Страница:
Атаман Епифан Радилов клялся головой и обещал всем вольным людям хранить казачью честь в Черкасске. И пил Радилов при переезде из Раздоров вино вкруговую из пожалованного царского ковша. Пило все войско за то, что государь пожаловал его рекой великою – тихим Доном, палили из самопалов жарко.
А ныне будто свет перевернулся, – в глазах рябит, льет дождь и льет. Спасайтесь, казаки!.. Пятьсот ведер вина не прислано с Москвы на Дон. Семнадцать тысяч денежного жалованья не давано, уже три года, как ушел в Москву со станицей атаман Старой. Обещанных же государем денег нет и нет. Сослали казаков…
Густо льет и льет дождь. Всю сушеную рыбу, мелко растолченную в бочках, и все сушеное мясо уже снесло водой. Поплыли запасы зимние и походные на сорванных ветром плотах к Азову-крепости. Все остатки казаки поели, стали кричать:
– Заатаманился Радилов! Свозил турецкого посла в Москву и разжирел, сиднем сидит, не печется о нужде казачьей. Скинуть его надобно! Круг соберем да скинем!
Случилось в тот злополучный день Осипу Петрову, калужанину, приехать по важному делу с верхнего городка в Черкасск. Привязав лодчонку к пристани, Осип направился к майдану. Навстречу Осипу попались бабы, мокрые, суетливые, чем-то взволнованные.
Осип Петров остановился, подозвал крайнюю шуструю бабенку:
– Чернявенькая, – сказал он, – где землянка вашего атамана Епифана Ивановича Радилова?
Бойкая казачка недоверчиво оглядела Осипа, выпрямилась, с вызовом запрокинула голову.
– А на кой-то рожон Епишка ныне сдался? – сказала она зло и задорно. – Бывал когда-то Епишка хорошим атаманом, да сиднем стал! Вон в той землянке торчит, сатана, отсиживается! А вокруг вишь какое горе!..
Все бабы обступили Осипа и стали наперебой клясть атамана. Они говорили, что совсем еще недавно Радилов был всем атаманам атаман. И на море ходил отчаянно да лихо, и немало сухопутных набегов совершил, и едва Азова-крепости не взял, и сам был крепко ранен под наугольной башней, и немало там казаков попридавило, как только башня подорвалась.
– А ныне, – тараторили бабы, – ожирел Епишка, богатства большие накопил – землянка ломится от них. Ясырок, полонянок, первейших красавиц, понабрал да продает который год купцам заморским. Он ныне бояр московских восхваляет, подарки всякие от турского посла, иной раз и от крымского хана берет. Епишка стал богатей! В его землянку, что на холме, вода не подплывает, хлебные да иные запасы беречь умеет. А нам вот, голутвенным людишкам, всюду беда!
Осип Петров, выслушав баб, пошел к землянке войскового атамана. Вышел Епифан Радилов: важный, чернобородый, богато одетый, тучный, при легкой сабле. Петров поздоровался, но атаман не ответил на приветствие. Петров тогда сказал:
– Ведомо ли тебе, Епифан Иванович, что в верхние городки сбежалось множество народа со всех российских городов?
– Неведомо, – сказал Радилов.
– Все голы, босы, сидят без хлеба. Совет меня послали держать с тобой.
– Почто ж они бегут на Дон? Нас объедать? Хлебной казны да денежной для тех людишек нет. Бежали бы за Аму-Дарью.
Петров сказал:
– Стало быть, для верхних городков от низового войска поддержки нет?
Глаза атамана зло сверкнули.
– Откуда это такая голь приперла?
– С Калуги-матушки. Да с разных мест других.
– Вам бегать, видно, не впервой. Сидели бы в Калуге да ели хлеб боярский! Пожрете всё вы на Дону да побежите в Астрахань, за Волгу.
Петров посуровел, но ответил спокойно:
– За счастьем бегаем, за волюшкой, за светлой долюшкой!.. А ты, как сказывают многие, поожирел, копишь деньгу, с купцами водишься!
Глаза их злобно встретились.
Епишка схватился за рукоять сабли. Но Осип подошел поближе, взял атамана за руку, легонько придавил. Ладонь разжалась.
– Так вот как на Дону встречают людишек беглых? – строго спросил Петров. – Хлеб-соль не в нашу честь?
Атаман сказал еще построже:
– Не в вашу честь!
Разъяренные казачки, сбегав на пристань, тем временем вернулись к землянке Радилова, окружили ее и стали кричать:
– Пограбим землянку Радилова! Там серебро! Там много золота! Там сукна сложены дорогие! Не станем мы сидеть голодные, без хлеба.
– А разбивайте двери Епишкиной землянки! – кричали все. – Пограбим атамана да разбредемся врозь!
Услышав это, Радилов встревожился, стал уговаривать баб, чтоб не трогали его землянки и добра. Но они еще громче зашумели, забегали, размахивая руками вокруг атамана.
– Наши казацкие головы, – кричали они, – полегли за синим морем, за твою атаманскую утварь, а мы осиротели!..
Чернявая бабенка подлетела к Осипу Петрову.
– Эй, ты! – крикнула она пронзительно. – Чего уставился, как баран на новые ворота? Силища-то у тебя вон какая! Детина! Стоишь что дуб! Втолкни-ка Епишку в землянку да дверь прикрой!
Осип Петров, усмехнувшись, сказал смелой бабе:
– Ваши порядки на Дону неведомы мне. Я человек в Черкасске сторонний, беглый. И бежал я на Дон издалека, от лютого боярина – волю искал. Думал: «Руби меня сабля татарская, да не бей плеть боярская». А вижу, что ваш атаман Епифан Радилов лютей боярина. Вижу, бабоньки, одно ярмо спихнул с себя, в другое сам влез. Дела на Дону невеселые!
– Мужик ты крепкий, – ответила черноволосая баба, – широкий, полногрудый, а в голове смекалки нет! Хлеба в амбарах Епихи – вали, бери! Персидских ковров, да татарской посуды, да всякой турецкой утвари – Дон-реку пруди! А позабрать бы нам все дочиста да отнести к себе. Помог бы нам, бабам-сиротам!
– Чего ж шумите попусту! – осмотревшись, сказал Петров. – Идите да берите, коль надобно. Вижу я, Радилов не только беглых людей забыл, но и своих голутвенных казаков в Черкасске за сор считает. Берите его добро!
– Ой, бабоньки! – вскрикнула черноволосая. – Быть ему атаманом на славном Дону! Как складно слово молвил!
Ободренные бабы понеслись к землянке тащить атаманское добро. Да и сам Осип Петров в Черкасске разгулялся. Втолкнул он атамана Радилова в его землянку, а дверь придавил бревном. И пошли дела и делишки лихо-здорово! Схватит Осип два куля с зерном и несет их, смеясь, на пристань. Поднимет над головой бочку с рыбой, пронесет полгорода да в лодку шутя опустит. А бабы, таская добро Радилова, поглядывали на Осипа Петрова да бойко приговаривали:
– Вот собьют казаки круг, скинут Радилова, и воля на Дону другая будет!
