Мирошниченко Григорий Ильич. Азов

   Четыре тысячи отборных казаков, идущих в поход, ели отдельно от тех двенадцати тысяч казаков, которые должны были остаться и стеречь земли украинские и курени казачьи от татарских и турецких набегов. Часть войска была на промыслах: дрова возили, на зверя охотились.
   На огромных противнях жарились, в дорогу баранина, воловье мясо; досушивалась рыба, поджаривалось просо. Богдан сидел в кругу сечевиков и старшин. Начинал еду Богдан, а за ним, по одному, все остальные, с востока на запад, как ходит солнце.
   Богдан сосредоточенно присматривался к войску.
   Под каменистым берегом шумел неугомонный Днепр. Стесненная вода кипела, рвалась на волю и падала с ревом на острые пороги. Широкий Днепр на порогах так шумел, что из-за его страшного рева не слышно было топота коней скакавших от Богдана гонцов: то сам Днепр свирепый звал казаков в поход.
   Богдан поднялся. Поднялись все старшины, казаки. Усы вытерли, на небо глянули, перекрестились. Богдан сказал:
   – В беду казаков не давайте!
   Все хором рявкнули:
   – Ни, беда нас минуе!
   – Хранить все в тайне!
   – В тайне хранить! – вскричали все.
   – В поход вина не брать!
   – В поход вина не брать!.. – дружно откликнулись.
   – До берега!
   Забрали казаки нужные пожитки, взяли свинец и порох, ружья снесли и сами полезли в качающиеся челны. Все уселись, весла кверху подняли.
   Богдан стоял один на берегу перед провожающими сечевиками. Шапку снял, стал на колени, поцеловал землю украинскую, с казаками простился, сказал им слово доб­рое и, повернувшись, медленно пошел к своему стругу. Взошел Богдан на крайний струг с шапкой в руках, поставил ногу на корму. На его легком струге трепыхались ленты.
   – Весла на воду! – скомандовал он.
   Где-то сзади послышался голос Ивана Сирко, повторивший:
   – Весла, хлопци, на воду!
   Уключины стругов разом звякнули, весла упали и поднялись. Опытные гребцы, равняя строй, стали придерживаться фарватера. Сотни челнов, по сорок человек в каждом, направились к турецкой крепости Казикермень. Надо было пройти посты, прорваться к морю, соединиться там с Иваном Каторжным и Алексеем Старым и вместе двинуться на Царьград.
   Далеко за Чигирином, по берегам Днепра гнулись столетние яворы и вербы, белели хатки-мазанки… На челнах золотились верхи казачьих шапок, белели вздувшиеся рубашки и чернели широкие шаровары. Голубели и зеленели, полыхали огнем ленты-вылеты. Они реяли в воздухе, как крылья встревоженных птиц.
   На чайке Богдана Хмельниченко на высоком древке ярко синело походное знамя. На знамени том скакал на лихом коне запорожский удалый казак с саблей:

 
Куды схоче, туды и скаче.
Никто за ным не заплаче.
 

   След беспокойного атамана Сагайдачного еще не изгладился в холодной днепровской и черноморской воде. Со времен его славных, разудалых походов и Хотинской войны, где начал казаковать сам теперешний батько низовых казаков, надежный сечевик Богдан Хмельниченко, прошло не так уж много лет.
   На передовых чайках запорожцы дружно запели. Казикермень был еще далеко, и песни петь можно было.

 
Ой, плывы, плывы, мий човн, —
Далече дорога!
Полюбуйсь, моя дивчина,
Як плыве Серега!
Эх, турецкая неволя –
Казака шукае воля,
Казаку молодку жаль:
Раздобудэ вин в походи
Шелком вышитую шаль!
 

   Песни пели то грустные, то веселые. Ветер подсвистывал, а под осмоленными днищами стругов вода стонала и ревела.
   Богдан Хмельниченко долго стоял на корме, окидывал спокойным орлиным взором берега и с шумом набегающие гривастые волны. Его обдавало водяной пылью, трепало ветром волосы, длинную шерсть на серой шапке.
