Страница:
достаточно. Он лежал вверх лицом и отыскивал среди звезд ту
единственную, которая должна была вот-вот свалиться с неба в черную
пропасть ночи. У каждого человека есть своя звезда на небе, и если она
падает, то человек умирает. Какое хорошее имя дали его жене - Юлдуз,
что значит - звезда, и вот эта звезда скоро должна погаснуть. И он
действительно увидел огненный след в небе, косой и яркий, Юлдуз,
наверно, не стало...
Потом он выискивал свою и заклинал ее крепче держаться в небе,
потому что у него был Садык, совсем маленький и беспомощный, и еще
оставались овцы, две молодых кобылицы с жеребятами, три лошади и один
ишак. Разве без хозяина уберегут стадо две каких-то собаки? Нет, надо
упросить аллаха, чтобы он больше не ковырял в небе пальцем и не
вылущивал бы из него неугодные ему звезды. Но звезды продолжали
падать.
Затем наступило утро, раннее, свежее, какое бывает только в
горах, с туманными хлопьями, зацепившимися за черные вверху скалы.
Урумгай приподнялся с кошмы и ощутил в голове легкое кружение, как
будто только что одолел перевал. А вскоре захотелось пить. "Пожалуй,
переел вчера мяса, - подумал Урумгай, - но если так, то это пройдет".
Он успокоил себя и пошел к горному ключу. Сполоснув руки, медленно, с
наслаждением пил холодную, как зимний ветер, воду, черпая ее
пригоршнями.
А когда встал с колен, почувствовал озноб. Это было совсем плохо.
Значит, черная смерть и его коснулась. Большие желания успокоились, не
стало дум о собственной жизни. Теперь не надо было бояться родной
кибитки, где оставил он вчера умирать Юлдуз. Он пойдет и посмотрит,
что стало с нею, и тогда выполнит последний долг.
Урумгай побрел к становищу, ощущая небывалую слабость в ногах.
Когда он вошел в юрту, то увидел жену, разметавшую в смертном
одиночестве черные руки. Лицо ее, со стиснутыми зубами, тоже было
неузнаваемо черным.
Он попятился, коснулся руками земли в знак прощания с умершей и,
пошатываясь, пошел к тюку, из которого вечером тянул с сыном кошмы.
Там он взял остатки мяса, захватил черный казан и все это унес к
ключу. Затем он вернулся, раздул костер и подложил несколько головешек
к кибитке, добавив сучьев сухой арчи. Огонь скоро разгорелся и запахло
жженой овечьей шерстью. Вся остальная утварь, которой он касался, тоже
полетела в огонь. Так всегда делали, если в каком-нибудь из кочующих
родов появлялась чума. Так решил сделать и Урумгай. Он знал, что
черная смерть боится только огня и только огонь может опалить у смерти
ее черные крылья.
Потом он варил мясо. Но делал это не для себя. Внутри у него жгло
все сильнее и сильнее, и все чаще он гасил в себе палящий огонь
холодной водой.
Проснулся Садык. Может быть, учуял гарь горящей кибитки, может
быть, сон его, обычно крепкий по утрам, как у всех детей, оборвался
каким-нибудь страшным видением. Он проснулся, глянул на горящую
большим костром кибитку и закричал:
- Ата-а!
- Я здесь! - громко ответил отец. - Сейчас сварится мясо. Ты
будешь есть, а я уйду, чтобы прогнать злого духа, который зажег нашу
кибитку. Лежи на месте, иначе злой дух сожжет и тебя.
Садык захныкал, но встать с кошмы побоялся. Он только смотрел то
на отца, который варил мясо, то на полыхающую в стороне юрту. Ему
трудно было постигнуть происходящее, хотя обостренное чутье ребенка,
растущего среди девственной природы, полной опасностей, подсказывало,
что происходит что-то необычное и страшное. Самая добрая из бабушек,
Салима-биче, не раз говорила ребятишкам о каких-то таинственных дивах,
джес-канганах, имеющих медные когти. Наверно, они-то и были злыми
духами. И вот теперь один из них завладел их юртой и пожирает ее
огнем. Но в юрте оставалась мать, значит, и ею завладел джес-канган.
А Урумгай все варил и варил мясо. К нему на вкусный запах опять
сбежались голодные собаки и, поджав хвосты, сидели на задних лапах,
терпеливо ожидая подачки.
Урумгай подумал, потом достал длинным половником два куска и
бросил собакам. Псы кинулись и завизжали от обжигающей боли. Они
смешно мотали мохнатыми головами, перекатывали лапами по траве горячее
мясо, пока наконец оно не остыло. Потом съели и стали ждать еще. Но
Урумгай прогнал их и немного погодя сказал сыну:
- Садык! Когда мясо остынет, ты подойдешь и возьмешь, сколько
надо. Но никуда не ходи. Я поручаю тебе смотреть за овцами. Сам же я
пойду наказывать злого духа, которого зовут черной смертью. Может
быть, долго, очень долго меня не будет. Ты все равно не уходи с этого
места. Когда придет сюда дядя Ибрай, все расскажешь. Так ли ты понял,
как я сказал тебе?
Мальчик опять заплакал. Он не хотел, чтобы отец уходил, потому
что злой дух может взять и его, как взял мать и пожрал ее вместе с
кибиткой. А Урумгай стоял, покачиваясь, и все не мог уйти. На его
плечах уже давно сидела черная смерть. Надо было обязательно уйти
подальше от становища, чтобы маленький Садык не коснулся его, когда он
будет лежать мертвым. Урумгай еще раз, сотворя молитву, попросил
аллаха сохранить сына. Потом медленно побрел в сторону догорающей
кибитки и вскоре исчез из виду.
Садык остался один...
Спустя два дня к погибшему становищу Урумгая прикочевал Ибрай со
своим родом. Еще издали понял, что в становище брата что-то случилось.
Сперва решил, что на него напали хунхузы, но весь скот был цел и мирно
пасся в долине. Когда подъехал ближе, то глазам его предстала картина
бедствия. Он уже не сомневался, что здесь побывала черная смерть. В
песках Кызылкума, Муюнкума и Сары-песках черная смерть часто гонялась
за кочевыми племенами узбеков, таджиков, киргизов, казахов, туркменов,
каракалпаков, белуджей и курдов. Иногда вымирали от чумы целые
стойбища. И там, где они вымирали, надолго воцарялось безлюдье. Живые
далеко обходили вымершие становища.
Ибрай, однако, не уехал сразу. Не слезая с лошади, он разворошил
пепел сгоревшей кибитки и нашел там останки Юлдуз, затем в зарослях
тамариска обнаружил труп брата. Нашел и котел у ключа, который
тщательно вылизывали собаки, стоя на задних лапах, брошенную кошму, на
которой лежал Садык, но самого Садыка нигде не было. Мальчик исчез...