– И помышляли казаки дать атаманство Ивану Каторжному, а нет – Старому Алексею или Татаринову Михаилу.
Вон вдали, на крайнем легком струге, вертится Иван Каторжный: промокшие татарские штаны черны, как сажа, прилипли к телу. Рубахи нет на нем – вода стекает с широких плеч, по животу бежит и с чуба льет. На левом ухе у Каторжного сверкает полумесяцем золотая серьга. Глаза остры, быстры, как у ястреба. Скулы дрожат, а губы крепко сжаты. Злой стоит Каторжный на струге, багром ворочает – добро спасает. Черные усы свисают. На ременном поясе – кривая сабля. Стоит высокий казачина, Иван Каторжный, в обшитых золотом по красному сафьяну сапогах, ругается:
– Сто чертей вам в глотку! Спасайте толокно да рыбу! С чем на море пойдете? Спасайте бочки! Рыба сплывет в Царьград к султану! Эй, идолы! Перенимайте!
И казаки, вертясь на стругах, отвечают:
– Э-гей, Ивашка, спасем мы толокно, а рыба потонула. Епишке-атаману кость рыбью в горло! Ты, Ваня, подгребай на середину Дона! Тебя тут не хватает.
И Каторжный стрелой несется на середину реки, выхватывает плывущие бочки и кидает в струг на дно. Но тут же, в мутной воде, плывут сундуки да утварь. И он хватает все, что подвернется под его длинные, проворные и твердые, как железо, руки и кидает в челны.
– Э-гей! – кричат с далекого челна, – Иван, вели грести до Яру Бабьего! Там гибнут люди. Спасти надобно! – кричит казак, похожий на татарина: бритоголовый, раскосые глаза, серьга серебряная в правом ухе. Скулы выдаются, и лоб крутой. Брови мохнатые срослись на переносье. Весь волосатый, почти голый, как и Каторжный, – одни татарские штаны. То был отчаянный казак Миша Татаринов. Махнув рукой, он за весло схватился и поплыл вниз по реке, продолжая кричать:
– Штаны чьи-то к туркам понесло. Штаны спасайте! Штаны Епишка уронил.
Каторжный показал рукой на крышу куреня и башню, которые стояли за часовней:
– Там баба Старого осталась на стене. Спасайте бабу! Но раньше спасайте грамоты царя. Пернач да «хвост бобылев» оставил в бударе Епишка – черта ему в зубы! Все растерял. Будара тонет!
И кинулись казаки спасать тонущую будару и в ней забытые пернач, царские грамоты, «хвост бобылев»… Спасли. И только тогда перестали палить всполошные пушки и бить колокола на башнях и на часовенке.
Ванька Каторжный орал:
– Гребите все в Черкасск! Фатьму спасем!
Поплыли казаки туда, где молилась по-турецки баба атамана Старого. Она стояла на стене башни с поднятыми к небу тонкими руками. Казалось, так она стоит там все три года, поджидая Старого, с глазами, полными слез. Черные и мокрые волосы ее лежали на приподнятых плечах, а белый прозрачный шарф обвивал тонкую шею. Резкий ветер, дуя с Маныча, трепал длинные полы ее бешмета и сушил ее горькие слезы.
– Аллах! – едва срывалось с тонких и бледных губ Фатьмы. – Аллах!..
А волны клокотали и били о стены башни. От взмахов весел летели брызги. Приблизился Иван Каторжный, вслед за ним прибился к башне Мишка, а за Татариновым подплыл, едва не разбив струг о стену, Наум Васильев, казак, похожий на цыгана. Вдруг Фатьма, сорвавшись со стены, закричала, как безумная, и полетела в воду.
– Вот дьявол баба! – сказал Иван, выловив из воды турчанку. – Уж не ума ли рехнулась? – Положил ее, словно пушинку, в струг. – Нам бы за тебя головы не сносить от Алеши. Видать, замаялась вконец. – И улыбнулся казак счастливой и ласковой улыбкой.
– Ах, баба добрая! – сказал, смеясь, Татаринов. – Направимся, казаки, к затону ближнему. Ну, поживее! Эх, не скоро, видно, будем промышлять, пчелой да зверем. Как разорили нас гроза да наводнение!
– Что ж голову вешать, – сказал Наум Васильев, – обсохнем малость и будем промышлять… Себе бы раздобыть такую раскрасавицу!
Прибились к ближнему затону, сошли на берег, положили оцепеневшее тело Фатьмы на теплый сухой кожух, вынутый из сундука Иваном Каторжным, и сели вокруг немного обсохнуть. Другие казаки спасали косяки коней, чтобы не достались Джан-бек Гирею.
Где-то на той стороне камышника кричали:
– Гони коней. Потоо…о…ну…уут! Коней выручайте! Татары поседлают.
Спасли и животину. Кони стоят в камышах и фыркают.
Фатьма лежит, чуть дышит. Дождь перестал наконец. Костры по берегу горят; едва развели их. Все мокрые. Все казаки, бабы, купцы приезжие сидят вокруг костров и сушатся. Фатьма открыла глаза и тихо улыбнулась.
– Знать, ожила, – сказал Каторжный. – В Черкасск опять пойдем.
Солнышко пригрело, стало веселее. Казаки приводят себя в порядок, штаны, рубахи сушат. Кто сухари жует, кто мясо рвет зубами. Уж к вечеру вдруг крикнул кто-то:
– Татары! Джан-бек налетел!
И началась в болотах, камышах, по берегу, в степи яростная сеча с татарами. Секлись казаки саблями, бились веслами, отбивались баграми, кольями. Оттеснили татарские силы поближе к воде. Татары хватали добро казачье, купеческое, перехватывали косяки коней и топтали копытами детей и баб. Прижавшись к седлам, с гиком волочили пленников по земле.
Татары налетели на Татаринова, сверкая над ним кривыми саблями. Другая группа окружила Ивана Каторжного. Он стоял с длинным багром, отбиваясь от татар. Но теснят его татары, не успевает уже от них отмахиваться. Визжат враги и тучей лезут. Видят казаки – быть беде. Теснят уж и Васильева к воде. Теснят Татаринова. Но он отбился, вырвался и на помощь метнулся к Ивану Каторжному. Влетел в середину. Вырвал саблю у неудачливого татарина – и пошел крушить.
Осип Петров, видя жаркую битву казаков с татарами, не мог стерпеть. Выхватив из плетня острый кол, он побежал, чавкая грязью, навстречу скачущим врагам. Лихой наездник закружился над Осипом. Сабля блеснула, свистнула над головой. Крымчак промахнулся. Острая сабля со звоном ударилась о кол, взметнулась и словно застыла в руке татарина. Петров покачнулся, выпрямился, стал ждать. Татарин опять налетел, но Петров, размахнувшись, ударил колом по голове рыжего коня с такой силой, что тот, падая, заржал жалобно и рухнул. Наездник повалился у ног Петрова. Петров ударил острием длинного кола в выгнувшуюся спину татарина, и тот оскалил зубы в предсмертной судороге.