   Челнок нырял, скользил, крутился и оставлял сзади белесую пенистую, словно живую, стежку. Вот так же плыл – совсем недавно – Петрусь Сагайдачный. Стоял он на корме, выкрикивал: «Эй, хлопцы, какая ныне есть вера бусурманская?» – «Турецкая, батьку!» – в ответ ему кричали казаки. «А неволя какая, детки?» – «Турецкая неволя, батьку!» – «А кто ж, детки мои, в турецкой неволе?» – «Да казак ж, батьку, да наши ж кращи дивчата!» – «Добре, хлопцы! – кричал еще казакам Петрусь Сагайдачный. – На то и чайки свои мы повырубали из дубов, шоб вызволить казаков да наших дивчат кращих з турецкой неволи!.. Спивайте, хлопцы! Гребите веселее, Царь-город, близко!»
   Богдан хорошо помнил крепкие слова старого Сагайдачного и плыл той знакомой ему дорогой в распроклятую туретчину, где сам изведал злой неволи, томясь в тюрьмах, где сгинули кости и слава его батьки, Михаила Хмельниченки. Он хорошо помнил, как Петрусь Сагайдачный вызволил его из турецкой неволи в городе Синопе. Петрусь вернул Богдана на Украину. Теперь Бог­дан вел запорожских черкасов на море – куда они хотели. Народ дал власть ему над собою. Он же и заберет у него ту власть, которую дал, если Богдан покажет себя недостойным, киями^[35] забьет его до смерти, или в Днепре утопит, или кинет в ревущее синее море. А если Богдан вернется со славой из черноморских походов, пожалует своего вождя гетманской булавой!
   Он думал о гетманской булаве и о своем народе, которому желал счастья и славы. Он думал о боярах, которые сторонились народа, о шляхте, которую пора «кинуть до горы пузом», и о всей своей сиротливой матери Украине. Она ж «сховала» гетмана Сагайдачного в Киеве. День тогда был пасмурный. И ветер гнал по небу серые тучи. Они неслись быстро над Запорожьем, Крымом и Черным морем и разносили весть о смерти того, кто заставлял трепетать турецкого султана и крымского хана.
   Вода бурлила за кормой, пенилась. Песни давно затихли. Богдан стоял и думал: «Усилится туретчина, и лихо будет Украине. Лихо Москве будет. Лихо придет на Дон и в Астрахань».
   Плывут челны, качаются, ныряют по волнам. А плыть еще далеко.
   Повысыпали звезды на небе, одна другой светлее. В челнах затихло. Собачий лай послышался с турецкого берега, пение петухов. Весла спущены на воду. Богдан прислушался: мулла кричал на минарете. Луна повисла справа. То был Казикермень.
   У стен неприступного, как полагали турки, Казикерменя и у Соколиного замка, от которого и тянулись через Днепр железные цепи, Богдан Хмельничеико потерял шесть легких чаек с двумя сотнями казаков. Две чайки были разбиты пудовыми каменными ядрами, две другие перевернулись в быстром потоке возле лиманов и еще две загорелись возле стен казикерменьской крепости, у самой пристани. От этих чаек зажглась и сгорела дотла пристань. Храброе запорожское войско осадило крепость, взорвало крайние сторожевые башни, пробилось к лиманам и, достигнув городка Арслан-Ордека, вступило с турками в бой.
   Одержав победу над турками, Богдан вышел в Егорлыкский залив, оставив позади дымящуюся крепость и догорающие на воде турецкие суда.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

   Получив на Дону весточку от Богдана, что он выступил к Казикерменю с четырьмя тысячами отборного войска, донцы стали торопиться.
   С верхних и нижних земельных юртов казаки потащили на Дон свои струги, чайки и легкие, как скорлупа, дощаники. Весь Дон покрылся походными суденышками.
   Походный атаман Иван Каторжный стоял на берегу, покручивая усы. Принарядился он настоящим султаном: чалма белая, а на чалме поблескивает перламутром полумесяц. Штаны широкие – турецкие; ремень широкий украшен блестящими каменьями. Сабля на поясе кривая. Рубаха красная – персидских тканей. Белый халат, сандалии красные. Под левым ухом сверкает полумесяцем золотая серьга.