Розовая Медведица была совсем еще молода. Ей шел пятый год.
Она долго выбирала берлогу, чтобы залечь на зиму и произвести
первое потомство. В прошлом году не ложилась совсем, как это делали
здесь многие медведи, а, перейдя по доступным перевалам Джунгарский
хребет, ушла на его южные склоны - в Китай. Пищи было достаточно, и
она не испытывала голода всю зиму, в обилии находя ее в лиственных
лесах и ореховых рощах. Случалось, ей удавалось добыть дикого
подсвинка или молодого джейрана, но это бывало редко. Там, в Китае,
она и встретилась с огромным темно-бурым самцом, который был чуть не
вдвое старше и больше. Когти его были светлыми, как и у нее, но только
с темной полосой посередине.
Он был добродушным, спокойным и настойчивым. Несколько раз
Розовая Медведица пыталась от него уйти, но он неизменно находил ее
снова и, сладко, беззлобно урча, прощал ей строптивость.
В конце мая молодую медведицу потянуло в родные места, где она
родилась и где так памятны были месяцы детства. Запах матери, который
она когда-то хорошо помнила, теперь уже давно исчез и смешался с
запахами других ее сородичей. Она только помнила, что мать была очень
светлая по окраске, с почти розовым оттенком и белым ошейником. Теперь
она тоже стала такой, только еще розовее, чище, с таким же ошейником -
особенно после последней линьки. Может быть, этим, не совсем обычным,
нарядом она и понравилась Полосатому Когтю.
Он шел за ней неотступно, и она постепенно привыкла к нему.
Иногда Полосатый Коготь подходил совсем близко, и Розовая Медведица
рявкала, наотмашь била лапой в его черную пуговицу носа, уходила
прочь. Но Полосатый Коготь снова шел за нею вперевалку.
Потом сильно стало пригревать солнце, и какое-то непонятное
беспокойство начало одолевать ее. Все чаще мучила жажда и уже не
хотелось подниматься по крутым склонам, забираться в каменистые
расселины, где всегда так приятно щекотал ноздри запах недоступных
архаров, косуль и маралов.
Однажды, когда Розовая Медведица и Полосатый Коготь мирно
разрывали дерн, заворачивая и скатывая его в рулоны, ища под ним
червей и личинок, объедая корешки трав, на поляне появился еще один их
собрат.
Полосатый Коготь неожиданно взревел и поднялся на дыбы. Пришелец
попятился и тоже рявкнул, угрожающе и сердито. Но Розовая Медведица
внимательно посмотрела на пришельца и поняла, что он не представляет
для нее никакой опасности, что он точно такой же, как Полосатый
Коготь, может быть даже одного с ним возраста; и тогда она снова
занялась своим делом с тем же спокойствием и трудолюбием.
А между тем оба самца, порыкивая, тоже вглядывались друг в друга.
Шерсть у них на загривке ощетинилась, глаза загорелись огнем
ненависти. И вот пришелец смело пошел на Полосатого Когтя, вытянув
узкую хищную морду и прижав к затылку круглые уши. Теперь попятился
Полосатый Коготь, присел и вдруг со страшным ревом молнией кинулся на
противника. Услыша лязг зубов и такой же ответный рев, от которого
засверлило в ушах, Розовая Медведица в страхе отскочила от свернутой
ею рулоном полосы дерна и, вся ощетинившись, смотрела, как в дикой
схватке вертелись оба самца.
Несмолкающий рев оглашал поляну, от соперников летели клочья
шерсти. Потом клубок распался, самцы прянули в стороны и несколько
минут стояли в молчании, тяжело поводя боками и обильно исходя слюною.
У обоих разинутые пасти были окровавлены. У Полосатого Когтя зияла на
плече рана, и оттого холка его мелко вздрагивала. У пришельца был
вспорот бок - почти от плеча до крестца. Четыре четких красных борозды
оставил Полосатый Коготь на теле своего противника.
Спустя некоторое время они снова ринулись друг на друга, на этот
раз поднявшись на дыбы и пытаясь повалить один другого. Это была
жуткая схватка - не на жизнь, а на смерть, и трудно было решить, кто
из них сильнее и опытнее.
Розовая Медведица, сидя на задних лапах, остро и внимательно
следила за поединком. Ей хотелось, чтобы этот внезапный поединок
скорее кончился. Она уже привыкла к близкому соседству Полосатого
Когтя, привыкла к его запаху и считала своим. Но и к пришельцу не
испытывала отчуждения и ненависти за то, что он появился. Она только
каким-то дальним чутьем угадывала, что пришелец очень резок и груб, не
сдержан в порывах и не в меру смел - и этим он ей не понравился.
Розовая Медведица басисто рявкнула, словно от удовольствия. Она
увидела, как Полосатый Коготь, перевернув противника на бок, с размаху
нанес могучей лапой удар прямо по хребту. Такой удар был бы способен
переломить хребет кулану - дикому ослу. Этих ослов часто доводилось
видеть Розовой Медведице на берегах Или и южных склонах Джунгарского
Алатау. Пришелец не рявкнул от боли, он застонал. Вторым ударом
Полосатый Коготь поверг его на землю и уже готов был вцепиться в
горло, но противник вывернулся и стремительно кинулся наутек.
Сохраняя достоинство, Полосатый Коготь не стал его преследовать:
побежденный соперник не страшен, ему следует оказать милость - таков
закон леса и гор. Лизнув разорванное плечо, Полосатый Коготь, загребая
лапами, устало повернулся к Розовой Медведице и заковылял к ней, тихо
взвизгивая и прося ласки. Розовая Медведица доверчиво потянулась и
молча стала зализывать рану.
На третий день после побоища Полосатый Коготь, несмотря на свою
хромоту, добыл в горах раненного барсом архара, приволок его, и они
долго наслаждались мясом - сперва свежим, а затем, дав ему полежать
под сучьями и травой, пустившим душок. И это было особенно вкусно.
С Полосатым Когтем Розовая Медведица не расставалась до поздней
осени. Он не раз манил ее на юг, но она заупрямилась, стала искать
себе логово. Чувствовала, что ожирела, и теперь искала покоя. Неделя
поисков дала наконец результаты. Розовая Медведица облюбовала пещеру
на южном выступе горы, поросшей дикими яблонями. Пещера была уютной, с
узкой горловиной, и ее хватило бы на трех медведей, но Розовая
Медведица, загородив вход всем своим разжиревшим туловищем, молча
оскалила зубы навстречу Полосатому Когтю. Тот потоптался, выражая
недоумение, покорность и желание угодить ей, благодушно зевнул и
поплелся прочь...
Еще несколько дней ушло у нее на то, чтобы обжить каменную
берлогу: она натаскала поблекшей от заморозков травы и устлала ею
укромное местечко в глубине пещеры, затем, все больше чувствуя вялость
в теле, стала ломать сучья на деревьях, собирать сухой хворост и
заваливать лаз. Потом протиснулась в него и уже изнутри окончательно
закрыла отверстие.
