Мирошниченко Григорий Ильич. Азов

   Черноволосый веселый казак Семен Ерофеев подвел к Старому белого коня в богатом убранстве, шепнул:
   – Иван так сказывал: дело тебе привычное, не учить, как с послами ладить. А про дела Алей-аги доподлинно разведай. В Москве не роняй чести, но голову береги… Дальше терпеть, Иван сказал, не будем. Татаринов да Каторжный обдумают дело без тебя накрепко. А дело тебе известное… Наума Васильева да казаков опальных выручай в Москве. Войску нужны.
   – Ладно! – сказал Старой, отошел и переоделся в кустах в нарядную богатую одежду.
   Вышел: кунья шапка с оторочкой бобровой, кафтан парчовый цвета морской воды, сафьяновые зеленые сапоги.
   – Ну, казаки, – спросил Старой, – лепешки взяли? Рыбу взяли? Мясо сушеное?
   – Всё взяли! – ответили казаки.
   – Алей-ага, готов? – обратился атаман к послу.
   – Куда поедем? – спросил тот.
   – На Воронеж!
   – Черкасск не будет? – спросил Алей-ага.
   – Черкасск не будет.
   Посол смутился, но, подумав, сказал:
   – Пусть так. Нам тоже скоро надо ехать.
   Старой вскочил на коня. Посольская станица со Старым во главе тронулась пыльной дорогой на Воронеж.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

   Пылища стеной стояла до Москвы, жарища – дышать нечем. Дорога, дома, деревья и скрюченные листья покрыты густой пылью. Со всех российских сел в ту пору по всем перекрестным и проселочным дорогам гнали оборванных и голодных мужиков в большие города для создания войска, которое должно было вскоре вести войну под стенами Смоленска и под Великим Новгородом. Шли мужики и кляли поляков, бояр, дворян, шведов. Ругали на чем свет стоит короля Сигизмунда, Владислава, царя Михаила, покойницу Марфу Ивановну, а больше всех – святейшего патриарха Филарета.
   – С таким царем нам поляков не побить! – кричали встречные мужики. – Пойдемте-ка, братцы, рыбу ловить на Дон. Там жизнь вольная! На турка-нехристя все пойдем!
   Алей-ага спросил атамана, о чем мужики кричат, а тот ответил ему:
   – Охота у них воевать с вами, турками. Скорее, говорят, ружья б нам дали. Мы бы их вот как… разбили!..
   Посол презрительно сжал губы и отвернулся.
   Алей-агу в Москве встречали не очень пышно: не до него там было. Встретили посла десятка два стрельцов, бояре, купцы, дьяки Посольского приказа. Без всяких почестей отвели на Посольский двор, снесли питья, еды и меду и приставили стражу к дому.
   Казаки стали постоем в разных дворах, где кто сумел.
   Государь спешно послал гонца за атаманом.
   Явился Старой в Престольную палату, стал ждать. Тревожно, суетно было возле дверей царя. Дьяки, подьячие сновали туда-сюда, скрипя дубовой дверью. Купцы глаз не сводили с атамана. Шли воеводы, головы стрелецкие из разных городов, в доспехах. Звенели ножны сабель.
   Воеводы ушли; появились важные, уверенные иноземцы: голландцы, англичане-выдумщики, пушечные мастера – немцы и всякий сброд, хватающий за здорово живешь деньгу.
   В палате царя было шумно.
   – Да вы мне пушечное дело всё попортили! – сердился царь. – В срок не доставили. Деньги вперед забрали! Хлеб съели, а дела вашего еще нигде не видно!.. Не погляжу на то, что вы иноземные люди!.. Идите прочь!
   И вышли из-за кованой двери люди в париках, в модных иноземных одеяниях, напудренные, в чулках разноцветных, с широкими шарфами на шеях, – спесивые, обиженные, надутые. Дьяки молча проводили иноземцев до выходных дверей, сами вернулись. К царю пришли купцы московские.