   Высокий, стройный атаман стоял в кругу других, по его левую руку – Михаил Татаринов. Он нарядился совсем Джан-бек Гиреем: татарский золотой халат, татарский малахай, татарские штаны, татарские сапоги, в руках плетка. Из-под халата свисает сабля. Глаза раскосые у Михаила, брови мохнатые, срослись скулы большие и лоб крутой – ни дать ни взять татарин!
   С правой руки Ивана Каторжного стоял задумчивый атаман Старой.
   – Тебе, – сказал Старой Татаринову, – счастье пытать в Крыму. Пойдешь к Молочным Водам, а там, видно, махнешь в Бахчисарай. Что делать там, ты ведаешь.
   Татаринов ответил:
   – Ведаю: отобрать полоняников в Чуфут-кале, погромить все балаклейские места, спалить Карасубазар, дойти до Крыма Старого и, пройдя горы, всем войском нагрянуть на дворцы Джан-бек Гирея.
   – А тебе, Иван, – по-дружески сказал Старой, – вести все войско на Царьград. Пойдем назад – Кафу турецкую потревожим. Но про то еще с Богданом потолкуем. Кафа – знатный город!
   – Дело!.. А главное – Азов бы миновать, – ответил Каторжный.
   Турки воздвигали в Кафе роскошные дворцы, богатые мечети с минаретами, просторные мраморные бани. И стала греческая Кафа называться: Крым-Стамбул, Кучук-Стамбул, то есть Малым Стамбулом.
   – Кучук-Стамбул погромим непременно, – сказал Старой. – Там добудем много оружия и наших людей вызволим. Наших людей немало и в Крым-Стамбуле.
   – Дело! Мы досягнем Стамбула малого, а ты, Иван, громи Стамбул большой! – смеясь, ответил атаман Татаринов.
   Сзади атаманов стояли: Левка Карпов, Афонька Бо­рода, яицкий есаул Иван Поленов, есаул Федор Порошин, Епифан Радилов, дьяк Григорий Нечаев и старик седоусый Михаил Черкашенин.
   Черкашенин, прикрыв ладонями острые глаза, глядел на солнце. Это был могучий дед! Видал он много на своем веку, в морщинах все лицо, а кровь казачья еще кипит. Черкашенин был грозой турок. Брал дань с турецкого паши, ходил на море и знал пути по звездам. Донское войско слушалось его во всем. Первая грамота царя Ива­на Грозного пришла ему.
   – И теперь надежда войска на тебя, – обратился к нему Старой. – Ты поведешь, старик, по звездам наше войско.
   Усеянный стругами Дон готовился поднять двенадцать тысяч войска.
   Внизу, на стругах запели в честь славного казака:

 
Ой ты, батюшка, ты донской атаманушка,
Миша, сын Черкашенина!
Как у нас было на море:
Не черным зачернелося, не белым забелелося, —
Зачернелись на море турецкие корабли,
Забелелись на море белые паруса…
Как возговорит Миша, сын Черкашенина:
«Ой вы, братцы казаченьки!
Садитеся вы в легкие лодочки,
Берите вы бабаечки дубовые,
Догоняйте вы корабли турецкие,
Вы снимайте с турок головы бритые,
Забирайте у них злато, серебро,
Забирайте ж вы и невольников –
Возвертайте их на святую Русь!»
 

   Черкашенин опустил руку, расправил седую бороду и стал наставлять казаков:
   – Вы, детки мои, ружья рассолом облейте, чтоб они не блестели на солнышке и глаз турецкий раньше времени не замечал их.
   – Ружьишки не блестят, – ответил походный атаман Иван Каторжный.
   – И ножны пусть не блестят.
   – И сабли не блестят.
   – Одежду, детки мои, надевайте самую худшую, чтоб турки не зарились на нее и зипунов наших не стали грабить…
   – А хуже и нельзя, – сказал Старой. – Оделись всяк по-всякому: кто – в зипунишку-рвань, кто – под султана, а Миша – под татарина; тот турком стал, тот персиянином; кто греком, кто булгарином.