Тут подоспели на помощь другие казаки. Зарубили многих татар. Косяк коней отбили. Татары побежали в степь. Казаки – за ними. Гнались долго. А когда вернулись к кострам – Фатьмы и след простыл. Схватили-таки, окаянные! И с другими еще одну казачку схватили – красавицу Варвару Чершенскую.
– К Джан-бек Гирею повезли, – сказал Иван, тряхнув серьгой. – Косяк коней отбили, крымчаков побили, а баб таких потеряли. Бабы-то были – за золото не купишь… Пойду срублю Епишке голову! – взял саблю у Татаринова и пошел, шатаясь, словно пьяный.
– И мою Варвару увезли! Пойдет в продажу туркам, – со злобой и печалью сказал Татаринов. – Но я ее верну! В долгу не останусь.
Убитых было много…
В Бабьем Яру после битвы тревожно ржали кони.
ГЛАВА ВТОРАЯ
А ныне будто свет перевернулся, – в глазах рябит, льет дождь и льет. Спасайтесь, казаки!.. Пятьсот ведер вина не прислано с Москвы на Дон. Семнадцать тысяч денежного жалованья не давано, уже три года, как ушел в Москву со станицей атаман Старой. Обещанных же государем денег нет и нет. Сослали казаков…
Густо льет и льет дождь. Всю сушеную рыбу, мелко растолченную в бочках, и все сушеное мясо уже снесло водой. Поплыли запасы зимние и походные на сорванных ветром плотах к Азову-крепости. Все остатки казаки поели, стали кричать:
– Заатаманился Радилов! Свозил турецкого посла в Москву и разжирел, сиднем сидит, не печется о нужде казачьей. Скинуть его надобно! Круг соберем да скинем!
Случилось в тот злополучный день Осипу Петрову, калужанину, приехать по важному делу с верхнего городка в Черкасск. Привязав лодчонку к пристани, Осип направился к майдану. Навстречу Осипу попались бабы, мокрые, суетливые, чем-то взволнованные.
Осип Петров остановился, подозвал крайнюю шуструю бабенку:
– Чернявенькая, – сказал он, – где землянка вашего атамана Епифана Ивановича Радилова?
Бойкая казачка недоверчиво оглядела Осипа, выпрямилась, с вызовом запрокинула голову.
– А на кой-то рожон Епишка ныне сдался? – сказала она зло и задорно. – Бывал когда-то Епишка хорошим атаманом, да сиднем стал! Вон в той землянке торчит, сатана, отсиживается! А вокруг вишь какое горе!..
Все бабы обступили Осипа и стали наперебой клясть атамана. Они говорили, что совсем еще недавно Радилов был всем атаманам атаман. И на море ходил отчаянно да лихо, и немало сухопутных набегов совершил, и едва Азова-крепости не взял, и сам был крепко ранен под наугольной башней, и немало там казаков попридавило, как только башня подорвалась.
– А ныне, – тараторили бабы, – ожирел Епишка, богатства большие накопил – землянка ломится от них. Ясырок, полонянок, первейших красавиц, понабрал да продает который год купцам заморским. Он ныне бояр московских восхваляет, подарки всякие от турского посла, иной раз и от крымского хана берет. Епишка стал богатей! В его землянку, что на холме, вода не подплывает, хлебные да иные запасы беречь умеет. А нам вот, голутвенным людишкам, всюду беда!
Осип Петров, выслушав баб, пошел к землянке войскового атамана. Вышел Епифан Радилов: важный, чернобородый, богато одетый, тучный, при легкой сабле. Петров поздоровался, но атаман не ответил на приветствие. Петров тогда сказал:
– Ведомо ли тебе, Епифан Иванович, что в верхние городки сбежалось множество народа со всех российских городов?
– Неведомо, – сказал Радилов.
– Все голы, босы, сидят без хлеба. Совет меня послали держать с тобой.
– Почто ж они бегут на Дон? Нас объедать? Хлебной казны да денежной для тех людишек нет. Бежали бы за Аму-Дарью.
Петров сказал:
– Стало быть, для верхних городков от низового войска поддержки нет?
Глаза атамана зло сверкнули.
– Откуда это такая голь приперла?
– С Калуги-матушки. Да с разных мест других.
– Вам бегать, видно, не впервой. Сидели бы в Калуге да ели хлеб боярский! Пожрете всё вы на Дону да побежите в Астрахань, за Волгу.
Петров посуровел, но ответил спокойно:
– За счастьем бегаем, за волюшкой, за светлой долюшкой!.. А ты, как сказывают многие, поожирел, копишь деньгу, с купцами водишься!
Глаза их злобно встретились.
Епишка схватился за рукоять сабли. Но Осип подошел поближе, взял атамана за руку, легонько придавил. Ладонь разжалась.
– Так вот как на Дону встречают людишек беглых? – строго спросил Петров. – Хлеб-соль не в нашу честь?
Атаман сказал еще построже:
– Не в вашу честь!
Разъяренные казачки, сбегав на пристань, тем временем вернулись к землянке Радилова, окружили ее и стали кричать:
– Пограбим землянку Радилова! Там серебро! Там много золота! Там сукна сложены дорогие! Не станем мы сидеть голодные, без хлеба.
– А разбивайте двери Епишкиной землянки! – кричали все. – Пограбим атамана да разбредемся врозь!
Услышав это, Радилов встревожился, стал уговаривать баб, чтоб не трогали его землянки и добра. Но они еще громче зашумели, забегали, размахивая руками вокруг атамана.
– Наши казацкие головы, – кричали они, – полегли за синим морем, за твою атаманскую утварь, а мы осиротели!..
Чернявая бабенка подлетела к Осипу Петрову.
– Эй, ты! – крикнула она пронзительно. – Чего уставился, как баран на новые ворота? Силища-то у тебя вон какая! Детина! Стоишь что дуб! Втолкни-ка Епишку в землянку да дверь прикрой!
Осип Петров, усмехнувшись, сказал смелой бабе:
– Ваши порядки на Дону неведомы мне. Я человек в Черкасске сторонний, беглый. И бежал я на Дон издалека, от лютого боярина – волю искал. Думал: «Руби меня сабля татарская, да не бей плеть боярская». А вижу, что ваш атаман Епифан Радилов лютей боярина. Вижу, бабоньки, одно ярмо спихнул с себя, в другое сам влез. Дела на Дону невеселые!
– Мужик ты крепкий, – ответила черноволосая баба, – широкий, полногрудый, а в голове смекалки нет! Хлеба в амбарах Епихи – вали, бери! Персидских ковров, да татарской посуды, да всякой турецкой утвари – Дон-реку пруди! А позабрать бы нам все дочиста да отнести к себе. Помог бы нам, бабам-сиротам!