   – Да вы же не иноземцы, к нам пришлые! – закричал царь. – Люди русские, деньгу зашибаете, а военному делу не гораздо быстры! В Смоленске близится война, а вы деньги в кармане бережете! Хлеба не поставляете, войско не одеваете – защитников христианской веры! Воевода Шеин да окольничий Измайлов в осаду крепкую сели! А ну, сундучишки открывайте – несите накоплен­ное в казну! Благословил вас на дело ратное отец наш Филарет Никитич! Пощады вам не будет. Идите!
   Купцы ушли, почесывая в затылках. А за купцами к царю вошли люди из богатых монастырей.
   – Царям не служите и богу не служите! – укорял их царь. – Куда хлеб подевался из монастырей? Продали за море, что ль? Куда пеньку подевали, лен да кожи? Распродали? А деньги куда? Да нешто мы вас не жаловали, обидели когда, земли ваши богатые забрали? Везите скорее хлеб для войска под Смоленск. Идите!
   Ушли монастырские, вид у них был растерянный, смущенный.
   Царь вышел из палаты. Вгляделся в атамана при­стально.
   – Войди! – сказал он недружелюбно. – Дел нынче много. Но твое дело – особое.
   Вошел Старой в царскую палату, остановился посередине. Шапка в руках.
   Царь тихо сел на место – согнулся и молчит. Одежда серебрится. Глаза как будто не злые, дышит тяжело. Лицо худое, бледное.
   – Кланяюсь тебе от войска Донского низко, великий государь!
   – Вот где вы у меня сидите! – указав рукой на шею, строго сказал царь. – Войско Донское поруху чинит нам!.. Тебя простил?
   – Простил, царь-батюшка!
   – А ты что делал на Дону? Свез нашу грамоту да на море пошел с ватагой воровской. Нечестно ты, Старой, служил мне и прямил. Смуту завел в Черкасске. Порядки царские вам всё не нравятся. Гнете свое! Ну, да потом об этом. Теперь скажи – зачем посол приехал?
   – Подбить тебя на войну с поляками.
   – Еще зачем?
   – Нас, казаков, унять. Султан пойдет войной в Кизилбаши – царя громить персидского. Войско в Багдад двинется с султаном Амуратом… Боится Амурат, чтоб с тыла мы не ударили.
   – Турок трогать нельзя. Поляков унимать нам надобно.
   – Шляхту польскую бить надобно, чтобы не лезла она в пределы русские, – сказал Старой. – Но и султан – наш злейший враг! Пошли хотя бы войско малое под Азов. Гроза идет с турецкой стороны. И самый раз! Султан поведет войско в Багдад, а мы тем временем Азов возьмем! Дело!
   – Ну! Ересь старая. И надоело же. Доколе вам Азов приманкой будет? А о том помыслили – как можно силы дробить в столь грозный час?
   – Не ересь, царь! На том сойдутся все: запорожские черкасы, донские казаки, булгары, сербы, черногорцы – все славяне!
   – Ну, ересь же! И больно вредная! Молчи!
   – Смоленск – то дело нужное, но и об Азове не забывай, – не унимался Старой. – Не полагайся ты на помощь от Амурата – он обманет. Как только начнется война с поляками, татары, по подговору турок, на Русь набеги станут учинять.
   – А, помолчи! Нет мочи слушать тебя, разбойника!
   Старой помолчал, затем вновь заговорил:
   – В народе нынче ходит слух, что Филарет Никитич ведает военными делами и разбойными, а то и непригоже! Ему с церквами бы управляться, с монастырями…
   Царь, разгневанный дерзостью Старого, немедля позвал пристава. Явился Савва Языков. Царь повелел ему: чтоб неповадно было впредь перед самим государем речи вести зловредные, имя святейшего чернить, и пакостить ему, царю, и службы честно не прямить, и, в нарушенье указа царского, на море ходить, – железом жечь Старому язык!