   Дед Черкашенин, прищурив глаз, сказал:
   – Отплыть бы к вечеру. Благослови, господь! Велика, Ванька, всем казакам садиться в струги. Азов к утру оставим за спиной. Продраться бы нам через цепи…
   Суда обвили пучками тростника: тростник – защита при ружейной пальбе, из-за него шаткость малая, когда пойдет волна. Положили мачты короткие да паруса: при попутном ветре пригодятся. На каждой лодке – сорок весел; а лодок – сотни три! Таких походов еще не бывало.
   – Гляди, дидусь! Не побили б нас под крепостью. Мудрость твоя нам дорога и надобна! – произнес Старой.
   – Не бойсь, сынок! – сказал дед. – Азов минуем, а в море – дома!
   …Острые в носу и в корне, с двумя рулями да с за­гребными веслами, быстрые лодки сновали по Дону возле Черкасска. Заждались все приказа атаманского. Бочонки с водой, просо, рыбу, мясо и сухари – всё положили. Вынесли икону Николая-чудотворца. Прощальный ковш вина и меду выпили и огляделись. Войска – великая ватага! Все – старые да малые, которые оставались на Дону стеречь добро и юрты, – пришли на берег.
   Осип Петров поднес ковш прощальный Старому, затем Ивану Каторжному, Михаилу Татаринову да деду Черкашенину. «Дорожку сгладил» и пожелал добычи на море. Еще поднес. Дед отказался пить – и атаманы не стали больше пить.
   – Пора трогаться! – сказал дед Черкашенин.
   – Ну, в добрый час! В добрый путь! – закричали старики.
   Белый бунчук водрузили на струге Каторжного. «Хвост бобылев» держал Старой. Пернач и булаву оставили Науму Васильеву в Черкасске. Расселись по местам, за весла взялись, притихли.
   – Весла – до горы! – скомандовал походный с кручи. Лес вырос на воде.
   – Прощай, Татаринов! – сказал Старой. – Даст бог, мы свидимся! – Обнялись.
   – Прощай, дидусь! Прощайте, все!
   – Поберегите свои головы, – сказал Татаринову походный атаман Иван Каторжный. – Привезите на Дон башку Джан-бек Гирея.
   – Ладно! – ответил Мишка. – А ты доставь на Дон султана голову.
   Старой нагнулся, сказал Татаринову тихо:
   – Будь мне другом по гроб: добудь Фатьму.
   Татаринов ответил:
   – Жива – добуду… Вызволю из неволи и Варвару.
   – Э-гей! Казаки! Весла на во-о-ду! – пронесся над челнами густой голос Ивана Каторжного. – Весла на во-о-ду!
   Седоволосого деда Михаила Черкашенина повели в атаманский струг под руки. Вели его дети, старики, казаки славные и бывалые. Он шел медленно и все поглядывал на небо.
   – Греби живее! – приказал дед. – Гей, песни пойте! Аль забыли старину?!
   – Ты прости, ты прощай, наш тихий Дон Иванович! —
   запели в стругах и поплыли, махая шапками провожавшим.
   Татаринов сел на коня. Предводимая им отборная ва­тага в пятьсот казаков рванулась берегом, направляясь к Крыму.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

   Походный атаман сидел на крайнем струге, дед Черкашенин – рядом, напротив – атаман Старой, позади – казаки.
   Дед примечает звезды… Грызет сухарь да рыбу… Журчит, плескается вода.
   – Ты, Ванька, доглядывай за войском, – сказал старик. – Пускай не разбредаются. До кучи войско сбей. А как прибьемся к Сергиевскому городку – посушим весла.
   – Ладно! – ответил атаман. – Я сам смекаю, что нам в один рукав реки не влезть всем. Почнут стрелять все башни наугольные да другие – всех перебьют.
   – А ты пошли в один рукав полвойска, в другой рукав полвойска – ладно будет.
   Поднялся атаман Каторжный, по стругам передал:
   – По правому рукаву Дона сам пойду с полвойском! По левому – Старой. Чтоб тихо было! Султану, знать, донесли лазутчики, что войско с Дона тронулось.
   Дед Черкашенин сказал:
   – В Азове-крепости будет за десять тысяч войска! Да сердистаны-цепи на три ряда висят, от берега до бе­рега.