В пещере было сухо, тепло, и она могла спать спокойно, зная, что
никто из зверей ее не потревожит и не вспугнет.
Три месяца она блаженствовала в пещере, видела во сне недосягаемо
стоящих на кручах скал горных козлов с крепкими завитыми рогами,
слышала даже их запах, и тогда обильная слюна заполняла ей рот и она
принималась сосать лапу, не столько, может быть, от ощущения легкого
голода, сколько оттого, что черствые подушки лап теперь отмякли и
чесались. Сон не был крепким, даже когда она засыпала по-настоящему.
Он всегда был у нее чуток, как у горной куропатки - кеклика.
В одну из февральских ночей под вой снежной вьюги у нее родился
крохотный, размером с ее ступню, почти голый и слепой медвежонок. Он
тихо и беспомощно запищал, и она, сразу проникаясь к нему жалостью и
нежностью матери, стала его осторожно облизывать и согревать дыханием.
А еще немного спустя ее малыш уже тыкался мордочкой в тугие соски,
брызжущие молоком.
И потянулись дни, новые для молодой матери в ее продолжающемся
полусне. Как-то сама собой она научилась нежно и мелодично мурлыкать
своему единственному медвежонку, и он, кажется, понимал эти тихие
горловые звуки, копошась у нее на брюхе и слепо путаясь в ее длинном
пушистом мехе, а она вытягивала губы и ласково урчала ему:
- Ху-ги-и... Рр-лл, ру-уу...
И хотя он был слеп и глуп, он слушал и снова принимался сосать,
тихонько повизгивая и тычась лобастой короткой мордочкой в ее мягкий и
уже заметно отощавший живот.
На тридцатый день у медвежонка прорезались веки и вскрылись ушные
отверстия, затянутые кожей. Глаза были мутными и могли, пожалуй,
только отличить пока тьму от света, но в берлоге было все равно темно.
Зато голос матери теперь доставлял ему удовольствие. Он немного
подрос, стал заметно подвижней. Лазил по медведице, скатывался, и она
легонько носом снова подсаживала его на себя.
Прошел еще месяц, и Розовую Медведицу потянуло на волю. Она
слышала терпкий запах подтаявших прогалин, слышала шум весеннего
ветра, бушующего в лесу и сгоняющего со склонов снег. Иногда до нее
доносились голоса птиц, чаще всего стук дятлов, а как-то на хворосте,
которым был завален лаз в пещеру, целых полдня крутилась и попискивала
бойкая трясогузка, будто хотела сообщить медведице с медвежонком, что
уже весна, что пригревает солнце и пора лежебокам выйти на белый свет.
Розовой Медведице и самой хотелось на воздух и солнце, но тревога
за малыша удерживала желания. И только тогда, когда она ясно и
отчетливо услышала за пещерой звон капели и теплый запах парившей
земли, она осторожно ссадила с себя медвежонка, ткнула его носом на
теплую подстилку и, страшно мохнатая, с свалявшейся шерстью на спине и
боках, тронула лапой сухой валежник
Какая красота открылась перед нею! Было светло и солнечно,
отовсюду бежали ручьи, и теплым паром дымилась на склоне перед пещерой
земля с пробивающейся из нее травой.
Розовая Медведица вышла, несколько раз втянула в себя запах
весны, запах распускающихся почек и громко, с наслаждением чихнула.
Потом она завалилась на спину и, радостно урча и повизгивая, стала
кататься по земле, потягиваться и тереться об нее боками. Перед нею
снова открывались просторы, снова открывалась жизнь в своих
многочисленных проявлениях, но теперь она была не одна, и это
заставляло ее быть вдвойне осторожной.
Отойдя недалеко от берлоги и постоянно оглядываясь на нее,
Розовая Медведица начала обламывать зубами хрупкие веточки с
приземистой яблони-дичка. Они были горьковатыми, почти полусухими, но
ими уже можно было утолить первый голод. Потом на проталине разгребла
землю и нашла несколько личинок. Это тоже годилось в пищу.
Впервые она вытащила медвежонка из берлоги, когда стало совсем
тепло и можно было не бояться, что он замерзнет.
Как он смотрел, как озирался, чувствуя себя непривычно и неуютно
в этом большом мире! Но быстро привык и даже начал резвиться, бегая
вокруг матери и хватая ее за клочья еще не вылинявшей шерсти. Глаза
его все еще были мутными, и он все еще был мал и худ так, что четко
проступали ребрышки под тонкой шерсткой, но уже непоседлив. В этот
день Розовая Медведица, взяв голову медвежонка в рот, понесла его
дальше от берлоги, где зеленая травка пробивалась довольно высоко и
плотно. Здесь они долго кормились и нежились на солнце.
С тех пор каждый день с утра до вечера оба добывали себе корм.
Медвежонок удивительно быстро стал набирать рост и округляться. К
концу мая уже катился за матерью, как шарик. Порой отбегал от нее
далеко, теряясь в густой траве, и тогда она, вспомнив о нем, звала:
- Ху-ги!
И он стремительно к ней подкатывался, теребил ее зубами за край
уха.
Как-то Розовая Медведица наткнулась на сурчиную нору. Нора была
небольшой, как видно, зимовал в ней совсем молодой и неопытный сурок.
Она принялась ожесточенно, с охотничьим пылом выкапывать его. В воздух
полетели камни, щебенка, земля. Прокопав с полметра, Розовая Медведица
сунула нос в полузаваленное отверстие и еще раз убедилась, что добыча
здесь, рядом, и вкусно пахнет. Лапы ее заработали с удесятеренной
силой. Нора уходила вглубь под слоистый туф. Но что для сильного зверя
камни? Они тоже летели в стороны. В норе пискнул сурок,
предчувствующий близкий конец, и показалась обсыпанная землей мордочка
с круглыми испуганными глазами. Розовая Медведица ловко поймала
зверька за песочного цвета затылок, стиснула зубы и выволокла из норы.
Он был теплым, пушистым, и кровь его пьянила медведицу восторгом.
Медвежонок тоже подбежал к тушке зверька и, ощетинясь, стал
обнюхивать, втягивая кнопкой носа незнакомый, но вкусный запах.
Медведица съела сурка всего, оставив своему детенышу лишь теплые
внутренности, и медвежонок впервые понял вкус мяса.
В июне Розовая Медведица спустилась с ним ниже яблоневого пояса,
поближе к ключам, где было много ягод, разных корней, луковиц, а
главное - червей и личинок. Теперь медвежонок, если вставал на дыбки,
был уже ростом с двухгодовалого ребенка, ловко лазил по деревьям,
подражая матери, гонялся за бабочками и вообще стал необычайно
проказлив.
И вот как-то, увлекшись дикой клубникой, медведица забыла о нем.