– Чего ж шумите попусту! – осмотревшись, сказал Петров. – Идите да берите, коль надобно. Вижу я, Радилов не только беглых людей забыл, но и своих голутвенных казаков в Черкасске за сор считает. Берите его добро!
– Ой, бабоньки! – вскрикнула черноволосая. – Быть ему атаманом на славном Дону! Как складно слово молвил!
Ободренные бабы понеслись к землянке тащить атаманское добро. Да и сам Осип Петров в Черкасске разгулялся. Втолкнул он атамана Радилова в его землянку, а дверь придавил бревном. И пошли дела и делишки лихо-здорово! Схватит Осип два куля с зерном и несет их, смеясь, на пристань. Поднимет над головой бочку с рыбой, пронесет полгорода да в лодку шутя опустит. А бабы, таская добро Радилова, поглядывали на Осипа Петрова да бойко приговаривали:
– Вот собьют казаки круг, скинут Радилова, и воля на Дону другая будет!
– И помышляли казаки дать атаманство Ивану Каторжному, а нет – Старому Алексею или Татаринову Михаилу.
Вон вдали, на крайнем легком струге, вертится Иван Каторжный: промокшие татарские штаны черны, как сажа, прилипли к телу. Рубахи нет на нем – вода стекает с широких плеч, по животу бежит и с чуба льет. На левом ухе у Каторжного сверкает полумесяцем золотая серьга. Глаза остры, быстры, как у ястреба. Скулы дрожат, а губы крепко сжаты. Злой стоит Каторжный на струге, багром ворочает – добро спасает. Черные усы свисают. На ременном поясе – кривая сабля. Стоит высокий казачина, Иван Каторжный, в обшитых золотом по красному сафьяну сапогах, ругается:
– Сто чертей вам в глотку! Спасайте толокно да рыбу! С чем на море пойдете? Спасайте бочки! Рыба сплывет в Царьград к султану! Эй, идолы! Перенимайте!
И казаки, вертясь на стругах, отвечают:
– Э-гей, Ивашка, спасем мы толокно, а рыба потонула. Епишке-атаману кость рыбью в горло! Ты, Ваня, подгребай на середину Дона! Тебя тут не хватает.
И Каторжный стрелой несется на середину реки, выхватывает плывущие бочки и кидает в струг на дно. Но тут же, в мутной воде, плывут сундуки да утварь. И он хватает все, что подвернется под его длинные, проворные и твердые, как железо, руки и кидает в челны.
– Э-гей! – кричат с далекого челна, – Иван, вели грести до Яру Бабьего! Там гибнут люди. Спасти надобно! – кричит казак, похожий на татарина: бритоголовый, раскосые глаза, серьга серебряная в правом ухе. Скулы выдаются, и лоб крутой. Брови мохнатые срослись на переносье. Весь волосатый, почти голый, как и Каторжный, – одни татарские штаны. То был отчаянный казак Миша Татаринов. Махнув рукой, он за весло схватился и поплыл вниз по реке, продолжая кричать:
– Штаны чьи-то к туркам понесло. Штаны спасайте! Штаны Епишка уронил.
Каторжный показал рукой на крышу куреня и башню, которые стояли за часовней:
– Там баба Старого осталась на стене. Спасайте бабу! Но раньше спасайте грамоты царя. Пернач да «хвост бобылев» оставил в бударе Епишка – черта ему в зубы! Все растерял. Будара тонет!
И кинулись казаки спасать тонущую будару и в ней забытые пернач, царские грамоты, «хвост бобылев»… Спасли. И только тогда перестали палить всполошные пушки и бить колокола на башнях и на часовенке.
Ванька Каторжный орал:
– Гребите все в Черкасск! Фатьму спасем!
Поплыли казаки туда, где молилась по-турецки баба атамана Старого. Она стояла на стене башни с поднятыми к небу тонкими руками. Казалось, так она стоит там все три года, поджидая Старого, с глазами, полными слез. Черные и мокрые волосы ее лежали на приподнятых плечах, а белый прозрачный шарф обвивал тонкую шею. Резкий ветер, дуя с Маныча, трепал длинные полы ее бешмета и сушил ее горькие слезы.
– Аллах! – едва срывалось с тонких и бледных губ Фатьмы. – Аллах!..
А волны клокотали и били о стены башни. От взмахов весел летели брызги. Приблизился Иван Каторжный, вслед за ним прибился к башне Мишка, а за Татариновым подплыл, едва не разбив струг о стену, Наум Васильев, казак, похожий на цыгана. Вдруг Фатьма, сорвавшись со стены, закричала, как безумная, и полетела в воду.
– Вот дьявол баба! – сказал Иван, выловив из воды турчанку. – Уж не ума ли рехнулась? – Положил ее, словно пушинку, в струг. – Нам бы за тебя головы не сносить от Алеши. Видать, замаялась вконец. – И улыбнулся казак счастливой и ласковой улыбкой.
– Ах, баба добрая! – сказал, смеясь, Татаринов. – Направимся, казаки, к затону ближнему. Ну, поживее! Эх, не скоро, видно, будем промышлять, пчелой да зверем. Как разорили нас гроза да наводнение!
– Что ж голову вешать, – сказал Наум Васильев, – обсохнем малость и будем промышлять… Себе бы раздобыть такую раскрасавицу!
Прибились к ближнему затону, сошли на берег, положили оцепеневшее тело Фатьмы на теплый сухой кожух, вынутый из сундука Иваном Каторжным, и сели вокруг немного обсохнуть. Другие казаки спасали косяки коней, чтобы не достались Джан-бек Гирею.
Где-то на той стороне камышника кричали:
– Гони коней. Потоо…о…ну…уут! Коней выручайте! Татары поседлают.
Спасли и животину. Кони стоят в камышах и фыркают.
Фатьма лежит, чуть дышит. Дождь перестал наконец. Костры по берегу горят; едва развели их. Все мокрые. Все казаки, бабы, купцы приезжие сидят вокруг костров и сушатся. Фатьма открыла глаза и тихо улыбнулась.
– Знать, ожила, – сказал Каторжный. – В Черкасск опять пойдем.
Солнышко пригрело, стало веселее. Казаки приводят себя в порядок, штаны, рубахи сушат. Кто сухари жует, кто мясо рвет зубами. Уж к вечеру вдруг крикнул кто-то:
– Татары! Джан-бек налетел!
И началась в болотах, камышах, по берегу, в степи яростная сеча с татарами. Секлись казаки саблями, бились веслами, отбивались баграми, кольями. Оттеснили татарские силы поближе к воде. Татары хватали добро казачье, купеческое, перехватывали косяки коней и топтали копытами детей и баб. Прижавшись к седлам, с гиком волочили пленников по земле.
Татары налетели на Татаринова, сверкая над ним кривыми саблями. Другая группа окружила Ивана Каторжного. Он стоял с длинным багром, отбиваясь от татар. Но теснят его татары, не успевает уже от них отмахиваться. Визжат враги и тучей лезут. Видят казаки – быть беде. Теснят уж и Васильева к воде. Теснят Татаринова. Но он отбился, вырвался и на помощь метнулся к Ивану Каторжному. Влетел в середину. Вырвал саблю у неудачливого татарина – и пошел крушить.
Осип Петров, видя жаркую битву казаков с татарами, не мог стерпеть. Выхватив из плетня острый кол, он побежал, чавкая грязью, навстречу скачущим врагам. Лихой наездник закружился над Осипом. Сабля блеснула, свистнула над головой. Крымчак промахнулся. Острая сабля со звоном ударилась о кол, взметнулась и словно застыла в руке татарина. Петров покачнулся, выпрямился, стал ждать. Татарин опять налетел, но Петров, размахнувшись, ударил колом по голове рыжего коня с такой силой, что тот, падая, заржал жалобно и рухнул. Наездник повалился у ног Петрова. Петров ударил острием длинного кола в выгнувшуюся спину татарина, и тот оскалил зубы в предсмертной судороге.
Тут подоспели на помощь другие казаки. Зарубили многих татар. Косяк коней отбили. Татары побежали в степь. Казаки – за ними. Гнались долго. А когда вернулись к кострам – Фатьмы и след простыл. Схватили-таки, окаянные! И с другими еще одну казачку схватили – красавицу Варвару Чершенскую.
– К Джан-бек Гирею повезли, – сказал Иван, тряхнув серьгой. – Косяк коней отбили, крымчаков побили, а баб таких потеряли. Бабы-то были – за золото не купишь… Пойду срублю Епишке голову! – взял саблю у Татаринова и пошел, шатаясь, словно пьяный.
– И мою Варвару увезли! Пойдет в продажу туркам, – со злобой и печалью сказал Татаринов. – Но я ее верну! В долгу не останусь.
Убитых было много…
В Бабьем Яру после битвы тревожно ржали кони.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Прошли дожди. Широкие полые воды побежали с Дона-реки и со степей к Азову-крепости и стали буйно гулять на просторах Азовского моря. Полые воды шумели, бурлили в дальних и ближних протоках, в ериках, журчали в густых камышах, заставляя их низко кланяться Дону-реке, степной земле, Черкасску-городу и солнцу.
Багряно-красное, огромное, радостно сверкающее солнце медленно поднималось за рекой над молчаливыми курганами, над казачьими городками, над необъятной степью и ласково смотрело на землю.
Коней погнали погонщики с арканами за поясом за ближний Раковский земельный юрт, за крепостные валы, за атаманскую могилу. Их погнали туда, где цветистыми зеленовато-бархатными коврами, которых не окинешь и глазом, лежали напитанные теплой влагой, сочные, омытые утренней росой, душистые травы.
Окруженная далекими и высокими горами, степь была широкой и раздольной. Повсюду зеленели высокие травы, волнами разбегался серебристый ковыль, ярко пестрели степные цветы. Вытянув шеи, то и дело из густых трав выскакивали проворные куропатки. Тихий ветер, подувший с Дона, зашевелил горделивые головки нежных степных тюльпанов. Красные, белые, желтые и лиловые, розовые и голубые, прозрачные, как стекло, тюльпаны покачивались на ветру. Колыхались сочные белые ромашки, синий шалфей и тонкие с круглой головкой, словно с зонтиком, пушистые одуванчики. Миллиарды узорчатых чашечек и лепестков, венчиков, тычинок, светло-прозрачных цветоножек и пестиков пестрели повсюду. Как море перед новым приливом, дышала донская степь.
Веселые и задорные бабы-казачки, забыв вчерашнее горе, шумными толпами вышли из Черкасска и направились к родному батюшке, тихому Дону Ивановичу, неся для стирки на коротких коромыслах, на длинных изогнувшихся шестах и в глубоких хворостяных плетенках полотняное домотканое белье. Они шли и пели песни:
Шаловливые мальчишки – и беловолосые, и юркие черноволосые, прижитые казаками от ясырок, – горохом высыпали на все улицы. К майдану, не торопясь, пошли донские атаманы: угрюмый Епифан Иванович Радилов в длинном кафтане, шелком шитом, строгий Иван Дмитриевич Каторжный, в простой одежде, резкий на язык Михаил Иванович Татаринов, спокойный и рассудительный Наум Васильевич Васильев. За ними, не торопясь, прошли войсковые есаулы в коротких кафтанах и молодцеватый, подтянутый и быстроглазый крепыш – есаул и главный войсковой дьяк Федор Иванович Порошин, беглый холоп знатного вельможи Одоевского.
На просторный майдан сошлись все казаки Черкасска. В голубовато-синем небе кружились густыми стаями щебечущие птицы, плавно парили степные орлы и коршуны.
Майдан пестрел живым ковром, шумел и гудел.
Атаман Радилов грузно взошел на высокий помост, хмурый, как туча, злой, неприветливый. Важно, неохотно поклонившись казакам на все четыре стороны, выпрямившись, он сурово глянул на войско. Наступила такая тишина, что слышно было, как на столе войскового дьяка Федора Ивановича Порошина зашуршала толстая бумага и ткнулось о дно глубокой чернильницы гусиное перо.
Атаман Радилов высоко поднял руку.
– Пиши! – сказал он Порошину задумчиво. – Царю пойдет сия бумага!..
Федор Порошин, склонив голову набок, прислушался. Атаманы, есаулы и казаки насторожились.
«Царю всея Руси, государю, великому князю Михаилу…»
Порошин тихо сказал:
– Титло царское надобно писать в одну строку, по-старому! Суть дела важно знать.
Атаману не по нраву пришлась поправка дьяка, и он еще строже нахмурился.
– Пиши! – сказал он грозным и тяжелым голосом: – «Царю, государю, великому… всея».
– То титло писано уже не раз, – вставил Порошин. – Ты, Епифан Иванович, мысли складывай рядком да молви всем пояснее.
Атаман выкатил глаза. Глянул грозой и брякнул, словно в колокол ударил:
– Пиши! Иначе саблей сбрею голову и в чреве твоем распишусь за титло царское.
– Эге, атаман! Хватил через край! – крикнули задиристые казаки, стоявшие впереди.
На майдане заспорили, загалдели. Одни хотели стянуть Радилова с атаманского помоста, схватившись за полы кафтана, другие кинулись на защиту, а третьи, назвав атамана бабой, кричали:
– Потише! Потише! За великим шумом да за нескладным гамом рыба из Дону к султану уплывет! Потише!
Но попробуй установить тишину на майдане!
– А ты, атаман, сперва выложи нам думки свои, – сказал Иван Каторжный, – а мы и порешим, как быть: писать ли нам письмо царю аль не писать? Почто ты, как пес, облаял непутево Порошина Федора Ивановича? Этак Донское войско навсегда оставим без грамотеев. Аль ты сам шибко грамоту ведаешь? Царю письмо писать – не бабу ночью целовать!
Все войско дружно захохотало.
– Потише! Потише, честное войско. Дело стоит!
Не скоро на майдане стало тихо. А когда войско успокоилось и затихло, атаман Епифан Радилов, теребя шапку, заговорил иным – притворно мягким голосом.
– Нам, стало быть, казаки да атаманы, надобно ныне писать царю и великому князю Михаилу Федоровичу…
– Ну, дальше, дальше! – закричали нетерпеливо казаки.
– Стоим мы-де противу твоих неприятелей, противу татар и турок, и бьемся, не щадя голов своих, и служим мы тебе, царю, только с воды да с зеленых трав, а не с поместий и не с вотчин.
– А не тебе бы, атаман, писать и говорить о том, – сказал Татаринов, – ты больно сам тяжел в богатстве!
– Да он, – крикнул Наум Васильев, выйдя вперед, – давно не стал служить с травы, давно с татарами не бьется за дело всей земли! Коль многие другие раньше казачьему житью завидовали, так нынче что? Нужду несем!
– Скинуть пора Епифана! – крикнули одни.
– Не любо скидывать! – вопили другие.
– А скинуть надобно!
– Не любо нам! Не скидывать!
Атамана Радилова не скинули. Оставили – густо кричали многие: «Не скидывать!»
Радилов приободрился. Пройдясь на помосте, он заявил, чтобы всех беглых, с верхних городков и с нижних, выдать на Русь, боярам. Войско пригрозило Епифану смертью и сказало громовым, страшным и властным голосом:
– С Дона на Русь не будет от нас выдачи. И никогда того на Дону не бывало. В уме ли атаман Радилов?!!
Расправив бороду, Радилов стал говорить войску, что его добро, прижитое в походах, бабы порасхватали, перетаскали дорогие шали, персидские ковры, зерно разграбили.
Наум Васильев крикнул:
– А ты не воруй! Зерно то царское. От нас урвал! В дожди сидел в землянке, войско бросил!
– Заворуешься еще, – сказал Татаринов, – не только скинем с атаманства, а кинем в Дон!
Притих Радилов, но все-таки потребовал от войска выдачи ему холопа беглого с Калуги, который объявился в городке и неизвестно по какой причине понасмеялся с бабами, беспутными вдовицами, над ним, атаманом. Зерно атаманское, всю рыбу взял, другим раздал.
Войско стало переговариваться, переглядываться, допытываться, о каком человеке из Калуги речь шла?
– А ты, атаман, толком сказывай, кто человек тот беглый?
– Вор объявился! – проговорил Радилов. – Детина в косую сажень ростом.
– Постой! Не тот ли человек, – сказал Каторжный, – который в битве с татарами коня с одного маха колом убил?
– Да, видно, тот. Другому не убить, – проговорил Радилов. – Поди теперь сыщи! Кулак не меньше пуда весом.
Радилов не хотел добавить, что беглый человек кинул его в землянку, а дверь бревном подпер.
Войску захотелось повидать того человека богатырской стати.
– Где та диковина? – кричали казаки. – Где он?
Черноволосый, кудрявый и черноглазый мальчишка, забравшись на высокий плетень, поблескивая глазами, крикнул:
– Гей, атаманы, казаки! А дядька тот на Дону. Гляди-ка туда! Вон он! – и показал черной от загара рукой в ту сторону, где стоял окруженный бабами Осип Петров.
– Задержать, не то уйдет! – закричал Радилов. – Тяните его сюда на суд-расправу!
Все на майдане повернулись, затихли, глянув тысячью глаз на берег реки, а потом вдруг сорвались с места и широкой лавой двинулись к Дону.
Пришли казаки. Обступили Петрова. Глядят – удивляются, иные бабы схватили мокрое белье, коромысла, шесты и плетенки, метнулись в сторону.
– Эй, человек! – подбегая, крикнул Епифан Радилов. – Ты воровал у меня? Отвечай перед войском.
Осип Петров презрительно посмотрел на атамана, легонько усмехнулся.
– Которые на Руси у нас бывают воры, – сказал он, – тем ставят царское клеймо на щеку – вор! На мне нет царского клейма и не бывало.
– А ну, веди его к майдану! – крикнул Радилов. – Там разберем.
– Да он не вор, – закричали бабы издали. – Он добрый человек!
Осипа Петрова, окруженного войском, мальчишками и бабами, привели на войсковой круг.
– Пиши! – приказал атаман Порошину, когда войско остановилось и стихло.
– Беглый? – грозно спросил Радилов.
– Беглый, – ответил Петров.
– Пограбил атамана?
– Не только атамана грабил, – ответил Петров, – а и бояр пограбил многих: тульских, калужских, московских, каширских. Немало их разорил. А то, что грабил я, шло мужикам да вдовым бабам.
– Любо! – гаркнули все на майдане, посматривая на пудовые кулаки беглого.
– Пиши! – приказал атаман Порошину. – Беглый, который…
– Да постой ты, Епифан Иванович, не торопись, дай разглядеть человека! В жизнь не видывал такого, – сказал Порошин. – Мне бы такие гири вместо рук.
– Пиши! – настойчиво сказал Радилов.
– Да кой ты черт пристал? – крикнул с середины согнувшийся старик. – «Пиши, пиши! Записывай! Отписывай!» Поспеется!
– Диковина? – громко спросил Петров у войскового дьяка, стоявшего с открытым ртом.
– Диковина! – сказал Порошин.
– Ну, погляди! Вот невидаль-потеха!
– Зовут-то как?
– Все звали Осипом. – Порошин отбежал к столу, оглянулся и что-то записал в бумагу.
– Чей сын? – опять спросил.
– Петров.
– Как пишешься в бумагах?
– Пишусь Петров.
– Стало быть, ты Осип Петрович Петров?
– Стало быть, так!
Порошин записал.
– Как деда звали?
– Звали Петром.
– Стало быть, ты сын Петра Петровича Петрова?
– Да, так! Порошин записал.
– А прадеда как звали?
– Отец мне сказывал – звали Петром.
– Ну, стало быть, и дед твой Петров Петро Петрович?
– Ну, стало быть, и то все так!
Войско зашевелилось, оживилось, заулыбалось.
Порошин спросил:
– Один в роду?
– В роду всех четверо. Отец да матушка родимая в счет не идут. Три мои брата – все три Петры, сам есть четвертый, да поп спьяну перекрестил меня на Осипа.
– Гей! Казаки! – закричал горбатый дедок, оскалив гнилые зубы. – Да тут кругом башка пойдет. Все перепутал.
Петров широко улыбнулся.
– А мы, – сказал он, – в своем роду не путали. Который старший сын – тот будет первый Петро, который средний – второй Петро, который младший – третий Петро, а который меньший – Осип!