   – Турки почнут стрелять с великим жаром, – предупреждал Старой. – Бить будут с Лютика – там тридцать пушек. Да с Лисьего – всех сорок пушек. Осадных пушек много… Ядра двухпудовые.
   – Как будут бить картечью, – сказал дед, – челны перевернут.
   – А мы обманем турок! – уверенно сказал походный атаман.
   – Обманем? Держи-поглядывай! Обманем! Всего в крепости за двести пушек – больших, середних и малых, да старых девяносто пушек! Вот и считай. Да гляди, куда ядро летит. В струг ударит – хлебнешь водицы… В Казикермене пушек меньше.
   – И там хватает. Проскочит ли Богдан? – нахмурился Старой.
   – Да тот проскочит. Гуляй, казак, за здорово, как хочешь!
   – А звезд, кажись, не будет ночью, – заявил дед. – Дождя, пожалуй, нагонит ветер. То нам на выгоду…
   Когда струги в темноте подплыли к Сергиевскому городку, неожиданно сверкнула молния. Закрапал мелкий дождик.
   – Ну что, не угадал я?.. – сказал, улыбаясь, дед. И вслед за тем грянул гром. – Захлещет шибко. Но нам-то сподручней: туча грозы не любит. Нехай грозуют молнии!
   Гроза ударила, загрохотала, стегала кнутами огненными по небу. Полил такой ливень, какого отродясь не видали казаки. Прорвало небо: вода хлынула оттуда потопом.
   Все струги сбились вокруг атаманского, закаруселили, тыкались носами о борты. Трещат борты да весла о весла стучат.
   Потом все лодки ткнулись в берег.
   – Суши весла! – пронесся протяжно голос атамана. – Жди моего приказа! Зовите атамана Сергиевского городка Косого – к нему есть дело!
   Атаман открыл сундук, вытащил из него каравай хле­ба и жареное мясо.
   Покуда казаки под потоками дождя, накрывшись рядном, подкреплялись пищей, явился сергиевский атаман.
   – Ты звал меня? – спросил он горделиво.
   – Звал! – сказал круто походный атаман.
   – А для какого дела?
   – Прикуси язык, скажу. Дубы повырубал?
   – Дубы повырубал, – ответил тот. – Куда их столько?
   – А много ли?
   – Дубраву перевел! Дубов за триста!
   – Не мало ли?
   – Более того не мог. Без рук остались казаки. Рубили да тянули к берегу.
   – Гляди, и хватит. Дубы толкайте в воду! Да пожи­вее!
   – Да что ты! Мне казаков не приневолить. Эко льет! Зари б дождаться.
   – А до зари?
   – Не можно, атаман!
   – Кидай дубы! – грозно поднялся Каторжный, блеснув саблей. – Дубы за час – и в воду! Слыхал?
   – Слыхал, – сказал покорно Иван Косой и скрылся в темноте.
   Дед кашлянул. Он продрог в сорочке мокрой.
   – «Кидай дубы», – насмешливо буркнул он. – А главного и не сказал Косому. Запальчив был гораздо.
   – Да что? – спросил Каторжный, не понимая слов старика.
   – Да то: дубы поплывут – и пользы нам не будет никакой! Почто ж ты не сказал ему, чтоб те дубы перевя­зать в плоты?
   – Сто чертей мне в глотку! Позабыл! Дуб-ббы пе-ре-ввя-за-атъ! – зычно закричал Каторжный вдогонку Косому; выскочил в темноту на берег. – Дуб-ббы пер-рре-вяза-ать! Плоты сбивать!
   Озаряемые молниями человеческие фигуры на берегу то пригибались, то выпрямлялись, то, наклонившись, бросали с плеч тяжелые дубы в Дон-реку.
   – Вяжи! – кричал Косой. – Вяжи!
   Походный атаман сидел уже в струге и нетерпеливо ждал, когда все дубы будут свалены в воду.
   На берегу ругались недовольные казаки:
   – Выходит, стало быть, задумал Каторжный – ты копай себе могилу!
   – Оно и ведомо: дадут первач, он шапки не ломает, а душу нам вывернет.
   – Добро, уйдем! Дубы оставим.
   – Изменники, – переругивались другие. – Ужели бросите?
   – А нам едино смерть! Уйдем!