   Сказал то царь и торопливо вышел из палаты, бросив недобрый взгляд на атамана.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

   Тяжелой пытке подвергли в царском застенке атамана Старого. Раскаленным железом жгли язык.
   Долго истязал донского атамана царский пристав Савва Языков. Заключил он атамана в холодный погреб и ночью приходил туда для новой пытки.
   – Язык – твой враг! – надменно говорил Савва. – В могилу сведет тебя. Понять ты должен, не маленький: поучать царей – что мертвого лечить. А мне вот велено язык твой жечь. Гляди, не так пожгу, как подобает, перед царем отвечу! А мне бы так: убить того, кто неподатлив, чем бесперечь возиться. Заставь-ка такого, как ты, молвить то, что государю надобно. Вспотеешь! Но как же и не пытать тебя, когда ты стал, как кремень, на своем и неподобное противу царя ты молвишь, перечишь царю в глаза!
   Вдруг как-то темной ночью пытку приостановили.
   …Под Смоленском грянули пушки, а на Дону, близ Азова, как и предсказывал атаман Старой, зашевелились татары.
   С Дона дошли до царя вести весьма недобрые. Два крымских царевича, по приказу хана и турецкого султана, собрали войско в Крыму и двинулись на донские окраины. Татары Казыева улуса и ногайские татары, а с ними и азовские турки, пошли разорять все на Руси.
   Царю доносили: «Навруз-мурза, Касай-князь, Алей-мурза, Бий-мурза Мамаев, Аллагуват-мурза Азоматов, вы­дав своих заложников-аманатов, которые должны быть верными под царской рукою, забыли свою шерть – клятву, от правды и от заложников своих легко отступились и пошли войной на наши окраины, взяли в полон многих русских людей, продавали их самою дешевою ценою, выбирая молодых, давали за человека по чашке проса, а старых секли, ибо купить их было некому».
   Не дождавшись на Дону Старого, донской атаман Иван Каторжный прислал в Москву другую станицу с извеще­нием о большой кровавой битве, которая произошла у казаков с татарами на реке Быстрой. Здесь казаки одержали победу.
   Михаилу Федоровичу советоваться было не с кем. Филарет занемог неведомой болезнью и, окруженный лекарями, тяжко страдал. Царь приказал приставу Языкову тайно привести к нему Старого.
   Через подземный ход в царскую палату ввели Старого. Увидев атамана, царь отшатнулся. Лицо Алеши – черно-синее. Вспухшие губы, покрытые язвами, дрожали, впалые щеки с черными пятнами ввалились. Одежда Старого висела на его теле лохмотьями. Открытые большие глаза глядели на царя устало, но смело.
   – О господи! Как запытал, собака! До смерти!
   Старой приблизился к царю и окровавленным комком языка еле вымолвил:
   – Поди, теперь с лихвой доволен, царь?.. Зачем позвал?
   Свечи горели ровно. Тень царя металась по палате.
   – Грешен я перед богом! – вырвалось у царя. – Я Савву накажу… Он не по правде пытал тебя, сверх меры!
   Старой не шевелясь стоял.
   – Сейчас же поезжай ты на Дон! Татары лезут на окраины. Задержите их. Езжай! В дороге раны заживут. Да ты не сказывай о пытках и не гневи казаков! Возьми кафтан мой в знак ласки царской.
   Царь снял кафтан серебряный, накинул атаману на плечи.
   Старой невольно усмехнулся. Царь протянул ему отписку Каторжного.
   – На вот, читай, – сказал он с тревогою. – Полезли, дьяволы!
   Старой читал:
   «Холопы твои государевы, донские казаки, Иван Каторжный и все войско Донское челом бьют.