Все это время он бегал неподалеку, и она слышала хруст веток под его
лапами и повизгивание, но потом увлеклась и перестала обращать на него
внимание. Он уже не однажды получал шлепки за свое непослушание, но
дети есть дети, они забывчивы. Так случилось и в этот раз. Медвежонок
убежал от матери в погоне за бабочкой, убежал и... не вернулся.
Слабый писк издалека она не услышала, она услышала только запах -
чужой, звериный, внушающий опасение за медвежонка. Громко рявкнув,
медведица резко повернулась и кинулась в заросли. Она пробежала метров
пятьдесят и в замешательстве остановилась. До нее отчетливо дошло два
запаха - запах медвежонка и запах сильного матерого волка.
- Ху-ги! - выдохнула Розовая Медведица и еще раз так рявкнула,
что высоко в горах отозвалось эхо.
Ломая кусты, разгневанная медведица напролом кинулась по следу
исчезнувшего волка, в пасти которого находился сейчас медвежонок.
Нюхая воздух, бежала точно по следу, уходящему по склону вниз. Но волк
нес свою добычу с такой легкостью и быстротой, что догнать его было
невозможно.
У подножия горы она резко остановилась. В нос ударили другие
запахи: пахло гарью, каким-то еще неведомым зверем и мирно пасшимися в
долине овцами и лошадьми. Злобно заурчав, медведица попятилась, но не
ушла.
Гнев и злоба звали ее к отмщению.
В трехстах шагах от того места, где стояла кибитка, теперь уже
сгоревшая, на покатом пригорье росли яркие красные маки. Они росли
кучно, большим островом, и этот красный остров был виден издали. Среди
гористых складок, утопающих в зелени, он выделялся особенно четко,
когда падали на него отвесные лучи солнца. Когда же подувал легкий
теплый ветерок оттуда, в мертвом становище слышался терпкий амбровый
аромат.
После ухода отца Садык долго еще оставался на кошме из овечьей
шерсти. Инстинкт самосохранения у детей, рожденных среди природы,
выражен более ярко, чем у детей цивилизованной среды. С самого раннего
возраста они приучены думать, что никакая земная тварь - ни змея, ни
фаланга, ни скорпион - никогда не осмелится подползти к кошме и
ужалить человека. Эти твари, по поверью казахов, не выносят запаха
овечьей шерсти. И недаром кочевники, ложась спать прямо на траве,
огораживают себя кольцом волосяного аркана. Маленький Садык знал об
этом и, оставшись совершенно одиноким, беззащитным, понял всем своим
существом, что теперь ему отовсюду может грозить опасность. Он
вспомнил, что отец наказывал подойти к котлу и поесть мяса. И страх
наконец отступил перед голодом. Мальчик подошел к потухшему костру,
вытащил из котла баранье ребро, облепленное холодным восковым жиром, и
с жадностью проголодавшегося звереныша принялся рвать его зубами.
Затем он достал еще кусок и тоже съел. Насытившись, пошел к ручью и,
опять подражая взрослым, напился из пригоршни.
Спустя некоторое время страх снова подступил к нему и заставил
вернуться на место.
Овечье стадо теперь отодвинулось дальше. Овцы, не рассыпаясь, но
и не скучиваясь, спокойно и вольно паслись, охраняемые собаками. Но
голод, видно, и собак терзал не меньше, чем Садыка, и они тоже в конце
концов бросили пост и пришли к мальчику. Садык не раз видел, как отец
или кто-нибудь из взрослых кормили собак, порой это поручалось старшим
детям, и поэтому он, причмокивая языком, повел их к котлу и выбросил
из него все мясо. Ему хотелось, чтобы собаки не уходили, но
четвероногие пастухи не могли не выполнять своих обязанностей: за
нарушение их всегда наказывали. И Садык снова остался один.
Вскоре одиночество сломило его. Он встал и пошел по направлению к
кибитке, куда утром ушел отец прогонять злого духа. Но там никого и
ничего, кроме кучи пахнущей горелой шерстью золы, не было. Тогда он
обратил внимание на сплошную россыпь красных маков, росших неподалеку.
Мальчик засеменил туда, надеясь все-таки отыскать отца. Близко к
красному, привлекающему глаз полю стояли кусты, сплошные, частые, а за
ними уже начинался подъем на гору.
Садык вошел в маки, высокие, скрывающие его с головой. Тяжелый,
перезревший цвет забивал ему рот сухой розовой пылью. И, почти
задыхаясь от этой пыли, от ее приторно-сладковатого запаха, уже ничего
не видя вокруг в сплошном красном омуте, он потянулся вверх.
Приподнялся и... замер. Прямо перед ним стоял огромный, косматый злой
дух. Мальчик хотел крикнуть и не сумел, а злой дух шагнул к нему и,
вытянув трубкой губы, рассерженно выдохнул:
- Ху-ги!
Затем поднял лапу, большую, когтистую, какая и должна быть у
джес-кангана, с силой пригнул мальчика к земле. В следующую секунду
мальчик уже ощутил, что страшный злой дух куда-то понес его, и потерял
сознание.
Очнулся Садык в пещере. Кто-то заботливо и нежно вылизывал ему
щеки. Он увидел чьи-то глаза, почувствовал горячее смрадное дыхание, и
лишь теперь у него, содрогнувшегося от ужаса, только хватило сил
закричать:
- Ана-а-а!
Злой дух зарычал и отпрянул и долго потом сидел на задних лапах и
сверкал из темноты то гаснущими, то разгорающимися угольками глаз.
Садык исходил воплем, а черная в темной пещере косматая глыба смотрела
на него и смотрела. Мальчик надрывался до тех пор, пока не обессилел
вконец. Потом он припал головой к сухой травяной подстилке,
перемешанной с свалявшейся шерстью, и крепко, беспробудно уснул.
Утром его разбудил мягкий толчок. Садык открыл глаза и снова
увидел прежнего злого духа, но странно, злой дух не только не съел
его, но даже не причинил боли, и мальчик уже без слез, без крика в
первый раз внимательно взглянул на косматое чудище. Оно о чем-то
урчало, мягко и монотонно, совсем как собака, и, склонив набок голову,
тоже похожую на собачью, с любопытством его разглядывало.
Садык уже не кричал. Он только дальше забился в угол, съежился,
втянув голову в плечи, и так сидел не шелохнувшись
А Розовая Медведица в свою очередь тоже переживала самые сложные,
противоречивые для себя чувства. Потеря единственного медвежонка, еще
маленького, беспомощного, к которому она питала нежную любовь и
привязанность и который доставлял ей столько приятных хлопот, была для
нее слишком глубокой утратой. Она не могла бы еще долгое время
погасить в себе материнский инстинкт и свыкнуться с одиночеством. Ибо
всякая утрата у зверя ли, у человека ли требует восполнения. Это закон
жизни. И Розовая Медведица, еще во многом неопытная, ни разу не
единственную, которая должна была вот-вот свалиться с неба в черную
пропасть ночи. У каждого человека есть своя звезда на небе, и если она
падает, то человек умирает. Какое хорошее имя дали его жене - Юлдуз,
что значит - звезда, и вот эта звезда скоро должна погаснуть. И он
действительно увидел огненный след в небе, косой и яркий, Юлдуз,
наверно, не стало...