   Дед сказал решительно:
   – Ты слышишь, атаман? Сергиевцы уйдут – дубов в воде не будет!
   – Слышу, дидусь. Куда они пойдут? Зря голову кладут на плаху.
   – Поганый сок в табун-траве. Ведают ли они, что поруху делу нашему чинят? – сказал Старой.
   – А я сорную табун-траву посеку своей саблей, – сказал Каторжный и крикнул: – Гей, вы, подь сюда!
   На берегу послышалось:
   – Иди, Митяй!
   – Сам иди!
   – Иди, Трофим!
   – Иди, Андрей!
   Тогда походный закричал:
   – Идите, идите все: и Митяй, и Трофим, и Андрей!
   Пришли. Стали перед стругом.
   – Дубы валять охоты нету?
   – Нету, – ответили все трое.
   – Кидайте шапки в грязь!
   Упали шапки.
   – Скидайте рубахи!
   Сбросили.
   – Теперь табун-травы не будет! Кто ж среди вас зачинщик? – сказал грозно Каторжный.
   – Митяй!
   Каторжный молниеносно смахнул ему голову острой саблей…
   – Эй, вы! – приказал он казакам, сидевшим в струге. – Табун-траву кидайте в воду. Изменникам одна дорога!
   Тело сбросили в Дон, а голову на берегу положили.
   – Чтоб неповадно было рушить дело! Дубы валите скоро!..
   После этого дубы свалили в воду быстро. Походный атаман спросил:
   – Плоты связали? Любо! На левый плот пусть сядет Карпов. На правый – Афоня Борода. Пускай плывут. Коль свистну – распускай дубы поодиночке.
   Пересадили казаков на те плоты, и тронулись дубы вниз по Дону, к турецкой крепости.
   А молнии по-прежнему сверкают. Вода клокочет.
   Поплыли струги вслед за дубами.
   – Коли убьют меня, – сказал атаман Каторжный, – ты станешь на мое место, Старой. Пойду я к крайнему бастиону. Тот бастион – сильнейший. Назад дороги нет!
   – А меня убьют, кто поведет ватагу? – спросил Старой.
   – Михайло Черкашенин! – ответил атаман, не задумываясь.
   Дед слушал; откашлявшись, сказал:
   – Все живы будем. А доведется помирать – помрем сынами Дона.
   Атаманский струг скользнул между другими стругами, выскочил вперед и поплыл перед плотами… Дождь хлес­тал немилосердно. Сверкали молнии на небе… Ваньку Поленова трясло как в лихорадке.
   «Эх, и угораздило же! – думал он. – Москва далеко, царь высоко. Сгинешь тут, а кто узнает? Ох, ноченька, не приведи господь!»
   Блеснула ярче молния. Дед, крестясь, сказал:
   – Речка Койсуга позади, а впереди Азов! Держись крепче!
   Дон раздвоился. Открылись рукава. Мечети показались над водой, четыре крепостные башни. Дальше каланчи поднялись из темноты:
   – Ну, почалось!
   Приречная стена четырехгранными камнями легла по берегу. В стене – бойницы черные. Дальше осветился вал высокий. За валом – главная стена: три длинных лестницы свяжи – и все же не взберешься.
   Чернота-темень, словно в пропасть плывут челны с притихшими казаками. Струги приникли к берегу.
   Походный атаман свистнул…
   Молния сверкала над Азовом. На небе клубились сизо-черные облака. А на земле и на камнях турецкой крепости будто золото рассыпано. На Каланчинском острове горел большой костер. Там были главные склады. На стенах мелькали красные фески. Каторжный приказал:
   – Руби дубки! По одному спускайте вниз, на цепи и больверки!
   Поплыли, качаясь, один за другим дубы вниз, к цепям. Прошло немного времени, услышали: цепь заскрежетала и зазвенела.
   – Аллах! – послышались испуганные возгласы со стен Азова.
   По серым стенам турки побежали к бойницам. Возле пушек забегали с горящими фитилями.
   Еще дубок ударился. Звенит. Рванула пушка крепостная. Огнем всклубилось возле пушки и полетело к цепям ядро.
   Двенадцать пушек изрыгнули каменные ядра. Шипя, они упали в воду возле больверков.