   Те казаки, которые у тебя, государь, в опале, нам надобны. Старой тебе, знать, сказывал: татары да азовские люди на нас нападают нещадно. И мы за ними ходим, над ними промышляем и языков добываем. Боярину Михаилу Борисовичу Шеину и воеводе твоему Артемию Васильевичу Измайлову мы выслали подмогу под Смоленск – четыре сотни казаков. А на нас пришли вскоре татары, и на реке Быстрой мы сошлись с ними в степи и учинили смертный бой. Всех татар, которые пришли к реке Быстрой, мы, холопи твои, побили и языков побрали, а многих татар поранили. Оставили мы приречную степь засеянной побитыми головами татарскими. А побили мы татар тысяч шесть и боле. После того мы пошли в свои городки на Дон, сбили круг и стали допрашивать языков: много ли татар пошло от них на Русь? Они нам на это ничего не сказали, но поведали, что крымский хан Джан-бек Гирей без причины казнил в Чуфут-кале две тысячи казаков да запорожцев тысячу. А из казачьих голов состроил башню высокую для общего страху. В Крыму, так сказывали татары, все скоро пойдут лютой войной на Русь.
   Отпусти ты, государь, на Дон атамана Наума Васильева, атамана Алешу Старого и всех казаков и есаулов, – и воссияют тогда твоя правда и милость над всем войском. Без них нам не задержать татарские полчища. И вели ты нам свободно промышлять над татарами, не то земле русской будет великое разорение».
   – Поедешь на Дон, – сказал царь ласково, – свези нашу милостивую грамоту с похвалою донскому атаману Ивану Каторжному и всем казакам и есаулам за их служ­бу верную и военный промысел против крымцев, ногайцев и казыев, которых они побили крепко на реке Быстрой… Свези на Дон наш царский указ Ивану Каторжному и всему войску, наше милостивое и непременное повеление – промышлять над татарами, чинить над ними поиски, сколько бог помощи даст. А за то мы вас всех будем жаловать и всегда похвалять. На казыев улус пойдете войною с воеводами и князьями Василием Турепиным и Петром Волконским. Ходите войною смело! А князю Канаю, – продолжал царь, – ногайским и едисанским мурзам, которые в дружбе с нами, и юртовским татарам, и едисанам новокрещенным, и кумыцким князьям, и мурзам, и узденям их, и черкесам, и терским же и гребенским казакам – всем сходиться вместе на Дону и на Тереке. Да только сходитесь вы, не мешкая ни одного часу. Разоряйте татарские улусы, а улусных людей побивай­те, а жен их и детей в полон берите за их же перед нами многие неправды и разорение нашего государства.
   Забыв в этот момент обиду лютую, Алеша Старой слушал царя, склонив перед ним свою голову.
   – Искореняйте и до конца разоряйте казыевских татар, – повторил царь, – чтоб им неповадно было воровать всюду и приходить войной на наше государство. Проведайте накрепко про хана крымского и про его царевичей, про всех их воинских людей. Спасайте государство наше!
   Прослушал атаман Старой речь государя и обещал ему все сказанное исполнить в точности.
   – Иди!
   И царь повелел приставу Савве Языкову в ту же ночь освободить опальных казаков и атаманов.
   «…А ехать вам на Дон, – так указал Михаил Федорович, – и днем и ночью. Все воеводы и приказные люди будут давать вам подводы по нашим подорожным везде, без всякого задержания. И нигде и ни в котором городе помешки вам никто чинить не будет. И корм, и питье, и жалованье дадут вам до нижних юрт на пять недель… Турецкого посла Алей-агу, как только он прибудет к вам на Дон, сопроводите до Азова мирно. А дел наших турецкому послу никак не сказывайте. И, не задерживая, посылайте непрестанно людей с Дона под Смоленск».
   Кроме своего царского платья, государь велел дать атаману Старому серебряный ковшик. Показав ковшик, атаман мог во всех питейных местах пить пиво и вино, не платя ничего, – «до тех пор, пока атаман будет жить на белом свете». И еще государь пожаловал Старому малую золотую чарку для питья из нее меда, разных заморских сукон на четыре кафтана и другие подарки.
   Похвальную грамоту думные дьяки написали ночью же, скрепили створчатою печатью. Пониже печати дьяк заверил грамоту. Запечатали царскую грамоту дьячьей печатью.