Потом он выискивал свою и заклинал ее крепче держаться в небе,
потому что у него был Садык, совсем маленький и беспомощный, и еще
оставались овцы, две молодых кобылицы с жеребятами, три лошади и один
ишак. Разве без хозяина уберегут стадо две каких-то собаки? Нет, надо
упросить аллаха, чтобы он больше не ковырял в небе пальцем и не
вылущивал бы из него неугодные ему звезды. Но звезды продолжали
падать.
Затем наступило утро, раннее, свежее, какое бывает только в
горах, с туманными хлопьями, зацепившимися за черные вверху скалы.
Урумгай приподнялся с кошмы и ощутил в голове легкое кружение, как
будто только что одолел перевал. А вскоре захотелось пить. "Пожалуй,
переел вчера мяса, - подумал Урумгай, - но если так, то это пройдет".
Он успокоил себя и пошел к горному ключу. Сполоснув руки, медленно, с
наслаждением пил холодную, как зимний ветер, воду, черпая ее
пригоршнями.
А когда встал с колен, почувствовал озноб. Это было совсем плохо.
Значит, черная смерть и его коснулась. Большие желания успокоились, не
стало дум о собственной жизни. Теперь не надо было бояться родной
кибитки, где оставил он вчера умирать Юлдуз. Он пойдет и посмотрит,
что стало с нею, и тогда выполнит последний долг.
Урумгай побрел к становищу, ощущая небывалую слабость в ногах.
Когда он вошел в юрту, то увидел жену, разметавшую в смертном
одиночестве черные руки. Лицо ее, со стиснутыми зубами, тоже было
неузнаваемо черным.
Он попятился, коснулся руками земли в знак прощания с умершей и,
пошатываясь, пошел к тюку, из которого вечером тянул с сыном кошмы.
Там он взял остатки мяса, захватил черный казан и все это унес к
ключу. Затем он вернулся, раздул костер и подложил несколько головешек
к кибитке, добавив сучьев сухой арчи. Огонь скоро разгорелся и запахло
жженой овечьей шерстью. Вся остальная утварь, которой он касался, тоже
полетела в огонь. Так всегда делали, если в каком-нибудь из кочующих
родов появлялась чума. Так решил сделать и Урумгай. Он знал, что
черная смерть боится только огня и только огонь может опалить у смерти
ее черные крылья.
Потом он варил мясо. Но делал это не для себя. Внутри у него жгло
все сильнее и сильнее, и все чаще он гасил в себе палящий огонь
холодной водой.
Проснулся Садык. Может быть, учуял гарь горящей кибитки, может
быть, сон его, обычно крепкий по утрам, как у всех детей, оборвался
каким-нибудь страшным видением. Он проснулся, глянул на горящую
большим костром кибитку и закричал:
- Ата-а!
- Я здесь! - громко ответил отец. - Сейчас сварится мясо. Ты
будешь есть, а я уйду, чтобы прогнать злого духа, который зажег нашу
кибитку. Лежи на месте, иначе злой дух сожжет и тебя.
Садык захныкал, но встать с кошмы побоялся. Он только смотрел то
на отца, который варил мясо, то на полыхающую в стороне юрту. Ему
трудно было постигнуть происходящее, хотя обостренное чутье ребенка,
растущего среди девственной природы, полной опасностей, подсказывало,
что происходит что-то необычное и страшное. Самая добрая из бабушек,
Салима-биче, не раз говорила ребятишкам о каких-то таинственных дивах,
джес-канганах, имеющих медные когти. Наверно, они-то и были злыми
духами. И вот теперь один из них завладел их юртой и пожирает ее
огнем. Но в юрте оставалась мать, значит, и ею завладел джес-канган.
А Урумгай все варил и варил мясо. К нему на вкусный запах опять
сбежались голодные собаки и, поджав хвосты, сидели на задних лапах,
терпеливо ожидая подачки.
Урумгай подумал, потом достал длинным половником два куска и
бросил собакам. Псы кинулись и завизжали от обжигающей боли. Они
смешно мотали мохнатыми головами, перекатывали лапами по траве горячее
мясо, пока наконец оно не остыло. Потом съели и стали ждать еще. Но
Урумгай прогнал их и немного погодя сказал сыну:
- Садык! Когда мясо остынет, ты подойдешь и возьмешь, сколько
надо. Но никуда не ходи. Я поручаю тебе смотреть за овцами. Сам же я
пойду наказывать злого духа, которого зовут черной смертью. Может
быть, долго, очень долго меня не будет. Ты все равно не уходи с этого
места. Когда придет сюда дядя Ибрай, все расскажешь. Так ли ты понял,
как я сказал тебе?
Мальчик опять заплакал. Он не хотел, чтобы отец уходил, потому
что злой дух может взять и его, как взял мать и пожрал ее вместе с
кибиткой. А Урумгай стоял, покачиваясь, и все не мог уйти. На его
плечах уже давно сидела черная смерть. Надо было обязательно уйти
подальше от становища, чтобы маленький Садык не коснулся его, когда он
будет лежать мертвым. Урумгай еще раз, сотворя молитву, попросил
аллаха сохранить сына. Потом медленно побрел в сторону догорающей
кибитки и вскоре исчез из виду.
Садык остался один...
Спустя два дня к погибшему становищу Урумгая прикочевал Ибрай со
своим родом. Еще издали понял, что в становище брата что-то случилось.
Сперва решил, что на него напали хунхузы, но весь скот был цел и мирно
пасся в долине. Когда подъехал ближе, то глазам его предстала картина
бедствия. Он уже не сомневался, что здесь побывала черная смерть. В
песках Кызылкума, Муюнкума и Сары-песках черная смерть часто гонялась
за кочевыми племенами узбеков, таджиков, киргизов, казахов, туркменов,
каракалпаков, белуджей и курдов. Иногда вымирали от чумы целые
стойбища. И там, где они вымирали, надолго воцарялось безлюдье. Живые
далеко обходили вымершие становища.
Ибрай, однако, не уехал сразу. Не слезая с лошади, он разворошил
пепел сгоревшей кибитки и нашел там останки Юлдуз, затем в зарослях
тамариска обнаружил труп брата. Нашел и котел у ключа, который
тщательно вылизывали собаки, стоя на задних лапах, брошенную кошму, на
которой лежал Садык, но самого Садыка нигде не было. Мальчик исчез...
Розовая Медведица была совсем еще молода. Ей шел пятый год.
Она долго выбирала берлогу, чтобы залечь на зиму и произвести
первое потомство. В прошлом году не ложилась совсем, как это делали
здесь многие медведи, а, перейдя по доступным перевалам Джунгарский
хребет, ушла на его южные склоны - в Китай. Пищи было достаточно, и
она не испытывала голода всю зиму, в обилии находя ее в лиственных
лесах и ореховых рощах. Случалось, ей удавалось добыть дикого
подсвинка или молодого джейрана, но это бывало редко. Там, в Китае,
она и встретилась с огромным темно-бурым самцом, который был чуть не
вдвое старше и больше. Когти его были светлыми, как и у нее, но только
с темной полосой посередине.
Он был добродушным, спокойным и настойчивым. Несколько раз
Розовая Медведица пыталась от него уйти, но он неизменно находил ее
снова и, сладко, беззлобно урча, прощал ей строптивость.
В конце мая молодую медведицу потянуло в родные места, где она
родилась и где так памятны были месяцы детства. Запах матери, который
она когда-то хорошо помнила, теперь уже давно исчез и смешался с
запахами других ее сородичей. Она только помнила, что мать была очень
светлая по окраске, с почти розовым оттенком и белым ошейником. Теперь
она тоже стала такой, только еще розовее, чище, с таким же ошейником -
особенно после последней линьки. Может быть, этим, не совсем обычным,
нарядом она и понравилась Полосатому Когтю.
Он шел за ней неотступно, и она постепенно привыкла к нему.
Иногда Полосатый Коготь подходил совсем близко, и Розовая Медведица
рявкала, наотмашь била лапой в его черную пуговицу носа, уходила
прочь. Но Полосатый Коготь снова шел за нею вперевалку.
Потом сильно стало пригревать солнце, и какое-то непонятное
беспокойство начало одолевать ее. Все чаще мучила жажда и уже не
хотелось подниматься по крутым склонам, забираться в каменистые
расселины, где всегда так приятно щекотал ноздри запах недоступных
архаров, косуль и маралов.
Однажды, когда Розовая Медведица и Полосатый Коготь мирно
разрывали дерн, заворачивая и скатывая его в рулоны, ища под ним
червей и личинок, объедая корешки трав, на поляне появился еще один их
собрат.
Полосатый Коготь неожиданно взревел и поднялся на дыбы. Пришелец
попятился и тоже рявкнул, угрожающе и сердито. Но Розовая Медведица
внимательно посмотрела на пришельца и поняла, что он не представляет
для нее никакой опасности, что он точно такой же, как Полосатый
Коготь, может быть даже одного с ним возраста; и тогда она снова
занялась своим делом с тем же спокойствием и трудолюбием.
А между тем оба самца, порыкивая, тоже вглядывались друг в друга.
Шерсть у них на загривке ощетинилась, глаза загорелись огнем
ненависти. И вот пришелец смело пошел на Полосатого Когтя, вытянув
узкую хищную морду и прижав к затылку круглые уши. Теперь попятился
Полосатый Коготь, присел и вдруг со страшным ревом молнией кинулся на
противника. Услыша лязг зубов и такой же ответный рев, от которого
засверлило в ушах, Розовая Медведица в страхе отскочила от свернутой
ею рулоном полосы дерна и, вся ощетинившись, смотрела, как в дикой
схватке вертелись оба самца.
Несмолкающий рев оглашал поляну, от соперников летели клочья
шерсти. Потом клубок распался, самцы прянули в стороны и несколько
минут стояли в молчании, тяжело поводя боками и обильно исходя слюною.
У обоих разинутые пасти были окровавлены. У Полосатого Когтя зияла на
плече рана, и оттого холка его мелко вздрагивала. У пришельца был
вспорот бок - почти от плеча до крестца. Четыре четких красных борозды
оставил Полосатый Коготь на теле своего противника.
Спустя некоторое время они снова ринулись друг на друга, на этот
раз поднявшись на дыбы и пытаясь повалить один другого. Это была
жуткая схватка - не на жизнь, а на смерть, и трудно было решить, кто
из них сильнее и опытнее.
Розовая Медведица, сидя на задних лапах, остро и внимательно
следила за поединком. Ей хотелось, чтобы этот внезапный поединок
скорее кончился. Она уже привыкла к близкому соседству Полосатого
Когтя, привыкла к его запаху и считала своим. Но и к пришельцу не
испытывала отчуждения и ненависти за то, что он появился. Она только
каким-то дальним чутьем угадывала, что пришелец очень резок и груб, не
сдержан в порывах и не в меру смел - и этим он ей не понравился.
Розовая Медведица басисто рявкнула, словно от удовольствия. Она
увидела, как Полосатый Коготь, перевернув противника на бок, с размаху
нанес могучей лапой удар прямо по хребту. Такой удар был бы способен
переломить хребет кулану - дикому ослу. Этих ослов часто доводилось
видеть Розовой Медведице на берегах Или и южных склонах Джунгарского
Алатау. Пришелец не рявкнул от боли, он застонал. Вторым ударом
Полосатый Коготь поверг его на землю и уже готов был вцепиться в
горло, но противник вывернулся и стремительно кинулся наутек.
Сохраняя достоинство, Полосатый Коготь не стал его преследовать:
побежденный соперник не страшен, ему следует оказать милость - таков
закон леса и гор. Лизнув разорванное плечо, Полосатый Коготь, загребая
лапами, устало повернулся к Розовой Медведице и заковылял к ней, тихо
взвизгивая и прося ласки. Розовая Медведица доверчиво потянулась и
молча стала зализывать рану.
На третий день после побоища Полосатый Коготь, несмотря на свою
хромоту, добыл в горах раненного барсом архара, приволок его, и они
долго наслаждались мясом - сперва свежим, а затем, дав ему полежать
под сучьями и травой, пустившим душок. И это было особенно вкусно.
С Полосатым Когтем Розовая Медведица не расставалась до поздней
осени. Он не раз манил ее на юг, но она заупрямилась, стала искать
себе логово. Чувствовала, что ожирела, и теперь искала покоя. Неделя
поисков дала наконец результаты. Розовая Медведица облюбовала пещеру
на южном выступе горы, поросшей дикими яблонями. Пещера была уютной, с
узкой горловиной, и ее хватило бы на трех медведей, но Розовая
Медведица, загородив вход всем своим разжиревшим туловищем, молча
оскалила зубы навстречу Полосатому Когтю. Тот потоптался, выражая
недоумение, покорность и желание угодить ей, благодушно зевнул и
поплелся прочь...
Еще несколько дней ушло у нее на то, чтобы обжить каменную
берлогу: она натаскала поблекшей от заморозков травы и устлала ею
укромное местечко в глубине пещеры, затем, все больше чувствуя вялость
в теле, стала ломать сучья на деревьях, собирать сухой хворост и
заваливать лаз. Потом протиснулась в него и уже изнутри окончательно
закрыла отверстие.
В пещере было сухо, тепло, и она могла спать спокойно, зная, что
никто из зверей ее не потревожит и не вспугнет.
Три месяца она блаженствовала в пещере, видела во сне недосягаемо
стоящих на кручах скал горных козлов с крепкими завитыми рогами,
слышала даже их запах, и тогда обильная слюна заполняла ей рот и она
принималась сосать лапу, не столько, может быть, от ощущения легкого
голода, сколько оттого, что черствые подушки лап теперь отмякли и
чесались. Сон не был крепким, даже когда она засыпала по-настоящему.
Он всегда был у нее чуток, как у горной куропатки - кеклика.
В одну из февральских ночей под вой снежной вьюги у нее родился
крохотный, размером с ее ступню, почти голый и слепой медвежонок. Он
тихо и беспомощно запищал, и она, сразу проникаясь к нему жалостью и
нежностью матери, стала его осторожно облизывать и согревать дыханием.
А еще немного спустя ее малыш уже тыкался мордочкой в тугие соски,
брызжущие молоком.
И потянулись дни, новые для молодой матери в ее продолжающемся
полусне. Как-то сама собой она научилась нежно и мелодично мурлыкать
своему единственному медвежонку, и он, кажется, понимал эти тихие
горловые звуки, копошась у нее на брюхе и слепо путаясь в ее длинном
пушистом мехе, а она вытягивала губы и ласково урчала ему:
- Ху-ги-и... Рр-лл, ру-уу...
И хотя он был слеп и глуп, он слушал и снова принимался сосать,
тихонько повизгивая и тычась лобастой короткой мордочкой в ее мягкий и
уже заметно отощавший живот.
На тридцатый день у медвежонка прорезались веки и вскрылись ушные
отверстия, затянутые кожей. Глаза были мутными и могли, пожалуй,
только отличить пока тьму от света, но в берлоге было все равно темно.
Зато голос матери теперь доставлял ему удовольствие. Он немного
подрос, стал заметно подвижней. Лазил по медведице, скатывался, и она
легонько носом снова подсаживала его на себя.
Прошел еще месяц, и Розовую Медведицу потянуло на волю. Она
слышала терпкий запах подтаявших прогалин, слышала шум весеннего
ветра, бушующего в лесу и сгоняющего со склонов снег. Иногда до нее
доносились голоса птиц, чаще всего стук дятлов, а как-то на хворосте,
которым был завален лаз в пещеру, целых полдня крутилась и попискивала
бойкая трясогузка, будто хотела сообщить медведице с медвежонком, что
уже весна, что пригревает солнце и пора лежебокам выйти на белый свет.
Розовой Медведице и самой хотелось на воздух и солнце, но тревога
за малыша удерживала желания. И только тогда, когда она ясно и
отчетливо услышала за пещерой звон капели и теплый запах парившей
земли, она осторожно ссадила с себя медвежонка, ткнула его носом на
теплую подстилку и, страшно мохнатая, с свалявшейся шерстью на спине и
боках, тронула лапой сухой валежник
Какая красота открылась перед нею! Было светло и солнечно,
отовсюду бежали ручьи, и теплым паром дымилась на склоне перед пещерой
земля с пробивающейся из нее травой.
Розовая Медведица вышла, несколько раз втянула в себя запах
весны, запах распускающихся почек и громко, с наслаждением чихнула.
Потом она завалилась на спину и, радостно урча и повизгивая, стала
кататься по земле, потягиваться и тереться об нее боками. Перед нею
снова открывались просторы, снова открывалась жизнь в своих
многочисленных проявлениях, но теперь она была не одна, и это
заставляло ее быть вдвойне осторожной.
Отойдя недалеко от берлоги и постоянно оглядываясь на нее,
Розовая Медведица начала обламывать зубами хрупкие веточки с
приземистой яблони-дичка. Они были горьковатыми, почти полусухими, но
ими уже можно было утолить первый голод. Потом на проталине разгребла
землю и нашла несколько личинок. Это тоже годилось в пищу.
Впервые она вытащила медвежонка из берлоги, когда стало совсем
тепло и можно было не бояться, что он замерзнет.
Как он смотрел, как озирался, чувствуя себя непривычно и неуютно
в этом большом мире! Но быстро привык и даже начал резвиться, бегая
вокруг матери и хватая ее за клочья еще не вылинявшей шерсти. Глаза
его все еще были мутными, и он все еще был мал и худ так, что четко
проступали ребрышки под тонкой шерсткой, но уже непоседлив. В этот
день Розовая Медведица, взяв голову медвежонка в рот, понесла его
дальше от берлоги, где зеленая травка пробивалась довольно высоко и
плотно. Здесь они долго кормились и нежились на солнце.
С тех пор каждый день с утра до вечера оба добывали себе корм.
Медвежонок удивительно быстро стал набирать рост и округляться. К
концу мая уже катился за матерью, как шарик. Порой отбегал от нее
далеко, теряясь в густой траве, и тогда она, вспомнив о нем, звала:
- Ху-ги!
И он стремительно к ней подкатывался, теребил ее зубами за край
уха.
Как-то Розовая Медведица наткнулась на сурчиную нору. Нора была
небольшой, как видно, зимовал в ней совсем молодой и неопытный сурок.
Она принялась ожесточенно, с охотничьим пылом выкапывать его. В воздух
полетели камни, щебенка, земля. Прокопав с полметра, Розовая Медведица
сунула нос в полузаваленное отверстие и еще раз убедилась, что добыча
здесь, рядом, и вкусно пахнет. Лапы ее заработали с удесятеренной
силой. Нора уходила вглубь под слоистый туф. Но что для сильного зверя
камни? Они тоже летели в стороны. В норе пискнул сурок,
предчувствующий близкий конец, и показалась обсыпанная землей мордочка
с круглыми испуганными глазами. Розовая Медведица ловко поймала
зверька за песочного цвета затылок, стиснула зубы и выволокла из норы.
Он был теплым, пушистым, и кровь его пьянила медведицу восторгом.
Медвежонок тоже подбежал к тушке зверька и, ощетинясь, стал
обнюхивать, втягивая кнопкой носа незнакомый, но вкусный запах.
Медведица съела сурка всего, оставив своему детенышу лишь теплые
внутренности, и медвежонок впервые понял вкус мяса.
В июне Розовая Медведица спустилась с ним ниже яблоневого пояса,
поближе к ключам, где было много ягод, разных корней, луковиц, а
главное - червей и личинок. Теперь медвежонок, если вставал на дыбки,
был уже ростом с двухгодовалого ребенка, ловко лазил по деревьям,
подражая матери, гонялся за бабочками и вообще стал необычайно
проказлив.
И вот как-то, увлекшись дикой клубникой, медведица забыла о нем.
