Страница:
– Йох, йох, йох! Нет, нет, нет! – быстро отозвался Касай-мурза и покачал головой. – Войско вам дать нельзя.
– Почто ж нельзя?
– Азова не возьмете – секим башка будет всем мурзам Большого Ногая.
– А, понимаю: турок боитесь? – спросил Старой.
Мурзы утвердительно качнули головами.
– Так дело не пойдет, – прямо сказал Татаринов. – Я буду брать для вас Азов, класть головы, а вы будете свободно скот в степях пасти? Не складно! Вам ведомо: Азов брать – не с острой сабли мед лизать… Негоже ваше слово!
Касай-мурза подумал, поколебался:
– Две тысячи коней дадим…
– А кони где? – живо спросил Татаринов.
– Коней пригоним скоро.
– Людей давайте нам!
– Йох! Нет.
– А туркам помогать не станете?
– Не станем. Шерть наша будет крепкая.
– А пятки нам не станете рубить[59] своими саблями?
– Не станем! На это дадим шерть особую. Мы все будем стоять под царской высокой рукой, а вы нас не громите.
Старой им заявил:
– Громить не будем. Пойдите, мурзы, через Дон бесстрашно. От нас вам никакой помехи не будет, а помощь вам будет всегда, сколько вам надобно. Будьте верны царской власти, а кочевать – кочуйте где хотите: на старых местах, на новых, под Астраханью и под Азовом. В том походный атаман Татаринов от войска даст вам руку. Только будьте верны царской власти.
– Ну что ж, – подтвердил Татаринов, – дам от войска руку!.. Гриша, запиши: «Касай-мурза, Окинбет-мурза, Чабан-мурза, Каземрат-мурза, Оллуват-мурза дают клятву: с тыла на казаков не нападать, туркам не помогать, городки русские не грабить, а как возьмем Азов-крепость – крепко стоять под государевой рукой; служить царю верой и правдой. А мы, казаки, обещаем мурзам: пусть без страха пасут коней и всякий скот под Кальмиусом, Миусом, Астраханью и на Дону, в степях. Шкоды от нас и всякой зацепки не будет. Аманатов прислать вскоре; две тысячи коней добрых дать немедля».
Мурзы в знак верности целовали сабли, приставляли их к горлу, прикладывали руку к бумаге, составленной Нечаевым… Когда все было сделано, Татаринов заявил:
– Ну, стало быть, без страха езжайте… Гей-гуляй!
Мурзы поспешно вышли из кибитки.
– Добро, – сказал Татаринов, – мешать мы им не будем. И кони нам нужны. И вести эти добрые… А крепость все ж сильна. Голыми руками не взять. Призвали б мне подкопщика, Ваньку Арадова. Куда он, черт, подевался?
…Вскоре – какими путями он только пробрался?! – пришел к кибитке из Черкасска обтрепанный человек в лаптях, с жидкой спутанной бородкой. Руки у него тряслись, шапка рваная прыгала в руках.
– Кто ты? – спросил удивленно Татаринов. – Откуда и куда бредешь?
– К тебе бреду, храбрый атаман. Дело меня к тебе погнало.
– Да почто ж ты явился не в урочный час? Видишь: кругом земля горит и ночь стоит.
– Да, атаман, сказать по правде… – замялся человечек.
– Скажи! Недоброе слушать не стану.
– Скажу все доброе, недоброе себе оставлю.
– А ты, брат, хитер, как осетер, я вижу. Все молви – и недоброе не таи.
– Я – царский холоп, купчишка Облезов Василий, из Москвы. Слыхал?
Татаринов обошел вокруг мужика. Черкашенин приподнялся, а дьяк Нечаев удивленно почесал пером за ухом.
– Купчина? Эк, какое диво! Слыхал я о тебе. Большими делами торговыми в Москве ворочаешь. А брат твой – в приказе Посольском дьяком чернит бумаги, дела немалые ворочает… Почто ж явился ты в порванных лаптях? Беда пригнала?
– Азов возьмете?
– А ты не веришь? – смеясь спросил Татаринов.
– Если бы не верил, то не пришел бы ночью. – Облезов тоже засмеялся.
– Купчина верит атаманам! – расхохотался Татаринов. – Вот те дела донские!.. А как ты думаешь, Алеша? Можно ли верить купцу?
– Облезову поверить надобно, – сказал серьезно Старой.
– А ты, дед, какие мысли держишь? – спросил атаман.
– Верить ему нельзя! – ответил решительно Черкашенин.
– А я вот, – возразил Татаринов, – так поверю. Я мысли его все насквозь прочитал. Облезов хочет, чтоб казаки Азов забрали, создали б вольный город, а они б, купцы, торговлишку вели беспошлинно!.. Верно ли сказал, купец?
Облезов глубоко вздохнул, перекрестился.
– Всю истину ты угадал!.. За этим и пришел я.
– А будет ли от вас какая помощь для взятия Азова? – спросил Татаринов.
– Всем, чем богаты, атаман: деньгами, сукнами, а хочешь – хлебом.
– Сейчас нам порох всего нужнее. Но и то нам надобно, что ты сказал. Езжай в Черкасск и всем купцам скажи, чтоб они дали нам все, что войску надобно. Ну, гей-гуляй! Не мешкай! Бью по рукам!.. Земля горит – торопись, Облезов!
Обрадованный купец пошел было к выходу из кибитки, но приостановился и сказал атаману:
– А московский дворянин Степан Чириков сбежал было с Черкасска. Слыхал?
– А ну, постой! – тревожно остановил его Татаринов. – Как так сбежал?
– Сунул денег кому-то и бежал. Да недалече: приволокли назад.
– Дьяк, запиши! – приказал Татаринов. – «Степана Чирикова пересадить с Черкасска в Монастырское. Сковать цепями. С Москвою ему не сноситься. Снесется тайно или явно, или сбежит – поймать и до смерти прибить…» Бумагу отдай Облезову. Пускай везет в Черкасск.
Взяв бумагу, Облезов торопливо пошел к ждавшей его арбе и уехал по ближней дороге.
Татаринов вышел к Дону напиться холодной воды. С ним вышел и Старой. Но только походный атаман зачерпнул шлемом воды, как с правого берега послышались татарские крики и жаркая пальба из ружей. Пальба приближалась. Войско, лежавшее на берегу, насторожилось. Когда ближе раздался сабельный звон, Татаринов крикнул:
– Гей! Казаки! Не спать! Держи ружья да сабли наготове!
А сам вскочил на коня. По выстрелам, по конскому топоту Татаринов сразу понял, что прижатое на правом берегу Дона степным огнем конное войско отходит, а крымские татары, прорвавшиеся где-то, наседают сзади на них… Переплывший Дон гонец действительно донес, что Иван Косой и Осип Петров рубятся с татарами Джан-бек Гирея… Войско Татаринова полезло в струги и приготовилось. Атаман скрылся за серыми буграми.