   Воронежскому воеводе Матвею Измайлову была послана строжайшая грамота, чтобы он нигде не задерживал казаков, с которыми посланы к атаманам на Дон царские грамоты, и дал бы судно, чтоб им возможно было подняться всем. «А будет одного судна им мало, – и ты б им дал два судна, чтоб за тем царскому делу укора не было».
   В приказы Большого прихода казенного двора, Новой Чети, государь своей рукой написал «память и повеление» о даче сей же час казакам жалованья на дорогу, камки и сукон «на приезде и на отпуске».
   В приказ Новой Чети государь написал «память» боярину Головину и дьякам Копнину и Пустынникову о даче атаманам и казакам, отправляющимся на Дон, поденного питья – «сей же час». На этой «памяти» государь приписал: «А только им питье дати с тех мест, как они приехали к Москве, – 476 ведер^[49] и 7 кружек вина, 476 ведер и 7 кружек меду и 476 ведер и 7 кружек пива».
   В Ямской приказ государь послал «память» князю Лыкову и дьякам Апраксину и Яковлеву – о даче «атаманам и казакам, которые без коней, подвод от Москвы до Коломны и до Переяславля Рязанского, а там – до Ряскова и до Воронежа, по одной подводе на человека».
   Особо государь пожаловал Старого за его верную посольскую службу – за спасение жизни турецкого посла Фомы Кантакузина и за встречу посла Алей-аги под Азовом. За это государь велел прибавить Старому жалованья: «за приезд рубль и на отпуске рубль же».
   Царь велел также прислать в Москву Ивана Каторжного «для царской ласки».
   Указы, грамоты и «памяти» царь писал своей рукой быстро и твердо. Написанные бумаги отдавал боярам и дьякам, которых звал тотчас же, не давая спать всю ночь.
   Всю ночь тарахтели колеса подвод, бегали люди, цокали подковы стрелецких коней. В царских погребах разливали вино, пожалованное казакам, мед сладкий, пиво. Разливали – и сами тут же пили: пили дьяки, стрельцы, подьячие. Пили все отъезжающие казаки. Не пил только атаман Алеша Старой.
   До зари бродили по Москве царские люди. А с зарей атамана Старого, закутав в теплую одежду, усадили в царский возок. Внесли в возок ларец, и атаман, в строгой тайне, вместе с освобожденным Наумом Васильевым и несколькими десятками казаков, спешно выехал на Дон.

ГЛАВА ПЯТАЯ

   Вся Русь заволновалась.
   Грянула война под Смоленском. А в Москве спорили: в надежных ли руках находится воеводство, переданное Михаилу Шеину и Артемию Измайлову? Беспокойный боярин Лыков не хотел смириться с оскорблением, которое нанес ему в ссоре Димитрий Мамстрюкович Черкасский. Думалось Лыкову, что царь Михаил не поделом учинил расправу над ним и не по правде поставил главным воеводой под Смоленском Михаила Шеина. Боярину казалось, что он никогда еще не бывал в такой опале и ни­зости. А когда царь Михаил и святейший Филарет отставили наконец от воеводства Димитрия Черкасского, то опять же не мог он смириться с тем, что вместо него, боярина Лыкова, царь указал быть воеводой «худому родом» князю Димитрию Пожарскому. Боярин рвал и метал, клепал на всех. А Михайло Шеин был весьма доволен тем, что под его началом будет опытный в военном деле князь Пожарский.
   Не по сердцу был царский указ Димитрию Пожарскому. Он хорошо знал горделивого, заносчивого и горячего Михаила Шеина. А наиглавное – был князь Пожарский тяжело болен, а потому не мог выехать к Смоленску.
   Вместо Пожарского указано было царем ехать Артемию Измайлову. Узнав о царском указе, боярин Лыков перенес неудержимый гнев свой с князя Пожарского на Артемия Измайлова. Турецким послам, приезжавшим в Москву, он тайно говорил, что между Русью и Речью Посполитой скоро, видно, наступит мир, что якобы князь Пожарский вскоре выедет в Польшу для заключения договора о перемирии. Турецкие послы отписывали о том султану, а шведские послы – королю. Но и без боярской сплетни шведский король, поддерживавший московско-польскую вражду, втайне отступился от дружбы своей с Москвой. В Москве узнали об этом, а в Царьграде сразу нашлись кривые сторонники мира с Польшей. Турецкий посол Фома Кантакузин не раз целовал крест в Москве и запись давал о дружбе, о неизбежной войне турок с польским королем и о немедленном прекращении набегов крымскими, казыевскими и азовскими татарами. А возвратившись в Царьград, Фома не стал защищать перед султаном своей клятвенной записи. Русским послам Яковлеву и Евдокимову, приехавшим в Царьград для скрепления записи шертью султана, было в этом отказано. Фома Кантакузин говорил послам, что заключение договора на условиях, принятых им в Москве, задерживается сношениями султана по этому великому делу с крымским ханом, венгерским королем и другими государями, но что как только ответы получат, договор тотчас же будет подписан.
   Спустя же два месяца послам Яковлеву и Евдокимову Хасан-паша дал совсем иной ответ. Он им сказал: у турецких послов нет обычаев и не водилось того раньше, чтобы всякие договора скреплять своей шертью. Султан Амурат не станет заключать договора.
   Послы Англии и Франции стояли за мир Турции с Польшей. И султан делал вид, что его войска направятся «воевать» Речь Посполитую, а на самом деле главные силы турецких войск готовились к походу в Персию – «воевать» Багдад. Турецкие паши выехали к Днепру и заключили с польским королем перемирие.
   На пути в Царьград новые русские послы Алфимов и Савин узнали от Фомы Кантакузина, что мир с польским королем заключен на Днепре при содействии французских и английских послов. В Царьграде это долго скрывалось и русским послам давались обещания, что с весны турецкие и крымские войска будут заодно с русскими вести войну с поляками. Верховный визирь настаивал держать все это в строгой тайне. Ахмет-ага привез в Москву грамоту, в которой умалчивалось о перемирии с Польшей, но указывалось: «помочи вам учинить стало невозможно». Дружба султанская оказалась кривой. А крымский хан Джан-бек Гирей, сопровождаемый турецкими пашами, вскоре приехал в Очаков, добился большой денежной помощи от Польши и подписал с польским королем семилетнее перемирие.
   Вскоре затем сын Джан-бек Гирея Мубарек Гирей с сорокатысячным татарским войском вторгся в пределы России. Проникли татары тремя шляхами: Кальмиусским, Муравским, Изюмским.
   В Бахчисарай широкими дорогами пошел большой полон с Руси для продажи за море. Мубарек Гирей достиг Ливен, миновал Тулу, прорвался через сторожевое охранение и серпуховской дорогой вышел к Оке, под Серпухов. Проник он к Кашире и к Пронску. Повсюду запылали города, деревни и села, дворы и церкви. На всех дорогах стояли великий плач, стоны детей, стариков и женщин. Над их головами посвистывала татарская плетка остроглазого, высокого, широкогрудого Мубарек Гирея. Погоняя и волоча за хвостами коней пленных, нукеры произносили одно слово, причмокивая:
   – Чок-чок! Быстрее!
   В Бахчисарае и в каменной крепости Чуфут-кале Джан-бек Гирей пытал и казнил лютой смертью русских послов. Велише-мурза, приближенный хана, бил обухом по голове посланника Кологривова, драл его за бороду, а переводчика Резену изрубил саблей за то, что он не выдал ему, Велише-мурзе, шесть куньих шуб. Посланника Дурова приводили к хану голого, привязанного к лошадиному хвосту. Джан-бек Гирей грозил лютой смертью посланнику. Хан говорил посланнику, что из его кожи он непременно сделает чучело и пошлет в Москву, требовал подарков, но в государевой казне, которую разграбили татары, не осталось ни одной шубы. Посланникам Саковину и Голосову Джан-бек Гирей повелел выколоть глаза и морить их голодом. Посла Непейцына, по повелению Джан-бек Гирея, вешали вверх ногами, требуя лисьих шуб. Послов Дворянинова и Воронова сам казнодар хана Кайбула-ага позорил непристойным блудом.
   Не поделив между собой добычи, выколоченной у по­слов, Джан-бек Гирей явился во двор калги Азамат Гирея – он больше других забрал себе подарков – и на глазах у матери застрелил сына Азамат Гирея, царевича, и додавил его трехжильной тетивою.
   В Азовскую крепость татары отовсюду пригоняли русских людей, как скотину, и продавали их за море по три золотых за человека.
   А на Руси была еще беда другая.
   Князья Куракин и Волконский писали царю из Калуги, что дворяне и дети боярские отказываются брать жалованье и быть на царской службе. «Государевы службы, – отписывали боярские дети, – служить нам не мочно: как мы были на твоей государеве службе под Смоленском и в то время без нас поместья наши и вотчины разорили татаровья, и жен наших и детей в полон без остатку поймали, и твоим государевым жалованьем подняться нам нечем».
   Царь Михаил и святейший Филарет угрожали отнятием у дворян поместий, жалованья, отлучением от церкви и преданием смертной казни за измену отечеству. Но угрозы царя и Филарета не действовали.
   Бояре Михаил Шеин и Артемий Измайлов в своих отписках жаловались царю на побеги из войска многих дворян и детей боярских. Иные бояре изменяли царю и перебегали на службу к польскому королю.
   Во многих местах бушевала вольница Балашева сбора, яицкого атамана Анисима Чертопруда, росла и ширилась, пополняясь крестьянами и беглыми холопами, широкими потоками устремилась к Дону.
   Царь Михаил и Филарет Романовы вспомнили тогда о князе Димитрии Михайловиче Пожарском. Посланный царем боярин Лыков приходил в подворье князя и слезно молил его не мешкая отправиться под Смоленск, под главное начало князя Мамстрюковича-Черкасского, чтобы собрать все силы, восстановить дух воинства и стоять насмерть за отечество.
   Князь Пожарский был болен. Но царь повелел ему и князю Черкасскому немедля выступить под Смоленск. И Пожарский, несмотря на болезнь, подчинился.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

   Не громом был потрясен Дон, не хмарой заволоклось синее небо над Азовским морем и не буйными ветрами с Маныча были потревожены донские степи, а тревожными слухами, которые неслись отовсюду к Черкасску-городу. Слухи мчались быстрее царского возка, в котором ехал после опалы царской и прощения донской атаман Алексей Старой.
   – Вернули Салтыковых, – говорил беглый дьяк казакам, сбившимся толпой возле часовенки.
   – Чем милость заслужил Михайло Салтыков?!
   – То мне неведомо, – отвечал дьяк, – а только въехал он в Москву на сорока подводах с добром таким тяжелым, какого и раньше не было…
   – Досказывай! – кричали казаки. – Скажи: почто такая милость вышла? Вот люди говорят: когда покойная царица-матушка была еще жива, то наказала Бориса Салтыкова держать по гроб в далекой ссылке, а Михаила помиловать спустя три года. Так по какой причине неми­лость на Бориса?
   – Хе! Будто не знаете? Да за бывшую царскую невесту Марию Хлопову, что сбежала к нам на Дон!
   – Куда сбежала? – заинтересовались все, особенно бабы.
   – Да к нам на Дон. Прикрыли то дело атаманы. Они прикроют всё: деньгу и милость царскую, ясыр султанский делят меж собой, а казакам кричат: живите здорово!
   – Да не бреши!
   – Вот крест святой!
   – Да сами знаем, – зашумели казаки, – атаманы на­ши неправдою живут. Ясыр не делят поровну. Бегут многие на реки Хопер, Медведицу, во все наши казачьи го­родки. Да мед ли беглым от домовитых казаков?