– Стало быть, – задумчиво и серьезно спросил атаман Радилов, – ты самый младший?
– Да, всех самый меньший. В братьев своих не вышел. Пиши! Пиши, Епифан. Записывай! Видно, у тебя в роду все Епифаны? – с издевкой сказал Петров, потупя глаза в землю.
Атаман обозлился и спросил:
– Чего глаза непутевые прячешь?
Петров сказал:
– А мне бы на тебя глядеть только с горы высокой, да и то одним глазом, двумя глазами глядеть на тебя противно. Просил у тебя хлеба для беглых в верхних городках – не дал! И сказывал – не в нашу честь! А я в том твоей чести не вижу.
Войско крикнуло:
– Любо!
Михаил Татаринов, Наум Васильев и Иван Каторжный долго смотрели на Осипа, думая иное. Они загляделись, любуясь высокой грудью, широкими, могучими плечами Осипа.
Багряно-красное, огромное, радостно сверкающее солнце медленно поднималось за рекой над молчаливыми курганами, над казачьими городками, над необъятной степью и ласково смотрело на землю.
Коней погнали погонщики с арканами за поясом за ближний Раковский земельный юрт, за крепостные валы, за атаманскую могилу. Их погнали туда, где цветистыми зеленовато-бархатными коврами, которых не окинешь и глазом, лежали напитанные теплой влагой, сочные, омытые утренней росой, душистые травы.
Окруженная далекими и высокими горами, степь была широкой и раздольной. Повсюду зеленели высокие травы, волнами разбегался серебристый ковыль, ярко пестрели степные цветы. Вытянув шеи, то и дело из густых трав выскакивали проворные куропатки. Тихий ветер, подувший с Дона, зашевелил горделивые головки нежных степных тюльпанов. Красные, белые, желтые и лиловые, розовые и голубые, прозрачные, как стекло, тюльпаны покачивались на ветру. Колыхались сочные белые ромашки, синий шалфей и тонкие с круглой головкой, словно с зонтиком, пушистые одуванчики. Миллиарды узорчатых чашечек и лепестков, венчиков, тычинок, светло-прозрачных цветоножек и пестиков пестрели повсюду. Как море перед новым приливом, дышала донская степь.
Веселые и задорные бабы-казачки, забыв вчерашнее горе, шумными толпами вышли из Черкасска и направились к родному батюшке, тихому Дону Ивановичу, неся для стирки на коротких коромыслах, на длинных изогнувшихся шестах и в глубоких хворостяных плетенках полотняное домотканое белье. Они шли и пели песни:
В их простых и широких, как степи, песнях слышались бодрость счастья и радости, великая гордость за своего донского атамана Ермака Тимофеевича, и невыстраданное горе – постоянная тревога в душе и на сердце, военная гроза!
Ой ты, батюшка, ты донской атаманушка,
Ермак сын Тимофеевич,
Как у нас было на море:
Не черным зачернелося,
Не белым забелелося –
Зачернелися на море корабли турецкие,
Забелелися на море корабли с парусами полотняными.
…Ой ты, батюшка наш, славный тихий Дон!
Ты кормилец наш, Дон Иванович!
Шаловливые мальчишки – и беловолосые, и юркие черноволосые, прижитые казаками от ясырок, – горохом высыпали на все улицы. К майдану, не торопясь, пошли донские атаманы: угрюмый Епифан Иванович Радилов в длинном кафтане, шелком шитом, строгий Иван Дмитриевич Каторжный, в простой одежде, резкий на язык Михаил Иванович Татаринов, спокойный и рассудительный Наум Васильевич Васильев. За ними, не торопясь, прошли войсковые есаулы в коротких кафтанах и молодцеватый, подтянутый и быстроглазый крепыш – есаул и главный войсковой дьяк Федор Иванович Порошин, беглый холоп знатного вельможи Одоевского.
На просторный майдан сошлись все казаки Черкасска. В голубовато-синем небе кружились густыми стаями щебечущие птицы, плавно парили степные орлы и коршуны.
Майдан пестрел живым ковром, шумел и гудел.
Атаман Радилов грузно взошел на высокий помост, хмурый, как туча, злой, неприветливый. Важно, неохотно поклонившись казакам на все четыре стороны, выпрямившись, он сурово глянул на войско. Наступила такая тишина, что слышно было, как на столе войскового дьяка Федора Ивановича Порошина зашуршала толстая бумага и ткнулось о дно глубокой чернильницы гусиное перо.
Атаман Радилов высоко поднял руку.
– Пиши! – сказал он Порошину задумчиво. – Царю пойдет сия бумага!..
Федор Порошин, склонив голову набок, прислушался. Атаманы, есаулы и казаки насторожились.
«Царю всея Руси, государю, великому князю Михаилу…»
Порошин тихо сказал:
– Титло царское надобно писать в одну строку, по-старому! Суть дела важно знать.
Атаману не по нраву пришлась поправка дьяка, и он еще строже нахмурился.
– Пиши! – сказал он грозным и тяжелым голосом: – «Царю, государю, великому… всея».
– То титло писано уже не раз, – вставил Порошин. – Ты, Епифан Иванович, мысли складывай рядком да молви всем пояснее.
Атаман выкатил глаза. Глянул грозой и брякнул, словно в колокол ударил:
– Пиши! Иначе саблей сбрею голову и в чреве твоем распишусь за титло царское.
– Эге, атаман! Хватил через край! – крикнули задиристые казаки, стоявшие впереди.
На майдане заспорили, загалдели. Одни хотели стянуть Радилова с атаманского помоста, схватившись за полы кафтана, другие кинулись на защиту, а третьи, назвав атамана бабой, кричали:
– Потише! Потише! За великим шумом да за нескладным гамом рыба из Дону к султану уплывет! Потише!
Но попробуй установить тишину на майдане!
– А ты, атаман, сперва выложи нам думки свои, – сказал Иван Каторжный, – а мы и порешим, как быть: писать ли нам письмо царю аль не писать? Почто ты, как пес, облаял непутево Порошина Федора Ивановича? Этак Донское войско навсегда оставим без грамотеев. Аль ты сам шибко грамоту ведаешь? Царю письмо писать – не бабу ночью целовать!
Все войско дружно захохотало.
– Потише! Потише, честное войско. Дело стоит!
Не скоро на майдане стало тихо. А когда войско успокоилось и затихло, атаман Епифан Радилов, теребя шапку, заговорил иным – притворно мягким голосом.
– Нам, стало быть, казаки да атаманы, надобно ныне писать царю и великому князю Михаилу Федоровичу…
– Ну, дальше, дальше! – закричали нетерпеливо казаки.
– Стоим мы-де противу твоих неприятелей, противу татар и турок, и бьемся, не щадя голов своих, и служим мы тебе, царю, только с воды да с зеленых трав, а не с поместий и не с вотчин.