– Гей-гей! Гуляй по Дону! – кричал Татаринов зычным голосом.
Три тысячи конного войска рубились с шестью тысячами татар.
Петро Матьяша среди казачьих войск не видно было. Не было среди сражающихся ни Гайши на верблюдах, ни Тимофея Рази, ни других военачальников. Куда их погнало степным огнем – никто не знал. Вестей от них никаких не поступало.
Сабли в темноте сверкали как молнии. Сабли звенели, ломались и искрящимися кусками летели в темноту. На землю падали казаки и татары. Кони валились на коней, падали, ржали.
Атаман переправился на правый берег, вскочил в середину сражающихся, крикнул:
– Держи коней, за мной! – и бросился на коне к Дону и – в Дон. За атаманом поплыли на конях отряды Петрова Осипа и Косого Ивана. Татары кинулись за ними. И пошла сабельная сеча на воде, среди реки…
– Плыви к левому! – кричал Татаринов конникам. – Заманивай!.. А казакам на стругах – сечься на воде!
Струги поплыли к правому берегу. Татары прыгали в воду, а сзади на их головы обрушивались удары сабель и весел. В это время подоспели и ударили в спину крымчакам Гайша, Тимофей Разя, Тимофей Яковлев, Корнилий Яковлев и Иван Разин со своим войском. Вогнали казаки татарское войско в середину реки – и загуляли сабли. Со стругов самопалы били в упор. Войскам Джан-бек Гирея деваться было некуда.
Слезая с раненого коня, Осип Петров сказал: «Драться так драться!» – и, подхватив на берегу реки длинное и крепкое весло от разбитой будары, он пошел вперед.
– Налетывай, татаровье! Принимай подарки калужские и донские!
На него налетели три всадника с кривыми саблями. Петров ударил первого – и конник в рыжем малахае, в расшитом золотом халате, выронив саблю, упал в Дон-реку.
– Аллах! – жалобно закричал он.
Петров развернулся и ударил веслом татарина по голове. Тот, глотая воду, захлебнулся.
Видя гибель товарища, второй татарин проворно выскочил из седла и бросился на Петрова с саблей.
– Ах ты пес! – обозлился Осип и снова развернул широкие плечи: – Гей-ну, басурманин! А поклонись-ка ты мне низко в ноженьки! – и ударил бежавшего к нему татарина так, что тот разом переломился и вытянул судорожно кривые ноги.
– Знай русскую землю! – сказал Петров и еще злее замахнулся на третьего всадника.
Разъяренный вид богатыря Петрова устрашил татарина; он спрыгнул с коня и, бросив на землю саблю, закричал:
– Аллах! Ты уже убил мурзу Чембурлы-Гирея, ближнего родственника крымского хана. Пощади же бедного мурзу Диджан-Пазулу-Гирея!
Петров не понял татарских слов, но великодушно указал место, где рубился атаман Татаринов;
– Иди, он рассудит тебя!
Татарин побежал по берегу реки с поднятыми руками, но какой-то казак налетел на него и разрубил саблей голову.
Разъяренный в бою Осип шел по берегу Дона и, размахивая веслом, косил татарских наездников налево и направо.
Справа Татаринов кричал:
– Плыви, казаки, в обрат, чтоб ни один не ушел!
Войско поплыло на конях на правый берег. Остатки татар стали выбираться из воды на сожженный берег и убегать к Молочным Водам. Но и на сожженном поле их преследовали казаки, нещадно рубили.
Спасая жизнь свою, татары карабкались на струги, но длинными веслами казаки отталкивали их от бортов. Татарские лохматые шапки плыли по воде, а бритые головы то появлялись, то снова скрывались под водой. Атакованные и припертые к воде татары в полном смятении снова бросались в реку и топили друг друга.
Вниз по реке, к стенам Азова, плыли убитые.
Когда потухли звезды, бой на Дону закончился. Ветер повернул в другую сторону.
Татаринов умылся, испил холодной воды и зашагал, шатаясь, как пьяный, к своей кибитке.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
– Почто ж нельзя?
– Азова не возьмете – секим башка будет всем мурзам Большого Ногая.
– А, понимаю: турок боитесь? – спросил Старой.
Мурзы утвердительно качнули головами.
– Так дело не пойдет, – прямо сказал Татаринов. – Я буду брать для вас Азов, класть головы, а вы будете свободно скот в степях пасти? Не складно! Вам ведомо: Азов брать – не с острой сабли мед лизать… Негоже ваше слово!
Касай-мурза подумал, поколебался:
– Две тысячи коней дадим…
– А кони где? – живо спросил Татаринов.
– Коней пригоним скоро.
– Людей давайте нам!
– Йох! Нет.
– А туркам помогать не станете?
– Не станем. Шерть наша будет крепкая.
– А пятки нам не станете рубить[59] своими саблями?
– Не станем! На это дадим шерть особую. Мы все будем стоять под царской высокой рукой, а вы нас не громите.
Старой им заявил:
– Громить не будем. Пойдите, мурзы, через Дон бесстрашно. От нас вам никакой помехи не будет, а помощь вам будет всегда, сколько вам надобно. Будьте верны царской власти, а кочевать – кочуйте где хотите: на старых местах, на новых, под Астраханью и под Азовом. В том походный атаман Татаринов от войска даст вам руку. Только будьте верны царской власти.
– Ну что ж, – подтвердил Татаринов, – дам от войска руку!.. Гриша, запиши: «Касай-мурза, Окинбет-мурза, Чабан-мурза, Каземрат-мурза, Оллуват-мурза дают клятву: с тыла на казаков не нападать, туркам не помогать, городки русские не грабить, а как возьмем Азов-крепость – крепко стоять под государевой рукой; служить царю верой и правдой. А мы, казаки, обещаем мурзам: пусть без страха пасут коней и всякий скот под Кальмиусом, Миусом, Астраханью и на Дону, в степях. Шкоды от нас и всякой зацепки не будет. Аманатов прислать вскоре; две тысячи коней добрых дать немедля».
Мурзы в знак верности целовали сабли, приставляли их к горлу, прикладывали руку к бумаге, составленной Нечаевым… Когда все было сделано, Татаринов заявил:
– Ну, стало быть, без страха езжайте… Гей-гуляй!
Мурзы поспешно вышли из кибитки.
– Добро, – сказал Татаринов, – мешать мы им не будем. И кони нам нужны. И вести эти добрые… А крепость все ж сильна. Голыми руками не взять. Призвали б мне подкопщика, Ваньку Арадова. Куда он, черт, подевался?
…Вскоре – какими путями он только пробрался?! – пришел к кибитке из Черкасска обтрепанный человек в лаптях, с жидкой спутанной бородкой. Руки у него тряслись, шапка рваная прыгала в руках.
– Кто ты? – спросил удивленно Татаринов. – Откуда и куда бредешь?
– К тебе бреду, храбрый атаман. Дело меня к тебе погнало.
– Да почто ж ты явился не в урочный час? Видишь: кругом земля горит и ночь стоит.
– Да, атаман, сказать по правде… – замялся человечек.
– Скажи! Недоброе слушать не стану.
– Скажу все доброе, недоброе себе оставлю.
– А ты, брат, хитер, как осетер, я вижу. Все молви – и недоброе не таи.
– Я – царский холоп, купчишка Облезов Василий, из Москвы. Слыхал?
Татаринов обошел вокруг мужика. Черкашенин приподнялся, а дьяк Нечаев удивленно почесал пером за ухом.
– Купчина? Эк, какое диво! Слыхал я о тебе. Большими делами торговыми в Москве ворочаешь. А брат твой – в приказе Посольском дьяком чернит бумаги, дела немалые ворочает… Почто ж явился ты в порванных лаптях? Беда пригнала?
– Азов возьмете?
– А ты не веришь? – смеясь спросил Татаринов.
– Если бы не верил, то не пришел бы ночью. – Облезов тоже засмеялся.
– Купчина верит атаманам! – расхохотался Татаринов. – Вот те дела донские!.. А как ты думаешь, Алеша? Можно ли верить купцу?
– Облезову поверить надобно, – сказал серьезно Старой.
– А ты, дед, какие мысли держишь? – спросил атаман.
– Верить ему нельзя! – ответил решительно Черкашенин.
– А я вот, – возразил Татаринов, – так поверю. Я мысли его все насквозь прочитал. Облезов хочет, чтоб казаки Азов забрали, создали б вольный город, а они б, купцы, торговлишку вели беспошлинно!.. Верно ли сказал, купец?
Облезов глубоко вздохнул, перекрестился.
– Всю истину ты угадал!.. За этим и пришел я.
– А будет ли от вас какая помощь для взятия Азова? – спросил Татаринов.
– Всем, чем богаты, атаман: деньгами, сукнами, а хочешь – хлебом.
– Сейчас нам порох всего нужнее. Но и то нам надобно, что ты сказал. Езжай в Черкасск и всем купцам скажи, чтоб они дали нам все, что войску надобно. Ну, гей-гуляй! Не мешкай! Бью по рукам!.. Земля горит – торопись, Облезов!
Обрадованный купец пошел было к выходу из кибитки, но приостановился и сказал атаману:
– А московский дворянин Степан Чириков сбежал было с Черкасска. Слыхал?
– А ну, постой! – тревожно остановил его Татаринов. – Как так сбежал?
– Сунул денег кому-то и бежал. Да недалече: приволокли назад.
– Дьяк, запиши! – приказал Татаринов. – «Степана Чирикова пересадить с Черкасска в Монастырское. Сковать цепями. С Москвою ему не сноситься. Снесется тайно или явно, или сбежит – поймать и до смерти прибить…» Бумагу отдай Облезову. Пускай везет в Черкасск.
Взяв бумагу, Облезов торопливо пошел к ждавшей его арбе и уехал по ближней дороге.
Татаринов вышел к Дону напиться холодной воды. С ним вышел и Старой. Но только походный атаман зачерпнул шлемом воды, как с правого берега послышались татарские крики и жаркая пальба из ружей. Пальба приближалась. Войско, лежавшее на берегу, насторожилось. Когда ближе раздался сабельный звон, Татаринов крикнул:
– Гей! Казаки! Не спать! Держи ружья да сабли наготове!
А сам вскочил на коня. По выстрелам, по конскому топоту Татаринов сразу понял, что прижатое на правом берегу Дона степным огнем конное войско отходит, а крымские татары, прорвавшиеся где-то, наседают сзади на них… Переплывший Дон гонец действительно донес, что Иван Косой и Осип Петров рубятся с татарами Джан-бек Гирея… Войско Татаринова полезло в струги и приготовилось. Атаман скрылся за серыми буграми.
– Гей-гей! Гуляй по Дону! – кричал Татаринов зычным голосом.
Три тысячи конного войска рубились с шестью тысячами татар.
Петро Матьяша среди казачьих войск не видно было. Не было среди сражающихся ни Гайши на верблюдах, ни Тимофея Рази, ни других военачальников. Куда их погнало степным огнем – никто не знал. Вестей от них никаких не поступало.
Сабли в темноте сверкали как молнии. Сабли звенели, ломались и искрящимися кусками летели в темноту. На землю падали казаки и татары. Кони валились на коней, падали, ржали.
Атаман переправился на правый берег, вскочил в середину сражающихся, крикнул:
– Держи коней, за мной! – и бросился на коне к Дону и – в Дон. За атаманом поплыли на конях отряды Петрова Осипа и Косого Ивана. Татары кинулись за ними. И пошла сабельная сеча на воде, среди реки…
– Плыви к левому! – кричал Татаринов конникам. – Заманивай!.. А казакам на стругах – сечься на воде!
Струги поплыли к правому берегу. Татары прыгали в воду, а сзади на их головы обрушивались удары сабель и весел. В это время подоспели и ударили в спину крымчакам Гайша, Тимофей Разя, Тимофей Яковлев, Корнилий Яковлев и Иван Разин со своим войском. Вогнали казаки татарское войско в середину реки – и загуляли сабли. Со стругов самопалы били в упор. Войскам Джан-бек Гирея деваться было некуда.
Слезая с раненого коня, Осип Петров сказал: «Драться так драться!» – и, подхватив на берегу реки длинное и крепкое весло от разбитой будары, он пошел вперед.
– Налетывай, татаровье! Принимай подарки калужские и донские!
На него налетели три всадника с кривыми саблями. Петров ударил первого – и конник в рыжем малахае, в расшитом золотом халате, выронив саблю, упал в Дон-реку.
– Аллах! – жалобно закричал он.
Петров развернулся и ударил веслом татарина по голове. Тот, глотая воду, захлебнулся.
Видя гибель товарища, второй татарин проворно выскочил из седла и бросился на Петрова с саблей.
– Ах ты пес! – обозлился Осип и снова развернул широкие плечи: – Гей-ну, басурманин! А поклонись-ка ты мне низко в ноженьки! – и ударил бежавшего к нему татарина так, что тот разом переломился и вытянул судорожно кривые ноги.
– Знай русскую землю! – сказал Петров и еще злее замахнулся на третьего всадника.
Разъяренный вид богатыря Петрова устрашил татарина; он спрыгнул с коня и, бросив на землю саблю, закричал:
– Аллах! Ты уже убил мурзу Чембурлы-Гирея, ближнего родственника крымского хана. Пощади же бедного мурзу Диджан-Пазулу-Гирея!
Петров не понял татарских слов, но великодушно указал место, где рубился атаман Татаринов;
– Иди, он рассудит тебя!
Татарин побежал по берегу реки с поднятыми руками, но какой-то казак налетел на него и разрубил саблей голову.
Разъяренный в бою Осип шел по берегу Дона и, размахивая веслом, косил татарских наездников налево и направо.
Справа Татаринов кричал:
– Плыви, казаки, в обрат, чтоб ни один не ушел!
Войско поплыло на конях на правый берег. Остатки татар стали выбираться из воды на сожженный берег и убегать к Молочным Водам. Но и на сожженном поле их преследовали казаки, нещадно рубили.
Спасая жизнь свою, татары карабкались на струги, но длинными веслами казаки отталкивали их от бортов. Татарские лохматые шапки плыли по воде, а бритые головы то появлялись, то снова скрывались под водой. Атакованные и припертые к воде татары в полном смятении снова бросались в реку и топили друг друга.
Вниз по реке, к стенам Азова, плыли убитые.
Когда потухли звезды, бой на Дону закончился. Ветер повернул в другую сторону.
Татаринов умылся, испил холодной воды и зашагал, шатаясь, как пьяный, к своей кибитке.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Из-за высокого кургана поднялось солнце. Оно было огромное, красное. Лучи его падали на почерневшие степи и Курганы. Мутноватая вода золотилась в реке. А бниз по Дону все еще плыли трупы людей, верблюдов и лошадей.
Походный атаман, взойдя на берег, снял медный шлем и пригляделся. Опаленные огнем курганы возвышались на степной поверхности, словно черноволосые головы богатырей. Вокруг курганов курились еще не догоревшие клочки сухой травы. Степь вокруг выглядела убогой, осиротелой, тихой. Чернели обуглившиеся казачьи зипуны, обгоревшие седла, верблюжьи головы. Всюду валялись обожженные тела и кости. В высоте кружились вороны, степные прожорливые коршуны и хищные ястребы. Для них в степи добычи было много.
Стояла тишина.
Татаринов велел играть в рожок – звать военачальников. Он стоял спиной к кибитке и, кроме походного рожка, ничего не слышал.
Вдруг сзади него, в кибитке, послышалось рыданье. Татаринов насторожился. В кибитке атамана кто-то надрывно, горько плакал. Татаринов пошел к кибитке, отдернул ковровый полог и увидел три зажженные свечи и старика Черкашенина, костлявыми руками державшегося за седую голову.
– Ой, дедко, дедко! Почто ж так заливаешься, почто так плачешь?
Дед поглядел воспаленными глазами на Татаринова.
– Что у тебя на душе? – качая головой, спросил атаман.
Дед прошептал:
– Курганы свежие! Казацкие головушки… напрасно полегли!
– В курганах, дедусь, спят храбрейшие донские казаки. Казаку на поле брани смерть красна. А по Дону, ты погляди, плывут тысячи поганых басурманов. Разве ты не видел, дед, что степь горит уже ныне на крымской стороне? Огонь уже бежит по берегу до Перекопа. Выходит, не напрасно мы бились с татарами и турками!
– А ты, славный атаман, побитых татар не считай! – глухо сказал старик. – Считай-ка лучше свою потерю. Три тысячи, а то и поболее, легло наших казацких головушек. А казаки ж какие! Господи! Да вон, гляди, свеча горит. Свеча великого донского атамана Ивана Каторжного. Где ж головы такой ты теперь добудешь, Миша? – говорил Черкашенин: губы его дрожали.
Татаринов будто сразу окаменел. В его раскосых глазах, когда он глянул на горящую свечу, застыл ужас.
– Неужто?!
– Сложил свою головушку! – причитал старик. – Не стало на Дону атамана, какой один раз родится за сто лет. А вот, гляди, то горит свеча Васильева Наума – самого смелого добытчика вестей. Сгубил буйную голову возле Миуса-речки. В протоку Крынку влез с конем, а вылезти не смог. В припор ружья убили Васильева татары…
– Верно ли, дед?!
Старик, шатаясь, встал, подошел к одной свече, к другой, к третьей. Очистив нагар ногтем, поправил их.
– А третий кто ж? – тревожно спросил Татаринов, глядя туманными глазами на третью свечу.
– Сгинул и Иван Арадов, – сказал дед, – а в нем была наша надежда. Мне сказывали: его схватили возле стены и поволокли в крепость. Убили, нет ли, – точно еще неведомо, но я уж загодя поставил ему свечку: пощады турки не дадут ему. Хороший был казак!.. И как же мне не плакать? Хотелось мне побывать с тобой, Миша, в Азове. А вижу – уж не бывать тому! Помру в донских степях…
– Сердце мое ты опечалил, дедусь, – тихо сказал Татаринов. – Погибли отважные атаманы. Осиротел наш Дон!.. Но перестань, дед, плакать.
– Да я уже не плачу, Миша. Душа сама заплакала.
И слезы снова брызнули из его старых, ослабевших глаз.
Послышались чьи-то шаги.
– Должно, на совет идут, – сказал Татаринов. – Садись-ка, Черкашенин. Былого не вернуть… Послушаем, что разум нам подскажет.
Первым на совет вошел Петро Матьяш. Увидев щеголеватого запорожца в белой свитке, дед сел подальше к стенке.
– Садись, Петро, и подожди, – пригласил Татаринов.
Сняв свитку, Матьяш неохотно сел на ковер, а саблю положил меж ног. Пистоль торчал за поясам. Шапку с пером Матьяш держал в руках.
Вошел Гайша с разрубленной щекой, кое-как обвязанной платком. Платок пропитался кровью. Гайша сел молча на ковер. Вошел Иван Косой, поклонился и тоже сел. Зипун был в клочьях. От сабель ли, от стрел ли – обе полы его зипуна были разорваны; и на правом плече Косого виден был след сабли… Вошел Осип Петров. На переносье у него виднелась рана. Он устало сел на ковер и расстегнул кафтан. Вскоре вошли Алексей Старой, Тимофей и Иван Разины, Корнилий и Тимофей Яковлевы. Расселись где кто мог.
Татаринов презрительно поглядел на Матьяша, сел на подушку и спросил:
– Ты где ж загулял, казак? Куда девался ты с войском, когда на правый берег татары навалились?
Матьяш молчал. Все ждали его ответа.
Походный атаман, не сводя глаз, снова спросил:
– Где было твое войско, Матьяш? И слыхано ли дело, чтоб дать нам клятву на дружбу и порушить ее начисто?
Матьяш, вперив глаза в ковер, продолжал молчать.
– А позовите-ка сюда Панька Стороженко. Пускай войдет и Нечаев с бумагой и чернильницей.
В кибитку вошел Григорий с походной канцелярией; он внес треножный столик.
– Пиши! – хмуро сказал Татаринов. – Пиши, что Петро Матьяш по трусости своей отсиделся во время боя в камышнике, за низиной Дона.
Дьяк записал.
– Пиши: «По приговору войска и атаманов…»
Петро Матьяш вскочил, напыжился, почувствовав, к чему клонится дело.
– Постой! Не пиши! – прервал он Татаринова. Хитро поглядывая в глаза атамана, сказал: – Мое вийско Запорижске хоть махоньке, да четыре тысьчи осталось цилехеньки. А твого, атамана, вийска було богацько, а куды воно дилось? За тэ ты моей головы и хочешь соби в подарунок? Встривай, Татаринов! Ты що от мене хочешь? Щоб мы, храбрые запорижцы, своим языком цилували стены стой каменюки, из которой триста гармат гуркотило? Несбыточно! Неприбыточно! И дерзновенно! Дерзновенью твоему нема удержу. А я свое вийско Запорижске заберу да возвернусь в Чигирин, а нет – поскачу в Персию. Хиба я можу вийском Запорижским прудыть под Азовом широку ричку Дон? Хиба у вас своих курганив мало? Годи! Я бачив, що ночью робылось!..
Петро Матьяш накинул на плечо белую свитку и хотел было выйти.
– Постой! – сказал Татаринов. – Панька Стороженко дождемся. Послухаем, какую речь он будет молвить от войска Запорожского. Так с Дона-реки у нас не уходят.
В кибитку вошел Панько Стороженко, здоровенный, широкоплечий и длинноусый, поклонился и степенно остановился возле входа.
– Що тут у вас роблится? – спросил он. – Мабуть, Петро Матьяш в Чигирин собрался? Так того, донские казаки и атаманы, не будет! Вийско з вами зостанется. Загнав нас оцей курячий сын в камышник, дак мы чуть коней своих в болоти не потопили. Вси кони у нас в грязюки. А покиль мы выбирались з болота, бой с погаными татарюками и покончали…
Татаринов кивнул дьяку.
– Пиши: «По приговору атаманов и войска… Петро Матьяша за…»
– Постой! – снова торопливо прервал Матьяш. – Ты все же, атамане, хочешь сбрить своей вострой саблей мою добру голову? А ты не торопись. Я, – сказал он неожиданно, – застаюсь с вийском Запорижским. Но тилько нам зараз треба полизти на ту крепость Азов.
Татаринов спросил у атаманов:
– Полезем ли мы теперь на крепость?
Тимофей Разя сказал быстро и решительно:
– Полезем немедля! Дело! Огонь погнало на Крым. Татар мы побили немало. Подмоги Калаш-паше теперь не будет!
Но Корнилий Яковлев не согласился с Разиным:
– На крепость лезть не след. Нам надобно от крепости Азова вовсе отступиться и более не затевать такого несбыточного дела. Тех стен не проломить нам. Атаман Татаринов оплошку сделал, поведя на крепость войско: побило казаков столь много…
Тимофей Яковлев не согласился с братом.
– Коль огня не погнало бы на нашу сторону, – сказал он, – речи свои мы вели бы уже не тут, а в крепости. Вины Татаринова тут нету.
– Какая думка у Гайши? – спросил Татаринов.
– Гайша на все согласен, атаман. Пойдем – пойдем. Не пойдем – не пойдем! Гайша нет только сыта верблуд, сыта джигит. Кочешь, атаман, – пойдем. Не хочешь – не пойдем! А пачему нет здесь Иван Каторжный? Пачему пленный мурза каварыл минэ: чик калава Иван Большой, чик калава Наум Васильев?
Татаринов метнул глазами в ту сторону, где молча сидел Черкашенин.
– Солгал, видно, пленный мурза!
Дед встрепенулся.
– Сумбату-мурзе, – сказал он, – срублю башку, если он солгал…
Ковер откинулся на входе, словно его сорвало ветром. Мелькнул знакомый сафьяновый сапог, кафтан золотой, чалма на голове. Блеснула золотая серьга под левым ухом: Иван Каторжный вошел в кибитку, а вслед за ним – Наум Васильев.
– Все живы ли, здоровы, казаки? – спросил Каторжный, оглядываясь.
Татаринов вскочил, не веря глазам своим.
– Дедко, гляди: Иван пред нами!
– Слыхали мы, что вы татар побили тут немало и в речке потопили, – сказал, здороваясь, Наум Васильев.
Старик Черкашенин обнимал Каторжного и Наума Васильева. Глаза его снова наполнились слезами, на этот раз от переполнявшей его радости. Он быстро потушил свечи и, подойдя к Каторжному, посмотрел в его глаза.
– Да что ж ты, дедко, плачешь? – спросили атаманы в недоумении.
Дед вынул из ножен саблю, с которой никогда не расставался, и молча вышел.
– Мы вам подарки привезли, – сказал Каторжный. – Добыли мы в бою семнадцать бочек пороху! То султан послал порох татарам…
И он рассказал, как проходил горячий бой с татарами на Кагальнике, какие казаки в бою погибли, какие отличились. А Татаринов говорил ему о неудаче, которую постигло войско в боях за крепость.
– Как дрались запорожцы? – спросил походного атамана Наум Васильев.
– Да дела у них еще не было, – сказал Татаринов, – но дело запорожцам найдется вскоре.
– Как дрались туркмены? – спросил Каторжный.
Гайша, улыбаясь, сказал:
– Карашо! Сергень-Мергень награда надо.
– Сотню коней я дам в награду вашему храбрейшему джигиту Сергень-Мергеню. Гайше – две сотни дам, – сказал Татаринов. – Гайша бился насмерть!
– Сыпасиба!.. Сергень-Мергень награда карашо.
– А Паньку Стороженко за честь и славу войска Запорожского, которое наперед послужит правдой, – двадцать коней даю. А был бы ты, атаманушка Петро Матьяш, первым в бою – тебе бы я отдал пятьсот коней, а нет – турскую красавицу… Но ты последним был… Ивану Косому – сорок коней даю. Петрову Осипу – сто коней. Братьям Тимофея Разина – сорок коней. Сыну Тимофея Ивану – десять коней. Васильеву Науму – сто коней. Ивану Каторжному – триста…
– А деду Черкашенину? – спросил Старой.
– Ему дарю арабского коня из войсковой казны.
Дьяк Григорий все записал, как было сказано походным атаманом.
– Другую тысячу, – сказал Татаринов, – раздать по войску! Всем в сборе быть. Будем подкопы рыть под крепость. Рыть землю будем денно и нощно. Бабам в Черкасске рыбу ловить. С купцов, через Облезова, взять хлеб и деньги. На Волге с купеческих да боярских кораблей пошарпать хлеба. Науму Васильеву ехать немедля в Астрахань и продать там персидским купцам дочку Калаш-паши за золото. Купить товары разные. Товары привезти все в целости. «Купцами» станем! Где сила нам не сгодилась, атаманы, – там хитрость надобна! Ну, атаманы! Гей-гуляй!.. Мы потолкуем вчетвером.
Петро Матьяш, затаив злобу, надел шапку с пером и вышел первый. За ним вышли донские атаманы.
Татаринов, Старой, Васильев и Каторжный держали совет. Татаринов поведал о том, что давно задумал:
– С Дона-реки нам крепости не взять. Брать крепость будем со всех сторон – подкопами. Струги переволокем на море. С моря пойдешь ты, Иван. Конные пойдут по суше. Струги по Дону пойдут с Алешей Старым: опять толкнемся в стены. Наума Васильева пошлем в крепость торговать астраханскими товарами: куницами, лисицами да белками. Без этого не взять Азова. С «товаром» на возах наладим казаков, с полтысячи. Ну, атаманы, дело ли?
Атаманы думали… Татаринов продолжал:
– Коней за Манычем укроем, отпасем. Войско с татарских да с турецких глаз упрячем подалее. Гляди-ка, недель за семь подроем стены. Вот только струги к морю волокчи степями не легко. А волокчи их к морю надо. Брать будем крепость со стен и изнутри.
Поразмыслив, все атаманы согласились с походным атаманом.
– Раз вы согласны все, то… гей-гуляй! – закончил Татаринов любимым возгласом.
В кибитку вошел, тяжело дыша, дед Черкашенин. На ходу вдел в ножны свою окровавленную саблю…
Походный атаман, взойдя на берег, снял медный шлем и пригляделся. Опаленные огнем курганы возвышались на степной поверхности, словно черноволосые головы богатырей. Вокруг курганов курились еще не догоревшие клочки сухой травы. Степь вокруг выглядела убогой, осиротелой, тихой. Чернели обуглившиеся казачьи зипуны, обгоревшие седла, верблюжьи головы. Всюду валялись обожженные тела и кости. В высоте кружились вороны, степные прожорливые коршуны и хищные ястребы. Для них в степи добычи было много.
Стояла тишина.
Татаринов велел играть в рожок – звать военачальников. Он стоял спиной к кибитке и, кроме походного рожка, ничего не слышал.
Вдруг сзади него, в кибитке, послышалось рыданье. Татаринов насторожился. В кибитке атамана кто-то надрывно, горько плакал. Татаринов пошел к кибитке, отдернул ковровый полог и увидел три зажженные свечи и старика Черкашенина, костлявыми руками державшегося за седую голову.
– Ой, дедко, дедко! Почто ж так заливаешься, почто так плачешь?
Дед поглядел воспаленными глазами на Татаринова.
– Что у тебя на душе? – качая головой, спросил атаман.
Дед прошептал:
– Курганы свежие! Казацкие головушки… напрасно полегли!
– В курганах, дедусь, спят храбрейшие донские казаки. Казаку на поле брани смерть красна. А по Дону, ты погляди, плывут тысячи поганых басурманов. Разве ты не видел, дед, что степь горит уже ныне на крымской стороне? Огонь уже бежит по берегу до Перекопа. Выходит, не напрасно мы бились с татарами и турками!
– А ты, славный атаман, побитых татар не считай! – глухо сказал старик. – Считай-ка лучше свою потерю. Три тысячи, а то и поболее, легло наших казацких головушек. А казаки ж какие! Господи! Да вон, гляди, свеча горит. Свеча великого донского атамана Ивана Каторжного. Где ж головы такой ты теперь добудешь, Миша? – говорил Черкашенин: губы его дрожали.
Татаринов будто сразу окаменел. В его раскосых глазах, когда он глянул на горящую свечу, застыл ужас.
– Неужто?!
– Сложил свою головушку! – причитал старик. – Не стало на Дону атамана, какой один раз родится за сто лет. А вот, гляди, то горит свеча Васильева Наума – самого смелого добытчика вестей. Сгубил буйную голову возле Миуса-речки. В протоку Крынку влез с конем, а вылезти не смог. В припор ружья убили Васильева татары…
– Верно ли, дед?!
Старик, шатаясь, встал, подошел к одной свече, к другой, к третьей. Очистив нагар ногтем, поправил их.
– А третий кто ж? – тревожно спросил Татаринов, глядя туманными глазами на третью свечу.
– Сгинул и Иван Арадов, – сказал дед, – а в нем была наша надежда. Мне сказывали: его схватили возле стены и поволокли в крепость. Убили, нет ли, – точно еще неведомо, но я уж загодя поставил ему свечку: пощады турки не дадут ему. Хороший был казак!.. И как же мне не плакать? Хотелось мне побывать с тобой, Миша, в Азове. А вижу – уж не бывать тому! Помру в донских степях…
– Сердце мое ты опечалил, дедусь, – тихо сказал Татаринов. – Погибли отважные атаманы. Осиротел наш Дон!.. Но перестань, дед, плакать.
– Да я уже не плачу, Миша. Душа сама заплакала.
И слезы снова брызнули из его старых, ослабевших глаз.
Послышались чьи-то шаги.
– Должно, на совет идут, – сказал Татаринов. – Садись-ка, Черкашенин. Былого не вернуть… Послушаем, что разум нам подскажет.
Первым на совет вошел Петро Матьяш. Увидев щеголеватого запорожца в белой свитке, дед сел подальше к стенке.
– Садись, Петро, и подожди, – пригласил Татаринов.
Сняв свитку, Матьяш неохотно сел на ковер, а саблю положил меж ног. Пистоль торчал за поясам. Шапку с пером Матьяш держал в руках.
Вошел Гайша с разрубленной щекой, кое-как обвязанной платком. Платок пропитался кровью. Гайша сел молча на ковер. Вошел Иван Косой, поклонился и тоже сел. Зипун был в клочьях. От сабель ли, от стрел ли – обе полы его зипуна были разорваны; и на правом плече Косого виден был след сабли… Вошел Осип Петров. На переносье у него виднелась рана. Он устало сел на ковер и расстегнул кафтан. Вскоре вошли Алексей Старой, Тимофей и Иван Разины, Корнилий и Тимофей Яковлевы. Расселись где кто мог.
Татаринов презрительно поглядел на Матьяша, сел на подушку и спросил:
– Ты где ж загулял, казак? Куда девался ты с войском, когда на правый берег татары навалились?
Матьяш молчал. Все ждали его ответа.
Походный атаман, не сводя глаз, снова спросил:
– Где было твое войско, Матьяш? И слыхано ли дело, чтоб дать нам клятву на дружбу и порушить ее начисто?
Матьяш, вперив глаза в ковер, продолжал молчать.
– А позовите-ка сюда Панька Стороженко. Пускай войдет и Нечаев с бумагой и чернильницей.
В кибитку вошел Григорий с походной канцелярией; он внес треножный столик.
– Пиши! – хмуро сказал Татаринов. – Пиши, что Петро Матьяш по трусости своей отсиделся во время боя в камышнике, за низиной Дона.
Дьяк записал.
– Пиши: «По приговору войска и атаманов…»
Петро Матьяш вскочил, напыжился, почувствовав, к чему клонится дело.
– Постой! Не пиши! – прервал он Татаринова. Хитро поглядывая в глаза атамана, сказал: – Мое вийско Запорижске хоть махоньке, да четыре тысьчи осталось цилехеньки. А твого, атамана, вийска було богацько, а куды воно дилось? За тэ ты моей головы и хочешь соби в подарунок? Встривай, Татаринов! Ты що от мене хочешь? Щоб мы, храбрые запорижцы, своим языком цилували стены стой каменюки, из которой триста гармат гуркотило? Несбыточно! Неприбыточно! И дерзновенно! Дерзновенью твоему нема удержу. А я свое вийско Запорижске заберу да возвернусь в Чигирин, а нет – поскачу в Персию. Хиба я можу вийском Запорижским прудыть под Азовом широку ричку Дон? Хиба у вас своих курганив мало? Годи! Я бачив, що ночью робылось!..
Петро Матьяш накинул на плечо белую свитку и хотел было выйти.
– Постой! – сказал Татаринов. – Панька Стороженко дождемся. Послухаем, какую речь он будет молвить от войска Запорожского. Так с Дона-реки у нас не уходят.
В кибитку вошел Панько Стороженко, здоровенный, широкоплечий и длинноусый, поклонился и степенно остановился возле входа.
– Що тут у вас роблится? – спросил он. – Мабуть, Петро Матьяш в Чигирин собрался? Так того, донские казаки и атаманы, не будет! Вийско з вами зостанется. Загнав нас оцей курячий сын в камышник, дак мы чуть коней своих в болоти не потопили. Вси кони у нас в грязюки. А покиль мы выбирались з болота, бой с погаными татарюками и покончали…
Татаринов кивнул дьяку.
– Пиши: «По приговору атаманов и войска… Петро Матьяша за…»
– Постой! – снова торопливо прервал Матьяш. – Ты все же, атамане, хочешь сбрить своей вострой саблей мою добру голову? А ты не торопись. Я, – сказал он неожиданно, – застаюсь с вийском Запорижским. Но тилько нам зараз треба полизти на ту крепость Азов.
Татаринов спросил у атаманов:
– Полезем ли мы теперь на крепость?
Тимофей Разя сказал быстро и решительно:
– Полезем немедля! Дело! Огонь погнало на Крым. Татар мы побили немало. Подмоги Калаш-паше теперь не будет!
Но Корнилий Яковлев не согласился с Разиным:
– На крепость лезть не след. Нам надобно от крепости Азова вовсе отступиться и более не затевать такого несбыточного дела. Тех стен не проломить нам. Атаман Татаринов оплошку сделал, поведя на крепость войско: побило казаков столь много…
Тимофей Яковлев не согласился с братом.
– Коль огня не погнало бы на нашу сторону, – сказал он, – речи свои мы вели бы уже не тут, а в крепости. Вины Татаринова тут нету.
– Какая думка у Гайши? – спросил Татаринов.
– Гайша на все согласен, атаман. Пойдем – пойдем. Не пойдем – не пойдем! Гайша нет только сыта верблуд, сыта джигит. Кочешь, атаман, – пойдем. Не хочешь – не пойдем! А пачему нет здесь Иван Каторжный? Пачему пленный мурза каварыл минэ: чик калава Иван Большой, чик калава Наум Васильев?
Татаринов метнул глазами в ту сторону, где молча сидел Черкашенин.
– Солгал, видно, пленный мурза!
Дед встрепенулся.
– Сумбату-мурзе, – сказал он, – срублю башку, если он солгал…
Ковер откинулся на входе, словно его сорвало ветром. Мелькнул знакомый сафьяновый сапог, кафтан золотой, чалма на голове. Блеснула золотая серьга под левым ухом: Иван Каторжный вошел в кибитку, а вслед за ним – Наум Васильев.
– Все живы ли, здоровы, казаки? – спросил Каторжный, оглядываясь.
Татаринов вскочил, не веря глазам своим.
– Дедко, гляди: Иван пред нами!
– Слыхали мы, что вы татар побили тут немало и в речке потопили, – сказал, здороваясь, Наум Васильев.
Старик Черкашенин обнимал Каторжного и Наума Васильева. Глаза его снова наполнились слезами, на этот раз от переполнявшей его радости. Он быстро потушил свечи и, подойдя к Каторжному, посмотрел в его глаза.
– Да что ж ты, дедко, плачешь? – спросили атаманы в недоумении.
Дед вынул из ножен саблю, с которой никогда не расставался, и молча вышел.
– Мы вам подарки привезли, – сказал Каторжный. – Добыли мы в бою семнадцать бочек пороху! То султан послал порох татарам…
И он рассказал, как проходил горячий бой с татарами на Кагальнике, какие казаки в бою погибли, какие отличились. А Татаринов говорил ему о неудаче, которую постигло войско в боях за крепость.
– Как дрались запорожцы? – спросил походного атамана Наум Васильев.
– Да дела у них еще не было, – сказал Татаринов, – но дело запорожцам найдется вскоре.
– Как дрались туркмены? – спросил Каторжный.
Гайша, улыбаясь, сказал:
– Карашо! Сергень-Мергень награда надо.
– Сотню коней я дам в награду вашему храбрейшему джигиту Сергень-Мергеню. Гайше – две сотни дам, – сказал Татаринов. – Гайша бился насмерть!
– Сыпасиба!.. Сергень-Мергень награда карашо.
– А Паньку Стороженко за честь и славу войска Запорожского, которое наперед послужит правдой, – двадцать коней даю. А был бы ты, атаманушка Петро Матьяш, первым в бою – тебе бы я отдал пятьсот коней, а нет – турскую красавицу… Но ты последним был… Ивану Косому – сорок коней даю. Петрову Осипу – сто коней. Братьям Тимофея Разина – сорок коней. Сыну Тимофея Ивану – десять коней. Васильеву Науму – сто коней. Ивану Каторжному – триста…
– А деду Черкашенину? – спросил Старой.
– Ему дарю арабского коня из войсковой казны.
Дьяк Григорий все записал, как было сказано походным атаманом.
– Другую тысячу, – сказал Татаринов, – раздать по войску! Всем в сборе быть. Будем подкопы рыть под крепость. Рыть землю будем денно и нощно. Бабам в Черкасске рыбу ловить. С купцов, через Облезова, взять хлеб и деньги. На Волге с купеческих да боярских кораблей пошарпать хлеба. Науму Васильеву ехать немедля в Астрахань и продать там персидским купцам дочку Калаш-паши за золото. Купить товары разные. Товары привезти все в целости. «Купцами» станем! Где сила нам не сгодилась, атаманы, – там хитрость надобна! Ну, атаманы! Гей-гуляй!.. Мы потолкуем вчетвером.
Петро Матьяш, затаив злобу, надел шапку с пером и вышел первый. За ним вышли донские атаманы.
Татаринов, Старой, Васильев и Каторжный держали совет. Татаринов поведал о том, что давно задумал:
– С Дона-реки нам крепости не взять. Брать крепость будем со всех сторон – подкопами. Струги переволокем на море. С моря пойдешь ты, Иван. Конные пойдут по суше. Струги по Дону пойдут с Алешей Старым: опять толкнемся в стены. Наума Васильева пошлем в крепость торговать астраханскими товарами: куницами, лисицами да белками. Без этого не взять Азова. С «товаром» на возах наладим казаков, с полтысячи. Ну, атаманы, дело ли?
Атаманы думали… Татаринов продолжал:
– Коней за Манычем укроем, отпасем. Войско с татарских да с турецких глаз упрячем подалее. Гляди-ка, недель за семь подроем стены. Вот только струги к морю волокчи степями не легко. А волокчи их к морю надо. Брать будем крепость со стен и изнутри.
Поразмыслив, все атаманы согласились с походным атаманом.
– Раз вы согласны все, то… гей-гуляй! – закончил Татаринов любимым возгласом.
В кибитку вошел, тяжело дыша, дед Черкашенин. На ходу вдел в ножны свою окровавленную саблю…
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Прошли азовские и черноморские дожди, погасили свирепый огонь в степях. После дождей, по липкой грязной дороге Наум Васильев поехал в Астрахань. В Астрахани первым делом продал персидским купцам турецкую красавицу Давлат. Петро Матьяш поскакал в Астрахань и там стал упрашивать Наума Васильева не продавать турчанку. Но атаман сторговался с купцами, и персидский корабль, груженный хлебом, пенькой и невольницами, уже отчалил от пристани. Любимая дочь Калаш-паши поплыла Хвалынским морем к персидскому шаху. Петро Матьяш вернулся к войску злой, не солоно хлебавши. Когда он ехал к войску, по всей дороге, как бы в насмешку над ним, казаки пели:
Дознался от персидских купцов Наум тайно, что персидский шах Сафат и посол его Мараткан-шах Мемедов будут жаловать казаков и что Сафат наказывал купцам – всех казаков и атаманов хвалить будто за то, что они головы свои не щадят, а землю русскую берегут. «Тем они и Кизилбашскую землю берегут от недруга. И если впредь казаки будут турские города брать и под меч их клонить, то шах всегда будет через персидских купцов давать казакам товары и делиться порохом, свинцом и селитрой». Персидский шах, по словам купцов, молится богу и обещает «не оставлять в забвении великой казачьей службы на Дону».
Астраханские купцы расспрашивали Васильева, нельзя ли будет им, когда казаки возьмут Азов-город, беспошлинно сноситься с заморскими купцами и торговать хлебом, пенькой и воском, из-за моря везти к себе шелк, парчу и жемчуг. «Мы бы достали морем товар булгарина и грека… Да мало ли обитает народа по берегу и за морем? Богатства прирастили бы, и вам, казаки, жилось бы куда посытнее и повольготней», – соблазняли они донцов.
Наум Васильев, разумеется, не обещал астраханцам заморских богатств. Он взял у них все то, что они сами дали: двести подвод зерна, двенадцать бочек пороху, сукна на зипуны, курпеи[60] на шапки, сафьян цветной на сапоги и тысячу рублей деньгами.
Московский купец, хитрейший Облезов, дал казакам пять тысяч серебром. Купцы, бывшие в Черкасске, собрали тысячу рублей. Они отдали их «на счастье Алексея Михайловича, сына царского…» «Подай вам бог прибавить вотчину его!» – пожелали купцы.
– Дай вам господь на счастье торговать, – отвечал им атаман Васильев, – а нам бы крепить сильнее Дон да землю русскую.
И даже тот, которому Москва не раз повелевала «доглядывать», что делается в Черкасске, князь и воевода воронежский Савелий Козловский, тайно прислал на Дон три пуда пороху.
…Поехал на Украину Старой. Ему сопутствовали два верных есаула – Карпов и Порошин. Они держали путь к Богдану Хмельниченко. Богдан встретил казаков очень радушно. Он рассказал Старому, что после подписания мирного договора поляков с турками шляхта сильно притесняет запорожцев.
Наум Васильев вернулся из Астрахани со всякими товарами и с хлебными запасами. Добыл он еще двенадцать бочек с порохом.
На острове Буйбане казаки живут,
Казаки живут, люди вольные.
Разбивали они на синем море
Бусы-корабли, все легкие лодочки,
Разбили одну лодочку с золотой казной,
Снимали с золотой казной красну девицу,
Красну девицу, раскрасавицу, дочь турецкую.
Начали делить золоту казну шапкой поровну, —
А красавица по жеребию атаманушке не досталася.
«На бою-то я, атаманушка, самый первый был;
На паю, на дуване – я последний стал».
Дознался от персидских купцов Наум тайно, что персидский шах Сафат и посол его Мараткан-шах Мемедов будут жаловать казаков и что Сафат наказывал купцам – всех казаков и атаманов хвалить будто за то, что они головы свои не щадят, а землю русскую берегут. «Тем они и Кизилбашскую землю берегут от недруга. И если впредь казаки будут турские города брать и под меч их клонить, то шах всегда будет через персидских купцов давать казакам товары и делиться порохом, свинцом и селитрой». Персидский шах, по словам купцов, молится богу и обещает «не оставлять в забвении великой казачьей службы на Дону».
Астраханские купцы расспрашивали Васильева, нельзя ли будет им, когда казаки возьмут Азов-город, беспошлинно сноситься с заморскими купцами и торговать хлебом, пенькой и воском, из-за моря везти к себе шелк, парчу и жемчуг. «Мы бы достали морем товар булгарина и грека… Да мало ли обитает народа по берегу и за морем? Богатства прирастили бы, и вам, казаки, жилось бы куда посытнее и повольготней», – соблазняли они донцов.
Наум Васильев, разумеется, не обещал астраханцам заморских богатств. Он взял у них все то, что они сами дали: двести подвод зерна, двенадцать бочек пороху, сукна на зипуны, курпеи[60] на шапки, сафьян цветной на сапоги и тысячу рублей деньгами.
Московский купец, хитрейший Облезов, дал казакам пять тысяч серебром. Купцы, бывшие в Черкасске, собрали тысячу рублей. Они отдали их «на счастье Алексея Михайловича, сына царского…» «Подай вам бог прибавить вотчину его!» – пожелали купцы.
– Дай вам господь на счастье торговать, – отвечал им атаман Васильев, – а нам бы крепить сильнее Дон да землю русскую.
И даже тот, которому Москва не раз повелевала «доглядывать», что делается в Черкасске, князь и воевода воронежский Савелий Козловский, тайно прислал на Дон три пуда пороху.
…Поехал на Украину Старой. Ему сопутствовали два верных есаула – Карпов и Порошин. Они держали путь к Богдану Хмельниченко. Богдан встретил казаков очень радушно. Он рассказал Старому, что после подписания мирного договора поляков с турками шляхта сильно притесняет запорожцев.