   Дубки опять поплыли к крепости. Ударились о цепи, и те опять заскрежетали и зазвенели… Сорок пушек со стен Азова громыхнули сразу. Поднялась пальба из ружей. А дубки плывут, клюют. Цепи звенят, звенят. Поднялся страшный переполох в крепости.
   Каторжный стоит с Алешкой в струге.
   – Пускай дубки! – кричит он. – Руби бечеву!
   Тряслись все бастионы от стрельбы. Шипели ядра. Дед сидел молча и поглаживал бороду… А дождь все лил. Остров Лютик дрожал, а Лисий островок кипел в огне орудий. Сожгли дубы порох турецкий и турецкое терпенье.
   Когда пушки замолчали и ружья стихли, походный атаман сказал:
   – Старой, веди теперь полвойска влево. А я пойду с полвойском вправо. Обманом взяли турок! Минуем крепость, а там соединимся. Теперь беды не будет.
   И триста стругов тронулись. Переволокли их казаки через тяжелые цепи и – назло туркам – поплыли у самых стен Азова-крепости.
   Азовский паша понадеялся на свои сторожевые суда и дозорных, выставленных перед крепостью, но дозорные были схвачены и суда уничтожены.
   Турки стреляли уже вяло. Когда миновали крепость, дед, оглянувшись, сказал:
   – Бывал там Митридат, сидит в ней Амурат, а крепость будет нашей! То, братцы, вотчина князей Мстислава да Владимира! Гляди, Азов горит!
   Молнии, скрестившись, сверкали над Азовом.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

   Холодная ясная зорька встретила донскую флотилию в море – за Азовом.
   Продрогшие казаки гребли дружно и ждали теплого солнца, чтобы согреться и обсушиться после ливня. Дед Черкашенин не заметил, как вдруг вырос перед ним остров.
   – Кажись, Бирючий остров, – сказал он. – Греби-ка навкось, к Федотовой косе. Верст на семь в сторону хватили.
   – А ты доглядай зорче, – угрюмо отозвался Иван Каторжный, лежа ничком на мокрых досках-горбылях. – Там где-то, за Бирючим, блуждает Старой. Соединиться бы пора.
   – Я доглядел уже, – заявил дед. – Старой скользнул за Безымянный. Слышь, веслами торкают воду? Кричи ему, пускай он завернет к тебе…
   – Э-гей! Старой, Алеша! – поднявшись, стал кричать Каторжный. – Плыви сюда! Минуй Бирючий! Греби к Федотовой косе.
   И, как эхо, прозвучало вдалеке:
   – Э-гей! Гребу к Федотовой!
   В полумгле показались струги с полвойском Старого; пришвартовались к заросшей камышами Федотовой косе. Соединилось войско. Покурили, пресной воды попили, погрызли сухарей и рыбы сушеной, и вскоре все войско тронулось в дальний путь – в Черное море, на соединение с Богданом Хмельниченко.
   Большое яркое солнце поднялось над водой. Пар с одежонок пошел, сохнуть стали. Над стругами носились крикливые чайки, прожорливые и зоркие. Сколько видит глаз, кругом вода. Зеленые волны тихо плещутся о бор­та стругов.
   Клонятся головы и шапки казацкие: сон одолевает. Старой медленно засыпает, а солнышко уже печет. Походный атаман с воспаленными глазами сидя дремлет. Ста­рик Черкашенин глядит на рябь морскую, подставив спину солнцу. Дремлют казаки: тепло. Рубахи высохли и зипуны: жизнь пошла другая – далекая, морская!
   Походный атаман, очнувшись от дремоты, окинул войско быстрыми глазами, повеселел и крикнул:
   – Эй, вы! Орлы степные, казаки мои донские, носы не вешать! Чуете? Песни пойте! Толкните Левку Карпова.
   Запел звонкоголосо Левка Карпов:

 
Эх, небо синее и море синее, —
Край света не видать.
В Царьграде очи свои вымоем, —
За морем синим есть Царьград!
Волна качает, челны ныряют,
На Дон ввернемся мы опять.
 

   Войско подхватило знакомую песню. Все точно помолодели, повеселели, похрабрели!