну, а у тебя-то, все так же?
- Да, все так же. Даже следов не находим.
- Боюсь, что он испугался такого скопища людей и куда-нибудь
ушел.
- Я уж думал. Во всяком случае, поблизости его нет. Завтра
отправимся к Порфировому утесу.
- У Старой Ели были?
- Сегодня. Нашли заброшенное волчье логово.
Сорокин вздохнул:
- Можем вообще его больше не увидеть.
- Увидим, - упрямо ответил Ильберс, тряхнув своей круглой
ершистой прической. - Я не уйду отсюда до тех пор, пока не найду Хуги.
Сорокин промолчал.
Два молодых здоровых парня, раздетых до пояса, кайлили грунт.
Снимали нижний пласт очередной ступени. Одного, что был плотнее и
покоренастее, звали Айбеком. Он здесь был самый молодой. Другого,
такого же крепкого и жилистого, но более подтянутого, - Арсланом.
Арслан недавно вернулся из армии.
Взмахнув кайлом, он вдруг задержал удар.
- Погоди, Айбек. Ну-ка взгляни.
- Ой-бой! - сказал Айбек. - Тас балта! (Тас балта (каз.) -
каменный топор.)
Арслан опустил кайло и осторожно разгреб щебенку вокруг
обнаруженного предмета. В его руках и в самом деле оказалось подобие
каменного топора, какие находят при раскопках стоянок древнего
человека. Но это был самый настоящий современный топор, даже с
сохранившимся топорищем. Однако он был деформирован наростами
коррозии, въевшимися в металл и окаменевшее дерево кусочками камня,
земли и глины.
Арслана и Айбека обступили другие, те, что были заняты выносом
грунта.
- Яков Ильич! Якуб-ага! - полетели голоса.
Сорокин находился во второй вырубке, которую пробивали с места
найденного очага. Сообразив по радостным голосам, что в соседней
вырубке, идущей к пещере, что-то нашли, он поспешил туда. За ним,
побросав носилки, лопаты и кайла, побежали остальные. Все сгрудились
вокруг находки.
- Ребята, ребята, погодите, - торопливо говорил Сорокин. -
Пожалуйста, не трогайте руками. Это очень ценная находка. Ильберс
Ибраевич сам все определит.
И все же каждому хотелось хоть пальцем да прикоснуться к
найденному топору, пролежавшему под землей тринадцать лет, тому самому
топору, к которому прикасались руки легендарного Дундулая.
Удивительная вещь - жажда открытия. Она заставляет людей забывать
об усталости, о голоде, о страхе за жизнь. Она завораживает, увлекает,
объединяет. Никто не приказывал этим пятнадцати человекам идти куда-то
в горы и вспарывать кирками и лопатами крепкий каменистый обвал. Их и
не нанимали, не сулили платы за каждый вынутый кубометр грунта, а
просто сказали: это очень важно для науки. И они пошли, пошли с
веселым задором, с упрямством открывателей, чтобы потеснить границы
таинственного и неведомого.
- Значит, они погибли в пещере, - высказал догадку Айбек.
- Эта находка еще ни о чем не говорит, - заявил Арслан. - Топор
могли оставить, где кололи дрова.
В спор включились другие:
- Дрова обычно колют возле костра.
- Но сперва надо срубить дерево...
- Нет, нет, - упорствовал Айбек. - Топор обронили, когда бежали к
пещере.
- Хотел бы я знать, куда бы ты побежал, если бы начался обвал?..
- Обвал мог произойти не сразу. А если сперва пошел дождь? Куда
побежишь?
- А что, - поддержал Сорокин, - в этом есть резон. Такие мысли
нам с Ильберсом Ибраевичем уже приходили в голову. Именно так и могло
быть. Но сейчас все-таки рано строить предположения. Пещера может
оказаться пустой. Все отгадки у нас впереди...
Работа возобновилась. Рвения у людей прибавилось. У двоих
носильщиков от излишней перегрузки сломались носилки. Их делали здесь,
на месте. Длинные палки оплетали посередине крепкими прутьями джигды,
скрепляли кусками волосяных арканов.
Опять пришел вечер. В этот день длина той и другой вырубки
увеличилась на два метра. Оставалось пробить еще каких-то пять-шесть
метров.
Ужинать пришлось без Ильберса и его спутников. Их ждали до самого
темна, не ложились спать. Но они не вернулись и ночью. Сорокин
встревожился: не случилось ли что-нибудь? До рассвета просидел у
костра, четко вслушиваясь в ночную дикую тишину гор. Порой казалось,
что где-то далеко-далеко лает Манул, которого все эти дни брал с собой
Ильберс. Сидел, подкладывал в костер сучья и думал, каким настойчивым
и целеустремленным вырос его питомец. Давно ли вроде бегал к нему в
школу большеголовый, любознательный мальчишка? Он понравился тогда с
первых дней. В школу пришел сам. Пришел и сказал: