Михайлович Ч.. Сын розовой медведицы

положено было в застольной беседе, рассказывали.
- Значит, ученые люди стали? Хорошо, ах, хорошо! - покачивал
Ибрай головой, на которой уже четко пробивалась ржавая седина. - Я
шибко завидую ученым людям. Больно охота, чтобы сын тоже ученый
стал...
Жена опять нахмурилась, губы сердито зашевелились.
- Айтма! - резко сказал хозяин. Настроение у него было явно
испорчено. - Айда бар, махан кирек! (Молчи! Ступай, мясо нужно!
(каз.))
Хозяйка, только подливавшая чай гостям и мужу, сама не пила.
Получив приказание, встала и вышла.
- Вот шайтан баба! Мыстан, - проворчал он ей вслед. - Так все
хорошо. Хозяйка да, хорошая, жена хорошая, а вот малайку не любит.
Наверно, гонять надо... (Мыстан (каз.) - ведьма.)
- Ну зачем же гонять? - улыбаясь, рассудил Федор Борисович. -
Надо внушить: ребенок, мол, сирота, ему нужна мать. Кто же о нем
побеспокоится?
- Ой! - Ибрай безнадежно махнул рукой. - Я так много ей калякал.
Не понимает. Сперва вроде хорошая была, а потом сдурела. Своего дитя
нет. Рожать не может. Кто виноват? - говорил он отрывисто и
возбужденно.
Когда мясо было подано и хозяйка удалилась, соблюдая обычай,
разговор снова обрел спокойный, уравновешенный характер.
- Ибрай-ага, - сказал Федор Борисович, - хорошее угощение
располагает к хорошему разговору. Мы сюда приехали по важным делам.
Наша экспедиция научная. Мы едем в горы, чтобы там изучать жизнь
зверей и птиц. Нам потребуется знающий эти места проводник.
Потребуются лошади и под седло и под вьюки. Вы здесь всех знаете.
Помогите, пожалуйста.
- Лошадей много надо? - спросил Ибрай.
- Три под седло да столько же под вьюки.
- Куда ехать будешь?
- У вас есть гора Кокташ, - осторожно сказал Федор Борисович. -
Вот туда и хочу ехать.
Ибрай коротко, но внимательно взглянул в лицо Федору Борисовичу.
Однако и этого было достаточно, чтобы понять, что Ибраю известна
легенда о Жалмауызе. И все же ответ прозвучал спокойно:
- Шибко далеко. Три дня ехать надо. Зачем? Всякий зверь, всякая
птица совсем недалеко есть.
- Таков у нас маршрут. Изменить не можем.
Ибрай задумался. Видно было, что он в затруднении и не знает, как
продолжать дальше этот разговор. Федора Борисовича он считал старым
другом, которому еще помимо всего обязан за разгром банды Казанцева,
уничтожившей его род. Такому человеку он должен был помочь не
задумываясь, но тот просил почти невыполнимое. Конечно, лошадей купить
поможет, но ведь ему сделали косвенное предложение быть еще и
проводником. Если бы в другое место, он, конечно бы, согласился, но
ехать в долину Черной Смерти...
И Ибраю ничего не осталось, как только быть откровенным. На
этот-то прямой разговор и рассчитывал Федор Борисович.
- Жолдас Дундулай, - начал хозяин, - ты мой старый друг и мой
почетный гость. Поэтому я буду говорить честно. Кокташ не надо ехать.
- Почему?
- Шибко дурная слава идет. Ты знаешь, там мой брат Урумгай и его
жена помирали. Теперь казахи боятся кочевать в долину Кокташ.
Федор Борисович продолжал разыгрывать роль несведущего человека.
- Но мы-то при чем? Мы-то не боимся...
- Шулай, шулай, так, так, - со вздохом отвечал хозяин. - Однако
разговор нехороший пойдет. Кочевой казах обижаться будет.
- Да на что обижаться-то?
- Если хочешь, поедем в другое место, я сам тебя поведу. Сейчас
работы мало. Лето идет. Пушной зверь бить нельзя. Шкурка плохая.
Пожалуйста, поедем к горе Чулак или еще куда, но Кокташ не надо. Я
тоже маленько работать буду. Охотников встречать нужно, договор
писать. Ильберса возьмем. Пусть помогает. Парнишка грамотный стал.
Федор Борисович упрямо помотал головой.
- Такое у меня предписание. Не могу в другое место. Почему на
меня казахи могут обидеться?
И тогда Ибрай выложил все.
- Жолдас Дундулай, - сказал он, - ты шибко умный человек. Казахи
- народ темный, но тоже ум есть, своя вера есть. Если ты пойдешь
Кокташ, казахи думать будут: ты нарочно пошел, чтобы им плохо делать.
Потому что кто туда ходил - Кокташ, обязательно потом всякую болезнь
тащил - оспу, чуму, холеру. Такое это нехорошее место. Много людей
помирало. Вот почему казах не любит, кто туда ходит. Шибко сердиться
будет.
Ибрай все еще обходил разговор о Жалмауызе, очевидно, тоже
считал, что упоминать это имя лучше не стоит.
Тогда Федор Борисович решил начать разговор с другой стороны.
- Ибрай-ага, вы помните, как мы были с вами у перевала Коксу?
Ибрай кивнул, но с большой неохотой. Он уже, видно, догадался,
куда клонит русский ученый.
- Так вот, вы тогда рассказали историю, что у горы Кокташ пропал
ваш племянник, и сделали догадку, не он ли это был в обществе двух
медведей. Вы тогда просили его поймать, но мы ловили Казанцева...
- Ох-ха-ха, - вздохнул глубоко Ибрай. - Шибко все давно было.
Верно, я так думал... Теперь... теперь не знаю, что думать. Может, это
шайтан был, кто знает? Я после к мулле ходил, все рассказывал. Шибко
ученый мулла. Он тогда так советовал: молчи, Ибрай, а то совсем беда
будет. Ильберс помирать может. Такое проклятье шайтан послал. Я все
время молчал. Потом один охотник Кокташ ходил. Жалмауыз видел. Пришел
- рассказал. А потом немного времени прошло - люди умирать стали.
Шесть стойбищ помирал. Этот охотник тоже помирал. Много табибов
приехало, лечили. Шум большой был, всякий разговор ходил, будто табибы
самому шайтану помогали. Потом другой случай был. Один пастух нечаянно
Кокташ гулял. Я уже не знаю, видел или не видел он этого Жалмауыза. Но
два коша опять померло. На этот раз холера пришла. Много мулла после
по аилам ездил, всем говорил: кто еще пойдет этот Кокташ - худо тому
будет. Потому что место там совсем плохое, его сам аллах проклял.
Теперь больше туда никто не ходит. Вот, теперь все рассказал, сам
решай.
- Ну, а вы-то верите в эти сказки? - спросил Федор Борисович.
Ибрай широко развел руками.
- Не знаю. Когда с учителем тихонько калякал, он тоже сказал: это
сказка. Но тогда почему два раза люди Кокташ ходили, два раза казах
помирал?
Ибрай даже вспотел от такого тяжелого для него разговора. Но
Федор Борисович решил дело довести до конца.
- Мы приехали сюда специально по этому вопросу. Мы хотим
доказать, что никакого Жалмауыза нет, а есть только мальчик, ваш
племянник, которого воспитали медведи. И он не имеет никакого
отношения к эпидемиям чумы, оспы и холеры. Мы найдем вашего
племянника, и тогда все убедятся, что это самый обыкновенный человек.
Согласны ли вы помочь нам в этом, Ибрай-ага?
Ибрай отрицательно помотал головой:
- Жок, не могу. Пожалуйста, извини, жолдас Дундулай. Если надо
лошадь купить, будет лошадь. Верблюд надо - будет верблюд. Но
провожать Кокташ не могу. Пойми, мой большой друг и самый почетный
конак, хорошо пойми. Сейчас меня все знают. Куда ни приеду, самый
лучший гость - Ибрай. Самый лучший шкурка охотник мне тащит. Что потом
будет? Шкурку никто не даст. В гости никто не позовет. Все скажут:
"Ибрай свою душу шайтану продал". Как жить буду?
- М-да, - сказал Федор Борисович, поглядев на Скочинского и Дину.
- Видно, придется нам самим все делать...
- Пожалуйста, не обижайся.
- Да что уж тут обижаться? Ладно, обойдемся сами. Только помогите
нам купить лошадей. И вот еще что - сведите нас к учителю Ильберса.
- Е-е, это жарайды, - охотно ответил Ибрай.
С тем и ушли от него.

6

Федор Борисович, Скочинский и Дина поселились на окраине Кошпала
в собственной палатке. Рядом протекал ключик, лужайка была свежей,
непритоптанной, притененной пышно разросшимся карагачом.
Скочинский вбил у ключа пару кольев-рогулин, соорудил походный
очаг, Дина взяла на себя обязанности повара.
Два раза приходил аптекарь Медованов, сперва один, потом с
местным фельдшером Петром Кирилловичем Обноскиным. Обноскин тоже был
человеком уже немолодым, но работал в Кошпале всего третий год. Оба
жаловались, что работать здесь трудно. Муллы и баи разжигают среди
казахов религиозный фанатизм, настраивают их против Советской власти,
и те не верят русским врачам, лечиться к ним и на аркане никого не
затащишь. Обращаются все больше к знахарям или лечатся своими
снадобьями. А поедешь по аилам и стойбищам - принимают почти
враждебно. Многие живут в грязи, оттого липнет к ним всякая зараза.
Такие болезни, как трахома и чесотка, и за болезни не считаются. Как
же тут не быть разным эпидемиям?
- Если бы вам удалось поймать это мифическое существо, - сказал
Обноскин, - многое могло бы измениться. Казахи воочию убедились бы,
что не оно насылает на них чуму и холеру, а враги Советской власти
умышленно создают среди них условия для эпидемий и потом используют
эти эпидемии в своих классовых целях. Из квартала в квартал нам шлют
вакцину, а мы не можем ее применить по назначению. На прививки никто
не идет, и в обязательном порядке никому не сделаешь. Пробовали ездить
с представителями власти - один черт. До драки дело доходит.
Сочувствуя Обноскину и Медованову, Федор Борисович и сам все
больше понимал, какие трудности могут ожидать экспедицию.
- Найдите нам проводника, - просил он. - Может быть, кто-то
согласится из русских.
- Никто так не знает гор, как сами казахи, - отвечал Евлампий
Харитонович, - да и то не все. Это такое непроходимое царство, куда не
всякий и нос сунет.
А время шло, и сдвигов пока не намечалось. Федор Борисович хотя
виду не подавал, но все равно было видно, что нервничал. На третий
день по приезде в Кошпал состоялось знакомство с учителем. Яков Ильич
Сорокин оказался молодым, энергичным человеком. Русоволосый, с
типичным русским лицом, жизнерадостный, он сразу понравился всем - и
Дине, и Скочинскому, и Федору Борисовичу. Как только узнал о цели
экспедиции, очень оживился, стал подробно рассказывать о том, какие
слухи ходят о Жалмауызе, какое влияние оказывают эти слухи на
кочевников. Правда, ничего нового не добавил, но зато пообещал помочь
в поисках проводника.
- Есть тут один медвежатник, - сказал он, - по имени Кара-Мерген.
Человек отчаянной смелости. Лучше его никто гор не знает. Надо будет
разыскать. Правда, не уверен, поведет ли он вас в долину Черной
Смерти, но, может быть, и поведет, если посулить хорошее
вознаграждение. Я сегодня же попытаюсь навести справки, где он.
Удивляюсь, почему Ибрай не сказал о нем. Хотя, ясно почему. Тоже
боится недовольных Советской властью приверженцев ислама. Ничего, все
образуется...
Шел уже четвертый день пребывания в Кошпале. Федор Борисович с
учителем ушли к Ибраю - насчет лошадей. Дина и Скочинский занимались
кухонными делами. Должны были прийти гости.
Дина, сидя у палатки, перебирала в вещмешке банки, пакеты,
парусиновые мешочки с крупами. Она сама укладывала все это в рюкзак,
сама теперь и разбиралась - что где. С женской предусмотрительностью
ею же самой было закуплено все необходимое - вплоть до перца и
лаврового листа. Когда ходили покупать, Скочинский только хмыкал,
считая, что Дина слишком уж уделяет внимание всяким мелочам, без
которых всегда можно обойтись, но она была другого мнения и заставляла
его раскошеливаться. Теперь, как видно, ей хотелось доказать, что
права была она, а не он.
Еще утром Ибрай принес в дар седло барашка, и Дина смело взялась
приготовить плов. На перекладине висел чуть приконченный казан,
купленный в Талды-Кургане. Федор Борисович заверил тогда, что в
походной жизни нет ничего удобней, чем литой чугунный казанок. И вот
теперь из него запахло мясом и пряностями.
Пока варилось мясо, Дина, сидя на старом пенечке, перебирала рис.
Ее голые руки, успевшие схватить солнца, были розовыми. Она то и дело
смахивала падавшую на глаза волнистую прядку волос, поглядывала на
Скочинского, которого заставила помельче нарубить сухих веток.
Раздевшись до пояса и блестя потной спиной, он неумело тяпал по
сучьям, заставляя их разлетаться в разные стороны. Но бодрости своей
не терял, как всегда полушутя-полусерьезно философствовал:
- Вот Дина - историк, я - географ, а наш уважаемый Федор
Борисович - ученый-биолог. Что общего? А все втроем, объединив знания,
мы будем делать одно дело. Вел-ликолепно! И я сейчас только открыл,
как это важно!..
- Это же самое я уже где-то читала, - рассмеялась Дина.
- Поразительно! Что же именно?
- Что с одной стороны семейство историков, с другой - семейство
натуралистов делали свое дело в одиночку, не зная и не слыша друг о
друге, как вдруг оказывается, что они трудились над одной и той же
задачей.
- Хм, - глубокомысленно изрек Скочинский, - мои мысли.
- Представьте себе, - прыснула Дина, - их высказывали задолго до
вас.
Скочинский воткнул топор в твердую древесину карагача и
расшаркался.
- Вы несерьезны. - Дина поднялась с пенечка, пошла к ключу мыть
рис.
Скочинский проследил за ней взглядом. Вспомнил, как ему здорово
досталось от Федора Борисовича за то, что он так неожиданно для него
все перевернул по-своему. Усмехнулся. Ничего, ничего. Дело сделано.
Люди порой бывают страшно слепы в самых простейших вещах.
Дина помыла рис, откинула за спину косу, легко, пружинисто
поднялась и, держа перед собой алюминиевую чашку, со дна которой
падали большие капли, прищурилась.
- Николай, скажите честно, вы думали сейчас обо мне?
Скочинский улыбнулся.
- Говорите, что думали? Я это чувствовала.
- Ну, предположим, подумал, что мы очень хорошо сделали, что
взяли вас с собой.
- А еще о чем?
- Больше ни о чем, уверяю. - Он снова напустил на себя
полушутливый-полусерьезный тон: - О взаимной симпатии людей, как
стимуле будущей пользы...
Она махнула рукой, видимо поняв, что он снова отделается шутками
и ничего существенного не скажет. Подошла к котлу, сняла с него
деревянную крышку, понюхала пар и всыпала рис.
- Ваша уверенность в поварском деле, - все тем же шутливым тоном
сказал Скочинский, - вселяет в меня надежду, что вы, перед тем, как
сюда ехать, специально прошли кулинарные курсы.
- Нет, не проходила. И вообще не была уверена, что вы меня
возьмете. Николай, скажите, что обо мне думает Федор Борисович? Только
серьезно.
- Это для вас очень важно?
- Конечно. А вам разве не важно знать, что думают о вас люди? Я,
например, все время испытываю перед ним угрызение совести. Вы же ему
просто меня навязали. Я это поняла.
- Неправда. Все уже было решено. Он умеет уважать в человеке
настойчивость и достоинство.
- Вот как!
Дина разгребла под казанком угли, оставила жара столько, чтобы не
пригорел рис. Затем оструганной палочкой проделала в горке риса, уже
взявшегося влагой, дырочку и снова захлопнула крышку. Вокруг было
тихо, солнечно, ярко от зелени. Разогревшиеся от солнечного тепла,
бесновались над лужайкой мухи и бабочки.
- Что же вы замолчали? - спросил Скочинский.
Дина присела неподалеку от слабо чадившего костра и задумчиво
уставилась на фиолетовые языки приглушенного пламени. Потом ресницы ее
дрогнули, и она решительно повернулась к нему лицом.
- Обещайте, что это останется между нами.
- Обещаю, - сказал он.
- Относительно своей пользы в экспедиции я говорить не хочу. Это
покажет будущее, - заговорила она медленно. - Скажу только, что совсем
не случайно я попросилась к вам. Моя подруга училась на факультете
биологии. Она слушала лекции Федора Борисовича и однажды подала мне
мысль прийти к ним в аудиторию и послушать его. Первая же лекция меня
захватила настолько, что я была сама не своя. Преподаватели у нас
замечательные, но такой дар, такое умение держать всю аудиторию в
напряжении два часа я действительно встретила впервые. Он умел так
преображаться, что его трудно было узнать. Все сидели словно
загипнотизированные. Потом уж меня никто не приглашал, я ходила сама.
Да и не только, оказывается, я. Его ходили послушать многие. Меня же
он просто покорил. Я уже раскаивалась, что пошла на исторический. И
все думала, какой из него будет большой ученый и какое счастье было бы
работать вместе с ним. Вот с чего все это началось. Теперь вы
понимаете, почему я оказалась такой настойчивой?
- Понимаю, - улыбнулся Скочинский.

7

Федор Борисович вернулся к обеду и привел обещанных гостей.
Пришли Ибрай с сыном и учитель Сорокин.
Ильберс, сын Ибрая, был рослым тринадцатилетним парнишкой,
действительно большеголовым, как говорил отец. Прямой внимательный
взгляд был умным, мальчишка, видно, рос сообразительным.
- Будем знакомиться? - спросила Дина.
- Будем, - ответил он смело, протягивая темную сухощавую руку. -
Меня зовут Ильберс.
- А ты неплохо говоришь по-русски!
Мальчик заулыбался, посмотрел на Сорокина. Тот ему подмигнул:
знаем, мол, чему обучать.
- Меня зовут Диной Григорьевной. Выговоришь? - спросила Дина, все
еще держа его руку в своей.
- Ди-на Гильдер... ровна, - сказал Ильберс раздельно, не
переставая улыбаться. - Можно, я буду называть вас Дина-апа?
Наблюдая за этой сценой, все засмеялись. Федор Борисович
подбодрил Ильберса:
- Зови, зови, я разрешаю.
За обедом он сообщил, что лошади будут завтра и что продадут их
сравнительно недорого, как для хороших людей. Ибрай выберет сам.
Наконец-то, кажется, дело сдвинулось с мертвой точки. Настроение у
всех было приподнятое. Ели приготовленный Диной плов, разговаривали,
шутили. Сорокин подтрунивал над Ибраем:
- Ибрай Кенжентаевич, что-то вы стали полнеть за последнее время,
- и показывал, как покруглело его лицо.
- Э-э, - важно тянул тот. - Я много крепкого чая пью.
- А почему тогда шея тонкая?
- А-а, вода есть вода, - невозмутимо отвечал Ибрай, хитро
прищуриваясь.
На следующее утро приехали казахи, в чапанах, в лисьих малахаях,
привели лошадей. От тех и других пахло степью, знойным солнцем, потом
седельных подушек. Из четырех Ибрай отобрал только две - одну гнедую и
другую буланую. Обе казались неказистыми, но не худыми. Дина
удивилась, когда двух других, более рослых и стройных, Ибрай отверг.
На ее вопрос - почему, пояснил:
- Эти для степи хороши. В горах - слабые будут. Такие не нужны. -
И велел казахам привести других, долго и настойчиво что-то им
объясняя. К обеду привели еще четырех. Этими Ибрай остался доволен.
Трех покрепче он определил под вьюки, буланую кобылицу посоветовал
Дине:
- Хорошая кобыла. Умная. Женщине самый раз. Бери, Дина-апа.
Еще два дня ушло на сборы. В избытке был закуплен плиточный чай,
затем два мешка муки, кое-что по мелочи.
Теперь можно было отправляться в путь, но все еще не находился
проводник. Расспросы Сорокина о Кара-Мергене ничего не дали. Знатный
охотник, по уверениям степняков был где-то в горах и ни в одном из
аулов пока не показывался. Федор Борисович принял решение ехать
самостоятельно. Сорокин перед ним чувствовал себя явно виноватым, хотя
никакой вины за ним не было. Обычная веселость с него слетела. Ходил
рассерженным и накануне отъезда долго и настойчиво говорил о чем-то с
Ибраем. Казахский язык он знал в совершенстве. Ибрай сперва что-то
доказывал, мотал головой, а потом, видно, сдался, тяжело вздохнул и
сказал:
- А, жарайды!
Сорокин потом объяснил:
- Ибрай Кенжентаевич согласился проводить вас до аула Кильдымбая.
Это в двух днях пути отсюда. Ну, а там вы уж поедете сами. Гору Кокташ
он покажет. Думаю, с пути не собьетесь. Совет вам, Федор Борисович,
такой: чтобы преждевременно избежать суеверных толков о вашей
экспедиции, не называйте кочевникам места, куда едете. Говорите, что
не знаете сами, где остановитесь. Так будет лучше. Поверьте, я хотел
бы сделать для вас все, но... не все по силам.
Договорились, что рано утром он приедет на проводы. Но прибежал
вечером, запыхавшийся и возбужденный. Войдя в палатку, весело крикнул:
- Кричите "ура". Только что приехал Кара-Мерген... - И рассказал:
- В трудную для них минуту казахи часто приезжают ко мне за советом.
Вот и этот приехал. Надо же, самого Жалмауыза видел! Теперь не знает,
что делать. Своим сородичам рассказать об этом нельзя: чего доброго -
побьют камнями. А парень славный, смелый, но тоже не без
предрассудков. Совсем убит горем и уверяет меня, что скоро умрет. Я
ему рассказал о вашей экспедиции и заявил, что вы, Федор Борисович,
самый большой ученый и едете на Кокташ, чтобы поймать Жалмауыза.
Сперва он снова пришел в ужас, а потом я втолковал, что с вами нечего
бояться и что для него единственный выход - быть вашим проводником и
помощником. Он дал согласие.
Это действительно была редкая удача. Желать лучшего было просто
невозможно. О загадочном Жалмауызе нежданно-негаданно пришли самые
свежие вести, да еще из первых уст.
Федор Борисович пожелал немедленно увидеть Кара-Мергена. Вернулся
поздно и подробно рассказал всю историю приключений охотника,
случившуюся с ним в горах. Федор Борисович больше не сомневался в
подлинном существовании и здравии мальчика, взращенного медведями.
В воскресенье рано утром выехали из Кошпала. Экспедиция выглядела
внушительной. Хотя у нее был теперь проводник, Ибрай не отказался
проводить караван до становища Кильдымбая. Он решил ехать с сыном, на
руке держал ученого беркута с кожаным колпачком на глазах. Видно было,
что ему и самому в радость снова почувствовать себя степняком,
джигитом, как в былые годы, когда был еще молод, кочуя по степям со
своим родом.
Экспедицию провожали все знакомые.
Ехали по местам, где некогда водил свой отряд командир Дунда.
Довольно приличная ранее дорога теперь почти исчезла. По ней уже редко
кто езживал, и она заглохла, поросла травой. Кочевники не любили
дорог. Для них лучшая дорога - степь.
За бывшей, Вырубленной, аллеей повернули дальше от гор. Ближе к
полудню сделали небольшой привал. Дали лошадям передохнуть,
передохнули и сами. Потом снова тронулись.
Над степью висело раскалившееся солнце, в ковыльном разливе вовсю
попискивали суслики, издали наблюдая за караваном, свечками стояли у
своих нор осторожные сурки, белесое небо чертили хищные пустельги,
короткокрылые, шустрые, часто подающие друг другу голос. На их крик
беспокойно поворачивался беркут, пересаженный с руки на луку седла.
Ибрай выглядел неузнаваемо помолодевшим, был в хорошем настроении.
Душа кочевника брала свое, да и совесть больше не мучила перед самым
большим ученым и старым другом агой Дундулаем, приехавшим сюда ловить
самого Жалмауыза. Что ж, пусть ловит и пусть ему помогает в этом
Кара-Мерген. Он, Ибрай, ничего не знает, он просто отдает дань
уважения высокому гостю.
В травах далеко мелькнула рыжей спиной лисица, мышковавшая в
раздолье. Ибрай встрепенулся, глянул на Федора Борисовича, потом на
Дину, сонно покачивавшуюся в седле.
- Дина-апа, смотри! Беркут охоту будет показывать.
Дина очнулась, неловко поежилась: езда верхом, показавшаяся в
охотку простой и легкой, скоро сделалась в тягость. Ломило поясницу,
хотелось вытянуть в стремени ноги.
- Смотри, смотри, Дина-апа! - с азартом дикого степняка
подхлестнул ее и Ильберс.
Ибрай уже снимал с головы беркута кожаный чехол-наглазник. Птица
шумно захлопала крыльями, закрутила головой, глядя на всех круглыми
разбойничьими глазами. Ибрай поднял ее на руки выше себя и вдруг
подбросил. Беркут неровно взмахнул одним крылом, другим и незаметно
обрел опору. Косо пошел вверх, набирая высоту, и затем полетел по
крутой спирали, все выше и выше. И вдруг замер, распластав расширенные
на концах крылья. Потом рванулся вперед.
Ибрай с сыном, гикнув, понеслись в ту сторону, где мышковала
лиса. Камчи в их руках свистели, нахлестывали лошадей. Понурые,
казалось, лошаденки, вмиг ожили, понеслись по ковыльной степи. Кинулся
вслед, не умея да и не желая, очевидно, сдерживать охотничий пыл, и
Кара-Мерген. А за ним поскакал Скочинский, невольно увлекая за собой и
Дину. Федору Борисовичу пришлось остаться при караване, хотя тоже не
терпелось посмотреть, чем кончится травля лисы крылатым охотником.
Беркут догнал лису, уже почуявшую опасность и мчавшуюся со всех
ног дальше в степь, догнал и камнем упал вниз. Его крылья захлопали
лишь над самой землей. Потом все увидели, что он сидит на мчавшейся
лисе, схватив ее одной лапой между ушей, другой почти за крестец.
Могучие крылья били лису по глазам, слепили, сковывали бег. Загнутый
клюв нанес несколько быстрых ударов в лисий затылок. Лиса
перевернулась через голову, но беркут удержался, чаще забил крыльями.
Через минуту Ибрай первым спрыгнул с седла, подбежал к
поверженной лисице, наступил тяжелым сапогом на шею. Разгоряченный
беркут несколько раз ударил крылом и хозяина, но тот быстро, ловко
накинул ему на голову кожаный колпачок. Беркут затих, подобрал когти и
неуклюже отпрыгнул в сторону раз и другой.
- Удивительно! - сказала Дина Скочинскому
А Ибрай уже потряхивал лисицу, подняв ее за задние ноги. Мех был
летний, неценный, но дело было не в нем. Хотелось потешить гостей да и
себя взгорячить. Вот и показал.
К вечеру экспедиция подошла к небольшому аилу. Гостей встретили
хорошо, накормили, позаботились о конях. С рассветом двинулись дальше.
Еще потянулся день, однообразный и скучный, как сама степь. На
пути попались два стойбища. В одном отдохнули, другое проехали.
К вечеру вдали показался аил из пяти юрт. Аильные собаки,
караулившие скот, бросились навстречу каравану.
Ибрай велел сыну ехать вперед и предупредить аксакала Кильдымбая,
что начальником каравана - кош-басы - едет сам жолдас Дундулай.
- Зачем уведомлять? - спросил Федор Борисович, не любивший помпы.