Все это время он бегал неподалеку, и она слышала хруст веток под его
лапами и повизгивание, но потом увлеклась и перестала обращать на него
внимание. Он уже не однажды получал шлепки за свое непослушание, но
дети есть дети, они забывчивы. Так случилось и в этот раз. Медвежонок
убежал от матери в погоне за бабочкой, убежал и... не вернулся.
Слабый писк издалека она не услышала, она услышала только запах -
чужой, звериный, внушающий опасение за медвежонка. Громко рявкнув,
медведица резко повернулась и кинулась в заросли. Она пробежала метров
пятьдесят и в замешательстве остановилась. До нее отчетливо дошло два
запаха - запах медвежонка и запах сильного матерого волка.
- Ху-ги! - выдохнула Розовая Медведица и еще раз так рявкнула,
что высоко в горах отозвалось эхо.
Ломая кусты, разгневанная медведица напролом кинулась по следу
исчезнувшего волка, в пасти которого находился сейчас медвежонок.
Нюхая воздух, бежала точно по следу, уходящему по склону вниз. Но волк
нес свою добычу с такой легкостью и быстротой, что догнать его было
невозможно.
У подножия горы она резко остановилась. В нос ударили другие
запахи: пахло гарью, каким-то еще неведомым зверем и мирно пасшимися в
долине овцами и лошадьми. Злобно заурчав, медведица попятилась, но не
ушла.
Гнев и злоба звали ее к отмщению.
В трехстах шагах от того места, где стояла кибитка, теперь уже
сгоревшая, на покатом пригорье росли яркие красные маки. Они росли
кучно, большим островом, и этот красный остров был виден издали. Среди
гористых складок, утопающих в зелени, он выделялся особенно четко,
когда падали на него отвесные лучи солнца. Когда же подувал легкий
теплый ветерок оттуда, в мертвом становище слышался терпкий амбровый
аромат.
После ухода отца Садык долго еще оставался на кошме из овечьей
шерсти. Инстинкт самосохранения у детей, рожденных среди природы,
выражен более ярко, чем у детей цивилизованной среды. С самого раннего
возраста они приучены думать, что никакая земная тварь - ни змея, ни
фаланга, ни скорпион - никогда не осмелится подползти к кошме и
ужалить человека. Эти твари, по поверью казахов, не выносят запаха
овечьей шерсти. И недаром кочевники, ложась спать прямо на траве,
огораживают себя кольцом волосяного аркана. Маленький Садык знал об
этом и, оставшись совершенно одиноким, беззащитным, понял всем своим
существом, что теперь ему отовсюду может грозить опасность. Он
вспомнил, что отец наказывал подойти к котлу и поесть мяса. И страх
наконец отступил перед голодом. Мальчик подошел к потухшему костру,
вытащил из котла баранье ребро, облепленное холодным восковым жиром, и
с жадностью проголодавшегося звереныша принялся рвать его зубами.
Затем он достал еще кусок и тоже съел. Насытившись, пошел к ручью и,
опять подражая взрослым, напился из пригоршни.
Спустя некоторое время страх снова подступил к нему и заставил
вернуться на место.
Овечье стадо теперь отодвинулось дальше. Овцы, не рассыпаясь, но
и не скучиваясь, спокойно и вольно паслись, охраняемые собаками. Но
голод, видно, и собак терзал не меньше, чем Садыка, и они тоже в конце
концов бросили пост и пришли к мальчику. Садык не раз видел, как отец
или кто-нибудь из взрослых кормили собак, порой это поручалось старшим
детям, и поэтому он, причмокивая языком, повел их к котлу и выбросил
из него все мясо. Ему хотелось, чтобы собаки не уходили, но
четвероногие пастухи не могли не выполнять своих обязанностей: за
нарушение их всегда наказывали. И Садык снова остался один.
Вскоре одиночество сломило его. Он встал и пошел по направлению к
кибитке, куда утром ушел отец прогонять злого духа. Но там никого и
ничего, кроме кучи пахнущей горелой шерстью золы, не было. Тогда он
обратил внимание на сплошную россыпь красных маков, росших неподалеку.
Мальчик засеменил туда, надеясь все-таки отыскать отца. Близко к
красному, привлекающему глаз полю стояли кусты, сплошные, частые, а за
ними уже начинался подъем на гору.
Садык вошел в маки, высокие, скрывающие его с головой. Тяжелый,
перезревший цвет забивал ему рот сухой розовой пылью. И, почти
задыхаясь от этой пыли, от ее приторно-сладковатого запаха, уже ничего
не видя вокруг в сплошном красном омуте, он потянулся вверх.
Приподнялся и... замер. Прямо перед ним стоял огромный, косматый злой
дух. Мальчик хотел крикнуть и не сумел, а злой дух шагнул к нему и,
вытянув трубкой губы, рассерженно выдохнул:
- Ху-ги!
Затем поднял лапу, большую, когтистую, какая и должна быть у
джес-кангана, с силой пригнул мальчика к земле. В следующую секунду
мальчик уже ощутил, что страшный злой дух куда-то понес его, и потерял
сознание.
Очнулся Садык в пещере. Кто-то заботливо и нежно вылизывал ему
щеки. Он увидел чьи-то глаза, почувствовал горячее смрадное дыхание, и
лишь теперь у него, содрогнувшегося от ужаса, только хватило сил
закричать:
- Ана-а-а!
Злой дух зарычал и отпрянул и долго потом сидел на задних лапах и
сверкал из темноты то гаснущими, то разгорающимися угольками глаз.
Садык исходил воплем, а черная в темной пещере косматая глыба смотрела
на него и смотрела. Мальчик надрывался до тех пор, пока не обессилел
вконец. Потом он припал головой к сухой травяной подстилке,
перемешанной с свалявшейся шерстью, и крепко, беспробудно уснул.
Утром его разбудил мягкий толчок. Садык открыл глаза и снова
увидел прежнего злого духа, но странно, злой дух не только не съел
его, но даже не причинил боли, и мальчик уже без слез, без крика в
первый раз внимательно взглянул на косматое чудище. Оно о чем-то
урчало, мягко и монотонно, совсем как собака, и, склонив набок голову,
тоже похожую на собачью, с любопытством его разглядывало.
Садык уже не кричал. Он только дальше забился в угол, съежился,
втянув голову в плечи, и так сидел не шелохнувшись
А Розовая Медведица в свою очередь тоже переживала самые сложные,
противоречивые для себя чувства. Потеря единственного медвежонка, еще
маленького, беспомощного, к которому она питала нежную любовь и
привязанность и который доставлял ей столько приятных хлопот, была для
нее слишком глубокой утратой. Она не могла бы еще долгое время
погасить в себе материнский инстинкт и свыкнуться с одиночеством. Ибо
всякая утрата у зверя ли, у человека ли требует восполнения. Это закон
жизни. И Розовая Медведица, еще во многом неопытная, ни разу не