– А не тебе бы, атаман, писать и говорить о том, – сказал Татаринов, – ты больно сам тяжел в богатстве!
– Да он, – крикнул Наум Васильев, выйдя вперед, – давно не стал служить с травы, давно с татарами не бьется за дело всей земли! Коль многие другие раньше казачьему житью завидовали, так нынче что? Нужду несем!
– Скинуть пора Епифана! – крикнули одни.
– Не любо скидывать! – вопили другие.
– А скинуть надобно!
– Не любо нам! Не скидывать!
Атамана Радилова не скинули. Оставили – густо кричали многие: «Не скидывать!»
Радилов приободрился. Пройдясь на помосте, он заявил, чтобы всех беглых, с верхних городков и с нижних, выдать на Русь, боярам. Войско пригрозило Епифану смертью и сказало громовым, страшным и властным голосом:
– С Дона на Русь не будет от нас выдачи. И никогда того на Дону не бывало. В уме ли атаман Радилов?!!
Расправив бороду, Радилов стал говорить войску, что его добро, прижитое в походах, бабы порасхватали, перетаскали дорогие шали, персидские ковры, зерно разграбили.
Наум Васильев крикнул:
– А ты не воруй! Зерно то царское. От нас урвал! В дожди сидел в землянке, войско бросил!
– Заворуешься еще, – сказал Татаринов, – не только скинем с атаманства, а кинем в Дон!
Притих Радилов, но все-таки потребовал от войска выдачи ему холопа беглого с Калуги, который объявился в городке и неизвестно по какой причине понасмеялся с бабами, беспутными вдовицами, над ним, атаманом. Зерно атаманское, всю рыбу взял, другим раздал.
Войско стало переговариваться, переглядываться, допытываться, о каком человеке из Калуги речь шла?
– А ты, атаман, толком сказывай, кто человек тот беглый?
– Вор объявился! – проговорил Радилов. – Детина в косую сажень ростом.
– Постой! Не тот ли человек, – сказал Каторжный, – который в битве с татарами коня с одного маха колом убил?
– Да, видно, тот. Другому не убить, – проговорил Радилов. – Поди теперь сыщи! Кулак не меньше пуда весом.
Радилов не хотел добавить, что беглый человек кинул его в землянку, а дверь бревном подпер.
Войску захотелось повидать того человека богатырской стати.
– Где та диковина? – кричали казаки. – Где он?
Черноволосый, кудрявый и черноглазый мальчишка, забравшись на высокий плетень, поблескивая глазами, крикнул:
– Гей, атаманы, казаки! А дядька тот на Дону. Гляди-ка туда! Вон он! – и показал черной от загара рукой в ту сторону, где стоял окруженный бабами Осип Петров.
– Задержать, не то уйдет! – закричал Радилов. – Тяните его сюда на суд-расправу!
Все на майдане повернулись, затихли, глянув тысячью глаз на берег реки, а потом вдруг сорвались с места и широкой лавой двинулись к Дону.
Пришли казаки. Обступили Петрова. Глядят – удивляются, иные бабы схватили мокрое белье, коромысла, шесты и плетенки, метнулись в сторону.
– Эй, человек! – подбегая, крикнул Епифан Радилов. – Ты воровал у меня? Отвечай перед войском.
Осип Петров презрительно посмотрел на атамана, легонько усмехнулся.
– Которые на Руси у нас бывают воры, – сказал он, – тем ставят царское клеймо на щеку – вор! На мне нет царского клейма и не бывало.
– А ну, веди его к майдану! – крикнул Радилов. – Там разберем.
– Да он не вор, – закричали бабы издали. – Он добрый человек!
Осипа Петрова, окруженного войском, мальчишками и бабами, привели на войсковой круг.
– Пиши! – приказал атаман Порошину, когда войско остановилось и стихло.
– Беглый? – грозно спросил Радилов.
– Беглый, – ответил Петров.
– Пограбил атамана?
– Не только атамана грабил, – ответил Петров, – а и бояр пограбил многих: тульских, калужских, московских, каширских. Немало их разорил. А то, что грабил я, шло мужикам да вдовым бабам.
– Любо! – гаркнули все на майдане, посматривая на пудовые кулаки беглого.
– Пиши! – приказал атаман Порошину. – Беглый, который…
– Да постой ты, Епифан Иванович, не торопись, дай разглядеть человека! В жизнь не видывал такого, – сказал Порошин. – Мне бы такие гири вместо рук.
– Пиши! – настойчиво сказал Радилов.
– Да кой ты черт пристал? – крикнул с середины согнувшийся старик. – «Пиши, пиши! Записывай! Отписывай!» Поспеется!
– Диковина? – громко спросил Петров у войскового дьяка, стоявшего с открытым ртом.
– Диковина! – сказал Порошин.
– Ну, погляди! Вот невидаль-потеха!
– Зовут-то как?
– Все звали Осипом. – Порошин отбежал к столу, оглянулся и что-то записал в бумагу.
– Чей сын? – опять спросил.
– Петров.
– Как пишешься в бумагах?
– Пишусь Петров.
– Стало быть, ты Осип Петрович Петров?
– Стало быть, так!
Порошин записал.
– Как деда звали?
– Звали Петром.
– Стало быть, ты сын Петра Петровича Петрова?
– Да, так! Порошин записал.
– А прадеда как звали?
– Отец мне сказывал – звали Петром.
– Ну, стало быть, и дед твой Петров Петро Петрович?
– Ну, стало быть, и то все так!
Войско зашевелилось, оживилось, заулыбалось.
Порошин спросил:
– Один в роду?
– В роду всех четверо. Отец да матушка родимая в счет не идут. Три мои брата – все три Петры, сам есть четвертый, да поп спьяну перекрестил меня на Осипа.
– Гей! Казаки! – закричал горбатый дедок, оскалив гнилые зубы. – Да тут кругом башка пойдет. Все перепутал.
Петров широко улыбнулся.
– А мы, – сказал он, – в своем роду не путали. Который старший сын – тот будет первый Петро, который средний – второй Петро, который младший – третий Петро, а который меньший – Осип!
– Стало быть, – задумчиво и серьезно спросил атаман Радилов, – ты самый младший?
– Да, всех самый меньший. В братьев своих не вышел. Пиши! Пиши, Епифан. Записывай! Видно, у тебя в роду все Епифаны? – с издевкой сказал Петров, потупя глаза в землю.
Атаман обозлился и спросил:
– Чего глаза непутевые прячешь?
Петров сказал:
– А мне бы на тебя глядеть только с горы высокой, да и то одним глазом, двумя глазами глядеть на тебя противно. Просил у тебя хлеба для беглых в верхних городках – не дал! И сказывал – не в нашу честь! А я в том твоей чести не вижу.
Войско крикнуло:
– Любо!
Михаил Татаринов, Наум Васильев и Иван Каторжный долго смотрели на Осипа, думая иное. Они загляделись, любуясь высокой грудью, широкими, могучими плечами Осипа.